Текст книги "Инквизитор (СИ)"

Автор книги: Arsenij Merkushev

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Иные же, объединяясь в группы, говорили – зачем выращивать зерно или откармливать коня в ожидании грабежа, когда лучше самому ограбить соседа. И шли отбирать силой то немногое, что было выращено.

Но чем меньше становилось людей на земле, тем больше Господь смягчал свой гнев и жаждал показать детям своим путь к спасению. И по прошествии 30 лет с начала Смрадной Недели ниспослал Господь, тем, кого он хотел спасти, своих Пророков...'

Настоящее. Исповедь. 7 марта 31 года Эры Пришествия Пророков

Память – это очень странная штука. Порою, она спит, и когда кажется, что где то она уже уснула навсегда, а порою, совершенно неожиданно выдает дивные воспоминания. И словно увидев старый пожелтевший конверт на дне картотеки ты что-то вспоминаешь и чаще всего, совершенно неожиданное. Вот и сейчас – почему то вспомнился старый школьный учитель, носивший странную кличку – 'Кефир'. Неплохой человек, кстати говоря, и отличный учитель 'Кефир' преподавал историю, и многое из того, что он нам вложил в головы запомнилось на всю жизнь. Разное нам рассказывал этот худой нескладный человечек. И про битву при Фермопилах, где 300 спартанцев сдерживали громадную персидскую армию, и про бой Давида с Голиафом, когда маленький пастушок Давид сразил камушком дылду Голиафа...

Правильно рассказывал наш учитель – правильную историю победившей стороны.

Только вот не пишут обычно в учебниках, что вовсе не 300 спартанцев прикрывал Фермопильский проход, а около 8 000 тяжеловооруженных гоплитов стали в узкой каменной теснине. И что армия их противников была вовсе не такой уж и громадной, как принято рисовать.

Но историю пишут победители, а победили тогда греки. Они и написали свою версию событий – историю того, как 300 храбрецов выступили против неисчислимых полчищ варваров.

В сущности, вся история человечества – это версия событий, изложенная победителем, это милицейский протокол, записанный со слов того, кто выжил в ночной поножовщине, а не лежит вот тут рядом – на земле, остывая в луже своей крови.

Чего не сказано – того и не было, но было то, что сказали. И так важно остаться в конце тем, кто не будет молчать.

Должно быть, и Давид не был таким уж хлюпиком, а великан Голиаф не сильно отличался в росте от обычного человека. Но победил иудей-Давид, а не чурка-Голиаф. И потому 'Кефир' преподавал нам единственно правильную версию – версию победившей стороны. Она еще обычно называется историей.

И если Орден проиграет, тогда то, что случилось неделю назад, может обрасти мифами, балладами, легендами.

Хотя казалось бы ерунда – бездарная и кровавая попытка, оплаченная

смертью нескольких не самых худших из братьев изъять неизвестные запрещенные артефакты...

Я даже догадываюсь, как какой-нибудь слепой сказитель у костра будет описывать убийство нескольких монахов. Ну, что-то типа – 'И встали двое против тьмы, и тьма сразилась с ними...' Ну и так далее, и так далее. Все так и будет, если мы проиграем. А потому, проиграть мы не должны, хотя бы ради памяти тех, кто погиб.

Палицы и легкие копья в умелых руках – это очень опасное оружие. И разве может сравниться с боевым брусом в крепких руках полубрата Ордена, или меткостью копья из его атлатля маленький фонтанчик земли?!

Может. Еще как может!

И ведь никто не хотел умирать, и никто не хотел убивать.

Но братья Ангелы слишком поздно учуяли, что их обложили, а Орденская стража недооценила степень опасности, посчитав, что речь идет о безобидных артефактах.

А если бы знала? Если бы погибший одним из первых брат Игнаций, уже не молодой и опытный человек, знал, с чем столкнётся. Что бы он сделал? Ну, по крайне мере, оставил бы двум дуракам Золотой мост – возможность спокойно уйти, не связывая себя боем, или взял бы их измором , поджег бы степь, или атаковал бы их башню козырным приемом Ордена – конной звездной атакой – с разных сторон и одновременно...Много всяких 'или', которые уже превратились в горькие 'если бы'.

