Текст книги "Цивилизация перед судом истории. Мир и Запад"

Автор книги: Арнольд Джозеф Тойнби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Эти неевропейские государственные образования национального свойства открыли для себя новую политическую форму, подходящую для их масштаба: они отказались от унитарной централизованной организации французского типа в пользу федерализма, который сочетает в себе преимущества разнообразия и перехода функций с возможностью единого, объединенного действия в целях, общих для всего союза. До настоящего времени единственным развитым государством такого типа и качества являются Соединенные Штаты, и они уже показали поразительный пример экономической мощи и энергии, которые способна развить политическая организация нового образца. Можно представить, однако, что Соединенные Штаты являются лишь первым достигшим совершеннолетия государством среди молодых государств, организовавшихся или организующихся на тех же федеративных принципах и в сравнимом с ними географическом масштабе. В отличие от Соединенных Штатов большинству неевропейских государств этого типа еще недостает некоего элемента, необходимого для полного раскрытия их потенциальных возможностей. Содружеству Австралии и Аргентинской Федеративной Республике не хватает населения; Южно-Африканский Союз стоит перед расовой проблемой, гораздо более острой, чем в Соединенных Штатах. Остальным не хватает то населения, то образования, то политического опыта и стабильности, а то и нескольких этих качеств сразу; многие из этих государств, без сомнения, настолько отягощены проблемами, что им, пожалуй, так и не удастся развить свои потенциальные возможности. Еще трудно предсказать будущее Соединенных Штатов, Бразилии, Мексиканской республики, Китайской республики, нарождающихся государств Индии и Пакистана; а судьба Союза Советских Социалистических Республик непостижимо загадочна. Тем не менее, если даже из этих молодых федеративных государств заокеанского типа и масштаба некоторые и окажутся на обочине, весьма возможно, что в течение жизни следующего поколения вне Европы разовьются новые федеративные государства типа и масштаба Соединенных Штатов – числом не меньше, чем национальных государств в Европе типа и масштаба Великобритании, Франции и Италии. Не одно из этих неевропейских государств еще можно будет сравнить по масштабам со всей Европой.

Таким образом, Европа в целом переживает процесс, когда ее затмевает заокеанский мир, который она сама же и вызвала к жизни, в то время как отдельные национальные государства Европы, каждое по отдельности, затмевают федеративные государства этого новою заокеанского света. Какое же будущее ожидает Европу перед лицом этой ситуации?

Кое-что из ее будущего можно предугадать по аналогии с прошлым. В конце концов, то, чего Европа достигла на сегодня, если беспрецедентно по размаху, то вовсе не беспрецедентно по характеру. И античная Греция, и средневековая Италия предвосхитили ее в свое время. Каждое из этих государств было разъединено на ряд городов-государств (полисов), которые в пропорциях своего соответствующего мира значили ничуть не меньше, нежели европейские национальные государства в пропорциях мира сегодняшнего. Каждое из этих обществ создало столь высокую цивилизацию и дало выход столь интенсивной и эффективно направленной энергии, что, несмотря на внутреннее разобщение – неистовый партикуляризм полисов и их постоянную братоубийственную борьбу, – Древняя Греция и средневековая Италия, каждая в свое время, сумели утвердить свое политическое, экономическое и культурное господство над окружающими варварами. И каждая из них в пору своего расцвета с презрением отбрасывала афоризм о том, что дом, разделенный раздорами, не устоит. Тем не менее конец их истории оказался трагическим свидетельством правоты этого суждения.

И в том и в другом случае избранный народ учил варваров следовать его образу жизни, и в том и в другом случае варвары научились следовать ему, но на более высоком материальном уровне. Греческие полисы оказались карликами по сравнению с более мощными державами – Македонской, Сирийской и Египетской монархиями, Карфагенской империей, Римской конфедерацией, – которые выросли по берегам Средиземноморья после экспансии греческой цивилизации в век Александра, а Греция сразу же стала местом паломничества, университетом и полем боя между этими эллинизированными державами. То же случилось и со средневековой Италией – и здесь история имеет определенную аналогию: новыми силами, вызванными к жизни продвижением итальянского Ренессанса за пределы Альп и начиная с конца XV века подавившими города-государства Милан, Флоренцию и Венецию, были те самые европейские национальные государства – такие как Испания и Франция, – которые ныне на наших глазах подавляются влиянием Соединенных Штатов.

