Текст книги "Завтра я всегда была львом"

Автор книги: Арнхильд Лаувенг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Капитан считал меня страшно ленивой. Он считал, что я слишком много сплю и слишком много ем. Затем он выставил мне новые требования. Достаточно спать двадцать пять часов в неделю, сказал Капитан. В дальнейшем он уменьшил эти часы до двадцати. Если я не слушалась, он дрался и ругал меня. Также он решил, что есть я могу один раз в день. Этого для меня более чем достаточно. Потом объявил, что и этого слишком много, и снизил мой рацион питания до трех раз в неделю. Я попробовала провести ревизию и выяснить, в какие дни мне особенно нужно поесть. Однако временами он обращался со мной ласково, и я продолжала доверять ему во всем, потому что он говорил, что делает все ради моего же блага.

Теперь я уже почти постоянно слышала его голос, а временами в ушах у меня звучали и другие голоса, не такие отчетливые, как у него, но все же более отчетливые, чем те, что я слышала раньше. Капитан с самого начала всегда говорил «мы», и я поняла, что их было несколько человек, среди которых он был главный. Капитан дал мне тайное имя, которое должны были знать только они, и сказал, что это имя делает меня частью их круга. Он рассказывал мне про страну, где растут железные леса и деревья покрыты красной, как кровь, листвой. Кровь и железо. Воплощение силы. Как раз то, о чем я мечтала. Но для того, чтобы попасть туда, мне сперва нужно доказать, что я этого достойна, что я не какая-то жалкая рохля. И с этим я не могла не согласиться. Я сама была не уверена, что достойна оказаться в этой стране. Вернее, была уверена в том, что отнюдь не достойна. Поэтому я была рада, что Капитан готов мне помочь, пускай даже для этого мне приходится терпеть боль от его побоев.

Однажды в ноябре, возвращаясь из школы с тяжелым ранцем и уныло волоча тяжелый ранец, я увидела в сумерках стоящую перед домом возле почтовых ящиков женщину. Ее темные волосы были собраны узлом на темени, одета она была в простое, мягко струящееся платье из однотонной белой и однотонной синей материи. И то, и другое сразу. Она была прекрасна, и она улыбалась. Я была рада, что кто-то мне улыбнулся, и тоже улыбнулась в ответ. Позади был паршивый день в школе с коллективной работой и коллективным обсуждением, а делать что-то коллективно, вместе с другими учащимися, было для меня труднее всего, ведь я все время должна была помнить о том, что главное для меня – это работать вместе с Капитаном. Поэтому коллективная работа шла плохо, Капитан злился, и я дошла до полного изнеможения. Мне просто необходимо было, чтобы кто-то посмотрел на меня с улыбкой, и я обрадовалась, когда женщина мне улыбнулась, обрадовалась еще и потому, что улыбнулась мне именно она. Я никогда не видала ее прежде, но сразу узнала ее. Она была Одиночество, и она была прекрасна. Кому нужны какие-то там коллективы, когда Одиночество так прекрасно? С тех пор я часто стала ее видеть. Она мало говорила, зато она улыбалась такой прекрасной и немного печальной улыбкой! Порой она танцевала для меня в этом очаровательном платье, одновременно белом и синем.

Вскоре я начала видеть и Капитана. Он появлялся не всякий раз, как я его слышала, и был виден не так отчетливо, но я все же могла различить, как он выглядит. Это оказалось не так, чтобы уж очень страшно. Ведь я уже давно слышала его голос, так что переход к его появлению был не слишком пугающим. Примерно в это же время в коридорах школы появились и волки. Волки и крокодилы. Они меня напутали, потому что вид у них был очень злобный и потому что никто, кроме меня, их не видел. Мне очень хотелось убежать от всей этой гадости, но я все еще не заслужила права быть допущенной в страну красных лесов. Я все чаще подумывала о том, не лучше ли мне умереть, ведь это было бы хоть каким-то выходом из того, что меня окружало. И мне действительно необходимо было найти какой-то выход.

