Текст книги "Машинисты (авторский борник)"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Что делать с Жариновым в будке, было неизвестно. Сдирать ватник поздно. От него отрывались бы лишь клочья, да и занялась уже одежда под ним. Сорвать с дверей брезент и окутать им тоже нельзя. Пламя, конечно, погасло бы, но вся сила огня отдалась бы телу. Воды на паровозе всего полчайника. Вернее, воды много, целый тендер, но извлечь ее оттуда трудно. С наружной стороны тендера есть три водопробных краника. Встав на ступеньки и ухватившись одной рукой за поручень, можно открыть краник и подставить ведро. Но ждать, пока вода натечет, долго. Можно достать ее из люка, через который набирают в тендер, но, во-первых, он закрыт сеткой и ее не сразу вытащишь, во-вторых, надо иметь узкое ведро и веревку, в-третьих, люк находится в самом конце тендера, куда надо добираться через груды осыпающегося угля. Дело безнадежное.
Видимо, обо всем этом подумал Жаринов, пока бежал но площадкам, потому что, едва ворвавшись в будку, крикнул:
– Шланг! Качай воду!
Кочегар и помощник оторопели. Когда открывают инжектор и нагнетают воду из тендера в котел, она по пути подогревается до семидесяти градусов. Этой же горячей водой, специальным шлангом, поливают уголь. Шланг можно держать, только надев рукавицы, или тряпкой, иначе обжигает руки.
– Что стоите, шланг! – снова закричал Жаринов. Его окатили горячей водой, сбили пламя, сорвали одежду. До самого тела она прогорела только в нескольких местах. Кожа здесь обуглилась, кое-где покрылась волдырями.
Накинув на себя ватник Нечушкина, машинист встал за правое крыло. Впереди показалась станция Луховицы. Входной и выходной светофоры горели зеленым светом. На перроне стоял дежурный по станции с тусклым зеленым огоньком: поезд пропускали на проход. Жаринов не снизил скорости.
– Что же вы делаете! – взмолился Федор. – Надо остановиться.
– Ох, как надо, Федя! – ответил Жаринов, передвигая реверс еще на два зубца вперед.
Ему было больно. Особенно, когда одежда терлась о волдыри. Заходилось сердце, тошнило. Обожженных мест он не чувствовал, они вроде не болели. Сидеть не мог – стоя, казалось, легче.
Но просто стоять нельзя. Надо, в зависимости от профиля пути, то убавить, то прибавить пару, а регулятор открывается со значительным усилием, и работают не только мышцы рук, но спины и ног. Меняя отсечку, надо нагибаться. То и дело приходится тормозить или отпускать тормоз. И вообще надо много двигаться, а двигаться больно.
Станцию Воскресенск тоже прошли с ходу. Силы оставляли Жаринова. Он сказал:
– Следи за сигналами, Федя, ничего не вижу, мутит… Он не только не видел. Он уже ничего не мог делать. Федя понимал это.
– Может, в Раменском остановимся? – сказал он. – Там ведь медпункт прямо на вокзале.
– От Раменского до Москвы рукой подать, чего же теперь останавливаться… Дотяни как-нибудь, Федя… Вот садись на мое место.
Они привели поезд вовремя. Жаринова отправили в больницу. Там он пролежал два месяца. Заканчивал лечение дома.
Потом снова водил поезда. Через полгода ему опять не повезло. Это было зимой, во время очередной поездки. Он знал, какой опасный груз везет, и понимал, как он нужен фронту. Было темно. Не только потому, что выдалась темная ночь. На станциях, на перегонах и на самом паровозе огни не светили. Они горели, но не светили, потому что были закрыты черными дисками, и оставались только узенькие щелочки.
Поблизости был фронт. Александр Жаринов это знал. Он знал, что в вагонах патроны и гранаты и что другого пути из Москвы к этому участку фронта нет. Немцы тоже знали про этот единственный путь и не выпускали его из поля своего зрения. Разбитые вагоны валялись по сторонам от железнодорожного полотна.
