Текст книги "Человечье мясо"
Автор книги: Аркадий Белинков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Ах, – сказал Сигизмунд Петрович, – вас еще не убили?! Нет, этого не может быть! Ну, знаете, так, как вам, еще никому не везло! – И он с чувством обнял меня и расцеловал в щеку.
– Они еще живые! – визжала Ванда Виссарионовна, – тогда будем пить чай! А что это у вас такое? – спросила она, указывая на залитую кровью рубашку, и вообще, почему вы такой голый?
– За нами погоня, – тихо сказал я. – Вчера на рассвете они уничтожили наши рукописи и сожгли дачу. Мы едва спаслись. Помогите нам.
– Ну, конечно, как же может быть иначе, – воскликнула милая молодая женщина, – в крайнем случае мы скажем, что вы связали нас и заставили приютить.
– Хорошо, – сказал я. – Говорите. Нам необходимо переодеться.
– Да, да, конечно, – закричал Сигизмупд Петрович, – конечно, им в первую очередь необходимо переодеться. Вандочка, займись этим делом, а я сейчас.
Ванда Виссарионовна проводила нас в спальню и распахнула гардероб.
Сигизмупд Петрович приотворил захлопнувшуюся за нами дверь столовой, выглянул в коридор, потом, ступая на цыпочках и оттопырив согнутые в локтях руки, покачиваясь жирным телом, прошел в переднюю, запер дверь, положил в карман ключ и с такой же осторожностью, тщательно притворив за собой двери, направился в кабинет.
– Милиция, – тихонько проговорил он, прикрывая ладонью рот и кося глазом на дверь. – Милиция! Прошу милицию. Все равно, какую. Нет лучше давайте большую. Это большая? Самая большая? Хорошо. Спасибо. Говорит известный критик Геморроидальников. Да, да. Член Союза советских писателей. Вы не читали мою новую книгу о социалистическом реализме? Нет? Очень жаль. Ничего, завтра же я пришлю ее вам. Пожалуйста. Товарищ капитан, дело вот какого рода: 10 минут назад ко мне на квартиру заявились известный вам Аркадий Белинков и его жена. Да. Вот именно. Скрываются. Да, да. Просят помощи. Хе, хе. Жена их сейчас переодевает. Да, да, совсем голые. В крови. Хорошо. Слушаю. Слушаю. Так. Так. Так. Хорошо. Только как можно скорее. Хорошо. Хорошо. Есть. Желаю.
Он положил трубку и, не снимая руки, перевел дыхание и оглянулся на дверь.
– Что вы для нас сделали, – утирая заплаканные глаза, сказала Марианна, ушивая широкое ей платье. – Правду говорят: друзья познаются в беде.
– Ну что вы, что вы, – восклицала Ванда Виссарионовна, – как же не помочь людям в такой беде. Это долг всякого советского человека, – и она бросила тревожно-вопросительный взгляд на дверь в кабинет Геморроидальникова.
Я снял окровавленную рубашку и осторожно стал обмывать раны.
– Очень хорошо, просто замечательно, – говорила Ванда Виссарионовна, оглядывая туалет Марианны. – Сейчас именно носят широко в лифе. А куда вы собираетесь идти дальше? – между прочим полюбопытствовала Вайда Виссарионовна.
– У вас есть пояс? – спросила Марианна, – а то все-таки широко.
– Сейчас, сейчас, – заспешила Ванда Виссарионовна. – Вы хотите поехать домой?
– Вот так совсем незаметно, – сказала Марианна. – Правда незаметно?
– Прямо, как на вас шито! – воскликнула Ванда Виссарионовна. – Это платье мне привез Сикочка, когда он ездил провожать наших солдат в Корею. Так вы думаете сейчас идти прямо домой или, может быть, еще куда-нибудь зайдете?
– Очень милая отделка из гипюра, – сказала Марианна.
Я обмыл раны и протянул руку за сорочкой Геморроидальникова. На мне были пижамные штаны в золотую полоску по небесно-лазоревому полю и одна туфля.
Но в то мгновение, когда я хотел облачиться в сорочку, из передней раздался шум открывшейся двери и топот сапог. Я уронил сорочку и выпрямился.