Разумеется, мама не видела волков и не слышала Капитана. Но она замечала, что я все меньше ем и ни за что не соглашаюсь съесть еще немного, как бы она меня ни уговаривала. Она видела, какая я бледная и измученная, как я похудела, и хотя она не могла знать, как мало я сплю, она понимала, что я не высыпаюсь. Она договорилась с врачом и послала меня на прием, а я, хотя и чувствовала себя в дурацком положении, в душе сознавала, что мне требуется помощь. Главное, я не находила слов, чтобы описать, что со мной происходит. Несколько раз я побывала на беседах с врачом. Я не сумела толком ему объяснить, что я переживаю и каким стал для меня окружающий мир, но эти беседы мне понравились. Доктор показался мне дружелюбным. Несмотря на это, я перепугалась, когда он сказал, что хочет направить меня к специалисту по детской и юношеской психиатрии. Я сказала, что уже разговаривала со школьным психологом и мне это не помогло, но он ответил, что это разные вещи, здесь более тонкий случай. Я еще больше перепугалась, так как совсем не ощущала себя такой уж тонкой, а только маленькой, перепуганной дурочкой.

Он дал мне направление, я отправилась на прием, и все прошло хорошо. Женщина-психотерапевт мне понравилась, и это было очень удачно, потому что тут мой мир стал катастрофически рушиться. Довольно долго мне благополучно удавалось скрывать свое состояние, но тут тонкая скорлупка лопнула, и обнаружилось, что мой мир превратился в один сплошной хаос, в котором разрушились все связи. Я отчаянно стремилась в сторону огня и крови, туда, где живут драконы, сама же пребывала в густом тумане, который становился все плотней и плотней. В результате я стала расцарапывать свою кожу, чтобы почувствовать себя живой, чтобы доказать, что у меня в жилах еще течет живая кровь.

Я все больше замыкалась в общении с Капитаном и его компанией, а мои пять чувств становились все ненадежнее, так что я стала убегать в женский туалет, чтобы сражаться с Капитаном и волками. Я лупила себя по лицу, кусала пальцы и билась головой об стенку, чтобы заставить голоса замолчать. Я старалась выбирать самую отдаленную уборную, куда редко кто-нибудь заходил, но через какое-то время все же попалась, и все узнали о моих проделках. Прилежная ученица вдруг помешалась, но помешательство не исказило мое восприятие настолько, чтобы я не могла заметить, что вместо одобрения обращенные на меня взгляды учителей стали выражать сочувствие. К рождеству мои оценки были одними из лучших во всем классе. К лету я получила прочерки по всем дисциплинам.

Тем не менее осенью я продолжила обучение, хотя за лето мне стало только хуже. Я часто пропускала уроки, да и сидя в классе, можно сказать, отсутствовала, и в результате перестала быть успевающей ученицей. Как-то в теплый августовский вечер я отправилась в дальнюю прогулку на велосипеде. Я побывала на кладбище, поговорила там с папой, объездила еще другие кладбища. Затем поехала домой. Несмотря на летнюю теплынь, на мне был розовый хлопчатобумажный джемпер и голубые джинсы. Пастельные тона. Совсем неброские. Я вошла в гостиную, где сидела мама, и сказала, что я готова, я отправляюсь в лес. «Видишь, я надела красное платье?» – сказала я маме. Мама этого не увидела. Она видела на мне розовый джемпер и голубые джинсы. «Да нет же! – сказала я, усаживаясь на подоконник. – Вот я надела красное платье, теперь я готова, а скоро они за мной придут и заберут с собой >. Мама, конечно, перепугалась, она позвонила моему психотерапевту, и та пришла к нам домой. Ее приход меня порадовал, но я не почувствовала никакого желания поговорить. «С этим покончено, – сказала я ей. – Спасибо за помощь, но я теперь ухожу в лес. Скоро за мной придут >.

И за мной пришли. Вскоре явилась полиция и врачи, и увезли меня в закрытое отделение. Правда, они немножко опоздали. Я уже скрылась в лесу. Я очутилась в густой чащобе, и потребовалось много лет, прежде чем я смогла из нее выбраться.

Одиночество в сине-белом платье

Одиночествобыло стройной темноволосой женщиной в длинном платье однотонно белого и однотонно темно-синего цвета. И то, и другое сразу. Мне так и не удалось это нарисовать или толково объяснить словами. Скорее всего, это можно сравнить с тенью на стене. Ты одновременно видишь и белизну стены, и сизую тень на ней, то есть и то и другое вместе. Образ Одиночества часто наведывался ко мне, для меня эта женщина была так же реальна, как Капитан. Сейчас, много лет спустя, когда ко мне вернулся дар слова, я могу сказать, что образ этот совсем неплох, он хорошо описывает переживания странноватого, мечтательного, независимого и одинокого подростка. В нем присутствует девическая чистота и белизна, и хмурая тоска прогульщицы, сбежавшей с уроков. И то, и другое одинаково полной мерой, и то, и другое сразу.