Еще перед отправкой из депо к паровозу пришел военный комендант. Он попросил Жаринова постараться проскочить, потому что очень нужны бойцам гранаты и патроны. Просто позарез нужны. Он сказал, что солдаты и офицеры сейчас думают о нем. Конечно, не лично о нем, а о машинисте, который везет им патроны и гранаты. Они думают, удастся ему проскочить или нет. Может, потому так думают, что от этого сейчас зависит их жизнь. Он просил, если что случится, пусть Жаринов подумает об этих людях, и, принимая решение, помнит, что они его все-таки ждут.
Александр Жаринов повел состав. Время от времени помощник проверял, хорошо ли затянут брезент и нет ли щелей, чтобы не пробился свет от топки. Проехали больше полпути, когда все вокруг залило белым светом. Это немцы повесили «фонарь». Ударили зенитки. Они не давали вести прицельный огонь, и Жаринов увел состав невредимым из опасной зоны. Но случилось так, что маленький осколок попал в Жаринова. Можно бы не обращать внимания на такой осколок – он не больше кончика иголки, но дело в том, что он попал в глаз.
Было больно. Такую боль можно терпеть несколько секунд, ну, минуту. Потом боль перемещается на сердце. Жаринов не знал, что делать. Он прикрыл глаз ладонью и до конца спустил реверс. Бомбы опять падали, и никто не знал, когда это кончится. Он почувствовал на ладони влагу и не мог понять, слезы это или нет. Однако побоялся оторвать руку от лица и посмотреть. В том месте, где он ощутил влагу, ладонь стала липкой. Но это могло быть оттого, что рука у машиниста почти всегда в масле.
Жаринов велел помощнику не зевать, а смотреть, что делается вокруг. Он уже не обращал внимания на бомбежку. Вел поезд, переминаясь с ноги на ногу, время от времени пригибаясь, будто боль была не в глазу, а в животе. Но от этого боль не проходила.
Приближалась станция. Помощник сказал, что входной и выходной сигналы открыты и можно ехать напроход. Но Жаринову хотелось здесь остановиться: прямо на вокзале есть хороший медпункт.
Если бы не военный комендант, который приходил к паровозу перед отправкой поезда, Жаринов так бы и сделал. Но из-за этого коменданта пришлось теперь ехать дальше. Тем более, что дальше путь шел через лес и тут труднее обстрелять состав.
Груз они доставили вовремя, поездка закончилась, и Жаринова срочно отвезли в глазную больницу. Доктор осмотрел глаз и начал ворчать, что из-за своей беспечности люди сами себя губят. Вместо того чтобы сразу же обратиться за врачебной помощью, они все надеются на авось и приходят, когда им уже невмоготу.
Жаринова положили на белый стол, над которым двигался какой-то аппарат, потом навели на самый глаз электромагнит, что-то там загудело, зажужжало, и потом все смолкло. Вытащить осколок не удалось.
Сделали еще несколько попыток, кажется, увеличили силу электромагнита, но и это не помогло. Возможно, в глазу, сидел медный осколок, а медь магнитом не притягивается.
На следующий день в палату пришел врач. Он внимательно осмотрел глаз. Теперь не сердился, был какой-то душевный, ласковый, и все время подбадривал Жаринова. Александру это не понравилось. Он не знал, почему доктор стал таким добрым. Лучше бы этот доктор накричал на него.
Уже давно закончился осмотр, уже поговорили о всяких посторонних делах, а врач не уходил. Потом сказал:
– Человеческий организм так устроен, что оба глаза связаны друг с другом, и болезнь одного из них может перейти на второй.
Жаринов молчал. Он не понимал, к чему клонит врач.
Тот продолжал:
– Я советую вам сохранить второй глаз.
И снова Жаринов ничего не ответил. Он не знал, как надо ответить. А потом ему дали прочитать какую-то бумагу. Возможно оттого, что руки машиниста привыкли к молотку и рукоятке регулятора, легкий листок подрагивал в руке. И все же он прочитал:
«Я, нижеподписавшийся, Жаринов Александр Иванович, не возражаю против удаления мне левого глаза».