Когда мы задумываемся об этих прецедентах, естественно, возникают два вопроса – первый: как случилось, что новообращенные варвары, которые во всем остальном были пассивными учениками и неловкими имитаторами своих греческих и итальянских учителей, смогли решить ту единственную жизненно важную проблему политического строительства в широком масштабе, которую их учители неоднократно пытались разрешить, причем без всякого успеха? И второй: почему греки и итальянцы вновь и вновь терпели неудачу в отношении политической консолидации, когда им уже было совершенно ясно, что расплатой за эти постоянные неудачи будет политическое и экономическое крушение? В Греции IV–II веков до н. э. и в Италии XV–XVII веков христианской эры все и каждый оплакивали сохранение старого партикуляризма, все пытались преодолеть его, и каждая такая попытка кончалась неудачей, пока наконец и греки, и итальянцы, отчаявшись, смирились с судьбой, казавшейся неизбежной. Почему же народы, обладавшие изобретательностью и творческим потенциалом во всех других областях, оказались столь неумелыми в этой единственной области, даже несмотря на высший стимул к самосохранению?

На первый вопрос ответить сравнительно легко. Иноверцам удалось построить вокруг Храма политические организации более широкого масштаба, чем те, что были у греческих или итальянских городов-государств, не потому, что они обладали большей политической мудростью или опытом – напротив, у них не было ни того ни другого, – а потому лишь, что политическое строительство гораздо легче идет в новой стране на окраинах цивилизации, чем в старой стране в ее центре. Легче, ибо больше свободного места, нет старой застройки в том месте, где архитектор задумал новый проект. В новой стране на краю земли политический архитектор имеет много места и никаких обязательств. Даже если архитектор этот не слишком способен, ему не так трудно построить нечто более просторное и удобное, как его высокопрофессиональному и талантливому коллеге, которому приходится работать в условиях тесной строительной площадки в самом сердце перенаселенного древнего города, под сенью памятников прошлого. Это всего лишь преимущество географического положения, а не заслуга местного архитектора, недаром размашистое строительство всегда начиналось на окраинах городов, а не в центрах; но, хотя в том нет вины талантливых обитателей центра, последствия, навлекаемые на них, ничуть не менее серьезны.

Пытаясь ответить на первый вопрос, мне кажется, я указал и ответ на второй – почему греки и итальянцы, когда их полисы померкли, а их независимость оказалась под угрозой из-за роста больших государств вокруг них, так и не смогли объединить эти города-государства под единой политической структурой на порядок выше. Ответ, похоже, в том, что они не смогли высвободиться из-под власти собственных великих традиций. В эпоху расцвета Древней Греции – эпоху создания великой цивилизации, которая впоследствии покорила весь мир, – независимые Афины, независимый Коринф, независимая Спарта были выдающимися деталями политического ландшафта. Отбросьте мысленно независимость этих великих полисов в великую эпоху, и все, что было великого в то время и в той цивилизации, может померкнуть. Независимость полисов имела те же корни, что и сама цивилизация, а это означает, что она неискоренима, покуда существует данная цивилизация. Без независимых Афин и независимой Спарты не могло быть мира Греции. С другой стороны, новые греческие полисы, основанные Александром и его последователями на азиатской земле, не имели той драгоценной традиции независимости, которая препятствовала бы им объединяться с другими полисами того же типа или образовывать федеративную организацию большего масштаба. Во времена, когда спасение зависит от нововведений, парвеню найдет свое спасение скорее, нежели аристократ.

В заключение я попытаюсь проследить, как эти прецеденты могут повлиять на перспективы Европы в новую эпоху двух мировых войн – эпоху, наиболее поразительной характеристикой которой стало сужение Европы. Сегодняшние европейцы, так же как итальянцы XVII века и греки III века до н. э., прекрасно осознают угрожающую им опасность. Они понимают, насколько она серьезна, понимают – во всяком случае, в общих чертах, – что им следует предпринять, чтобы отвести от себя эту опасность. Еще с 1914 года европейцы много думали над идеей европейского союза, хотя, возможно, громче звучали голоса публицистов, но люди действия – в промышленности, финансах и даже дипломатии – много работали над этим.