– Ничего, ничего, – забормотала Ванда Виссарионовна, – это Катька ходила за керосином. – Она прислонилась спиной к двери и испуганно глядела на нас. Кто-то, гремя сапогами, прошел по коридору.
– Вы не беспокойтесь, – беспокойно шаря глазами, промямлила Ванда Виссарионовна.
По коридору протопала еще пара сапог, и вдруг дверь рванули. Ванда Виссарионовна отскочила в сторону и на пороге с револьверами в руках показались два милиционера.
– Руки вверх! – рявкнул милиционер. Я ударил ногой стол, вскочил на подоконник, вышиб окно и, толкнув Марианну, выскочил на улицу.
Глава VII
Раздалось два выстрела, и на нас посыпались стекла разбитого окна. Мы снова присели.
– Держи! – орал над нами наполовину вывалившийся из окна Геморроидалышков.
Мы бросились бежать в сторону.
– Аркадий, – услышал я за своей спиной и, оглянувшись, увидел Марианну, свернувшую в какой-то переулок. Я бросился за ней, но в это время из-за угла выскочил автомобиль, полный милиционеров и собак, я завертелся на месте, бросился в сторону и юркнул в подворотню. Мимо ворот протявкали собаки и протопали милиционеры. Я залез в помойку, откуда мог наблюдать за улицей. Мимо ворот туда и обратно ходил милиционер. Я ждал. Марианна видела, куда я скрылся. Значит, она ждет меня в соседнем переулке или пробирается сюда. Милиционер ходил мимо ворот туда и обратно. Через двор проходили женщины и выливали на меня помои. Из квартиры, в окне которой видно было два примуса, выносили помои 6 раз. Очевидно, там варили уху и жарили курицу, потому что на меня больше всего вываливалась рыбья чешуя и перья. Если они поймали Марианну, то я пойду в Министерство государственной безопасности и скажу: "Я Аркадий Белинков. Вы схватили мою жену. Больше я ничего не буду писать, ибо я слаб и ничтожен. Зарубите меня". Сапоги остановились в углу ворот, раздвинулись в стороны и ко мне потекла мутная струя. Потом еще приносили чешую, прокисший студень, тухлые яйца, простоквашу, перья, трубочист высыпал ведро сажи, дворничиха вылила известку, а ребятишки бросили двух дохлых крыс, связанных хвостами друг с другом.
Марианны не было. Я не выдержал и с бьющимся сердцем выскочил из помойки. Не думая об опасности, я перебежал улицу и завернул в переулок, на углу которого я в последний раз видел сверкнувшую, как созвездие, Марианну.
Я бродил не таясь по переулку, заглядывал во дворы и подъезды, толкал двери и заглядывал в окна. Иногда меня спрашивали:
– Вам кого, товарищ? Или потеряли чего?
– Потерял, – тихо отвечал я и шел дальше. На мне были пижамные штаны в золотую полоску по небесно-лазоревому полю и одна туфля.
Я возвратился к углу переулка, к тому месту, где потерял Марианну, и опустился на колени.
– Прости меня, любимая, – прошептал я. – Прости меня за горе, которое я принес тебе, за то, что я, борясь за счастье людей, погубил тебя, лучшую и преданнейшую из женщин. Прости меня, любимая.
Силы покинули меня, и я потерял сознание.
В этот день над миром пронеслись бури. Наверное, больше, чем накануне. И, наверное, меньше, чем назавтра. Лилась кровь, хрустели розовые кости и дымилось человечье мясо. Горели жилища, скрипели ключи в замках тюремных подвалов, рвались снаряды, и матери хоронили детей.
– Чего разлегся? Пьяный, что ли? – услышал я чей-то далекий смутный голос и почувствовал, что кто-то трясет мое плечо. Я медленно раскрыл глаза и различил в темноте лакированный козырек фуражки и небесно-голубые погоны.
– Ну, ты, вставай, – сказал он.
Глава VIII
– Товарищ директор, – сказал милиционер, проталкивая меня вперед, споймал. Пьяный. Валяется. В канаве.
– Я не пьяный, – угрюмо сказал я. – И если бы вы меня не поймали, я сам пришел бы к вам и сказал: вот – я. Теперь я в ваших руках. Убейте меня. Теперь мне все равно. Я побежден.
