Текст книги "Цивилизация перед судом истории. Мир и Запад"

Автор книги: Арнольд Джозеф Тойнби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

СОВРЕМЕННЫЙ МОМЕНТ ИСТОРИИ

В каком же состоянии находится человечество в 1947 году христианской эры? Этот вопрос относится, без сомнения, ко всему поколению, живущему на Земле; однако, если бы мы провели всемирный опрос по системе Гэллапа, в ответах не было бы единодушия. На эту тему, как ни на какую другую (quot homines, tot sententiae – сколько людей, столько и мнений); поэтому мы должны прежде всего спросить самих себя: кому именно мы адресуем этот вопрос? Например, автор данного очерка – англичанин пятидесяти восьми лет, представитель среднего класса. Очевидно, что его национальность, социальная среда, возраст – все вместе существенно повлияет на то, с какой точки зрения он рассматривает панораму мира. Собственно, как все и каждый из нас, он в большей или меньшей степени является невольником исторического релятивизма. Единственное его личное преимущество состоит в том, что он к тому же еще и историк и оттого по крайней мере сознает, что сам он лишь живой обломок кораблекрушения в бурном потоке времени, отдавая себе отчет в том, что его неустойчивое и фрагментарное видение происходящих событий не более чем карикатура на историко-топографическую карту. Лишь Бог знает истинную картину. Наши индивидуальные человеческие суждения – это стрельба наугад.

Мысли автора возвращаются на 50 лет назад, к одному из дней 1897 года в Лондоне. Он сидит со своим отцом у окна на Флит-стрит, наблюдая, как мимо проходят канадские и австралийские кавалерийские полки, прибывшие на празднество по случаю шестидесятилетия царствования королевы Виктории. Память до сих пор хранит то волнение, интерес к незнакомым колоритным мундирам великолепных «колониальных», как их тогда называли в Англии, войск: фетровые шляпы с мягкими полями вместо касок и шлемов, серые мундиры вместо красных. Для английского ребенка это зрелище приоткрыло картину какой-то иной жизни; философу, вероятно, пришла бы в голову мысль, что там, где рост, там следует ждать и увядания. Поэт, наблюдая ту же картину, действительно ухватил и сумел выразить нечто подобное. Однако же мало кто из толпы англичан, глазевших на парад заморских войск в Лондоне 1897 года, разделял настроение киплинговской «Recessional». Люди считали, что над ними солнце в зените, и полагали, что так будет всегда, без всякой с их стороны необходимости хотя бы произнести магическое слово повеления, как это сделал Иисус Навин в известном случае.

Автор десятой главы книги Иисуса Навина понимал по крайней мере, что остановившееся Время есть нечто необычное. «И не было такого дня ни прежде, ни после того, в который Господь так слышал бы глас человеческий…» И тем не менее представители английского среднего класса 1897 года, считавшие себя просвещенными рационалистами, жившими в век науки, принимали это воображаемое чудо как данность. С их точки зрения, история для них завершилась. Она закончилась на международной арене в 1815 году битвой при Ватерлоо, во внутренних делах – Биллем о реформе 1832 года, а в отношении империи – с подавлением Индийского мятежа в 1859 году. И они с полным правом могли радоваться тому перманентному чувству блаженства и благосостояния, что даровало им окончание истории. «Судьба прочертила мне удачные линии, поистине я обладаю прекрасным наследием».

С позиции исторической перспективы 1947 года эта иллюзия английского среднего класса конца прошлого века кажется нам чистым помешательством, однако же ее разделяли и современники в других западных странах. В частности, в Соединенных Штатах, на Севере, история для среднего класса подошла к концу с завоеванием Запада и победой федералистов в Гражданской войне; а в Германии или по крайней мере в Пруссии такое чувство завершенности истории охватило тот же средний класс после победы над Францией и установлением Второго рейха в 1871 году. Для этих трех групп западных представителей среднего класса Господь завершил Свою созидательную работу пятьдесят лет назад, «и увидел Бог, что это хорошо». Правда, несмотря на то что в 1897 году английский, американский и германский средний класс был фактически политическим и экономическим хозяином мира, в количественном отношении он составлял лишь малую толику общего населения Земли, и было достаточно людей в других странах, имевших иную точку зрения, хотя, может быть, и неспособных внятно ее выразить или бессильных что-либо изменить.