А получилось пошло и мерзко: гладкое как полотно степь, и плащи братьев разбросанные по степи, и фонтанчики земли, поднимающиеся к верху. Обычно фонтанчики коричневые или серые – те, кто стреляет– волнуются или не умеют быстро взять прицел. Но иногда фонтанчик становится красным, и тогда кричит кто то из братьев, или просто вскрикивает, что бы потом умолкнуть навсегда.

Вот кто-то решает бежать, и его широкая спина становится хорошей мишенью. В этот раз фонтанчик красного поднимается не вверх, а вырывается из его горла.

Мне говорили, что это продолжалось целую вечность. Наверное. Для уцелевших – это была вечность. Но хорек-Савус потом нашел около 40 гильз.

Всего 40 выстрелов на два ствола – это много или мало?

Для пяти убитых и десятка тяжелораненых раненных этого оказалось достаточно.

'Нас трое, из которых один раненый, и в придачу юноша, а скажут, скажут, что нас было четверо' – пошутил какой-то писака из древних. История всегда повторяется дважды, только фарс был вначале, а теперь случилась трагедия. Два десятка темных фигур приближались к скромному домику, зажатому между двух холмов. Только вот не видно под сутаной – кто там. Боевой монах Ордена, или полубрат, или всего лишь послушник, или просто отдыхающий носильщик – один из тех, кто должен нести носилки 95-летнего отца Томаша. Ни лошадь, ни повозка уже не смогли бы доставить своего рода патриарха 7-й цитадели, основная работа которого последние лет двадцать состояла в максимальном продлении срока жизни братьев, лечении их простых и не очень простых хворей. Но 95 лет – это очень солидный возраст, а значит и большой жизненный опыт. А потому и медицина была пусть и основным, но все же не единственным фронтом работы маленького щуплого человека. Вот и сейчас – четверо носильщиков должны были бережно доставить своего 'эксперта', что бы он тут же, на месте мог оценить греховность найденных артефактов. А потому не конь, и не повозка, а только носилки с навесом, и полу-братья, знающие как не растрясти в дороге ценное тело.

А еще очень трудно понять, кто именно из походной колонны скрыт под сутаной, но очень легко догадаться, что впереди идущий и есть глава отряда. Он то и умирает первым – грохот выстрела очень хорошо слышен тихим туманным утром, и вот уже брат Игнаций скребет ногтями горло, пытаясь, то ли остановит кровь, то ли получит еще один глоток воздуха. Это происходит так неожиданно, что все замирают, и никто не смотрит в сторону домика. А зря...Вслед за первым выстрелом следуют новые, уже не такие прицельные, но частые.

И начинается ад. Кто то кто поглупее, или у кого сдали нервы – бежит, и умирает первыми. Более сообразительные сразу же падают на землю, и пытаются найти в этой злой, плоской земле хотя бы крохотную кочку, выемку, хоть что то, что сможет защитить от летящей смерти. Но нет спасения – поднимаются фонтанчики земли – серые и черные, реже красные, и вскрикивают братья, полу-братья, просто мальчики, отданные в Орден в услужение и для подготовки к постригу. Одни кричат, другие стонут, а некоторые просто молчат, теперь уже навсегда.

Сладкая парочка убийц разбила и поставила отряд братьев на грань уничтожения практически в первые же 20 секунд того, что с натяжкой можно было назвать боем...или бойней. Первыми выстрелами был убит брат Игнаций и еще двое или трое монахов. Не менее 5 или 6 было серьезно ранено, остальные же вжимались в землю в ожидании своей пули. Разбитый и деморализованный противник, которому поставлен классический мат в три хода. Это и могло стать концом их истории, но не стало. Война куда как сложнее шахмат, и в ней игрок, которому поставлен шах и мат может ответить – с черта два, игра только начинается.

Ни двое стрелков, ни жмущиеся к земля братья не учли выхода на сцену того, кого можно было назвать джокером, или чертиком из табакерки. Из табакерки, а вернее из своего паланкина он по сути и выкатился...Или выбрался, выскочил или вышел – тут уж показания братьев разняться.