– Ха, ха, ха!.. – захохотал милиционер, – ты бы пришел! Как же, держи карман! Ха, ха, ха!.. Товарищ директор, он бы пришел! Ха-ха-ха!..
– Ну, вот что, – сказал директор, – некогда мне с тобой тары-бары разводить. Хватает с меня и без тебя всяких делов. Живо на место, а то влеплю еще червонец по указу от 40-го года и дело с концом. Давай!.. – И он мотнул головой на дверь.
Я переступил порог, взглянул и перед глазами у меня поплыли, расплываясь, красные круги, эллипсы и звезды. Передо мной стояли, сидели, лежали и расхаживали абсолютно голые, полуголые и почти голые люди.
В последнюю минуту я подумал, что мне хотелось бы умереть одетым. Перед моим взором встал эшафот, воздвигнутый на шумной площади, окруженной толпой людей, провожающей в последний путь своего трибуна.
Но вспомнив, что на мне лишь пижамные штаны в золотую полоску по лазоревому полю и одна домашняя туфля с оторванным каблуком, я махнул рукой на все и двинулся к двери, куда, стуча зубами, стремились обреченные люди из категории абсолютно голых.
В это мгновение, расталкивая абсолютно голую очередь, к которой присоединился и я, выскочил обливающийся потом багровый татарин с одним глазом и стоящими дыбом волосами.
– Эй! – заорал багровый татарин, – какой такой есть человек вместо беглый!
Молчание. Люди, стоящие перед страшной дверью, смотрели друг на друга остановившимися от ужаса глазами.
– Эй! – заревел одноглазый татарин, – какой такой человек есть? Зачем молчит? Совсем хуже будет такой человек. – И вдруг, встретившись со мной взглядом, он, не отводя от моего лица единственного своего глаза, двинулся ко мне, багровый, окутанный паром и с дико вздыбленными седыми волосами.
– Помогите! – тихо вскрикнул я и в ужасе попятился назад.
Одноглазый татарин схватил меня за плечо раскаленной рукой и зловеще кивнул кому-то, стоявшему сзади. Через мгновение передо мной вырос человек, державший в каждой руке по огромной бритве.
– Какой такой человек этот есть? – спросил татарин.
– Этот самый, – сказал палач и равнодушно почесал подмышкой. – Это заместо Алехи Кривого наняли. Алеха, значит, убег, а этот заместо его. Только уж больно жидковат. Не стерпит. – Он нагнулся, что-то высмотрел на моем животе и, сморщив нос, сказал: – Жила у него хлипкая, не стерпит. Голая толпа вокруг нас заспорила:
– Нет, этот не стерпит. Антисемент. У ихнего брата завсегда жила хлипкая.
– Ничего, малость пообвыкнет.
– Какой? Этот? Да он в первочасье в портки наложит.
– Снимай штаны, – скомандовал татарин.
Я сжал кулаки и не шевельнулся. Палач попробовал бритву на собственном затылке.
– Снимай штаны, – рявкнул татарин.
Палач несколько раз скользнул по ремню бритвой.
Татарин, видя, что я по-прежнему не шевелюсь, дернул мои штаны. Шелк с треском порвался. Я остался в одной домашней туфле с оторванным каблуком.
Палач, держа в вытянутой руке бритву, медленно приблизился ко мне, нагнулся и протянул руку. Я взвизгнул и толкнул его ногой в лицо.
– Ты чего, ошалел что ли? – обиженно спросил человек с бритвой, поднимаясь с полу и запихивая в рот протезированную челюсть, – вроде псих какой-то. Придет директор, с ним объясняться будешь. Веди его, Азамат.
Я наклонился над своими разбитыми очками.
– Для гигиены, дурак, – сказал кто-то из толпы. – Учит их советская власть культуре, учит, учит, а все толку нет.
– Шайтан человек совсем есть, – проворчал татарин, покачивая головой, и, схватив меня за руку, потащил за собой.
Горячим паром, визгом и лязгом обдало меня. В раскаленном тумане бродили бледно-красные тени. На каменных лавках лежали полумертвые люди с безнадежно и уже безразлично запрокинутыми головами. И этих людей били, щипали, обливали кипятком или, возможно, расплавленной серой и царапали такие же, как и они, несчастные голые люди.
– Здесь становись будешь, – сказал татарин и указал мне на пустую лавку.