Он бессмысленно смотрел на бумажку, больше не читая ее. Просто смотрел. Потом протянулась чья-то рука с вытянутым указательным пальцем, и он услышал:
– Расписаться надо вот здесь. Где стоит галочка.
Раньше он не замечал этой галочки и только теперь обратил на нее внимание. Аккуратно, старательно расписался: «Александр Жаринов». Ему уже было все равно.
…В глазную больницу пришла гурьба Сашиных друзей – комсомольцев. Они радовались, что Сашка легко отделался. Люди лишаются рук и ног, получают ранения в живот, и это действительно большое несчастье. А с одним глазом, тем более правым, вполне свободно можно жить и работать. Кто-то рассказал, как далеко ушла у нас техника и как он сам видел человека с искусственным глазом: сколько ни присматривался, так и не определил, какой же глаз ненастоящий.
Сашка тоже радовался, что легко отделался, ему только жаль времени, которое придется провести в больнице.
Ребята все время шутили, и Сашка смеялся, чтобы все видели, какое у него хорошее настроение. Так, с веселыми шутками они и ушли. В длинном коридоре отыскали кабинет врача и ввалились к нему. Сказали, пусть делает, что хочет, но расписку Сашки они не признают и считают ее не законной. Доктору все равно не понять, кто такой Сашка, для доктора это просто машинист, поэтому и объяснять они ничего не будут. Но пусть поймет хотя бы, что это просто черт знает что, если Сашка останется с одним глазом. И вообще пусть внимательно посмотрит на них и выберет наиболее подходящий для Сашки глаз.
Доктор слушал их молча и смотрел на свои руки. Ребята, конечно, понимали, что пересадить глаз невозможно, но их слова врач понял правильно. Понял, как дорог им этот человек, понял их внутреннее состояние и воспринял их слова как выражение готовности идти на любые жертвы во имя спасения Сашкиного глаза. Пусть им только скажут, что надо делать, и они сделают невозможное.
Он поднялся и сказал, чтобы они ехали вместе с ним в какую-то центральную глазную клинику. Там они кого-то уговаривали бросить все свои важные дела и посмотреть Сашкин глаз. По всей видимости, это была большая знаменитость.
Отказать им было трудно. Осмотрев Сашку, консультант сказал, что медицина здесь бессильна, но коль скоро все равно надо удалять глаз, можно испробовать еще одно средство.
Каждый день Сашке делали процедуры, и каждый день приезжал кто-нибудь из ребят, чтобы проверить, как дела и все ли лекарства ему выдают по полной норме. Им говорили, что дела идут лучше, но ребятам казалось, будто их обманывают, чтобы они не приставали.
Потом врачи проделали над Сашкой какой-то рискованный эксперимент. Должно быть, люди рисковали с умом, потому что осколок в конце концов вытащили.
Конечно, теперь это был не тот глаз, что прежде, видеть он стал хуже, но все-таки видел, и прилично. А главное – это был настоящий, неподдельный Сашкин глаз.
Через полтора месяца, когда его выписали из больницы, выяснилось, что Жаринов вполне может вернуться на паровоз.
Недавно боевая деповская газета «Первый субботник» напечатала воспоминания Жаринова о тех днях.
«Как-то прихожу в депо, – писал он. – Уже поздний вечер, скоро мне в рейс отправляться, и мы с дежурным
Иваном Антоновичем Дворниковым поглядываем опасливо на запад.
Немцы наладились в такие полусумерки налетать: небо застлано тучами, мгла крутая, их самолетам легко к объектам подбираться незамеченными.
Не знали мы, что на картах вражеских летчиков уже крестами помечены и «Сортировка», и наше депо: «юнкерсы» или «хейнкели» должны их уничтожить, сжечь, взорвать. А в родном моем депо Великий почин родился. Здесь мы, рабочие парни, комсомольцы, учились жить интересами всей страны, приноравливали свой шаг к стремительному бегу наших пятилеток. Мне за десять без малого лет труда в депо каждый уголок знаком и близок.