А потом 95 летний старик – встал, и, не пригибаясь, и в полный рост пошел в сторону стрелков.

Братья теперь говорят о чуде – пусть говорят, это полезно. Но испуг, неумение целиться и шок от увиденного я бы тоже не отменял. В конце концов – это была в чистом виде психическая атака – атака старого 95-летнего человека на двух вооруженных убийц.

Раскинув руки, старческим, дребезжащим голосом, но в то же время громким даже для нестарого человека, он шел на них, читая псалом 'Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной...'. Обнаженная седая голова, раскинутые руки, открытая грудь и плащ – его серый плащ, развивающийся на ветру. Это была отличная мишень – и в него стреляют. Стреляют долго и упорно – в его плаще мы потом насчитываем добрый десяток отверстий, но ни одна пуля его не касается даже вскользь. Ни одна!!! И вот один брат, потом второй, третий начинают поднимать головы – с недоверием, и с ожиданием неминуемого. Но это неминуемое все не наступает и не наступает, а старик уже успевает пройти долиной смертной тени, и не убоятся зла, и теперь начинает читать боевую литанию Ордена...Первым не выдерживает Магнус – тихий носильщик паланкина, а за ним, как по команде и другие. И вот уже все – все кто жив и может двигаться на ногах – бегут в сторону стрелков. И у тех не выдерживают нервы – оба урода улепетывают прочь от домика, в степь, бросив родителей и сестру.

И жутко было наблюдать уже потом, после боя, как уже немолодые люди спорили за право внести в Цитадель их спасителя, и первыми поведать братии, людям церкви и просто мирянам о чуде, свидетелями которого они были.

А сейчас это чудо умирало. Ни одна пуля его не коснулась, не задела, даже вскользь. Но те силы, которые он отдал за право пройти свой путь в сотню твердых шагов и чтение молитвы, оказались последними крупинками жизни в его песочных часах.

Отец Томаш умирает, а я должен идти не исповедь.

Все течет, все меняется – меняются и правила. Исповедь может быть тайной и явной, публичной и частной, и даже глухой, когда умирающий не может отвечать. Эта же исповедь будет взаимной – сначала я отпущу грехи брату своему, а потом и брат Томаш примет мою исповедь, мое раскаяние, и мои грехи умрут вместе с ним. Правило не общее, но некоторые, таким как я, например, облегчить душу только перед очень святыми людьми, и главное, перед их смертью, и с их согласия. Мой исповедник – не сказал слова нет.

Маленькая чистая каморка, куда его отнесли, тихий свет свечей из пчелиного воска, и тело, в котором затухают последние угольки жизни. И я рядом.

Почтительность без ритуала приводит к суетливости, так говорил один из основателей Ордена. А потому и исповедь умирающего следует начать с ритуала.

Сначала приветствие. Но брат Томаш молчит, уставившись в потолок. И если бы не мерно вздымающаяся грудь, то могло бы показаться, что умирающий вовсе не погружен в свои мысли, а уже ушел вперед, оставив позади немощь старческого тела..

Следующий шаг – объявление цели визита, – Брат Томаш, я пришел облегчить Вам душу и прошу Вас о той же милости. В ответ – ничего. Только молчание, только чуть сипловатое дыхание, и взгляд, упершийся в низенький потолок кельи. Никакой реакции – брат Томаш молчит.

А теперь третий шаг ритуала исповеди – панегирик. Умирающий должен услышать, как много он сделал хорошего за свою жизнь. И тут мне везет. Очень трудно произносить хороший панегирик над 14-летним послушником помирающим от почечной колики, а за свои 95 лет брат Томаш успел сделать порядком, что бы сказать умирающему какой он был благостный, и как много доброго он сделал за свою жизнь.

Последние несколько десятков лет брат Томаш или лечил сам, или обучал других братьев премудростям врачевания. Об этом и говорю. О том, что многие стали здоровее благодаря ему, о том, скольких людей он спас – братьев, послушников, сестер, да и просто людей Ордена, обращавшихся к нему за помощью.

