Текст книги "Человечье мясо"

Автор книги: Аркадий Белинков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Товарищ Ермилов, – позвала меня милая молодая женщина, пожалуйста, – и, пропустив меня в кухню, затворила за собой дверь.

Я сидел в корыте и задумчиво размешивал пальцем воду. Клубящиеся обрывки мыслей проносились в моей голове, и я не в состоянии был сосредоточиться на происшедшем.

– Сейчас они догонят настоящего Ермилова, – промелькнуло у меня в голове, – и все будет кончено. Надо бежать отсюда, одеться и бежать. Бежать, бежать и бежать...

Тело мое наливалось тяжестью и цепенело.

– ... бежать, бежать, бежать... – шептал я и чувствовал, что вода захлестывает меня, заливает рот, ноздри, уши; гудящая серо-зеленая масса воды обступает меня и я – тону.

– Помогите! – закричал я. – Помогите!

– Вам чего? – услыхал я чей-то далекий голос и поднял голову. По моему лицу текла вода, стекала на грудь и капала в корыто. Я глубоко вздохнул и выпрямился.

– Вам чего? – негромко повторил мужской голос из-за двери.

– Благодарю вас, – сказал я, – ничего, это я так.

– А-а... бывает, – заметил мужик. Потоптавшись за дверью, он кашлянул и спросил меня: – А интересно узнать, вы чего покупали на Сталинскую премию? А?

Ванна несколько освежила меня. Облекшись в гимнастерку, галифе и тапочки мужа, я вышел из кухни.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала мне милая молодая женщина, придвигая стул. – С легким паром. – И посмотрела на меня, улыбаясь длинными, как лодочки, глазами.

Меня лихорадило. Я не мог ничего есть.

– Кушайте, – попросила милая молодая женщина, и голос ее дрогнул. Черные ручьи медленно потекли по чайной скатерти, омывая чашки, блестя и покачиваясь. Я вздрогнул и выпил воды.

– А интересно узнать, – поинтересовался муж, – отчего нынче не пишут, как при царе? Читал я когда-то книжку про капитанскую дочку. Жалко только, конец оторван. Толково написано. Вы, небось, читали? Или еще про Ивана-царевича. Вот это настоящая книжка.

Милая молодая женщина покраснела и, опустив глаза, попросила мужа нарезать еще хлеба.

– Благодарю вас, – сказал я. – Мне неудобно, что я причинил вам столько хлопот. Я сейчас пойду домой.

– А в чем вы пойдете? – спросил муж. – Ведь вы совсем нагишом.

Милая молодая женщина попросила мужа нарезать хлеб.

– Чего резать-то столько? – удивился муж. – Только зря сохнет. Еще четыре куска осталось. Как истребим этот, тогда и нарежу. А мы вот что сделаем: я пойду с вами вместе, а у своего дома вы снимите мои шмотки и пойдете домой. А кто это, там на улице велел нам прибрать вас к себе? Не заметили случайно?

– Генеральный секретарь Президиума Союза советских писателей товарищ Фадеев, – сказал я, опустив голову.

– Нет, – сказала милая молодая женщина, – товарищ Ермилов останется у нас ночевать. Куда вы поедете ночью? Оставайтесь.

– Ага, – сказал муж, – правда, пускай они останутся. Ничего не имею. А завтра мы поедем к своей свинушке и подкинем вас до дому. Эх, товарищ Ермилов, поглядели бы вы на нашу свинушку! Она, хоть и ходит еще, ко дню Сталинской конституции припасаем, а уж сейчас, как поглядишь на ее сзаду, прямо... (он поднес к губам сложенные щепотью пальцы и чмокнул.) Жена, ты бы спросила у товарища писателя, какое имя-то ей дать. А то, Розька, да Розька, нешто это имя в нашу эпоху? С прокормом только сейчас певажисц. Помою нехватка.

– Да, что вы! – удивился я, – помоев, мне кажется, сейчас сколько угодно. Тут совсем близко есть один двор, так там в помойную яму понатаскали за каких-нибудь полчаса 18 ведер рыбьей чешуи, прокисшего студня, яиц, простокваши, известки, перьев и сверх того еще двух дохлых крыс. Я же знаю, я сам там сидел!