В тот поздний вечер все ближе стучали тяжелые зенитные орудия, с лязгом падали уже неподалеку осколки от их снарядов. Белые прожекторные полосы метались среди туч над самой станцией, а ноющий вой чужих моторов эхом отдавался в гулкой пустоте путевого двора.
Из туч выпала и поплыла вниз, разливая далеко вокруг неживой, слепящий огонь, осветительная бомба на крошечном игрушечном парашютике.
– Сейчас немец махнет фугаску, – почему-то шепотом сказал я Дворникову. – Ложись, Антоныч!
Но мы не легли и ждали удара стоя. А на станцию, на депо с гулом, переходившим в свист, стали падать десятки зажигательных бомб. Едва коснувшись земли, они вспыхивали слепящим бенгальским огнем. Прямо на глазах загорались пропитанные мазутом шпалы на путях. Из смотровых канав, где помощники и кочегары всегда смазывали локомотивы, с треском и искрами выбивалось пламя. Казалось, сама промасленная почва тлеет и вот-вот вспыхнет огнем. К счастью, фашист не бросил вслед зажигалкам фугасок: видно, посчитал, что и так все уничтожит гигантский костер.
Мы с Иваном Антоновичем без уговора метнулись разом к загодя приготовленным и расставленным повсюду мешкам с песком. На наше счастье, первые попавшие нам в руки мешки оказались сухими, и бомбы в самых опасных местах мы сравнительно быстро засыпали и затушили. Зажигалки фыркали, песок от них отскакивал, но мы хватали новые мешки и сыпали его на этих злобных зверенышей, пока они, придушенные, не умолкали.
Мы все метались от уже мертвых, безвредных бомб к живым, зло пыхающим огнем. Сколько прошло времени: минуты или часы, мы не ведали. Все темнее становилось на станции и на деповском дворе. Это значило, что и там, и здесь зажигалки побеждены, и фашисты не дождутся, чтобы Москва-Сортировочная погибла в огне пожара. Только в канавах еще билось пламя и с треском, в венце искр, рвалось наверх.
Мы подтащили сюда побольше мешков и принялись засыпать песок в канаву, на огонь. Но не знали, что сырой песок (а в канаве была вода) опасен для нас: бомба яростно отбрасывает его. В какой-то момент Иван Антонович неосторожно наклонился над канавой, и сноп фосфористых искр плеснул ему в лицо. К счастью, не попало в глаза. Я сбил огонь с его затлевшей одежды, как мог вытер ему лицо, на котором уже набухали волдыри ожогов.
– Беги в санчасть, Антоныч, я сам управлюсь!
– Не-ет, сначала потушим!
Потом мы побрели к деповской «курилке», уселись прямо на земле под стеной. Молча затягивались цигарками, пряча огонь, и не было сил подняться. Вокруг нас собрались люди, прибежала медсестра и принялась чем-то мазать Антонычевы ожоги, сам он только устало и виновато моргал. Через великую силу я заставил себя встать и потащился к своему локомотиву. Ведь он ждал меня, чтобы ехать в очередной рейс».
В приказе министерства о присвоении Александру Ивановичу Жаринову звания «Почетный железнодорожник» было сказано «За героизм и мужество, проявленные при тушении зажигательных бомб»…
Он снова водил поезда и налаживал комсомольскую работу. И это было очень тесно связано. Главное было в том, чтобы вовремя доставлять военные грузы. В этом теперь заключалась и партийная, и комсомольская, и профсоюзная, и всякая другая работа.
Паровозов не хватало, людей тоже не хватало. Но и здесь нашли выход из положения. Там, где надо было работать двоим, справлялся один, и к каждому паровозу прицепляли двойные составы. Стало хватать и людей, и паровозов. Тем бригадам, которые перевыполняли эти двойные нормы и отличались еще смелостью, находчивостью или военной хитростью, присваивалось звание фронтовых.