За отправную точку мы можем взять блестящую книгу д-ра Фридриха Ноймана «Центральная Европа» («Mitteleurора»), опубликованную в 1915 году. Вполне естественно, что идея европейского политического союза, более крупного, нежели национальное государство, зародилась в центре Европы в период, когда напряжение было особенно сильным, а именно во время войны; и без того нелегкое существование резко затруднилось для центральных держав из-за необходимости борьбы на два фронта и морской блокады. Столь же естественно и то, что германский писатель, помнивший об истории таможенного союза, начал с идеи наднационального таможенного союза и уже отсюда перешел к планам кооперации в других областях общественной жизни. Между двумя войнами концепция Ноймана о Центральной Европе была подхвачена другими публицистами континента и развита в идею Пан-Европы – общего европейского союза, который, как и ноймановская «Центральная Европа», должен был базироваться на таможенном союзе. Этот проект Пан-Европы прошел первую проверку в период между войнами в Австрии – в стране, для которой разделение Европы на ряд независимых фрагментов, изолированных друг от друга политически и экономически, было почти невыносимым в тех границах, которые были определены для Австрии по мирному договору 1919–1920 годов. После Второй мировой войны это движение за объединение Европы возродилось вновь и получило сейчас мощную поддержку из Америки в виде плана Маршалла.

Серьезность, с которой план Маршалла был принят в Европе, свидетельствует о том, что Европа осознает стоящую перед ней опасность, знает, каковы должны быть меры защиты, и готова эти меры предпринять. Но главный вопрос таков: является ли желание Европы удержать или вернуть какую-то часть своей прежней позиции в мире достаточной побудительной силой, чтобы преодолеть препятствия, стоящие на этом пути?

Наиболее значительными являются, видимо, следующие три препятствия: первое, любые проблемы, создаваемые британским Содружеством наций и Советским Союзом – государственными устройствами наднационального характера, существующими частично внутри Европы, а частично вне ее; второе, сохранившаяся тенденция индустриальной системы расширять масштаб своих операций – тенденция, которая уже взорвала границы национального государства и может взорвать границы любого, самого крупного регионального союза в своем стремлении к всемирному объединению; третье, бремя европейской традиции, которая делает невозможным для англичан или французов представить себе Европу – а тем более принять ее таковой – без суверенной, независимой Великобритании или суверенной, независимой Франции, так же как афиняне или спартанцы III–II веков до н. э. не смогли бы себе представить Элладу без независимых Афин или Спарты. Зададимся вопросом, можно ли преодолеть все эти препятствия или хотя бы частично устранить их.

Следует откровенно признать: препятствие, которое являет собой Советский Союз ныне после Второй мировой войны, стало преодолеть еще труднее, нежели до войны. В своих предвоенных границах Советский Союз в отличие от прежней Российской империи лежал в основном вне пределов Европы, ибо на той стадии не включал в себя цепь стран с западной культурной традицией, которые, собственно, и вводили Российскую империю в сообщество европейских государств. В результате войны 1914–1918 годов, успешного вторжения германских войск в Российскую империю и двух последовательных русских революций 1917 года эти западные пограничные области расстались с Россией и вошли в европейское сообщество на правах независимых национальных государств – Финляндии, Эстонии, Латвии, Литвы и Польши. В результате войны 1939–1945 годов, однако, произошел обратный процесс и все вернулось почти к ситуации 1914 года. Три Балтийских государства были аннексированы Россией и объявлены республиками Советского Союза, и не только Финляндия, но и вся Польша (включая бывшие прусские и австрийские доли ее), Чехословакия, Румыния, Болгария и Венгрия были включены в сферу влияния Советского Союза, если и не де-юре, то де-факто, как страны-сателлиты. Учитывая германские территории восточнее Северной Нейсе и Одера, которые Советский Союз отдал Польше в качестве компенсации за западноукраинские и белорусские провинции довоенной Польши, вновь отошедшие к Советскому Союзу, и прибавив сюда советские оккупационные зоны в Германии и Австрии, мы увидим, что западные пределы советского мира выдвинулись теперь в середину Европы с севера на юг, от Балтики до Адриатики.