На Юге США, например, да и во Франции в 1897 году многие были согласны, что история действительно подошла к концу: Конфедерация уже никогда не восстанет из мертвых, Эльзас и Лотарингию вернуть невозможно. Но это ощущение законченности, которое грело сердце победителя, никак не могло утешить сердце побежденного народа. Для него все происходившее было настоящим кошмаром. Австрийцы, еще не оправившиеся от своего поражения в 1866 году, могли бы чувствовать то же самое, не возникни к тому времени внутри империи, оставленной Бисмарком целой и невредимой, в гуще подчиненных народов, новое волнение, которое заставило австрийцев осознать, что история вновь пришла в движение и может преподнести им сюрпризы почище Кёнигграца. В это время английские либералы рассуждали откровенно и с одобрением о возможности освобождения зависимых народов в Австро-Венгрии и на Балканах. Но, несмотря на призрак Гомруля и надвигающиеся «индийские беспорядки», им не пришло в голову, что, рассуждая о Юго-Восточной Европе, они приветствуют первые симптомы того процесса политической ликвидации, который еще при их жизни распространится и на Индию, и на Ирландию и в своем необоримом движении по всему миру разрушит не одну только габсбургскую империю.

Собственно, по всему миру, хотя тогда еще подспудно, среди различных народов и классов существовала такая же, как у французов и конфедератов, неудовлетворенность тем, как легли карты истории, и в то же время нарастало нежелание признать, что игра проиграна. Подумать только, сколько миллионов людей насчитывали все эти порабощенные народы, угнетенные классы! Все огромное население Российской империи того времени, от Варшавы до Владивостока: поляки и финны, полные решимости отстоять свою национальную независимость; русские крестьяне, стремившиеся овладеть той землей, от которой им достались лишь крошечные клочки после реформы 60-х годов; российские интеллектуалы и деловые люди, мечтавшие в один прекрасный день управлять своей страной через парламентские институты, уже давно доступные людям их уровня в Соединенных Штатах, Великобритании и во Франции, и молодой, еще немногочисленный российский пролетариат, революционное сознание которого подогревалось достаточно мрачными условиями жизни, хотя, возможно, и не столь мрачными, как в Манчестере в начале XIX века. Конечно, индустриальный рабочий класс в Англии с начала века значительно улучшил свое положение благодаря фабричному законодательству, деятельности тред-юнионов и возможности голосовать (право голоса было предоставлено рабочим в 1867 году актом Дизраэли). Однако и в 1897 году рабочие не воспринимали, да и не могли воспринимать, Закон о бедных 1834 года, подобно тому как средний класс воспринял Билль о реформе 1832 года, узрев в нем благодеяние и последнее слово исторической мудрости. Рабочий класс не был революционно настроен, однако он был полон решимости заставить колесо истории двигаться дальше по конституционной колее. Что же касается пролетариата на Европейском континенте, то он был готов идти гораздо дальше, что и показала Парижская коммуна в своей зловещей вспышке.

В общем-то не вызывают удивления это глубокое стремление к переменам и решимость добиться их тем или иным способом, возникающие в ряде угнетенных классов и побежденных или порабощенных народов. Однако довольно странно, что заварили кашу, а случилось это в 1914 году, прусские милитаристы – которым на самом-то деле было от этого куда меньше проку, чем утрат, как, впрочем, и германскому, английскому или американскому среднему классу, – именно правящие круги Пруссии намеренным рывком сорвали слишком неплотно прикрытый клапан с котла истории.