И тут брата Томаша наконец прорывает. Смех, страшный булькающий кровью горький смех наполняет келью.

Затем, спустя несколько минут, отдышавшись и откашлявшись, он начинает говорить.

– Мы стали здоровее? Да пожалуй, что да! Мы теперь не умираем от рака. Потому что его не диагностируем. Человек просто худеет и умирает.

И у нас нет проблем с аллергией на прививки. Дети просто умирают от дифтерии пачками и все.

– Да, но...

– И с замершими беременностями проблем нет. Она бывает была только одна – первая, она же и последняя.

– Брат, это все так. Но по сравнению с тем, что было еще лет 30 назад...

–Ага-ага...Маленький шаг для нас для монаха, и огромный для Ордена? Так кажется, говорят. Так скажи об этом полу-брату Игнацию. Внутренне кровотечение не смогли остановить, и его женщина умерла родами...Моя правнучка, кстати говоря.

– Мне очень жаль.

Снова кашель, но уже без злого смеха. Лицо брата становится красным.

– Вторая жена и первая жена моего сына умерли в родах, половина моих внуков и правнуков умерли от инфекций, которые тогда нам казались сказочными страшилками. И это сейчас, а не в эпоху основания. Так что не надо мне втирать про прогресс. Мы смогли лишь замедлить падение, и кое где начать карабкаться вверх.. – Умирающий замолкает. Но лишь для того, что бы откашляться и дать легким надышаться теплым летним воздухом. А затем продолжает. – И ведь у нас еще все не так плохо. Ведь кое-где дела обстоят настолько плохо, что зимородков после родов выносят на мороз. Их нечем кормить. Причем выносят дети постарше – им тогда достанется скудное молоко матери.

– Исповедь, брат. Вы готовы?

– А ты, вивисектор, к ней готов? А ну ее! Давай просто поговорим. То, что ты мне захочешь сказать – я и так знаю. Ты умеешь себя сам прекрасно прощать. Это хорошее качество – не утрать его. А я вот я так этому и не научился. Хотя, подозреваю, что на самом деле ты все прекрасно понимаешь.

– Брат Томаш, я пытаюсь быть...

– Заткнись! Из хорошего железа не делают гвоздей, а нормального человека не использовали бы как подопытную крысу в том опыте – как тебя. Но и гвозди тоже ведь нужны?!

– Все в руках Божьих...

– Да, все в его руках. Но столько людей с того дня погибло и умерло не самой хорошей смертью. Я вот ухожу. А ты все еще жив. Ты ведь один из последних, а возможно и самый последний, кто еще помни тот мир.

– Возможно.

– Грядут перемены. Мне так кажется.

– Да. Думаю, что вы правы. Есть что-то, что я могу для тебя сделать, брат?

Молчание. Долгое молчание.

–Братья считают меня героем, чуть ли не святым. Пусть считают. Доброе имя – это тоже хорошее наследство. Когда наступил день, который...в общем ты понял...у меня еще даже не на начал ломаться голос, а сей час мне должно быть под сотню. Я проделал долгий путь. Видел, как мир рухнул за пару суток, но это тогда, по началу, поняли лишь немногие. Видел, то, что наступило потом, и это мне хочется забыть даже сейчас. Видел, как прибыли и те, кто назвал себя апостолами, и основали Орден. И как свалился ты на нашу голову из прошлого двадцать зим назад.

– Ваш голос становится тише, брат Томаш.

– Намек понял. У меня меньше песка, чем я думал. Тогда буду говорить кратко. Почти век – это очень долгий путь, который я шел, и часто шел не в одиночку.

– Женщины?

– Слабый в тяжелое время ищет дружбы сильного. Да, женщины. И вот моя тайна, назовем ее исповедью, – Я слышал, что у тебя в той жизни был долгий опыт, когда...в общем, когда у тебя было в избытке свободного времени и ты много читал – всякого и разного. И Технику допроса, и справочники там ...ммм...разного толка.

– Было дело.