Первой в депо такое звание получила Сашкина бригада, а потом и вся его комсомольская колонна. Это не удивительно, потому что в колонне подобрались боевые ребята вроде Витьки Блаженова, который сам вскоре стал вожаком одной из колонн. А Сашка опять отличился, и его бригаде было передано на вечное хранение Красное знамя Московского горкома комсомола. Так с этим знаменем на паровозе он и ездил, не убирал его даже во время бомбежек. При таких условиях оно, конечно, не могло остаться в полной сохранности, и кое-где его повредило, но никаких взысканий или упреков за это Сашка не получил.
Немцев отогнали от Москвы, и они бомбили теперь не каждый день. За целую зиму на Сашкины поезда налетали всего шесть раз. Ни один осколок в него больше не попал. Правда, был случай, который мог стоить ему жизни, но все кончилось благополучно.
Ночью он вел поезд с людьми и машинами: эвакуировался какой-то завод. Подъезжая к станции, никак не мог найти карликовый светофор. Должен быть где-то близко, а нету. Сашка злился, думал, всему виной его глаз. Спустился по ступенькам вниз и на последней подножке присел, чтобы легче было разглядеть этот низенький светофор. А разглядев, понял: принимают не на прямой путь, а на боковой, где стоят вагоны. Взвился наверх, дал экстренное торможение, а потом и контрпар. Паровоз остановился, только чуть коснувшись буферами стоявшего впереди вагона. И всех-то их там оказалось четыре, но они были с бомбами.
По чьей вине пустили поезд на занятый такими вагонами путь, так, кажется, и не удалось выяснить. Но не останови Жаринов вовремя состав, катастрофа была бы неизбежной.
Прошел еще год, и вдруг депо попало в прорыв. Вместо суток паровозы стояли в ремонте пять-шесть дней. На заседании парткома кто-то сказал:
– И люди, и машины работали на износ. А мы все затягивали гайку, пока не сорвали резьбу. Теперь ничего не поделаешь. Целые узлы паровозов дошли до ручки, запасных частей нет, а люди спотыкаются от усталости и ничего уже сделать не могут. Надо, чтобы нам помогли.
– Это неправда, – сказал секретарь парткома. – Это неправда, что люди уже ничего не могут сделать, – повторил он. – Хотя верно, что они спотыкаются от усталости. Нет, резьба не сорвалась у наших рабочих, как говорят здесь, а просто кое-кто растерялся. Я предлагаю назначить мастером ремонтного цеха Александра Жаринова.
Все согласились. И начальник депо согласился.
На следующий день Александр узнал о назначении и отказался. Он не хотел уходить с паровоза.
Если разобраться по существу, он был прав. Как только ремонтный цех начал сдавать, Сашкина колонна, следуя примеру машиниста Панина, весь ремонт взяла на себя. Такое решение казалось невыполнимым. В самом деле, раньше на каждом паровозе работали три бригады. Во время войны стали работать по две бригады. Это уже серьезная перегрузка. Как же при таких условиях брать на себя еще ремонт! Но люди приняли решение делать его. На отдых времени теперь совсем не оставалось. Следили только за тем, чтобы каждому паровознику каждые сутки дать хоть немного времени для сна. Колонна Жаринова получила Красное знамя обкома комсомола.
Когда Александр отказался от нового назначения, секретарь парткома сказал ему:
– Конечно, не стоит идти. Поезда теперь не бомбят, ребята – один в один, заработки большие из-за перевыполнения плана, да плюс к тому в оборотном депо на каждый рейс выдают без карточек четыреста граммов хлеба, сто граммов колбасы и тридцать граммов конфет. Какой же смысл идти в депо, где никаких дополнительных пайков нет и положение трудное?
Александр посмотрел на секретаря парткома, в его насмешливые улыбающиеся глаза и сказал:
– Вот гады!
– Кто гады? – не понял тот.
– Немцы, кто же еще!
Он пошел домой спать, а под утро появился в ремонтном цехе. Приказа о его назначении еще не было, но все уже знали, что он дал согласие.