Подспудные движения, которые социальный сейсмолог мог уловить еще в 1897 году, если потрудился бы «приложить ухо к земле», вполне объясняют те сдвиги и выбросы энергии, которые сигнализировали о том, что колесница истории снова сдвинулась с места в последние пол века. Сегодня, в 1947 году, средний класс Запада, который пятьдесят лет назад беззаботно восседал на самом кратере вулкана, несет то же бремя переживаний, что выпало на долю английского индустриального рабочего класса лет полтораста назад, когда по нему проехалось колесо истории. Таково сегодня положение среднего класса не только в Германии, во Франции, в Нидерландах, Скандинавии или Великобритании, но и до некоторой степени в Швейцарии и Швеции и даже в Соединенных Штатах и Канаде. Будущее среднего класса – это насущный вопрос для всех стран Запада, однако его решение заденет не только ту небольшую часть человечества, к которой оно непосредственно относится, ибо именно средний класс Запада – это незначительное меньшинство – является тем самым ферментом, закваской, которая взрыхлила массу и, таким образом, создала сегодняшний мир. Может ли создание пережить своего создателя? Если средний класс Запада потерпит крушение, не потянет ли он за собой в своем падении все здание человечества? Каким бы ни был ответ на этот судьбоносный вопрос, несомненно одно: кризис определяющего меньшинства неизбежно станет кризисом всего остального мира. Тщетная борьба с чем-либо всегда испытание характера, но это испытание становится особенно тяжелым, когда превратности судьбы настигают внезапно, как гром среди ясного неба в безмятежный день, день, который, казалось, обещал длиться вечно. В таких обстоятельствах борца с судьбой одолевает искушение найти козлов отпущения, на которых можно свалить груз собственной несостоятельности. Однако же «свалить груз» перед лицом надвигающейся напасти еще опаснее, чем убеждать себя в том, что процветание вечно. В расколотом мире 1947 года и коммунизм, и капитализм не скупятся на взаимные коварные обвинения, выступая друг против друга. Как только что-либо идет вкривь и вкось при не поддающихся контролю обстоятельствах, мы тут же обвиняем противника в том, что это именно он засорил плевелами наше поле, и этим автоматически оправдываем свои ошибки и неумение вести собственное хозяйство. Конечно, это старая история. Столетия назад, когда о коммунизме еще никто и не слыхивал, наши предки находили козла отпущения в исламе. В XVI веке ислам вызывал в сердцах западноевропейцев такую же истерию, какую коммунизм вызывает в XX веке, и в основном по тем же причинам. Как и коммунизм, ислам – движение антизападное, хотя в то же время это как бы еретическая версия западной веры; так же как и коммунизм, он оттачивал клинок духа, против которого бессильно материальное оружие.

Сегодняшний страх Запада перед коммунизмом – это отнюдь не боязнь военной агрессии, как это было перед лицом нацистской Германии или милитаристской Японии. Во всяком случае, Соединенные Штаты, с их абсолютным превосходством промышленного потенциала и монополией в области ноу-хау по производству атомной бомбы, в настоящее время неуязвимы для военного нападения со стороны Советского Союза. Для Москвы это было бы чистым самоубийством, и пока что нет никаких свидетельств того, что Кремль намерен совершить подобную безрассудную акцию. Оружие коммунизма, которое так нервирует Америку (и, как ни странно, она реагирует на эту угрозу более темпераментно, нежели менее защищенные страны Западной Европы), – это духовное орудие пропагандистской машины. Коммунистическая пропаганда обладает собственным ноу-хау в отношении разоблачения темных сторон западной цивилизации, показывая ее изнанку под увеличительным стеклом, с тем чтобы коммунистический образ жизни предстал желанной альтернативой для неудовлетворенной части населения Запада. Коммунизм также ведет конкурентную борьбу за влияние на то подавляющее большинство человечества, которое не является ни коммунистическим, ни капиталистическим, ни русским или западным, но живет сейчас в тревожном мире, на ничейной земле, между двумя враждующими твердынями противоположных, соперничающих идеологий. И эти люди, и люди Запада подвержены опасности обратиться в коммунистов в такой же степени, как четыреста лет назад могли обратиться в турок; и, хотя коммунисты тоже подвергаются этой опасности со стороны капитализма – как уже продемонстрировали некоторые сенсационные примеры, – тот факт, что один из знахарей-соперников боится собственного лекарства так же, как другой – своего, нисколько не способствует смягчению напряжения.

Однако то обстоятельство, что противник угрожает нам скорее тем, что обнажает наши недостатки, нежели тем, что силой подавляет наши достоинства, доказывает, что вызов, который он нам бросает, исходит не столько от него, сколько от нас самих. Это, собственно, происходит благодаря недавнему колоссальному подъему Запада в области технологии – фантастическому прогрессу в области ноу-хау, – а это именно то, что давало нашим отцам обманчивую возможность убедить себя в том, что для них история вполне благополучно завершилась. Этими, казалось бы, легкими победами западный средний класс вызвал три совершенно непредвиденных – и беспрецедентных в истории – последствия, кумулятивный эффект которых вновь сдвинул с места колесницу истории, и она покатилась с большей скоростью, чем раньше. Наше западное ноу-хау объединило весь мир в прямом смысле этого слова, то есть снабдило надежной связью всю обитаемую и проходимую поверхность земного шара; и оно же превратило институты войны и классовой принадлежности – две врожденные болезни цивилизации – в неизлечимый недуг. Это трио непреднамеренных достижений ставит нас перед поистине грозным Вызовом.