Мне кажется, я поняла, откуда она взялась. Тогда я этого не понимала, но, припоминая сейчас ее вид, я узнаю, кто она такая. Она похожа на одну из моих балетных учительниц. Когда я была еще маленькой, я несколько лет занималась классическим балетом. Я так и не достигла в этом больших высот, но очень любила танцевать, и к наступающему рождеству и своему дню рождения всегда просила себе в подарок уроки балета. Как правило, я ходила на занятия три раза в неделю. Первой моей преподавательницей балета была Мария. Она была миниатюрной и изящной, как трясогузочка, ее темные волосы были стянуты узлом на затылке. Она была скромная, худенькая, стройненькая брюнетка, приветливая с детьми, но в ее маленьком тельце чувствовалась скрытая сила.

Она всегда ходила в темно-синей балетной юбочке поверх темно-синего трико; ее невозможно было себе представить иначе, как в балетном зале или на сцене. Она была танцовщицей, и в детстве казалась мне воплощением сказки, я хотела стать такой же, как она. Когда в школе прибавились новые предметы, у меня не всегда хватало времени посещать балетный класс, который вела Мария, и некоторые вечера я проводила в классе другой преподавательницы. Ее звали Матильдой, и это был настоящий сгусток энергии, которая била из нее ключом. Она была гораздо выше ростом, чем Мария, и тоже отличалась какой-то особенной элегантностью, хотя элегантность Марии была иная. Во время занятий Матильда часто улыбалась, и часто меняла балетные наряды ярких цветов и броского рисунка. На уроках Матильды звучала другая музыка, трудиться у нее тоже приходилось до упаду, и у нее мы тоже многому научились, только по-другому, чем у Марии.

Когда Матильда забеременела, она продолжала танцевать до самого конца беременности, только перестала демонстрировать нам прыжки, а потом очень скоро вернулась к нам, такая же бодрая и полная сил, и занималась с нами, поставив корзинку с младенцем рядом с проигрывателем. Мария представляла собой эфирную элегантность, Матильда была воплощением жизненной силы. Танец Марии был выдержан в традициях русской балетной школы, Матильда придерживалась английской традиции. Я посещала занятия балетом три раза в неделю, и, прозанимавшись долгое время, добилась некоторых успехов. Руководство школы сказало, что в следующем семестре я могу перейти к занятиям на пуантах, и посоветовало мне выбрать одно из направлений: русское или английское, чтобы дальше в нем специализироваться. Я давно мечтала надеть туфельки на пуантах, так что очень обрадовалась этой новости, но совершенно не представляла себе, как я решусь сделать выбор. Я сказала, что мне нужно подумать, прежде чем я сообщу о своем решении.

Последние занятия в балетной школе я проболела, а на рождественских каникулах я сказала маме, что балет отнимает у меня слишком много времени от школьных занятий, что я никогда не собиралась стать профессиональной танцовщицей, сейчас я уже большая и не могу больше так часто ходить на занятия балетом. И я бросила балет. Руководитель балетной школы, сам не зная того, затронул узел, в котором неразрешимо переплелись две самых главных для меня противоположности: послушная, старательная, скромная и эфирная девочка или энергичная, живая и яркая. По сути дела, речь шла не о том, чтобы выбрать того или другого учителя балета, а о том, чтобы решить, кем я хочу быть, с кем я хочу себя идентифицировать. И хотя мне очень хотелось выбрать Матильду, я ощутила бы это как предательство по отношению к Марии и самой себе, вдобавок я не знала, сумею ли я стать такой же яркой и брызжущей жизнью. Может быть, мое настоящее место – это мир Марии. И хотя эти мысли не были у меня тогда осознанными и отчетливо сформулированными, я не смогла разрубить этот узел противоречий.

Поэтому я решила не делать выбора. А несколько лет спустя, когда я вновь столкнулась с тем же конфликтом между тесными для меня ролями и выбором между горячей жаждой жизни и старательностью и послушанием, ко мне вернулась Мария. Депрессивная темная синева и ангельская белизна. И то, и другое сразу. Я видела ее, но не слышала, что она говорит. Как, впрочем, и все остальные.