Позволит ли когда-нибудь советское правительство своей половине послевоенной Европы объединиться с другой половиной ее в нечто вроде панъевропейской ассоциации? Можно догадаться, что Москва позволит это лишь при одном условии, а именно если Европа сформирует свой союз вокруг российского ядра и под гегемонией России. Это условие совершенно неприемлемо для западноевропейских стран, что означает, что если плану Маршалла не удастся привести Европу к объединению, то скорее всего союз будет образован странами, лежащими к западу от пределов советской сферы влияния.

Если российское препятствие европейскому союзу стало более труднопреодолимым, то британское препятствие, по-видимому, преодолеть теперь легче. Любой проект объединения Европы угрожает вырасти в дилемму для Великобритании. Если бы ее континентальные соседи сформировали панъевропейский союз или хотя бы союз более узкий, западноевропейский, Великобритания вряд ли смогла бы позволить себе остаться вне его. Однако ей также трудно было войти в европейский союз ценой разрыва своих связей с заокеанскими англоязычными странами: Соединенными Штатами и заокеанскими членами Содружества наций. Эта дилемма, правда, не возникает, если союз, в который предложено вступить Великобритании, будет поддержан Соединенными Штатами и рассчитан на то, чтобы служить основой для более тесных отношений между объединенной Европой и Америкой. Собственно, Великобритании облегчают дело именно те намерения и предложения плана Маршалла, которые совершенно неприемлемы для Советского Союза. Условия плана Маршалла позволяют Великобритании взять от обоих миров лучшее: она сможет войти в ассоциацию со своими соседями на Европейском континенте без риска усложнить отношения с партнерами за океаном; а европейский союз при этих условиях может быть уверен в искренней поддержке Великобритании.

Однако можно ли считать слово «объединение» верным обозначением для целого созвездия сил, которые мы рассматриваем? Не точнее ли употребить слово «разъединение»? Ибо если Восточная Европа будет ассоциирована с Советским Союзом под его гегемонией, а Западная Европа – с Соединенными Штатами под руководством Америки, то разделение Европы между этими двумя титаническими неевропейскими державами явится, на взгляд европейцев, самой значительной характеристикой новой карты мира. Не приходим ли мы к выводу, что Европе уже не по силам вернуть себе прежнюю позицию в мире, преодолев разъединение, которое всегда было ее погибелью? Мертвый груз европейской традиции стал сейчас легче перышка, ибо Европе уже не придется решать собственную судьбу Ее будущее находится в руках двух гигантов, которые ныне затмевают ее.

План Маршалла устраняет еще одно из тех препятствий объединению Европы, о которых мы упоминали. Тенденция индустриальной системы к расширению масштаба своих операций до общемирового уровня определенно дает аргументы против простой региональной европейской группировки. Если план Маршалла принесет ожидаемые плоды, то это в конце концов поможет спасти страны Западной Европы, встроив их в экономическую систему, которая группируется вокруг Соединенных Штатов и как результат будет охватывать весь мир, за исключением советской сферы; ибо западноевропейские страны приведут за собой свои африканские и азиатские владения и протектораты, а Соединенные Штаты – латиноамериканские страны и Китай, и можно рассчитывать, что при этих условиях к союзу присоединятся и члены британского Содружества наций. При таком размахе экономических операций европейский союз, даже если бы он охватывал всю Европу целиком, был бы не более эффективен как экономическая единица, чем национальное государство «город-государство» типа средневековой Венеции. С экономической точки зрения дело выглядит таким образом, как будто Пан-Европа стала уже анахронизмом, еще не будучи созданной; и, пожалуй, европейцам не стоит сожалеть о том, что Пан-Европа оказалась мертворожденной, если им предлагается альтернатива войти в почти всемирную ассоциацию. Если некогда бесспорному господству Европы в мире суждено стать лишь преходящей исторической достопримечательностью, обреченной на гибель, то план Маршалла по крайней мере дает Западной Европе утешительную возможность по-христиански похоронить свое почившее в Бозе превосходство. Эвтаназия, однако, это не выздоровление и не воскрешение. Сужение Европы после Второй мировой войны можно безошибочно считать свершившимся фактом.