– Где? – спросил муж.

Я вовремя опомнился и пробормотал:

– Вот, точного адреса не могу вам назвать. Завтра, когда поедем, покажу.

– На большой! – воскликнул обрадованный муж, – житуха, Розька! Жена, завтра пойдем на помойку! Вот, товарищ Ермилов укажет. А как же это вы, товарищ Ермилов, штаны утеряли?

– Украли, – угрюмо пробормотал я. – В бане.

Меня лихорадило.

– ... бежать, бежать, бежать... – беззвучно шептал я, на короткие мгновения теряя сознание, и снова пробуждался.

– Чего? – спросил муж.

– Товарищ Ермилов очень устал, – приблизив голову к моему лицу, сказала милая молодая женщина. – Ложитесь отдыхать, товарищ Ермилов. Я сейчас приготовлю. Может быть, сообщить вашим родным?

– Нет, нет! – закричал я. – Не надо сообщать родным. – И потерял сознание.

Глава XV

Как выяснилось впоследствии, помирал я медленно и долго. Когда я пришел в себя, все удивленно переглянулись.

– Порядок, – сказал муж, – а мы думали, что врежете дуба, товарищ Ермилов.

Он был очень доволен началом моего выздоровления.

– Жалко, так и не указали помоев для Розьки. Теперь уж, наверное, все разобрали. Ну, я отрываюсь. Жена, ты тут с товарищем писателем придумайте Розьке какое покрасивше имя.*

Попытки пересилить себя, выздороветь, встать ни к чему не приводили. Болезнь коленом придавила меня к постели и, чем упорнее я старался высвободиться, тем больше терял сил. Я сдался.

– Владимир Владимирович, – тихо сказала милая молодая женщина, – не надо расстраиваться. Полежите немного и все пройдет. – Она поправила подушку и коснулась ладонью моих волос.

– Спасибо вам, милый мой, хороший мой друг, – прошептал я и почувствовал, что глаза мои полны слез. Она ничего не сказала и медленно вышла из комнаты.

– Марианна, – прошептал я, – что с тобой? – И закрыл глаза, боясь думать о том, что стало с Марианной.

Так же трудно было узнать, почему меня до сих пор не схватили.

– Шура, – спросил я милую молодую женщину, – меня никто не спрашивал?

– Нет, – сказала она. Потом, подумав, добавила: – Из милиции один чудак приходил. Говорил, у вас должен быть какой-то Аркадий Белинков. Скажите мне, Владимир Владимирович, то, что пишут наши писатели, это все правда?

– Что? – спросил, появляясь в дверях муж. – А как же? Что они, американские писатели, что ли? Пишут про свою родную советскую власть, а не про американскую! Чего ты шляешься здесь все время? – нахмурившись, спросил он жену.

Она неподвижно стояла, устремив на мужа длинные лодочки сощуренных глаз.

– А?.. – сказал я. – Вы уже вернулись? Ну, как дела? Да, я все хотел спросить, на помойку так и не сходили?

– Дела ничего, – проворчал он. – А на помойку как же я пойду, когда вы ее скрываете.

– Что вы?! – воскликнул я, – пожалуйста! Я только сам не могу вас проводить. Я объясню вам, и вы сходите.

– Правда? – заинтересовался он. – А ну-ка, растолкуйте. Я объяснял ему, как найти помойку, чертил план города на папиросной коробке, он переспрашивал, водил пальцем но чертежу, затем, повторив маршрут, подмигнул мне и ушел, размахивая ведром и лопатой.

– Шура, – тихо сказал я, – не обращайте внимания. Все пройдет, все будет хорошо. Не надо, милая.

– Да, да, – быстро ответила она, – все будет хорошо. Скажите, Владимир Владимирович, когда человек что-нибудь делает, что он должен слушать – голос рассудка или голос сердца?

– Голос грядущего, – сказал я. – Когда я думаю о своих поступках, в моем воображении встают дети, и я стараюсь ответить так, чтобы их жизнь была счастливее нашей жизни.

– У вас детей нет и у меня нет, – тихо сказала она, – может быть, если бы у меня были дети, мне легче было бы думать о будущем. Почему я так несчастлива, Вол.., Владимир Владимирович?