Жаринов разобрался с делами и увидел, как они плохи. Потом стала собираться утренняя смена. К третьему гудку пришли все. Еще никто не начал работать, люди и в самом деле спотыкались от усталости. А возможно, от недоедания. Александр подумал, что на работе они не очень устанут, дел немного: к ремонту четырех паровозов даже приступать нельзя, нет запасных частей. На остальных кое-что по мелочам можно сделать.
После третьего гудка Жаринов велел сообщить по радио: назначается выходной день.
Никто ничего не мог понять. Что еще за выходной?
– Сегодня воскресенье, поэтому выходной день, – сказал Жаринов и ушел в свою конторку.
Он уткнулся в книгу для записи ремонта, не отрываясь от нее, косился в цех. Он не знал, придет к нему кто-нибудь или обрадованные люди разбегутся по домам, а он останется один на весь цех. Несколько человек все-таки заглянули. Просто так, без всякого дела. Кое-кто, должно быть, из любопытства, узнать, зачем в конторке собираются люди. Конторка была маленькая, стало тесно.
– Давайте выйдем в цех, – сказал Жаринов.
Оказалось, не так уж мало людей набилось в конторке. Теперь к ним присоединились и те, кто не успел уйти домой. Люди чего-то ждали.
Александр встал на буксу, лежавшую возле конторки, и спросил:
– Что будем делать?
Все молчали. Потом кто-то сказал:
– Ты мастер, ты и должен знать, что теперь делать.
– Верно, – подтвердил Александр.
Он решил, что сейчас подходящий момент, чтобы произнести речь, к которой подготовился заранее.
– Товарищи! – сказал он, доставая из кармана бумажку. – Вот выписка из протокола № 16 собрания партийной ячейки нашего депо, состоявшегося 6 апреля девятнадцатого года. А вот приложение к этому протоколу:
«Согласно постановлению от 6 апреля (протокол № 16) коммунистическая ячейка при депо Москва-Сортировочная Московско-Казанской железной дороги постановила: отработать в субботу под воскресенье с 12 на 13 апреля в ночь, что и было проведено в жизнь. К работе было приступлено в 8 час. вечера и производилась до 6 час. утра. Работали па холодных паровозах, которые подлежали промывке. Было начато три паровоза: №№ 358, 504, 7024. Когда ремонт был исполнен в полном смысле и паровозы затопили, то все члены, работавшие добровольно, перешли в вагон, где пили чай, обсуждали текущий момент на Восточном фронте, спели «Интернационал» и стали расходиться по квартирам, а члены, занимающие ответственные посты, приступили по долгу службы».
Настоящий протокол был утвержден президиумом ячейки.
Так прошел в стране первый коммунистический субботник, – продолжал Жаринов. – Все это происходило вот здесь, в нашем депо. Если в тех условиях люди справлялись с ремонтом, то как же мы не справимся! А кое-что у них можно и позаимствовать. Где они брали запасные части? На разбитых паровозах. Верно? Так и мы сделаем. Товарищи! – с пафосом воскликнул Жаринов. – Мы рабочие. Гегемон революции…
Кто-то перебил его:
– Насчет гегемона ясно. Давай теперь думать, как паровозы ремонтировать.
Было совсем не смешно, и Александр обиделся оттого, что все рассмеялись. Но про обиду он тут же забыл – люди стали говорить дело. Из всего, что слесари предлагали, выбрали самое подходящее. Перед голосованием Александр сформулировал решение. Вот что он сказал:
– Первое. Затопить баню и пропустить через нее в первую очередь многосемейных и стариков. Просить комсомольцев с бывшего паровоза Жаринова сэкономить для этого топливо сверх обычной экономии. Второе. Послать группу слесарей туда, где лежат разбомбленные поезда, для отбора запчастей. Третье. Четырех человек послать в близлежащие деревни для закупки картошки. Четвертое. Поскольку в таком хаосе работать нельзя, провести воскресник по уборке депо, одновременно изучать внутренние ресурсы для изготовления запасных частей из подручных средств. Пятое. Приступить к выполнению решения всех пунктов через час после голосования.