БУДУЩЕЕ СООБЩЕСТВА [8]8
  Эта работа основана на лекции, прочитанной 22 мая 1947 г. в Лондоне, В Чэтем-Хаус, по возвращении из поездки в Соединенные Штаты и Канаду, продолжавшейся с 8 февраля по 26 апреля 1947 г.


[Закрыть]

Когда я сравниваю последствия двух войн, я вижу не только явно сходные черты, но и заметные различия. По окончании Первой мировой войны мы полагали, что война эта была ужасным, но не значительным препятствием на пути разумного, цивилизованного исторического развития. Мы смотрели на нее как на несчастный случай, вроде железнодорожной катастрофы или землетрясения; и мы воображали, что, как только похороним мертвых и расчистим завалы, мы вернемся к удобной, насыщенной жизни, которая в то время казалась чем-то само собой разумеющимся, как бы врожденным правом человека – во всяком случае, тому незначительному и исключительно привилегированному меньшинству человечества, которое было представлено средним классом демократических индустриальных стран Запада. На этот раз мы, напротив, четко осознаём, что конец боевых действий не останавливает хода истории.

Что же вызывает такое беспокойство сегодня, причем повсюду – среди американцев и канадцев, у нас в стране, у наших европейских соседей и у русских (после краткого знакомства с русскими в Париже прошлым летом я могу сказать, что мы можем оценивать ощущения русских вполне адекватно по аналогии с нашими собственными)?

Я изложу вам собственную точку зрения, достаточно спорную, как вы увидите. Я полагаю, что это угрожающее положение – вопрос политический, а не экономический и что вопрос не в том, будет ли мир объединен политически в скором времени. Я уверен – и это, пожалуй, самое спорное из моих утверждений, но я искренне говорю то, что думаю, – что скорое политическое объединение мира – вопрос предрешенный. (Если вы возьмете всего два фактора – степень нашей нынешней взаимозависимости и смертоносный характер сегодняшних вооружений – и свяжете их друг с другом, я не вижу, к какому иному выводу можно прийти.) Я думаю, что самый главный и трудный политический вопрос сегодняшнего дня не в том, будет ли мир объединен политически, а в том, в каком из двух альтернативных направлений может пойти объединение.

Существует старомодный и неприятно знакомый путь постоянных военных столкновений, который приведет к горькому концу, когда одна уцелевшая великая держава «нокаутирует» последнего из оставшихся соперников и установит мир на земле при помощи силы. Именно таким путем греко-римский мир был объединен Римом в I веке до н. э., а Дальний Восток – в III веке до н. э. княжеством Цинь по тому же римскому рецепту. Кроме того, существует новый опыт кооперативного правления миром – нет, пожалуй, не совсем новый, ибо и раньше предпринимались тщетные попытки найти совместный выход из всех бед, закончившиеся тем, что силовыми методами были приняты Pax Romana и Pax Sinica; правда, в наши дни наши собственные попытки добиться второго, более приемлемого варианта настолько более решительны и осознанны, что мы вполне можем рассматривать их как отправную точку. Первой нашей попыткой было создание Лиги Наций, следующей – Организация Объединенных Наций. Совершенно очевидно, что здесь мы вступаем на почти неизведанную почву трудных первопроходческих политических инициатив. Если такая инициатива будет успешной – хотя бы настолько, чтобы уберечь нас от «нокаута», это могло бы открыть совершенно новые перспективы для человечества: перспективы, которые еще ни разу не открывались за последние пять или шесть тысяч лет, когда человечество делало попытки цивилизованного развития.