– У меня будет дочь. Обязательно будет дочь, – воскликнул я, – она будет исполнением моих несбывшихся надежд, неисполненных желаний, незавершенных замыслов. Наши дети – это не только не пережитое нами будущее, но исправление ошибок нашего прошлого!

– Голос рассудка, голос сердца...– опустив голову, тихо сказала она. Говорят, что золотой век уже был. Тогда нам больше нечего делать. И нашим детям нечего делать. Скажите, Володя, прошел ли уже золотой век? Будет ли еще золотой век?

Я молчал. Я знал теперь, что в государстве мужа этой женщины, если я смогу что-либо сделать, то лишь сделать тайно. Я спрашивал се:

– Я ничего удивительного не говорил в бреду, что бы вас удивило?

– Нет, – отвечала она, подумав. – Вы ничего удивительного не говорили. Что-то об аморфности позитивной части программы и о шестой социальной формации.

– А-а-а... – сказал я. Я молчал.

Я не хотел раскрыть ей тайну золотого века.

– Почему вы молчите? – спросила она и тихо добавила: – Мой муж недоволен тем, что я так часто бываю у вас.

Гремя ведром, в комнату влетел муж.

– Какие там помои?! – кричал он. – Нешто это помои! Две дохлые крысы. А еще чего? Лампочка электрическая 25 свечей, разбитая, горло от бутылки из-под портвейна № 18, да тряпки разных цветов? Нешто это годится на корм животной? Таскался, как дурак, только. Навалил тут с три короба: "Помои, помои!" И тебе рыбья чешуя, и студень, и то, и это, и пятое-десятое. А на деле-то, кроме двух дохлых крыс, пшик один оказался. Помои! Небось, пока я там по помойкам ползал, они здесь тары-бары, шуры-муры, тете-мете, фигли-мигли, совсем другим делом занимались. Муж по помойкам ползает, всякую копейку в дом тащит, а она тут цельный день с чужими мужиками шляется?!

– Послушайте, – сказал я, – если мое присутствие хоть в какой-то мере вам неудобно, то я сейчас же уйду. Я не привык быть в тягость кому бы то ни...

– Товарищ Ермилов! – воскликнула она и, вспыхнув, обернулась к мужу: Как тебе не стыдно?! Больной человек, лауреат Сталинской премии, награжденный правительством медалью за оборону Москвы, которую он, не щадя своей крови, оборонял в Куйбышеве, где он был всю войну! Как ты, советский человек, в эпоху, когда мы не сегодня-завтра вступаем в первую фазу коммунизма, можешь позволять себе такие пережитки проклятого прошлого??!!

– А чего я позволяю? – отступал несколько опешивший муж. – Я говорю, ничего там нету на помойке толкового. Иди, проверь сама, если не веришь.

Милая молодая женщина уголком губ улыбнулась мне и, обернувшись разгневанным лицом к смешанному с грязью супругу, возмущенно воскликнула:

– Мне стыдно за тебя перед членом Президиума Союза советских писателей!! – И вышла из комнаты.

– Ох, уж эти мне бабы, – почесав под мышкой, со вздохом сказал муж. Как шлея под хвост попадет... Чего это с ней? Как живем мы вместе, такого не было. Положите вы на это дело с прибором, товарищ Ермилов. Ничего, пришабрится.

* Дальше три слова неразборчиво.

Глава XVI

По утрам я вставал с постели и, поддерживаемый под руку моим новым другом, выходил на балкон. Она срывала лучший цветок (цветы росли в ящиках, подвешенных к перилам балкона) и с грустной улыбкой дарила его мне.

Над необъятной просыпающейся столицей медленно плыли облака, растворяя в крепкой синеве неба багровые подтеки впитанной за ночь крови. Грохот громадного города, хрустящего суставами, ворочающегося и зевающего спросонья, давил писки зарезанных, пытаемых, задушенных, изнасилованных и растерзанных, прописанных и непрописанных в ней жителей.

– Ах, если бы можно было прожить так жизнь, – едва слышно сказала она, – в этой тихой свежести августовского утра, рядом с человеком, которому веришь, которого ценишь. Скажите, Владимир Владимирович, счастье в этом?

– Нет, – сказал я. – Счастье не в этом.