Вообще, видела я много чего, у меня было много зрительных галлюцинаций, что далеко не всегда бывает при шизофрении. Не знаю, почему так сложилось у меня, но помню, что мне всегда было нетрудно представлять себе разные вещи. У меня хорошая зрительная память, и, решая какие-то практические проблемы обыденной жизни, я часто представляю себе это зрительно. При таких условиях, очевидно, вполне естественно, что зрение также выполняет для меня роль средства для выражения тех чувств и представлений, для которых у меня еще не было нужных слов. Ведь галлюцинации вовсе не привносятся откуда-то извне, они не являются чем-то таким, что не имеет отношения к личности данного человека.

Напротив, что бы мы об этом ни думали на самом деле (или в своем воображении), но галлюцинации и другие симптомы появляются во время болезни изнутри нашей личности, и создаются на основе наших интересов и жизненного опыта. Одно время я находилась в отделении для подростков, где было много мальчиков-тинейджеров. Там водились инопланетные существа, марсиане, средства наблюдения и шпионские интриги а 1а Джеймс Бонд. Это было в их духе. Я же видела множество всяких зверей: волков, змей, крыс, больших фантастических хищных птиц «вильвет».... В этом нет ничего удивительного. Я никогда не могла бы выдумать инопланетное существо. А вот животные меня всегда интересовали, и хотя мои видения (как, например, полуметровые крысы или оранжевые и лиловые крокодилы), скорее всего, не отличались биологической точностью, но все же животный мир и его жизнь были мне более или менее хорошо знакомы, у меня было к нему какое-то свое отношение, а потому в этой области я могла проявить свои творческие способности. А это является необходимым условием для создания галлюцинации даже тогда, когда это происходит бессознательно и человек не отдает себе отчета в том, что является ее творцом. Ибо я, действительно, этого не сознавала.

Особенно меня изводили волки. Большие, мерзкие волки с желтыми глазами, кудлатой шерстью, вонючим дыханием и оскаленными зубами. Я видела их часто, они появились у меня еще в школе, прямо в классе, они встречались во всех отделениях, в которых я лежала, как в открытых, так и в закрытых, они попадались мне в автобусах и в торговых центрах. Волки были повсюду. Я жила в каком-то волчьем времени. Я видела их, слышала, как они рычат и щелкают зубами, иногда ощущала их запах. Это доводило меня до помешательства, потому что умом я понимала, что не может быть так, чтобы всюду были волки. Гимназия, где я училась после средней школы, располагалась в Лёрескоге, между автомобильными дорогами и торговыми центрами: какие там могли быть волки! Да и за дверьми больничных отделений (ведь я прекрасно знала, что там все крепко заперто на замок, все под запором, и что оттуда никакими силами невозможно выбраться) волки никоим образом не могли водиться! Но я все равно их видела. Так что же я могла об этом подумать? Иногда мы говорим: «Я не верю своим глазам». Однако же верим. Верим даже тогда, когда увиденное очень нас удивляет. Мы привыкли доверять своим глазам и своим ушам, и привыкли полагаться на то, что увиденное и услышанное соответствует действительности. Так что же прикажете делать человеку, когда он видит что-то такое, о чем в глубине души он знает: этого не может быть?

Мои знания о психологии были очень невелики, еще меньше я знала о нейропсихологии, психологии восприятий и нейропсихологических функциях, связанных с восприятием и истолкованием чувственных впечатлений. Я не знала, что, зрительно представляя различные образы и ситуации, мы используем те же самые зрительные пути, которые служат нам для зрительного восприятия предметов внешнего мира. Мне было семнадцать лет, и я знал а, что если человек видит то, чего нет, это значит, что он «сумасшедший». Мои знания о том, что такое сумасшествие, в основном были почерпнуты из американских фильмов и таких книг, как «Над кукушкиным гнездом» или «Не могу обещать тебе розовый сад».

Они убедили меня в том, что я не могу быть сумасшедшей. Да я и не чувствовала себя такой уж безумной. Я находилась в душевном расстройстве, я была напугана и несчастна, но я по-прежнему оставалась собой, и считала, что я не такая уж и дурочка. В результате единственный логический выход состоял в том, чтобы отбросить мысль о том, что я вижу вещи, которые не существуют на самом деле, и принять как данность, что волки реальны. Страшно реальны. Хотя где-то в потаенных глубинах я сама считала это немного странным, однако я никому не давала убедить себя в обратном, сколько бы мне это ни пытались доказывать. Нельзя сказать, чтобы я была не согласна с их доводами – с доводами я как раз соглашалась, но, признав их правоту, мне пришлось бы расплатиться за это слишком высокой ценой.