В минуты, когда человеку становится нестерпимо тяжело и перед ним встают категории жизни и смерти, он утрачивает чувство, отличающее истинные удельные соотношения событий, происходящих в движущемся вокруг него мире. Страшна жизнь человека, ибо он не в состоянии отличить шуток от трагедий всемирной истории народов.
Глава IX
Оказалось, что милиционер, увидев на пороге бани голого человека, принял меня за спившегося банщика, директор – за прогульщика, а банщик одноглазый татарин – за вновь нанятого коллегу.
Столь неожиданно превратившись в человека с определенным общественным положением и получив временную передышку, я решил использовать свою нынешнюю частичную легальность и возможные в новой обстановке связи для самых решительных и тщательных розысков Марианны.
"Этот момент должен стать переломным в моей жизни, – подумал я. – Все, что было сделано до сих пор, было не больше, чем закладывание в затвор патрона. Но помните, за мной еще выстрел, уважаемые товарищи!"
– Товарищ банщик! – окликнули меня. Я с профессиональной щеголеватостью скользнул по липкому полу и остановился перед клиентом. Он был розов и толст.
– Доктор, – сообразил я, в новой обстановке начиная делать обычные профессиональные наблюдения.
– Прошу, – пригласил я доктора.
– Ой! – заорал доктор, – горячо!
– Сейчас, – любезно сказал я и побежал за другой шайкой.
– Ой, – заорал доктор, – холодно!
"Экий неспокойный клиент, – подумал я с досадой. – Никак не угодишь. Очевидно, доктор любит золотую серединку", – скептически заметил я про себя. И вспомнив профессиональную привычку чистильщиков сапог, парикмахеров и, по моим соображениям, так же и банщиков, решил развлечь клиента, любящего золотую середину, разговорами на абстрактные темы.
– Теперь хорошо? – спросил я.
– Самый раз, – ответил клиент.
– Скажите пожалуйста, – начал я, – вы не находите, что концепция звездных туманностей не приближает нас к решению вопроса о генезисе первичного белка? А?
– Потише, пожалуйста, – попросил клиент, – глаз выдавите. И еще, пожалуйста, ногу немного подвиньте, а то у меня это ухо больное. Большое спасибо.
– Извините, – сказал я. – Так как же насчет белков?
– Насчет белков, видите ли... – промямлил пациент, – это лишний раз доказывает правоту марксизма-ленинизма. Глаз! Глаз!!
– Извините, – сказал я. – Совершенно верно. Это, конечно, еще лишний раз подтверждает правильность нашего родного марксизма-ленинизма. А как вы рассматриваете проблему более упрощенного получения изотопа урана? Вот как в газете, в которой было завернуто ваше мыло, написано об этом, прочтите, пожалуйста.
– Не выйдет, – сказал клиент. – Как раз оставил очки в предбаннике. Как думаете, не сопрут?
– Ну, что вы, – воскликнул я, – у нас этого не было. Раньше, конечно, при царизме бывало, а сейчас, во все годы существования советской власти никогда. К сожалению, я тоже без очков. Черт, очки потерял! Понимаете, сегодня у меня день, полный самых удивительных приключений, во время одного из которых я потерял свои очки. Очень обидно: хотелось почитать, что пишут в газете, в которую завернуто ваше мыло, про изотопы урана. Может, вы знаете?
– Э-э... Видите ли...– невнятно пробулькал клиент,– возьмите, пожалуйста, у меня изо рта мочалку, а то у меня руки в мыле. Большое спасибо. Э-э... Видите ли, именно проблема более упрощенного получения изотопа урана лучше всего доказывает незыблемую силу марксизма-ленинизма.
– Совершенно верно, – сказал я. – Именно эта проблема доказывает незыблемость. Вас как, можно шайкой по голове для массажа, товарищ доктор?
– Нет, – сказал клиент, подумав, – не надо шайкой по голове. – Потом добавил: – Я не доктор. Я критик.
– Что? Ах! – воскликнул я, и шайка, выскользнув из моих рук, все-таки с громом промассировала критика по башке.
– Простите, – сказал я, – тогда понятно.
– Что? – поинтересовался критик.
– Я говорю: очень рад отмывать от грязи советского критика!