Я боялся за эту женщину, ничего не подозревая жившую рядом с моей тайной, которая в любое мгновение могла, взорвавшись, погубить ее.

Я молчал. Моя жизнь была посвящена подвигу. Я знал, что могу погибнуть в любое мгновение. Смысл моей жизни был в том, чтобы погибнуть, принеся людям больше счастья. Больше счастья людям золотого века. Я ничего не сказал ей о тайне человеческого счастья. Я сжал зубы, как сжимают предохранитель на пистолете.

– Почему вы молчите? – спросила она. – Владимир Владимирович, скажите мне, почему я так несчастлива? – В глазах ее стояли слезы.

– Вы знаете, как Фауст прочел первый стих Евангелия от Иоанна? спросил я. – Вначале было дело. Счастье нельзя получить ни по наследству, ни в дар, ни в магазине за деньги. Его можно только сделать. Главным образом, самому, не особенно рассчитывая на помощь соседей. А вы? Вы ничего не делаете, милый мой друг, не только для обретения счастья, но даже для получения удовольствия.

– Я ничего не умею делать, – сказала она.

– А что вы хотите делать?

Она молчала.

– Вероятно, раньше, чем что-то делать, нужно знать, для чего собираешься это делать. Счастье, счастье... что вы видите, говоря это слово?

– Что я вижу? – удивленно переспросила она. – Конечно, я вижу коммунистическое общество, которое мы строим. А что?

– А-а-а, – сказал я, с солидностью кивнув головой, – о чем же вам тогда беспокоиться, если у вас такое ясное представление об этом предмете? Тогда вы должны немедленно включиться в общую работу по построению этого общества. Например, штопать носки мужу или делать то, чему вас учили в каком-то институте, и дело в шляпе.

– Нет, – сказала она, – я знаю, что это прекрасно – коммунизм, но у меня к нему такое же отношение, как к чему-то безусловно очень хорошему, но такому, что никогда не видела и не ощущала. Например, Африка. С детства мне казалось, что самое интересное – это Африка. Или марципан. Говорят, что это самое вкусное. А я никогда не ела марципана. Можно ли полюбить человека, не узнав его? Вам скажут! "В таком-то городе живет самый умный, самый добрый, самый красивый и самый талантливый человек. Полюбите его". Можно ли его полюбить? Может быть, я действительно полюбила бы Африку, или марципан, или самого умного, самого красивого и самого доброго человека, но нельзя полюбить то, чего никогда не видел и не узнал.

Я взял ее за руки и, глядя в длинные влажные глаза ее, сказал:

– Наш век – век человечьего мяса. Борьбы за человечье мясо. Идея необъятных возможностей положила под топор высшую нервную материю и от человека осталось только то, что годится в пищу людям [зачеркнуто: имеющим идеи] путем захвата владеющих идеями. В мире всего две идеи: одна настаивает на том, что человечье мясо принадлежит ей. Другая требует себе человечьего мяса. Что касается качества этих двух диаметрально противоположных идей, определяющих характер нашего века, то оно выяснится после того, как станет ясно, на чьей стороне победа. Так как всем известно, что побеждают, разумеется, только самые лучшие идеи.

– А коммунизм? – спросила она, шагнув ко мне.

– Ну, конечно! – воскликнул я. – Я же не говорю, какая из этих идей лучше. В этом-то и вся штука. Человечье мясо коммунизма!

– Хорошо, – сказала она и, тяжело дыша, вплотную приблизилась ко мне. Может ли быть счастливо человечье мясо?

– Может, – твердо сказал я, – когда оно подставляет топору кость, от которого топор отскакивает, получив зазубрину. Потом это мясо переламывает топорище и хватает за горло идею топора. Человечье мясо имеет свои идеи, – с гордостью заявил я. – Лучшая его идея – идея борьбы.

– Скажите, может ли любить человек в наш век? Я хотела сказать, может ли любить человечье мясо?

– Да, – сказал я, – может. Только в наш век это не самое главное. Человек всегда должен делать самое главное. Настоящий человек из человечьего мяса должен научиться приносить в жертву самое дорогое во имя самого важного. Тому мы имеем неоднократные примеры в тысячелетней истории народов. Чей подвиг выше, Абеляра, который во имя своей любви к [край страницы оборван, далее несколько слов восстановлено по смыслу]. Элоизе пошел на все и был оскоплен, или Агамемнона, пожертвовавшего своей дочерью Ифигенией, чтобы спасти свой народ?