Была еще и другая причина, почему я не могла признать, что волки (и все остальное, что я видела и слышала) были «галлюцинациями», и этой причиной было мое чувство, что они имеют важное значение. После того, как все поняли, что я больна, и я некоторое время походила к психологу, а затем попала в больницу, все стали твердить мне, что я больна, и поэтому вижу такие вещи. Волки стали симптомом, чем-то нежелательным и неважным, вроде кашля или сыпи, чем-то таким, от чего нужно избавиться. Они стали недостатком, слабостью, результатом того, что в мозгу нарушились какие-то связи вследствие врожденного порока или полученной в детстве травмы, или того и другого вместе. Но это объяснение не соответствовало тому, что знала я. Хотя я не могла этого объяснить или как-то обосновать, но я знала, что мои волки – это вовсе не ошибка мозга. Также как все другое, что я видела или слышала. Они содержали в себе правильные и важные истины, выраженные корявым языком, примерно так, как это бывает во сне. Подобно снам, для них нужно было найти толкование, чтобы выяснить их истинный смысл. Но для того, чтобы их истолковать, сначала требовалось признать их истинность и реальность, пускай эта истина и была метафорической, а не буквальной.

Как-то во время моей долгой болезни я некоторое время находилась в открытом отделении психиатрической больницы. Тогда я уже начала поправляться, хотя сама этого еще не сознавала. Во время болезни я вынуждена была прервать учебу, и теперь решила возобновить занятия по предметам выбранного мной направления в школе для взрослых, и все шло довольно неплохо, пока я не взялась за английский. Английский мне не дается, и с ним у меня всегда было неважно. Я неплохо понимаю по-английски, но у меня всегда было ужасное произношение, а с орфографией дела обстоят и того хуже. Я попробовала немного и скоро бросила. Все отнеслись к этому спокойно. Ведь я была шизофреником, страдала галлюцинациями, помрачением сознания, иногда сама себе наносила увечья, поэтому никто не удивился, что я не смогла сдать выпускные экзамены. Но некоторые из пациентов моего отделения поддерживали меня.

Случайно в этом же отделении оказался брат моего английского преподавателя, и он на пару с одной милой девушкой, которая лежала там вместе с нами, все же убедил меня, чтобы я попробовала сдать экзамены. Но я никому об этом не сказала. Я не хотела ни у кого вызывать напрасных ожиданий. Я решила сделать так, чтобы никто об этом не знал и чтобы никто не задавал мне ненужных вопросов по поводу моих успехов. Поэтому я занималась у себя в комнате, не посещая лекций, и в один прекрасный день сказала, что хочу вечером покататься на велосипеде. В промежутке между курсами я съездила в школу, получила экзаменационные вопросы и жиро на оплату экзаменов, и никто, кроме учителей, об этом не узнал.

По пути в больницу на меня напали огромные крысы, длиной не менее полуметра, желтоглазые, злобные, с острыми зубами. Они бежали рядом с моим велосипедом, подскакивали на бегу и пытались цапнуть меня за ноги. Крысы были впереди, позади и повсюду. Я мчалась, что было духу, спасаясь от них. Я забыла про тормоза, про руль и свалилась в канаву, кое-как поднялась и вернулась на отделение в полном расстройстве сознания и перепуганная до смерти. Задыхаясь, я бормотала «Крысы, крысы! Сейчас они будут здесь и схватят меня!»

Очень легко, обратившись к диагностическим таблицам и книжкам по психологии, подобрать в них объяснение галлюцинаций, искаженных представлений и утраты связи с реальной действительностью. Но если немного подумать, то поймешь, что истинная реальность заключалась в том, что я только что через страх и противоречивые представления вновь подала заявку на участие в крысиных бегах. Ведь я уже участвовала в них раньше, участвовала в безнадежной борьбе за удачу, за успешность ради успешности и за то, чтобы получать хорошие отметки, не обязательно подразумевающие, что я от этого стану умнее. Я ненавидела эти бега тогда и ненавидела их теперь, не отдавая себе в этом ясного отчета и не умея выразить свое отношение в словах.