– Большое спасибо! – сказал критик.
– Вы из каких же будете? – осведомился я, – из критиков-космополитов или из критиков-патриотов?
– Что?! – заревел клиент, – я критик-космополит?!
Он замотал головой, и шайка зазвенела на ней, как колокол.
– Я первый начал разоблачать этих ничтожных антипатриотов! – гремел он, – а какой-то, извините, банщик, который даже не может прочитать газету, в которую я заворачиваю мыло, смеет так меня оскорблять!!
Он сдернул с головы шайку и, вскочив, приблизил свою заляпанную мылом морду к моему носу.
– Ермилов! – закричал я.
– Белинков! – закричал он. И с громким воплем мы разлетелись в разные стороны.
Глава X
Шипя мыльной пеной, я влетел в топчущееся в предбаннике стадо с намыленными головами, мотавшимися с блеянием из стороны в сторону. Распихав баранов и колотя их по бараньим мордам, я вырвался из бани.
Опять за моей спиной кричали: "Держи-и-и!.."
Теперь у меня ничего, кроме программы с аморфной позитивной частью, не было. У меня не было ни рукописей, ни библиотеки, ни жены, ни очков, ни даже домашней туфли с оторванным каблуком, погибшей в неравном бою с банщиками. Я был сам собой. Человек и концепция. Человек-борец с врагом-государством. Его концепция была справедливее и гуманнее концепции государства. Но концепция государства была сильней его концепции. И поэтому был не прав он, а не государство. Государство с менее справедливой и гуманной концепцией бежало за ним, громко крича: "Держи-и-и!!" В истории нет ни умных, ни глупых, ни справедливых, ни гуманных концепций. Есть концепции сильные и слабые. Концепция Алариха была сильной, и поэтому она победила умную Римскую империю. Что касается ее ума, то когда она победила, ум сразу же был доказан всеми при ближайшем участии самих римлян. Силой можно заставить сделать все. Даже гениальные симфонии, поразительные фрески и прекрасные отречения сына от отца. Под авторитетным воздействием силы самая губительная идея обретает как-то не бывшую ранее заметной убедительность и приобретает адептов с докторскими диссертациями и избирателей, с воодушевлением опускающих в урны свои бюллетени. Чему мы имеем большое количество примеров в прошлой и настоящей истории народов.
И поэтому не было ничего удивительного в том, что за моей спиной раздались крики: "Держи! Держи его! Хватай! Чего глаза пялишь, за ногу его хватай!"
Я завернул в переулок и заскочил в подворотню.
Мимо меня, пыхтя, прошлепало толстое буро-розовое мясо с розовыми ляжками, оставляя за собой мыльные кляксы. И все стихло.
Когда эта клякса на истории русской литературы скрылась из глаз, я вылез из подворотни.
Вечерний город завыл, заворочался и задышал, коротко и часто. Площади оскалили челюсти, утыканные электрическими лампами. Стада самцов, самок и детенышей их, влетевших в ущелья улиц под прикрытием сумерек и тумана, убивали, грабили, насиловали, доносили, допрашивали и поджигали, строя свое счастливое коммунистическое завтра.
– Караул! – кричали они.
– Дави его промеж ног! Дюжее!
– Да здравствует наша могучая Советская армия!
– Сапоги упор, сапоги! Прямо, как есть, с живого ходу!
– Режут!!
– Дсржи-и-и! – прокричали сзади меня. Я вздрогнул и бросился вперед.
По дыханию, топоту и силе порыва, опытом познавший многие тезисы бытия, я понял, что за мной гонится цех банщиков, стая милиционеров, Президиум Союза советских писателей и представители обществ содействия.
– Не уйдет, – сдавленно продышал банщик, нажимая.
– Куда ему! – прохрипел автор популярных в народе симфоний.
Я задыхался.
– Марианна, – хрипло шептал я, – я погибаю. Что будет с тобой?! Кто спасет тебя, любимая?!
Щелкнули зубы за моей спиной, когти рванули мое плечо, и я, взвыв, метнулся в сторону и упал. С визгом затормозило автомобильное колесо у моей шеи. И кто-то, схватив меня за ноги, вытащил из-под автомобиля. Я сидел на мостовой и, лязгая зубами, озирался.