– Вы очень любите свою жену? – медленно спросила она.

– Очень, – ответил я.

– А я не люблю своего мужа...

В это мгновение, звеня стеклами, распахнулась балконная дверь и на пороге появился муж. Под мышкой у него был зажат поросенок.

– Это что же такое делается, товарищ Ермилов? – зловеще спросил муж, пристально смотря на нас. – Приютил я вас, больного советского человека без портков в своем родном доме, а вы чужих дамочек разными фиглями-миглями завлекаете?

Поросенок под мышкой мужа взвизгнул.

– Сидеть! – грозно прикрикнул муж и ляпнул ладонью по пятачку.

– Как хорошо, что ты привез поросенка... и сам приехал, – воскликнула милая молодая женщина, – а мы тут с Владимиром Владимировичем придумывали всякие имена. Только не решили, какое лучше: Ифигения или Элоиза.

– Хай будет хоть философия, – мрачно сказал муж и, пристально глядя в глаза жене, заорал: – Ты мне яйца не крути всякой интеллигенцией. Сами умеем.

– Как вы смеете?! – закричал я и бросился к нему. – Кто вам дал право оскорблять невинную женщину?!

– Сидеть! – презрительно процедил муж сквозь зубы, и я увидел перед своим носом занесенную ладонь с растопыренными пальцами. – Так.

– Как тебе не стыдно? – вспыхнув, закричала милая молодая женщина. – В эпоху, когда мы каждый день приближаемся к первой фазе коммунизма...

– Хрен с ним, – заявил муж, – с коммунизмом. По-твоему выходит, из-за коммунизма человек должен терпеть, чтобы его баба всякому давала? Да?

– Послушайте, – тихо сказал я, – если вы не перестанете оскорблять свою совершенно ни в чем не повинную жену, я выброшу вас на улицу.

– Кого? Меня? – заорал муж и подавился смехом.– Ты-то? Да я тебя, как вошу одним махом придавлю.

– Человечье мясо, – сказал я, глядя на торчащую перед моим носом занесенную ладонь с растопыренными пальцами.

Муж сложил ногти больших пальцев, чтобы показать, как будет меня придавливать. Воспользовавшись некоторым облегчением своего зажатого положения, поросенок хрюкнул, дернулся и, выскользнув из-под мышки своего хозяина, с диким визгом полетел через балконные перила на улицу.

– Человечье мясо, – сказал я, отстраняя руку мужа.

– Свинина! – закричал он и, хлопнув дверью, выбежал из квартиры.

Глава XVII

Она подняла на меня глаза и, поразившись неожиданностью случившегося, сказала, удивленно вслушиваясь в [пропуск – край страницы оборван] слова:

– Я свободна, Владимир Владимирович. Он не придет больше.

– Что? – спросил я.

Внизу, на мостовой шевелились какие-то червяки, собирая какие-то обрывки. Кричали. Дернулся ветер, пришибло к балкону облако дыма, запрыгал мелкий дождь, оставляя на земле цветочных ящиков рябинки следов.

Глава XVIII

– Александра Михайловна, – сказал я, – вы опять ошиблись. Я не Ермилов. Я – Аркадий Белинков. Вы никогда не будете счастливы, Александра Михайловна. Золотой век не впереди и не позади нас. Для того, чтобы быть счастливой, не обязательно жить в золотом веке. Для этого нужно быть хозяином своего века. Любого. Счастье не во время бытия, а в господстве над бытием. Золотого века не было и не будет. Снова будет железный век. Наш век сковал топоры, мечи и колючую проволоку.

– Ну и что же? – спросила она. – Как вас зовут? Аркадий Белинков? Ну и что же?

– За мной гонятся, – сказал я. – Они ищут меня, чтобы убить. И убьют, если поймают.

– За что?

– За то, что я мешаю им строить золотой век.

– Вы? Зачем?