– И по медицине, наверное? Тогда ты меня поймешь. Я ведь мог и не высовываться из той кибитки. Но знаешь, последние пару недель я все четче вспоминаю какого цвета был мой школьный ранец, как пахли волосы мамы, и многое то, из первых дней беды, что я бы не хотел вспоминать никогда, и при этом забывать – где находится компостный нужник, и как зовут послушника, который выносит за мной горшок. Ты сможешь тут найти истину, палач?

– Прогрессирующее старческое слабоумие, скорее всего. Но это не важно.

–Да, это уже не важно. Важно, какое доброе имя я оставлю в наследство детям и внукам. Доброе имя того, кто молитвою победил зло – это очень много.

– Да, это очень много.

–Домиций, что то надвигается. Страшное. Я не знаю что, и это уже ваша чесотка. Но винтовки, да еще в таком хорошем состоянии, да еще так близко от Цитадели. Тут слишком много совпадений.

– Может быть. Но это уже не твой груз. Не тебе его и нести, не тебе его и оценивать.

– Да. Уже твой...Ваш. Ты помнишь еще ту веру. Нашу..

– В целом.

– Я думаю, что у тебя есть шанс спастись.

– Я не ищу спасения.

– Но, возможно, оно само ищет Тебя. Я помню Старую Книгу. В ней Всеблагой очень часто назначал своими пророка редких ублюдков. Знаешь, – снова горький смех и кашель, – мне в голову пришло, что ты очень подходишь на роль пророка. И возрастом, и моральным качествами.

Молчание ненадолго повисшее в келье нарушается голосом умирающего.

– Можешь и ты ответить мне на один вопрос? Уважь любопытство старика.

– Да.

– Тот парень, которому ты прижег лицо во время допроса...что он тебе сделал. Я давно живу на свете, и понимаю, что тут было замешано что то личное. Кто он тебе и за что ты его так?

– Сын. Он не знает, кем я ему прихожусь

– Но зачем?!

– Я его так защитил.

– Как тебе удалось? Он так себя вел, что...

– Надо задавать вопросы, на которые он не знает ответа, на которые он никогда не даст ответ при других, и надо прекращать допрос до того, как он готов сломаться. Это очень просто и очень сложно одновременно.

– Лучший из худших...ты таки будешь..

– Кем?

– Ничего. Это я про себя.

–Могу тебе еще помочь?

– Да. Ты хорошо поешь. Помнишь это – 'Два кольори мо╖, два кольори..'. Я забыл ее очень давно, но сейчас память преподнесла такой себе подарочек.

– Кажется, да. Это была любимая песня моей мамы.

– И моего отца. Возьми меня покрепче за руку и пой. Мне не будет так страшно и холодно.

Холодная суха рука. Его уже почти час как нет с нами, а я все пою. Пою для него, для себя – почти умершую песню умершему человеку.

Отпускаю эту сухую, почти прозрачную руку только к вечеру, когда Луциус приходит забрать тело на омовение.

Настоящее. Письмо от 8 марта 31 года Эры Пришествия Пророков

'От настоятеля 7-й Цитадели Иеремии 3-му воплощению пророка Яна и всему конклаву'

Во имя Творца пресветлого и всеблагого и всех пророков его сообщаю о делах и происшествиях во вверенной моей опеке и попечению 7-й Цитадели Ордена.

Первое. Важное, но не срочное.

С прискорбием начинаю послание с вести о смерти брата Томаша. Смерть его, ожидаемая, но все равно тяжкая для нас случилась не от пули злодея, а в силу преклонного возраста нашего брата.

Во избежание пересудов и кривотолков среди маловеров и колеблющихся касаемо чуда брата Томаша, нагое тело его после омовения было положено на стол в малой крипте. И слабые в вере могли увидать своими глазами, что у покойного нет свежих ран, а смерть его была от возраста, а не от свинца или стали.

Рядом был положен и плащ покойного. И в нем каждый и без труда смог бы увидеть следы от пуль, милостью Всеблагого, не тронувшие тело брата Томаша.

Ошибка ли это была с моей стороны, или нет, – судить Вам. Но на следующий день плаща там уже не было. Братья Ордена и гости Цитадели поделили его как реликвию святого и как амулет на промах врага. Впрочем, кусок накидки брата Томаша с дыркой от пули мне удалось вернуть и он в самое ближайшее время будет передан Конклаву как реликвия возможно нового святого Ордена.