– Зарезал! Зарезал! – заорал чей-то пропитой голос.
– Ну как? Ничего? – спросил, нагнувшись ко мне, молодой человек из добровольного общества содействия. – Не зашибло?
– Ничего, в мякоть попал, – ответила, сочувственно посматривая на меня, красивая молодая женщина.
– Вы дальше бегите! – скомандовал кто-то, – а мы тут сами справимся.
Он нагнулся ко мне и спросил:
– В каком направлении он скрылся? Вы только укажите, а сами не тревожьтесь. Мы вас сейчас устроим, товарищ Ермилов.
– Что? – спросил я и поднял глаза.
– Я говорю, укажите нам, куда он скрылся.
– Кто? – спросил я.
– Ну, этот, как его...
Сзади раздались голоса хорошо мне знакомых членов Президиума Союза советских писателей: "...Аркадий Белинков, космополит и выпендреш формалистов!"
– Хорошо, – сказал я и протянул руку в ту сторону, куда прошлепало розово-бурое мясо с толстыми ляжками, принадлежавшее Владимиру Владимировичу Ермилову, экс-редактору "Литературной газеты" и лауреату.
Взревев, цех банщиков, стая милиционеров, Президиум Союза советских писателей и представители обществ содействия ринулись вперед. А я, ставший Владимиром Владимировичем, экс-редактором и лауреатом только потому, что хитро оказался не впереди, как полагается убегающему, а позади, был сдан под присмотр, за моим едва не раздавленным колесом здоровьем, случайно оказавшейся в погоне молодой женщине, покрасневшей от удовольствия быть полезной русской литературе в лице ее замечательного представителя В. В. Ермилова.
Глава XI
В это мгновение вдали раздался дремучий рев, и молодая женщина, обернувшись к своему мужу, низким, звучным голосом с тихой радостью сказала:
– Пойман. Все кончено.
– Бежим. Дорога каждая минута! – вскочив с мостовой, воскликнул я,
Молодая женщина улыбнулась и посмотрела на меня светящимися глазами.
– Сюда, – сказала она и, отворив дверь, пропустила меня вперед.
Глава XII
– Вона! – взвыл вырвавшийся вперед банщик, заметивший топающее посередь проспекта голое мясо. Увидев, что их усилия не пропали даром, цех банщиков, стая милиционеров, Президиум Союза советских писателей и представители добровольных обществ нажали еще крепче и, рванув что есть силы, навалились на бегущего.
– Кар! – пискнул он, сшибленный ударом по башке, и, оказавшись на мостовой, громко добавил: – ул!!
– Попался, голубчик! – визжала толпа, притопывая танец победы. Попался! Ха-ха-ха! Стервятина!!
– И здоров бегать, паскуда! Ишь, какой конец отмахал.
– А жирный-то, жирный! Глянь-ка, цицки-то висят, як у бабе!
– Это не я!! – обомлев, заорал Владимир Владимирович. – Это он!! Я всегда правильно делал! Спросите у Ковальчик!
– Нет, брат, шалишь, теперь, брат, не то, – подвывая от счастья победы, тихонько сказал один доброволец и, изловчившись, как двинул Владимира Владимировича сапогом в пах.
Владимир Владимирович, обхватив руками живот, взвыл и снова сел на мостовую.
– Не то? – переспросил он, – как не то? Уже не надо? Пожалуйста. Я не буду, если не надо. Будем издавать его книгу. Я еще вчера говорил. Спросите у Ковальчик. Товарищ Ковальчик, я говорил? Я же говорю, что я говорил. Раз партия, правительство и лично товарищ Сталин говорят, что не надо...
– Чего скулишь, сука! – проскрежетал урка из Президиума Союза советских писателей и саданул Владимира Владимировича по хребту фонарным кронштейном.
– Ох, – взвизгнул Владимир Владимирович и, не помня себя, вцепился зубами в брюхо урки из Президиума Союза советских писателей.
Урка заревел благим матом и навалился на Владимира Владимировича. На них посыпались банщики, милиционеры, члены Президиума и добровольцы.
Над кровавым месивом человечьего мяса завихрился дымок и начали пробиваться узкие язычки голубоватого пламени.
Отрывая вцепившуюся в его живот челюсть, член Президиума Союза советских писателей вдруг замер, нащупав рукой до галлюцинации близко знакомые ему зубы.