Однако, не находя нужных слов, я о нем тем не менее знала. Так что результат был лишь естественным следствием того, что я практически сделала в тот вечер, подав заявку на участие в крысиных бегах. Поэтому и не удивительно, что на обратном пути мне пришлось улепетывать от противных, страшных крыс, и это вовсе не означало, что я утратила контакт с окружающей действительностью, хотя я, действительно, не нашла контакта со словами. А это разные вещи. Когда я хорошенько об этом подумала и мне помогли над этим поработать, я отчетливо поняла, с чем это было связано, и разобраться, в чем дело, оказалось не так уж и трудно. Но для этого необходимо серьезно отнестись к подобному переживанию как к реальному и важному событию, над которым нужно работать, а не отмахиваться от него как от нежелательного симптома, который можно снять медикаментозными средствами.

Голоса я тоже слышала. Иногда в голове стояло хаотическое гудение и вой, как будто там включили на большую громкость приемник, который я никак не могла выключить, что бы я ни делала. Иногда я пробовала колотиться головой о стенку, чтобы таким образом заглушить эт<5т гудящий, бухающий хаос. Временами это помогало, но не всегда. Порой я пробовала рвать на себе волосы или процарапать ногтями дырку в голове. Это никогда не помогало мне, и было, скорее всего, панической попыткой просверлить в голове дырку, чтобы ослабить внутри давление, грозившее ее разорвать. Такое у меня было ощущение. Иногда это было противное негромкое бормотание или голос, который отчетливо произносил какое-нибудь сообщение. Бывало, он говорил: «Ты умрешь». Или: «Разрежь себе запястье и очерти себя кровавым кругом, иначе все твои родные умрут». Это ставит тебя в очень трудное положение. Ну, что будешь делать, получив такое сообщение?

К тому времени я уже привыкла расцарапывать себя до крови или резать ножом. Приятного в этом ничего не было, и это было, конечно, больно, но не смертельно. Я знала, что смогу это сделать. Я не знала, правда ли то, что говорил голос, но все равно не хотела рисковать. Поэтому я делала то, что он мне велел. И не зря. Моя семья оставалась в живых, хотя, с другой стороны, у меня не было доказательства, что в противном случае они бы погибли. Это доказательство я могла бы получить, только если бы ослушалась приказа, но если я все же не зря себя резала, то экспериментировать было опасно, это могло стоить жизни всей моей семье. Я ни за что не согласилась бы пойти на такой риск и потому продолжала выполнять приказания. И с каждым разом, как я убеждалась в действенности такого поступка, отказаться от него в следующий раз становилось все труднее. В общем-то, мне бы и не хотелось убедиться в том, что я напрасно столько раз уже наносила себе такие сильные раны. Это было бы совсем уж глупо и обидно. Поэтому я продолжала все в том же духе.

Впоследствии я задумалась: почему же эти голоса приказывали мне делать такие вещи, почему от меня требовалось ранить себя, чтобы моя семья могла жить? На этот вопрос, вероятно, существуют разные ответы, и, наверняка, тут играла определенную роль моя низкая самооценка и то, что я чувствовала себя глупой и недостойной. Но важнее, как мне кажется, было то, что таким образом я получала возможность сделать что-то важное для дорогих мне людей. В это время я находилась в закрытом лечебном заведении, и превратилась из очень деятельного человека в пациентку, которая может только принимать то, что делают для нее другие. Раньше я училась в школе, имела платную работу, занималась чем-то в свободное время и помогала по дому теперь же я сидела в отделении, где на меня работали другие, за счет государства, которое оплачивало тех, кто смотрел и ухаживал за мной. Родные делали для меня, что могли: писали мне письма, навещали, разговаривали со мной по телефону, я же ничем не могла им за это отплатить.

Разумеется, их совсем не радовало, когда я наносила себе травмы, им было бы гораздо приятнее, если бы я этого не делала, но я получала удовольствие от искаженного представления о том, будто я могу предпринять какие-то активные действия, которые принесут пользу моим близким, и это придавало хоть какой-то смысл моей разрушенной жизни. И это позволяло мне вернуть себе контроль над выпавшим из-под моего контроля повседневным течением жизни, которое оказалось перевернутым с ног на голову. Я по-прежнему могла что-то давать другим. И я по-прежнему сохраняла возможность хотя бы в такой форме управлять собственной действительностью. Конечно, в то время, когда это происходило, я не понимала этого так, как сейчас. Ведь если бы я поняла или согласилась с тем, что мои представления носят искаженный характер, вместе с этим пропал бы тот эффект, который они давали мне, позволяя ощутить себя спасительницей моих близких.