Кроме брата Томаша мы потеряли еще шесть человек, в том числе и брата Игнация, потеря которого – человека умудренного возрастом и чрезвычайно опытного не может теперь не сказаться на крепости духа наших братьев. Еще двое братьев были настолько тяжелораненые, что им были ампутированы конечности (у одного руку, у другого – ногу). Сегодня мною им было предложено – остаться в Цитадели выполняя посильную работу, или стать полубратьями Ордена. Янус и Люциус (так зовут братьев, пострадавших за веру) выбрали участь полу-братьев и, после годичного обучения, под их опеку будут переданы два наиболее близких к цитадели поселения. Далее их селить – опасно.

Что же до брата Буониса, то его контуженный выстрелом хребет и связанный с этим паралич рук и ног не оставляют мне выбора. Впрочем, ныне покойный брат Томаш незадолго до смерти просил дать бедному брату нашему шанс, объясняя тем, что на его памяти люди восстанавливались после и более тяжелых травм. А потому мы будем ждать до конца осени. И молиться о том, что бы здоровье нашего раненного брата улучшилось настолько, что бы раствор белладонны нам не понадобился.

Второе. Теперь коротко о делах текущих и не срочных во вверенных мне и братьям 7-й Цитадели землях Ордена.

Сбор пятины зерна нынешнего урожая прошел в целом без пролития крови и потерь среди братьев и полу-братьев, и наша цитадель готова оплатить малую толику долга перед Святой Церковью положенной долей зерна, льняной тканью и желатином.

Исключение составило лишь община Зосимы. В ходе сбора податей они отказалось покрыть недоимку зерном, льном и костью за прошлый год, объясняя тем, что в случае полного расчета, им самим нечего будет есть. Мое мнение – врали, считая, что находятся далеко (7 дней пешего пути), и карающая рука Ордена им не страшна. К тому же вряд ли они едят лен и рога с копытами, и уж ими-то могли частично покрыть недостачу зерна. Предложение полубрата Люциус, приставленного, для проповеди и сбора церковной доли, к данной общине, покрыть недостачу девками для огородных и прочих работ внутри Цитадели – было отвергнуто чрезвычайно грубо, а самого брата Люциуса и его женщину крайне жестокого побили и прогнали. Учитывая то, что поселение – новообращенное, и это был их второй урожай, я решил поступить с ними мягко, хотя и в соответствии с заветом первых пророков. Два десятка наших братьев, полу-братьев и наиболее надежных из людей Ордена сумели в два конных перехода достичь границ общины Зосимы и объяснить неразумным детям святой Церкви их неправоту, при-чем без особого членовредительства. В результате мы поладили на пяти девках вошедших в детородный возраст, которые будут работать на полях Ордена до покрытия недоимки, да еще один год сверху, как плата за побои полубрата Люциуса и наше беспокойство.

Четырех девок из пяти, коих дал нам Зосима, по прибытии в Цитадель я осмотрел лично и одобрил, отрядив на огородные работы. Прислали крепких, хотя на лицо и страшных (у двух – заячья губ, еще одна – кривая на один глаз). Пятая же была отправлена назад по причине явного слабоумия (йода ей не хватает или просто дура – Всеблагой его знает)... Зосима обещал найти замену.

Со сбором старого тряпья для выделки бумаги все та же беда – люди веры, даже из самых надежных, берегут любую тряпицу, и в лучшем случае мы сможем отправить только износившуюся одежду самих братьев.

В свою очередь мы надеемся, что три кипы бумаги и две меры металла придут без задержек.

И нам нужна соль. Еще к той, что мы уже получили с прошлым караваном. При увеличении поставок соли хотя бы на 5-ю часть, мы сможем на столько же увеличить поставки в Цитадель сала и солонины. Возможности же заготовки припасов копчением становятся все труднее в связи с исчерпанием леса..