– В мире живут две идеи. Одна утверждает, что человечье мясо принадлежит ей. Другая рвет себе человечье мясо. Для того, чтобы первая идея смогла построить свой золотой век, она должна убить вторую идею. За одну из этих идей я борюсь. Если мы победим, мы будем строить свой золотой век.

– И вы победите?

– Конечно. Мы должны победить.

– И построить золотой век?

– Конечно. У нас же есть позитивная программа, – опустив глаза, сказал я. – Иначе не стоило бы бороться.

– А-а-а... – медленно сказала она. – Опять будет война?

– Конечно, – сказал я. – Будет уничтожена половина человечества.

– И тогда будет золотой век?

– Конечно, – сказал я. – Иначе не стоило бы бороться. У нас есть положительная программа.

Глава XIX

– Ну и что же? – смотря мне в зрачки лодочками сощуренных глаз, сказала она. – Я иначе и не представляла себе вас: я знала, что вы должны жить чем-то значительным.

Ее глаза уплывали в глубину теней медленно опускающихся ресниц.

– Ну и что же, Аркадий? – едва слышно спросила она.

– Александра Михайловна, – сказал я, – понимаете ли вы, что происходит в мире? Я и моя жена боремся не на жизнь, а на смерть. И, скорее всего, мы погибнем.

– Вы?

– Я, моя жена и еще многие. Кроме того, будет уничтожено тридцать веков истории мировой культуры.

– Аркадий, – тихо сказала она, – неужели человек не имеет права быть счастливым до того времени, пока будет создан золотой век?

– Не имеет, – сухо сказал я.

Я захлопнул дверь своей комнаты, бросился на диван и закрыл глаза. Дело не в том, что должна погибнуть половина человечества, а в том, чтобы оставшаяся половина была счастлива. Я обязан был торопиться. Приближающаяся смерть должна была стать не моим поражением, а внутренней и необходимой для нас потерей в борьбе. Меня могла спасти только победа. Марианна бы сказала: "Вы не боитесь смерти, потому что останется положительная программа". Я не потому не боялся смерти. Я знал, что наша негативная программа много сильнее и (что для меня самое важное) убедительнее аморфной позитивной программы. Марианна не обращала внимания на аморфность позитивной программы. Она стреляла, потому что стреляло ружье. Если бы оно перестало стрелять, Марианна положила бы его и стала бы дожидаться. Заряд должен был обеспечивать я. Хуже всего было то, что позитивная часть программы отличалась аморфностью.

Когда отворилась дверь, я не слышал. Я не открывал глаз.

– Дело не в том, что мы раньше погибнем, – думал я, – чем победим...

Я не выдержал и открыл глаза. Она сидела, опустив голову и прижав пальцы к вискам.

– Какой смысл в победе, – сказала она, – если вы должны умереть до победы?

– Если бы я боролся для себя, Александра Михайловна, – сухо сказал я, то, право, не стоило бы уничтожать половину человечества.

– Я хочу, чтобы вы жили, – тихо сказала она.

– А я хочу, чтобы пришла победа, – сказал я. – И еще я бы хотел, чтобы после меня осталась дочь. И чтобы она дожила до победы.

– Я хочу быть с вами, – сказала она, – и помочь вам, и защитить вас.

– Спасибо вам, друг мой, – сказал я. – Еще не зная всего того, что вы узнали сегодня, вы уже это сделали.

– Этого мало, – сказала она. – Я могу и должна сделать больше.

Я смотрел в лицо этой женщины, прожившей лучшие годы своей жизни без помысла и надежды на подвиг, не сумевшей задержать уходящую молодость творчеством, или ненавистью, или любовью, 25 лет простоявшей, не поднимая руки над течением дней, медленно разматывающихся и цепляющихся крючками маленьких попыток за маленькие петли возможностей.

– Послушайте, – сказал я, – для того, чтобы серьезно обречь себя на гибель, мало только хорошо или даже сильно чувствовать, для этого надо быть до конца убежденным в своей правоте.

– Мало хорошо или сильно чувствовать? – переспросила она. – Но убеждения придут потом.

– Нет, – сказал я. – Это чувства могут прийти потом. Если они не уйдут до этого. Подвиг силен убеждением, а не чувством.

– А разве во имя любви не совершаются подвиги? – спросила она.