Понимание пришло гораздо позднее, оно пришло в нужный момент и оказало благотворное действие. Тогда оно помогло мне заново прояснить для себя части моей истории таким образом, который позволил мне легче ее пережить, ослабив мой страх и презрение к самой себе. Ведь знать, что в некоторых случаях мои попытки наносить себе физический вред выражали бредовую и болезненную попытку взять под свой контроль неконтролируемую ситуацию и сделать что-то нужное для близких мне людей, это все же лучше, чем просто сказать себе: «Я сделала это, потому что я больна шизофренией». Такая мысль не слишком повышает самооценку.

Капитан продолжал преследовать меня своими требованиями. Он отдавал распоряжения, сколько я должна работать и насколько мне следует ограничивать себя в отношении сна и питания. Его правила становились все более суровыми, и в соответствии с изменившимися условиями к ним добавлялись все новые требования. Поначалу они в основном касались сна, еды и приготовления уроков. Он указывал мне на все допущенные мною ошибки и требовал, чтобы я все больше ограничивала себя в питании и сне. Он был со мной неотступно. В голове у меня все время стоял его крик, от которого никуда невозможно было укрыться, чтобы, подумав на свободе, понять всю нелепость его требований. Поэтому я просто выполняла его приказания, так как дошла до такого изнурения и до такого расстройства сознания, что я не могла уже ясно мыслить.

Впоследствии я поняла, что эти симптомы носят самовоспроизводящийся и усиливающийся характер. Работая так много и давая себе так мало отдыха и сна, я сама только усиливала риск возникновения галлюцинаций и уменьшала свою способность подойти к ним иначе, с более конструктивных Позиций. Но, разумеется, я этого не знала. Я была замученным и запутавшимся подростком, которому отчаянно хочется, чтобы на него перестали орать. Я еще больше себя погоняла, и эта гонка безостановочно продолжалась: школа, уроки, работа по дому, приработок и снова уроки – нескончаемые обязанности с утра и до поздней ночи, все дальше, и дальше, и дальше. Порой я доходила до такого изнурения, что, казалось, сейчас упаду на месте. Однажды на уроке гимнастики я так обессилела, что не могла волочить ноги. Но остановиться было нельзя, это было совершенно исключено. Что бы тогда сказал Капитан! Но мысль о том, чтобы бежать дальше, была так невыносима, что я прибавила скорости в отчаянной попытке довести себя до такого состояния, когда я не выдержу и потеряю сознание, и уже с полным правом смогу дать себе отдых в беспамятстве. Но тело мое было молодо и полно сил, и в состоянии справиться с нагрузкой, поэтому я так и пробегала до конца урока, и крысиные бега все продолжались и продолжались.

По мере того, как болезнь развивалась, дошла до кризиса, после которого я попала в больницу и села на лекарства, развивался и Капитан. Его требования несколько изменились в соответствии с ситуацией, но всегда оставались такими же суровыми, так что важными темами по-прежнему были питание, сон, перфекционизм, наказания и словесные порицания.

В периоды с усиленной дозой лекарственных препаратов мои чувства притуплялись, и я становилась равнодушной к его требованиям, в это время они теряли для меня прежнее значение, и хотя он продолжал ко мне приставать, я не так этого боялась. Но после таких периодов наступали другие, когда его крики становились такими громкими, что их невозможно было не услышать, и тогда я опять продолжала делать то, что он мне велел. Это повторялось снова и снова, и тянулось годами.

Сейчас я способна об этом думать. Как же случилось, что до такого дошло? Почему я шла на поводу у этого голоса, почему не отказалась выполнять эти непомерные требования, почему я позволила кому-то так собою распоряжаться? Ответ на этот вопрос звучит жестоко и просто. Я не могла положить этому конец, потому что Капитан – это была я сама. Это была маленькая гражданская война, в которой я сама представляла обе сражающиеся стороны, а силы, которые я могла бы бросить на борьбу с Капитаном, уходили на то, чтобы представлять Капитана. Все эти -шнепомерные требования, которые он выдвигал, при всей их дикости, на самом деле были моими же собственными требованиями, хотя они представали в замаскированном и искаженном виде; однако та маска, под которой они выступали, ясно выдавала их истинную сущность. Но прежде чем разглядеть эту суть, сперва нужно было набраться смелости, чтобы к ним присмотреться. .