Так же сообщаю о еще об одном деле текущем и несрочном. От полу-брата Ираклия, за которым было закреплено селение Астрахан, была просьба: передать его селению одну из так называемых ткацких машин Дженни, способной работать как 10 прях. И научить местных баб работать с ней.

По-моему скромному рассуждению, если бабы селения Астрахан, и других тоже, будут меньше времен тратить на выделку ткани ночью, то у них будет больше времени на остальные дела, в том числе на работу в поле, и на уход за детьми, что в перспективе даст Ордену увеличение еды и паствы. А потому я повелел обменять одну ткацкую машину общине Астрахан на обязательства передать в служение Ордену младшего сына главы селения – подростка именем Мангума и удвоить поставки льняной пряжи в Орден на срок в 4 года.

Кроме того, согласно завету пророка Яна выделанную льняною ткань глава селения сможет продавать лишь безбожникам, технопоклонникам и необращенным, По моему скромному рассуждению сей запрет Иона Астрахан несомненно нарушит через год или два с момента начала выделки ткани, но мера его отступничества от клятвы не обещает быть чрезмерно высокой. А шанс схватить его за руку во время продажи ткани не людям церкви и делает его небольшое отступничество даже полезным.

Кроме того, пуск прялки Аркрайта две недели назад, льняное полотно которой обещает быть дешевле и крепче, чем от прялки Дженни сделает полотно прялки Дженни среди людей Церкви не таким востребованным, как в начале. Люди церкви селения Астрахан смогут с выгодой менять свою ткань у безбожников, а мы, в свою очередь, сможет им самим менять нашу ткань – еще более качественную и дешевую.

А Теперь о срочном и важном.

Вопрос касается схваченной девки Ангелы и старухи по прозвищу Безносая Ляда. К сожалению, подвергнуть дознанию мы могли только их, ибо оба брата Ангелы сумели уйти, а их мать и отец попытались оказать сопротивление нашим людям, встав перед ними на колени в дверном проходе и взявшись за руки. Гнев же и ярость наших братьев, понесших столь тяжкие потери, были многократно выше желания брать пленных. Я их не осудил и не наказал, ибо меня там не было и я не в праве судить, как поступил бы сам окажись на их месте.

Как установило дознание под руководством брата Домиция, в людей Ордена стрелял только один из братьев, а высокая скорость стрельбы вызвана тем, что у него было двое помощников перезаряжавших винтовки – его младший брат, и полубезумная старуха – ранее упомянутая мною Безносая Ляда.

Первоначальная легенда, озвученная как Безносой, так и Ангелой сводилась к тому, что они де нашли старый схрон, с двумя залитыми в смолу винтовками и парой сотен патронов, и, нарушив Завет, решили оставить найденное себе, или продать технопоклонникам. А что бы понять истинную стоимость найденного сокровища – решили для начала сами в нем разобраться.

Эта ложь была изобличена братом Домицием достаточно быстро, после чего Ангела надолго замолчала, а Ляда, напротив – впала в буйство, начав поносить и оскорблять как самого брата Домиция, так и весь Орден в целом..

А дальше я должен упомянуть о поведении брата Домиция, который достоин как поощрения за свои действия, так и самого сурового наказания, которого я, однако, буду просить на него не накладывать.

Дознание, проведенное братом Домицием показало следующее. За несколько месяцев до подлого убийства людей церкви с Мариком встречался, некий человек с юго-востока, похоже, что из технопоклонников. Он же и передал ему две эти винтовки. Одну для Марику, а вторую – для его брата.

Согласно показаниям Ангелы старший брат предупредил ее, родителей и Безносую, которая приходилась им дальней родственницей, что в течении ближайших четырех-пяти недель к ним должен приехать человек с лошадьми и повозкой, который должен вывезти их, как он сам сказал, к истинно цивилизованным людям. Причем собираться надо будет без промедления. А они с Мариком их догонят.

Кроме того, Ангела слышала, как Марик спорил с братом касаемо, как он сказал, темных. Из четырех человек – собственно говоря, меня, брата Домиция, брата Томаша и брата Игнация спор их коснулся брата Томаша. Насколько она смогла уразуметь – младший брат пытался исключить брата Томаша из числа целей, впрочем, безуспешно. Поскольку старший брат ответил – повторяю с ее слов: 'Сказано было – любого из четырех, или двух, если получится. Если Богу будет угодно – это будет не он'.