– Совершаются, – сказал я. – Во имя любви, а не из-за любви. Бороться надо для того, чтобы победить.

Она стояла, опустив руки и пристально вглядываясь в окно. Ветер шевелил ее волосы. Меня не интересовал цвет ее волос. Меня интересовало, сколько времени она может выстоять на допросе.

– Послушайте, – сказала она, – но ведь золотого века не будет? Вы сказали, что золотого века не будет. Зачем же тогда ваша борьба и смерть?

– То, что я сказал, не имеет значения, – резко ответил я. – Есть прекрасная положительная программа. Ясно? На 6-й странице положительной программы написано: "Мы боремся для того, чтобы уничтожить коммунизм, как формацию, лишившую свободы человеческий интеллект, и построить общество, в котором впервые за все века всемирной истории пародов власть будет осуществлена не силой оружия, но силой интеллекта. Это будет государство умных людей. Вместо отжившего демократического принципа избрания верховного органа власти, будет утвержден принцип ответов на вопросы и отгадывания загадок. Таким образом, в управлении государством окажутся самые умные представители населения земного шара".

Глава XX

Враг в красных штанах, опустив голову, медленно ехал сквозь город, бросив поводья на шею лошади. Он сидел в седле, как пришей кобыле хвост. Ноги его в свисающих с пальцев тапочках болтались вдоль лошадиных боков и цеплялись за бульварные кусты.

Из скорлупы облаков вылупилось желтое солнце. Он поднял голову, моргнул и уставился на восход.

Он знал, что все равно поймает, невзирая на окружающий это убеждение скепсис. Услышав о том, что объявлен всесоюзный розыск беглецов, он презрительно улыбнулся и сказал:

– Разрешите обратиться, товарищ комиссар государственной безопасности 1-го ранга. Не нужное это дело: никуда они, кроме Москвы да своей спаленной дачи, не толкнутся, народ такой, известно – интелигенция.

Вооруженный таким передовым мировоззрением, человек в красных штанах, опустив голову, медленно ехал верхом сквозь Москву, придерживая кобылу перед некоторыми заведениями, в которых по его расчетам скорее всего следовало искать, и, засунув голову в окно заведения, подозрительно осматривал внутренность. Не достав до окна Большого зала Консерватории, он въехал в гулкий вестибюль, медленно поднялся по лестнице и остановился в зрительном зале. Кобыла нехотя пожевала золотистый плюш рампы и опустила морду. Он пощупал дирижерский пульт и тронул пятками кобылу.

– Куда заховались? – мучительно думал он, выпяливая глаза и смаргивая одолевавшую дремоту. – Может за водокачку? – Но вспомнив, что за водокачку заховалось в год великого перелома два кулака, психологически не имевших ничего общего с Аркадием и Марианной, он отказался от этого умозаключения.

Кобыла, задремав, остановилась посреди площади. Вдруг сверху раздался оглушительный визг, кобыла шарахнулась в сторону, и он едва не вылетел из седла.

– Ложись! – заорал он и треснул кобылу в бок пяткой. На месте, от которого он только что отскочил, лежал, дергая харей и свистя, здоровенный поросенок. Он поднял голову вверх и увидел высоко на балконе фигли-мигли парочку, делавшую вид, что это до ее не касается. В ту же секунду перед мордой залягавшейся кобылы вырос некий молодой дядя и тяжело опустился на мостовую перед околевающим поросенком.

Человек в красных штанах вновь обрел утраченное было из-за такого явления, как падающие с неба свиньи, самообладание. Он свесился с седла и пытливо всмотрелся в черты поросячьей хари.

– Готов, – тихо произнес хозяин поросенка и встал на ноги. – Эх, жизнь наша, – меланхолически сказал он и пошевелил носком сапога охладевающий хвост.

– Да, – процедил человек в красных штанах. – Живешь, работаешь, строишь коммунизм, а косая так тебя и дожидается. Вы кем, извините, будете?

– Шофером работаю, – уныло отозвался хозяин дохлого поросенка и, обрадованный дружеским участием, добавил, кивнув в сторону поросенка: Из-за бабы все дело.