Оказывается, трудно было только с места тронуться и дать небольшой разгон. Вскоре ремонтный цех стал лучшим в депо, а все депо получило на вечное хранение Красное знамя Государственного Комитета Обороны.
После этого уже никто не мог удержать Александра в цехе, и он снова ушел на паровоз.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 июня 1942 года группа работников депо Москва-Сортировочная была награждена орденами и медалями, и среди них машинист Александр Иванович Жаринов.
В торжественной обстановке в Кремле Михаил Иванович Калинин вручил ему орден Ленина.
Шли годы. Тяжелые послевоенные годы, но все-таки не сравнимые с периодом войны. Появились новые паровозы, новая техника. Реконструкция народного хозяйства страны коснулась и депо Москва-Сортировочная.
Как и в годы первых пятилеток, так и в послевоенную, рабочие депо выступили со многими ценными начинаниями. Широкий размах приобрело здесь движение ударников.
Вдруг совершенно по-новому предстал перед ними график работы паровозов. По этому графику паровозы должны были находиться в основном и оборотном депо десять с половиной часов в сутки, то есть почти половину времени бездействовать. Значит, все время простоя надо зря жечь уголь, значит, для обеспечения нормального движения поездов надо держать огромный парк локомотивов, почти вдвое превышающий фактическую потребность. За сутки, согласно норме, паровоз должен был делать лишь 200–250 километров. Это значит в среднем – меньше 8—10 километров в час.
Конечно, локомотив не может находиться в движении двадцать четыре часа. Надо и экипировку делать – брать уголь, песок, воду, смазку, надо и топку чистить, но для этого не требуется много времени.
Комсомольцы Александр Жаринов, Виктор Блаженов и другие передовые машинисты увеличили пробег за счет сокращения времени на экипировку и увеличения скорости, однако то были лишь крохи. При существующем положении дел большего добиться было нельзя. Простои были заложены в самом графике движения, во всей системе организации работ локомотивных бригад.
– Представляете, – говорил Жаринов, – прибываем мы, скажем, в пункт назначения Рыбное. Здесь нас отцепляют, мы отправляемся на круг, разворачиваемся, ставим машину в депо и уходим на 5–6 часов отдыхать. А паровоз в эти часы тоже «отдыхает», нас ждет, хотя для отправки его в обратный рейс надо лишь добавить угля, воды и почистить топку. На это и часа много. Да и в свое депо приедешь, локомотиву положено «отдыхать» несколько часов. Следовательно, если изменить систему работы, построить график так, чтобы паровоз не дожидался нас, эффект получится колоссальный.
Вспоминая то время, машинист Виктор Блаженов писал в своей книге «На стальных магистралях»:
«В агитпункт цеха паровозников вошел парторг Федор Александрович Шелонин. В руках у него был свежий номер дорожной газеты «Ленинский путь».
– Интересные новости, товарищи! Наш сосед, машинист депо Рыбное Геннадий Федорищев, рекорд поставил. Его паровоз пробежал в сутки 450 километров.
Подошел Александр Жаринов.
– Приближается тридцатая годовщина первого коммунистического субботника, а мы все по старинке работаем, – заговорил он. – Вот комсомольцы сделали небольшую разведку. Их паровозы пробегают в сутки на сто километров больше положенного. А у остальных машинистов опыта, что ли, не хватает или энергии мало?
Парторг знал здесь каждого. Слушая внимательно машинистов, он сделал правильный вывод: люди недовольны собой, хотят работать по-новому.
– А что если мы сейчас наши мысли выскажем в политотделе? Пойдемте-ка туда, – обратился он к паровозникам.
В политотделе горячо поддержали машинистов. Затем пригласили руководителей служб движения и паровозной. Самым тщательным образом все взвесили. Решили создать так называемые эстафетные поезда.
В то время к каждому паровозу было прикреплено три бригады. Новый график движения предусматривал следующий порядок.