Возрадовавшись этому проблеску надежды на горизонте, мы рискуем впасть в состояние эйфории, если не примем во внимание протяженность и сложность лежащего между нами и нашей целью. И нам не удастся отвести от себя нокаутирующий удар, если мы не изучим все обстоятельства, которые, к сожалению, говорят о его возможности.

Первое из неблагоприятных обстоятельств, с которыми приходится бороться, – это тот факт, что в течение жизни одного поколения число великих держав высшего материального уровня – если измерять этот уровень в понятиях чисто военного потенциала – сократилось с восьми до двух. Сегодня на арене чисто силовой политики стоят лицом к лицу лишь Соединенные Штаты и Советский Союз. Еще одна мировая война – и может остаться одна-единственная держава, которая даст миру политическое единство старым дедовским способом – по праву победителя.

Поразительно быстрое сокращение числа великих держав высшего материального уровня объясняется внезапным скачкообразным повышением материального уровня жизни, из-за чего державы типа Великобритании или Франции уменьшились в сравнении с державами типа Советского Союза и Соединенных Штатов. Такие внезапные скачки уже случались в истории. Примерно четыре-пять столетий назад державы размером с Венецию или Флоренцию подобным же образом померкли перед только что возникшими державами размера Великобритании и Франции.

Со временем европейские державы, без сомнения, померкли бы по сравнению с Советским Союзом и Соединенными Штатами. Это – неизбежное следствие открытия широких просторов Северной Америки и России и освоения их ресурсов путем широчайшего применения технических методов, частично разработанных в лабораториях Западной Европы в исторически недавнее время. Но этот неизбежный процесс мог идти целое столетие, если бы не кумулятивный эффект двух войн, сжавший это время до трети и даже четверти требуемого времени. Если бы не ускорение, процесс шел бы постепенно, давая всем участникам время приспособиться к нему более или менее безболезненно. После того как войны подтолкнули этот процесс, он принял революционный характер, поставив всех участников в трудное положение.

Европейскому наблюдателю следует понять (как понимают те, кто непосредственно наблюдает реакцию на этот процесс в Соединенных Штатах), что это ускорение перераспределения материальной силы от старых держав во внутреннем кольце Европы к молодым державам во внешнем кольце, в Америке и Азии, для американцев столь же затруднительно, как и для нас самих. Американцы испытывают ностальгию по сравнительно безмятежному существованию в прошлом веке. В то же время они представляют себе гораздо более ясно и в более общих чертах, нежели мы после войны 1914–1918 годов, что невозможно повернуть время вспять, к удобному довоенному часу. Они знают, что им придется выдержать все до конца, как бы ни раздражала эта мрачная перспектива. Они смотрят в лицо новой незваной главе своей истории со спокойной уверенностью, думая о том, что им предстоит – как предупредил их президент – заняться работой по техническому и экономическому переоснащению Греции, Турции и других зарубежных стран. Но они приходят в смятение, когда им напоминают, что не хлебом единым жив человек и поэтому им придется заняться не только экономикой, но и политикой, если они хотят успешно внедрить демократию в западном понимании этого слова в тех незападных странах, в которые они вступают с этой целью. «Просветить» политических узников в Руритании и проследить за тем, чтобы руританские власти выпустили тех, кого следует выпустить? Обеспечить трансформацию руританской полиции из ведомства по выкручиванию рук политическим оппонентам из теневого правительства в агентство по защите прав и свобод подданных? Провести подобную же реформу руританского правосудия? Если вы скажете американцам, что, вмешавшись однажды в дела Руритании, им уже не удастся бросить эти политические проблемы на полпути, они скорее всего воскликнут, что Соединенные Штаты не располагают кадрами для подобной работы за рубежом.