У него остановилось дыхание. Он рванул вгрызавшуюся в его внутренности голову и закричал длинно и тонко.
В зубах у головы болтался лоскут мяса и на обрывке штанины – пуговица.
– Ермилов!.. – прошептал он.
Ермилов близоруко сощурился, и вдруг его нижняя челюсть отвалилась и кровавый лоскут мяса и пуговица на обрывке штанов упали на мокрые камни.
– Стойте! – тонко заорал член Президиума Союза советских писателей. Стойте! Братцы, да ведь мы же фраернулись! Честное слово, фраернулись! Да ведь это ж не тот!
На них был плотный слой банщиков, выше слой добровольцев, над добровольцами слой милиционеров, и на всех слоях, вещая принципы содружества, прыгали, топали, орудовали ломами и протыкали все месиво длинными железками члены Президиума Союза советских писателей.
Загнав ногу, обутую в охотничий сапог, в хайло рычащего над ним банщика, член Президиума, изловчившись, подмял банщика под себя и в освободившееся в пласту место влез сам и воткнул заднюю часть Владимира Владимировича. Что им руководило, этим человеком, дважды познавшим зубы Владимира Владимировича? Только социалистическое отношение к действительности, помогшее ему уяснить, что Владимир Владимирович хоть и враг, но свой, а вот Белинков – это дело совсем иное. Ободренный Владимир Владимирович, висевший на собственной заднице, понявши, что теперь дело не в нем, быстро работая сильными челюстями, вооруженными легкими, но острыми и крепкими зубами со специально надетыми на них коронками из нержавеющей стали, зажатый в щели верхнего пласта, вывернулся и перегрыз пополам висевшего над ним дворника. Верхняя половина дворника с открывающимся и закрывающимся ртом свалилась вниз, и Владимир Владимирович, бросив опознавшего его члена, протискался на толщину целого пласта.
– Нет, – сказал он, – надо действовать решительно, а то в этой действительности, с еще не изжитыми до конца отрыжками проклятого буржуазного прошлого и совсем недавнего капиталистического, и вовсе околеешь. Сказав это, он прогрыз в туловище лежавшего над ним не то банщика, не то милиционера круглое отверстие, просунул в него голову и увидел сверкающее сияние родной столицы, воли, советской действительности и на глазах его проступили слезы.
– Братцы! – вскричал он, – что же мы делаем, ведь своих же свои же хаваем, как в 37-м незабываемом году! Да ведь так нас, самых советских-то, и вовсе не станет. Кто же коммунизм-то строить будет, братцы? Аркадий Белинков с Черчиллем, что ли? Перед лицом великих задач, стоящих перед нами, призываю вас не хавать друг друга!
Глава XIII
Она высвободила руки из-под одеяла, закинула их за голову и, упираясь ступнями в спинку кровати, потянулась, выгибая спину и певуче зевая. Потом раскрыла глаза и удивленно огляделась по сторонам. Длинные клинки солнца дрожали, воткнувшись в желтый пол. Не дыша лежала она, низко запрокинув голову с прищуренными веками, слегка касаясь груди кончиками прохладных влажных пальцев. Она сбросила одеяло и, не попав одной ногой в заячью туфлю, подбежала к сияющему окну и распахнула его. Потом надела туфлю, выправив пальцем смятый задник, зевнула, подобрала на затылке легкие волосы, набросила на плечи халат и вышла из комнаты.
Начинался необъятный и скучный день. Она знала, что он будет тянуться, медленно разматываясь и цепляясь за уборку квартиры, за журнал "Октябрь", с прозой, похожей на серое тягучее вязанье, и стихами, похожими на запыленные стекла, за хождение в гастроном, за штопку чулок, зевание у окна, вытаскивание из ящика какой-то газеты, ворчание в радиоприемнике, из которого можно извлечь лишь сельскохозяйственную передачу, объявления о найме рабочей силы и беседу в помощь изучающим историю ВКП(б), за драку ребятишек на дворе, за возвращение с работы мужа, за длинную и нудную кишку дворника, брошенную на мостовую и источающую с кашлем мутную перекрученную, как кнут, струю.