Не могу не отметить, что дознание, проведенное братом Домицием относительно Ангелы, было выше всяких похвал, и без ложной скромности скажу – это был шедевр. Как утверждали братья, присутствовавшие при поиске истины или помогавшие брату Домицию, задержанная заговорила сама, без ущерба для плоти, добровольно и со слезами покаяния на третий день. (Полный отчет по допросу я прилагаю к письму)

Для перепроверки результатов дознания под руководством брата Савуса было проведено таинство полного покаяния, которое полностью подтвердило истинность сказанных девкой слов.

Впрочем, для дополнительной перепроверки, к Безносой Ляде как к бабе старой и уже тронутой безумием, а значит и бесполезной, были применены более суровые методы дознания. Проверка огнем проведенная братом Янеком полностью подтвердила истинность сказанных девкой Ангелой слов.

Думаю, что безносую Ляду, как нераскаявшуюся, старую и полубезумную бабу стоило тихо удавить сразу после получения признания, и подтверждения истинности слов девки. Но поступок брата Домиция этому помешал.

В его оправдание могу сказать, что он несколько ночей до этого спал урывками, а за несколько часов до срыва – совершал взаимную исповедь с братом Томашем, выйдя из его кельи сильно потрясенный.

Как бы то ни было, но несколько часов спустя, он был приглашен

братом Янеком в поруб, где была заключена старуха. Вопрос был пустячный – соблюсти формальности, и быть свидетелем при так называемой исповеди безумца, и последующем удавлении.

Подробности случившегося поведал мне послушник Альва, хоть и находившийся за дверью, но все видевший через решетку. Полубезумная старуха словно поняв, что наступили последние минуты ее жизни, начала поносить Святую церковь, меня, присутствовавших рядом братьев Домиция и Янека. Брат Домиций был абсолютно спокоен, и не давал словесной грязи из рта этой грешницы замарать себя... Не давал, до тех пор, пока она не упомянула имени только что преставившегося брата Томаша.

После этого, со слов Альвы, брат Домиций впал в каное то тихое бешенство. Он не кричал на Безносую, а неторопливо подошел и начал ее ломать. Ломать в буквальном смысле слова. Брат Янек пытался остановить впавшего в ярость брата. Тепер он в лазарете, и приемник брата Томаша – брат Витус обещает, что удар локтем не нанес вреда большего, чем простое сотрясение мозг, и брат Янек через пару недель полностью оклемается.

Со слов Альвы брат Домиций отойдя от первоначально охватившей его ярости перестав избивать старуху поднял ее и, взяв за голову, начал несильно бить ее затылком и стену, пока не убил совсем. Все это заняло несколько минут, но хватило, что бы бедный Альва начал заикаться, а брат Янек угодил в госпиталь. Что же до брата Домиция, то Вам известно, что это не первый его приступ, и я молю Всеблагого о том, что бы был последним.

Жизнь и судьба брата Домиция, учитывая его появление у нас и статус, не в моей власти, а лично в руках конклава. И если бы не особые обстоятельства, связанные с заговором против нашей Цитадели, я бы просил конклав, о том, что бы брат Домиций, не взирая на все его заслуги, особый статус, знания и опыт, под благовидным предлогом был отозван в Главную цитадель. Для лечения, или перевода на иную работу, или на суд церковного трибунала, который или его оправдает, или перенаправит душу нашего бедного брата на суд Всеблагого. Ибо нет у меня достаточного опыта и знаний, что бы понять в каком состоянии его истинное душевное здоровье – была ли эта вспышка ледяного бешенства (так назвал ее послушник Альва) лишь досадной, но минутной его слабостью и глыба его разума все так же нерушима, или она потихоньку оседает, или уже сейчас стремительно несется вниз, набирая скорость. Этого я не знаю. А потому я не прошу от конклава ничего относительно брата Домиция, но считаю нужным донести свои опасения и тревоги.