– Да, – сочувственно покивал головой всадник в красных потрепанных галифе, – бабы да вино – вот, что нас губит, и еще – капитал. – Однако он не совсем ясно представлял себе связь между трагической гибелью поросенка и поступком бабы. Как бы почувствовав его сомнения, хозяин дохлого поросенка пояснил;

– Не стерпел я. Как увидел ее с этим мужиком, захотел промеж глаз вдарить, а он и сорвись. Высота-то, эн какая. Теперь – крышка: пусть сама как знает, так и живет. Положил я на нее.

– Да, – промямлил человек в красных штанах, – найдешь другую, – и развел ноги, чтобы стукнуть по бокам кобылу. Но в это время хозяин дохлого поросенка сказал нечто такое, от чего его ноги застыли в разведенном положении и он, перегнувшись через кобылью шею, пристально уставился на человека, бросившего свою бабу, через которую он зря погубил полезное в хозяйстве животное.

– Я, говорит, писатель, мне, говорит, какая хошь баба даст, а муж будет смотреть да помалкивать, потому я могу всякого мужа в "Правде" или в "Библиотеке Огонек" протащить.

Враг в красных штанах повернул морду кобылы к морде мужа и опустил собственную морду к их мордам, и все они склонили свои морды над мордой загубленного поросенка.

– А ну-ка, давай, – подмываемый волнением, прохрюкал он, заерзав в седле.

– Ну и вот. Он, значит, с понтом на горло. А я за задницу и с балкона его перекидываю. А тут как она вцепится мне в лепень, да как заорет, как резаная. Ну, я и выпустил.

– А он чего такого не говорил, этот-то самый, писатель-то ее?

– Чего? Говорил! Я, говорит, в книжке пропишу!

– А еще чего такого?..

– Еще про коммунизм говорил.

– Про коммунизм?! Во-во-во! Давай, чего он там про коммунизм?

– Чего? Говорил, что с такими коммунизм сроду не построить.

– Что мы коммунизм не построим?

– Нет, с такими не построим.

– С какими такими?

– Ну, значит, с такими, которые за задницу хватаются и с балкона меня скидывают. А так, вообще, построим.

– А что не построим, не говорил?

– Не, вроде не было.

– А ты вспомни.

– Вспоминаю. Да нет, не было.

– Лучше вспоминай.

– Да говорю, не было.

– А я говорю было! Не должон такой сказать, что построим коммунизм.

– А я говорю тебе русским языком: не было!

– Ты мне еще поговори, ей-ей в лоб закатаю.

– Ты?

– Я!

Вместо ответа на такую пошлость муж взял человека в красных штанах левой рукой за челюсть, правой за излюбленную им в таких случаях задницу, вынул его из седла и, слегка потрясая им в воздухе, спокойно уложил рядом с дохлым поросенком, слегка при этом повредив асфальт.

– Ладно, – прохрипел самонадеянный человек в красных штанах. – Оставим этот вопрос. Как его фамилия?

– Чего, – переспросил муж, – фамилия? А вот этого не видал? – И с этими словами он слегка расставил ноги и, выпятив живот, похлопал ладонью по ужаснейшему из мест своего организма, затем он повернулся на каблуке и медленно зашагал через площадь, плюя на окружающую действительность.

Глава XXI

– Врешь! – взвыл враг в красных штанах. – Все равно построим коммунизм! – Он лежал на асфальте, слегка поврежденном, благодаря его перемещению с кобылы на мостовую, и ругал переместившего его мужа именно тем местом, которое тот показал ему вместо того, чтобы назвать столь любопытную ему фамилию.

Кобыла, понюхав своего хозяина, зевнула и завалилась рядом с ним.

– Уйдет! – вдруг блеснула молния испуга в голове человека в красных штанах и он век... Он наполовину вскочил. На вторую половину он не мог вскочить, ибо именно за эту половину взяла его правая рука, безусловно способствовавшая побегу упомянутого писателя... Через 17*, – злорадно решил про себя человек в красных штанах. – Червонец! – уже одно это стоило того, чтобы подняться, вскочить в седло и скакать, скакать. Скакать за помощником любовника жены, из-за которой погиб поросенок и произошла эта многое обещавшая и столь разочаровавшая встреча.

– Помогите! – простонал он, озираясь на проходящих мимо соотечественников.

– Некогда, – буркнул один соотечественник.