Зевая, она водила по спинке дивана влажной тряпкой; потом медленно и долго, разбрызгивая воду, умывалась; потом сидела перед зеркалом, лениво перебирая волосы; потом она разбила яйца и уронила в сковородку скорлупу, попыталась извлечь се длинным лакированным ногтем, но скорлупа раскрошилась, и она, вытащив крупные осколки, махнула рукой на остальные; лежа на диване, она читала журнал "Октябрь", глаза ее скользнули по строчкам прозы, похожей на серое, скучное вязанье, и стихов, похожих на запыленные стекла; она долго распутывала нитки, клубок, выскользнув из рук, закатился под буфет, она доставала его линейкой, потом веником, потом щеткой; нитки зацепились за ножку буфета; стоя на корточках, она распутывала нитки... День был длинный, запущенный, запутанный, ненужный и не имеющий решения.
В деревне под Москвой у матери жил поросенок. Каждое воскресенье муж заправлял свою трехтонку и ездил проведывать поросенка. Возвращался он вечером и, шумно умываясь, кричал жене:
– 400 граммов прибавил! Ты знаешь, как я пришел к нему, он как хрюкнет! Заколем ко дню Сталинской конституции, вот увидишь, сало будет на большой!
После окончания какого-то института она поехала в деревню и под утро, оглушенная горьким самогонным вином, махорочным дымом и криком гармошки, обессиленная головной болью и тошнотой, вышла замуж.
Жизнь ее в Москве медленно разматывалась и цеплялась за уборку квартиры, завтраки, тягучее чтение журнала "Октябрь", штопку чулок, за хождение в гастроном, зевание у окна, вытаскивание из ящика какой-то газеты. Петли дней связывались в сонный, обматывавший ее шарф бытия, и грозные раскаты всемирной истории не будили ее громом и молниями.
– Жена, – кричал муж, хлопая намыленными ладонями по оттопыренным ушам, – собирайся, завтра покатим Розьку глядеть. Ты знаешь чего? Пойдем свинушке сегодня красную ленту покупать? А?
– Ладно, – сказал она, зевнув, – иди, суп простынет. После обеда он надел новые сапоги, отогнул белые манжеты голенищ, осмотрел задник сапога, повернув голову через плечо, и они вышли из подъезда.
– Ты взяла торбу? – спросил муж, – Надо бы припасть пшена, а то скоро [зачеркнуто: наверное] перестанут давать.
И в это мгновенье раздался крик, метнулись длинные тени и у ног их завертелось что-то голое, покрытое розетками мыльной пены.
Автомобиль, рванув тормоза, остановился, упершись колесом в тело.
– Зарезал! Зарезал! – закричал кто-то.
Она дернула мужа за рукав и протискалась к вытащенному за ноги человеку. Он сидел на мостовой, лязгая зубами и озираясь.
– Ну, как? Ничего? – сочувственно спросил кто-то. Она нагнулась к пострадавшему и, больше успокаивая его, чем определяя истинное положение вещей, мягко сказала:
– Ничего, в мякоть попал. Пройдет.
– Вы вот что, – сказал высокий мужчина с седыми волосами и розовым лицом пропойцы, – окажите здесь первую помощь товарищу лауреату Сталинской премии, редактору "Литературной газеты", замечательному нашему критику Ермилову, а мы бежим дальше догонять. Некогда.
Они с криком и гиканьем бросились дальше, а голое тело, оказавшееся Владимиром Владимировичем Ермиловым, экс-редактором и лауреатом, было сдано под присмотр, за его едва не раздавленным колесом здоровьем, молодой женщине, покрасневшей от удовольствия быть полезной русской литературе в лице ее замечательного представителя В. В. Ермилова. Услышав вдали дремучий рев погони, Владимир Владимирович Ермилов вскочил на ноги и воскликнул:
– Бежим! Дорога каждая минута!
Глава XIV
Меня усадили на диван и дали на первый случай полотенце препоясать чресла.
Супруги шумно толкались по квартире, хлопоча о горячей воде и одежде.
– Интересно узнать, – спросил муж, пронося через столовую гремящее цинковое корыто, – а какое жалование платят писателям за работу?
Меня трясла лихорадка, и я попросил воды. Супруги хлопотали на кухне. Я слышал плеск воды, шум отодвигаемых стульев и звон посуды.