Приезжает, например, в Рыбное Жаринов, а его уже там встречает вторая бригада. Паровоз разворачивают, экипируют, и она ведет состав в Москву. Бригада Жаринова идет отдыхать, а в Москве локомотив берет третья бригада. Она снова отправляется с поездом в Рыбное, где локомотив принимает уже отдохнувшая бригада Жаринова. Результат получился поразительный. Задача довести пробег паровоза до 500 километров в сутки оказалась вполне реальной.
В те дни, как сообщала газета «Первый субботник», многие паровозники достигли рубежа в 500 километров, а лучшие из них превысили его.
Дорожная газета «Ленинский путь» писала: «Бригада машиниста Наврот достигла 516 километров пробега локомотива, бригада т. Красильникова – 507 километров. Паровоз имени Олега Кошевого под управлением машиниста т. Чекалина пробежал за сутки 533 километра, а паровоз машиниста Бурцева – 518 километров.
Самого высокого пробега за эти дни достигли бригады старшего машиниста т. Жаринова. Суточный пробег их паровоза составил 552 километра».
Конечно, заслуга в этом была паровозников, однако большую помощь оказывали им движенцы, работники других служб. За эстафетными поездами особо бдительно следили диспетчеры, давая им «зеленую улицу». Неэстафетные поезда таким вниманием не пользовались.
Об этом и заговорили передовые машинисты, то есть именно те, кто достиг наибольших успехов – Жаринов, Блаженов, Нестеров, Наврот. Мнение у них было единым: пора покончить с восхвалением отдельных машинистов, необходимо увеличить полезную работу локомотивов всего депо. С этим они пошли в партийное бюро, получили там полную поддержку.
Вскоре езда по эстафетному графику для многих бригад была заменена уплотненным графиком оборота паровозов, который подчинял единому ритму работу всех причастных к движению поездов.
Опыт пятисотников начал быстро распространяться. Движение охватило всю сеть советских железных дорог.
В канун 30-летия первого коммунистического субботника в депо была создана колонна паровозов имени «Первого субботника», во главе которой встал Александр Жаринов. Теперь уже речь шла не о пятисоткилометровом пробеге. Созданная по инициативе Жаринова колонна поставила перед собой задачу увеличить пробег паровоза до 700 километров в сутки.
В те уже далекие дни со страниц газеты «Гудок» звучал его голос: «У нас хорошие паровозы, и они должны быстро двигаться… Семьсот километров в сутки мы еще не давали. Но 14 мая паровоз Наврота пробежал 624 километра, 15-го мой сделал 648 километров. Это уже недалеко до 700. Будут 700!»
Уверенность машиниста основывалась на прочном фундаменте. Спустя неделю, 26 мая 1949 года, в дорожной газете «Ленинский путь» Жаринов рассказал, как много еще неиспользованных резервов у вагонников, эксплуатационников, тяговых диспетчеров, а главное – у самих паровозников. «Согласно графику, – заявил он, – на плече Москва – Рыбное положено несколько остановок. Мы заявляем, что нам достаточно только одной».
Отказаться от законно положенной остановки – это значит лишиться возможности пополнить запасы воды, почистить топку, осмотреть машину. Это значит содержать ее в таком состоянии, чтобы уверенно ехать без проверки в пути, вести поезд так рационально, чтобы хватало воды, так топить, чтобы топка не шлаковалась. Это требовало больших усилий, опыта, знаний, требовало высокой сознательности рабочего.
Казалось бы, что такое – миновать одну или две станции? Впрочем, даже непосвященному нетрудно представить себе картину, как длинный тяжеловесный состав задолго до остановки снижает скорость, как тащится последние перед ней сотни метров, как подолгу стоит, занимая пути, с каким трудом трогается с места и сколько времени потом тратится, пока снова разовьет большую скорость.
Нет, сокращение стоянок по техническим надобностям – это огромный резерв для грузового движения. Именно так рассуждал Жаринов, принимая высокие обязательства. Но рассчитывал он не только на этот резерв. В совершенстве владея техникой, он, как и его товарища по депо, нашли еще много возможностей для увеличения производительности труда.