Война и классы сопровождают нас с тех времен, когда первые цивилизации поднялись над уровнем примитивного человеческого бытия, а было это около пяти-шести тысяч лет назад, и с тех пор эти две категории всегда представляли собой серьезную проблему. Из примерно двадцати цивилизаций, известных современным западным историкам, все, кроме нашей нынешней, уже мертвы или отживают свой век, и, когда мы ставим диагноз любой из них, в конце ли ее существования или посмертно, мы неизменно находим, что причиной гибели явилась или война, или классовая борьба, или комбинация обеих причин. До нынешнего времени эти две язвы были достаточно смертоносны, чтобы погубить девятнадцать из двадцати представителей этой не столь древней разновидности человеческого общества; но до сих пор неумолимость этих бедствий все же имела некий спасительный предел: если эти две напасти и могли уничтожать отдельные экземпляры вида, то истребить всю породу им все же не удалось. Цивилизации приходили и уходили, но Цивилизация с большой буквы каждый раз возрождалась в новых, свежих формах, ибо как ни велико было разрушительное действие войны и классовой борьбы, но оно еще не стало всеохватным. И если удавалось разбить верхний слой общества, то помешать низшим слоям общества выжить почти нетронутыми и сохранить способность радоваться жизни оказалось невозможно. И когда какое-либо общество терпело крах в одной части мира, оно не обязательно тащило за собой в тартарары остальные человеческие сообщества. Когда ранняя цивилизация в Китае надломилась в VII веке до н. э., это не помешало современной ей греческой цивилизации на другом конце Старого Света продолжать свой путь к высшей точке своего расцвета. А когда греко-римская цивилизация в конце концов пала от тех же двух недугов, войны и классовой борьбы, в период V, VI и VII веков христианской эры, это отнюдь не помешало рождению новой цивилизации на Дальнем Востоке, которая формировалась именно в эти же самые три столетия.

Почему же цивилизация не может и дальше тащиться неровным шагом, от одного провала к другому, на ощупь следовать этим мучительным, унизительным, но не до конца самоубийственным путем, которым она шла первые несколько тысячелетий своего существования? Ответ заключается в недавних технических достижениях современного западного среднего класса. Устройства, созданные для обуздания физических сил неживой природы, не изменили человеческую натуру. Институты войны и класса в том виде общества, который мы называем цивилизацией, являются социальным отражением темной стороны человеческой природы – того, что теологи называют первородным грехом. Этих социальных последствий индивидуальной человеческой греховности ничуть не отменяет недавний необычайный прогресс нашего технологического развития, но одновременно он и не оставляет эти последствия без всякого влияния со своей стороны. Не отмененные, а, напротив, крайне возбужденные, как и вся остальная жизнь человечества, своим физическим могуществом, классы способны теперь полностью разложить общество, а война – уничтожить человеческий род целиком. Пороки, до сих пор бывшие просто постыдными и мучительными, превратились теперь в нестерпимые и смертельные, и, таким образом, наше поколение в этом вестернизированном мире оказалось перед выбором таких альтернатив, которые в прошлом правящие элементы других обществ всегда имели возможность обойти, хотя и с жестокими последствиями для себя, однако без крайнего риска окончательно оборвать историю человечества на этой планете. Итак, мы смотрим в лицо Вызову, с которым никогда не приходилось сталкиваться нашим предшественникам. Мы должны искоренить войну и классы как таковые – и искоренить их немедленно – под страхом того, что, если мы дрогнем или потерпим неудачу, они сами одержат победу над человеком; которая на этот раз окажется окончательной и бесповоротной.