Неловкость перед необходимостью брать на себя политическую ответственность в отсталых в этом отношении странах возникла у американцев в связи с внезапной заботой о будущем Британской империи. Эта забота, как и большинство человеческих чувств, частью диктуется собственными интересами, частью бескорыстна. Собственные интересы американцев состоят в том, что, если Британская империя распадется, она оставит после себя огромный политический вакуум – много больше и опаснее, нежели ничейная земля в Греции и Турции, – куда Соединенным Штатам придется вступить, чтобы опередить Советский Союз. Американцы осознали удобство (для них) существования Британской империи как раз тогда, когда эта империя начала распадаться. Правда, это недавно возникшее беспокойство за судьбу империи одновременно и вполне бескорыстно, и добросердечно. Традиционное американское обличение британского империализма шло, мне кажется, бок о бок с подсознательным ощущением, что Британская империя, плохо ли, хорошо ли, есть один из самых устойчивых и прочных институтов в мире. Теперь, когда американцы убедились, что империя находится в предсмертной агонии, они начинают сожалеть о неизбежной потере такого крупного и знакомого объекта на их политическом ландшафте, начинают сознавать, какую службу сослужила империя для всего мира, которую, кстати, они не ценили и вряд ли замечали, пока могли принимать ее как нечто само собой разумеющееся.

Такая резкая перемена отношения американцев к Британской империи в течение зимы 1946/47 года была следствием их оценки текущих событий. В то время воображение американцев поразили два факта: физические страдания населения Великобритании и решимость правительства Соединенного Королевства уйти из Индии в 1948 году. Взятые вместе, эти два факта создали в американских умах картину крушения Британской империи; и американские комментаторы в обычном для них сенсационном стиле сжали в одно моментальное событие всю эволюцию Британской империи с 1783 года и в то же время заявили, что перемены были абсолютно непроизвольными, непреднамеренными. По мнению большинства американцев, Соединенное Королевство внезапно слишком ослабело, чтобы силой удерживать империю; не многие из них осознали, что британский народ усвоил колоссальный урок, полученный в результате утраты Тринадцати колоний, и что он всегда старался применять усвоенные знания в дальнейшем.

В несведущих американских умах рождалось ощущение, что империя Георга III существовала в практически неизменном виде до вчерашнего дня, а сегодня вдруг развалилась в одночасье; каким бы далеким от истины ни казалось нам это суждение, на самом деле оно не так уж удивительно, как звучит для британских ушей. Обычно обо всем, с чем мы впервые сталкиваемся во взрослом возрасте, мы имеем тенденцию судить на основе простых и критически не переосмысленных мнений, внушенных нам в детстве. Существует или по крайней мере до недавнего времени существовала британская полудетская легенда, что французы не способны управлять зависимыми территориями или отсталыми народами. Понятие среднего американца о Британской империи также основано на легенде времен Революционной войны, о которой ему рассказывали в школе, а не на собственном взрослом наблюдении существующих фактов. Многие из американцев обнаруживают невежество даже в отношении сегодняшнего статуса Канады, хотя они, вероятно, постоянно общаются с канадцами и не могут не видеть, что это гордые, свободные люди, под стать самим американцам. Тем не менее, вместо того чтобы трезво оценить обстановку, и без того ясную как дважды два, и посмотреть в лицо фактам свежим взглядом, они скорее всего так и думают, что Канадой все еще управляет Даунинг-стрит и что их северная соседка платит налоги казначейству в Уайтхолле, чего, кстати, она вообще никогда не делала.

Это в достаточной мере объясняет, почему и темпы, и характер изменений, происшедших в составе Британской империи, были превратно поняты многими американцами. Но когда мы сделаем все необходимые поправки на незнание, британский критик, в свою очередь, должен признать тот факт, что мощь империи в отличие от ее состава претерпела изменения не только очень большие, но и действительно очень быстрые. Истина в том, что в смысле откровенной политики, основанной на чисто военном потенциале, только две великие державы – Соединенные Штаты и Советский Союз – противостоят сегодня друг другу. Именно признанием этого факта в Соединенных Штатах объясняется стремление проанализировать ситуацию, вызванную объявлением «доктрины Трумэна». Американцы осознают, что это по двум причинам поворотный пункт в американской истории. Во-первых, он выводит Соединенные Штаты из их традиционной изоляции; и, во-вторых, этот шаг президента может означать – даже если это далеко от его истинных намерений – поворот всего хода международных отношений, отказ от новых методов сотрудничества в попытке достичь политического единства и возврат к старому, избитому способу: выиграв последний раунд в силовом противостоянии, прийти к политическому объединению мира через «нокаут».