Этот новый аспект войны уже знаком западным умам. Мы осознаём, что атомная бомба и множество других наших смертоносных вооружений способны при следующей войне стереть с лица Земли не только воюющие стороны, но и весь человеческий род. Однако отчего же обострилась классовая борьба с технологическим прогрессом? Разве не повысился значительно минимальный жизненный уровень именно за счет технологии, во всяком случае, в тех странах, которые либо особенно преуспели в этом, либо обладают большими природными богатствами, либо счастливо избежали разрушительного действия войны? Нельзя ли предположить, что этот быстро растущий жизненный уровень поднимется до такой высоты и охватит столь большой процент населения, что и более обширные богатства привилегированного меньшинства перестанут вызывать зависть и ревность? Ошибка в этом рассуждении состоит в том, что оно не принимает в расчет ту важнейшую истину, что не хлебом единым жив человек. Каким бы высоким ни был уровень материальной жизни, это не освободит душу человека от требования социальной справедливости; а неравное распределение товаров и средств в этом мире между привилегированным меньшинством и неимущим большинством превратилось из неизбежного зла в невыносимую несправедливость именно в результате последних технических достижений Запада.

Когда мы восхищаемся эстетическими достоинствами архитектуры и искусством каменных дел мастеров, воздвигших Великую пирамиду, или изысканными драгоценностями гробницы Тутанхамона, в наших сердцах рождаются противоречивые чувства гордости и радости за великолепные творения человека и одновременно – морального осуждения той высокой цены, которую человечество заплатило за эти творения: тяжелейший труд, несправедливо навязанный большинству для создания утонченных плодов цивилизации исключительно для удовлетворения меньшинства, которое жнет не сея. В течение этих пяти-шести тысячелетий хозяева цивилизаций отнимали у своих рабов их долю плодов всеобщего труда так же безжалостно, как мы отнимаем мед у пчел. Моральное уродство этого акта обезображивает эстетическую красоту художественного творчества; и все же к настоящему времени те немногие, кто был баловнем цивилизации, всегда могли выдвинуть одно разумное возражение в свою защиту.

Они могли возразить, что это был выбор между тем, чтобы иметь плоды цивилизации для немногих и – не иметь их вовсе. Наши технические возможности управлять природой строго ограничены. В нашем распоряжении нет ни достаточной мускульной силы, ни достаточного количества рабочих рук, чтобы произвести блага в более чем минимальном количестве. Если я должен отказаться от них из-за того, что вам они недоступны, то нам придется закрыть магазины и оставить лучшие произведения человеческого таланта пылиться и ржаветь где-то в закутке; и поскольку это явно не в моих интересах, то – по зрелом размышлении – и не в ваших. Ибо я пользуюсь своей монополией на блага отнюдь не только ради собственной пользы. Мое наслаждение по крайней мере частично действует на благо других. Доставляя себе удовольствие за ваш счет, я в какой-то мере служу неким доверенным лицом всех будущих поколений человеческого рода в целом. Такое рассуждение выглядело благовидным даже в нашем технически продвинутом западном мире вплоть до XVIII века включительно, но беспрецедентный технический прогресс последних полутора столетий сегодня перечеркнул его. В обществе, которое открыло ноу-хау изготовления рога изобилия, несправедливость в распределении земных благ, перестав быть практической необходимостью, превратилась в чудовищное моральное преступление.

Так проблемы, всегда ухудшавшие жизнь и досаждавшие и прежним цивилизациям, вышли в сегодняшнем мире на первый план. Мы изобрели атомное оружие в мире, расколотом и разделенном между двумя супердержавами; и Соединенные Штаты, и Советский Союз придерживаются столь полярно противоположных идеологий, что они кажутся абсолютно непримиримыми. К кому же нам обратиться за спасением в этом опаснейшем положении, когда в наших руках не только собственные жизнь и смерть, но и участь всей человеческой расы? Спасение, вероятно, лежит – как это чаще всего и бывает – в поисках среднего пути. В политике эта золотая середина не будет означать ни неограниченного суверенитета отдельных государств, ни полнейшего деспотизма центрального мирового правительства; в экономике это также будет нечто, отличное от неконтролируемой частной инициативы или, напротив, явного социализма. На взгляд одного западноевропейского наблюдателя, человека среднего класса и среднего возраста, Спасение да приидет ни с Востока, ни с Запада.

В 1947 году христианской эры Соединенные Штаты и Советский Союз представляют собой альтернативное воплощение огромной материальной силы современного человечества; «граница между ними прошла через всю Землю, и голос их достиг края света», но среди этих громких голосов не услышать голоса, пока еще тихого. Ключ к пониманию нам может быть передан через христианское послание или через послание других высших религий, а спасительные слова и дела могут прийти с неожиданной стороны.