Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, том 23"

Автор книги: Аркадий Гайдар

Соавторы: Лев Кассиль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

На большой перемене в класс пришли члены совета: Форсунов и Степка Атлантида.

Степка только что вернулся из Саратова и привез последние сообщения.

– «Состояние здоровья товарища Ленина… – прочел Форсунов, – состояние здоровья… по вечерним бюллетеням, значительно лучше. Температура – 37,6. Пульс – 88. Дыхание – 34».

– Лелька, – сказал мне Атлантида, – Лелька, у нас к тебе просьба. У тебя папан – врач. Позвони ему по телефону, как он насчет товарища Ленина думает…

Через несколько минут я прижимал к уху трубку, еще теплую от предыдущего разговора. Почтительная толпа окружала меня.

– Больница? – сказал я. – Доктора, пожалуйста… Папа? Это я. Папа, наши ребята и совет просят тебя спросить… о товарище Ленине. У него дыхание – тридцать четыре. Как ты считаешь? Опасно?..

И папа ответил обыкновенным докторским голосом.

– С полной уверенностью сказать сейчас еще нельзя, – сказал папа, – случай серьезный. Но пока нет поводов опасаться смертельного исхода.

– Скажи ему спасибо от нас, – шепнул мне Степка.

В этот день на уроке пения мы разучивали новую песню. Называлась она красиво и трудно: «Интернационал».

Дома Оська сказал мне, как обычно:

– Большие новости…

– Без тебя знаю, – поспешил оборвать его я, – всем уже известно. Папа сказал: может поправиться.

Это был первый вечер без игры в Швамбранию.

Права и обязанности новичка

А я обучался азбуке с вывесок,

листая страницы железа и жести.

Маяковский

Оську приняли в школу. Оська получил документы.

Временно заведующий первой ступенью маляр и живописец Кочерыгин написал на них такую резолюцию: «Хотя сильный недобор года рождения, но принять за умственные способности. Уже может читать мелкими буквами».

Мама пришла из школы и с сюрпризом в голосе позвала Оську.

– Приняли! – сказала гордая мама. – Только жаль, что теперь форму отменили.

– У нас сколько много теперь сахару будет! – мечтательно сказал Оська. – И мне будут выдавать.

Я же прочел Оське краткую лекцию на тему: «Новичок, его права и обязанности, или как не быть битым».

Надев мою старую фуражку, Оська пошел в школу. Фуражка свободно вращалась на голове.

– Зачем картуз такой напялил? – спросил Оську временно заведующий, заглядывая ему под фуражку.

– Для формы, – ответил Оська.

– Больно уж ты клоп, – покачал головой временно заведующий. – Куда тебе, такому мальку, учиться?

– А вы сами Федора великая… – сказал Оська, от обиды перепутав адрес моих наставлений, и вовремя замолк.

– Так нельзя говорить, – сказал Кочерыгин. – А еще докторов сын! Вот так благородное воспитание!

– Ой, простите, это я спутал нечаянно! – извинился Оська. – Я вовсе хотел сказать – маленький-удаленький.

– А правда можешь про себя мелкими буквами читать? – спросил с уважением заведующий.

– Могу, – сказал Оська, – а большие буквы даже через всю улицу могу и вслух, если на вывеске, и наизусть знаю…

– На вывеске! – умилился бывший живописец. – Ах ты, малек! Наизусть помнишь? Ну-ка, какие вывески на углу Хорольского и Брешки?

Оська на минуту задумался; потом он залпом откатал:

– «Магазин „Арарат“, фрукты, вина, мастер пичных работ П. Батраев и трубная чистка, здесь вставать за нуждою строго воспрещается».

– Моя работа, – скромно сказал временно заведующий. – Я писал.

– Разборчивый почерк, – сказал вежливый Оська.

– А как теперь на бирже написано? – спросил временно заведующий.

– «Биржа» зачеркнуто, не считается. «Дом свободы», – ответил без запинки Оська.

– Правильно, – сказал временно заведующий. – Иди, малек, можешь учиться.

– Новенький, новенький! – закричал класс, увидев Оську.

– Чур, на стареньком! – поспешно сказал Оська, помня мои наставления.

Класс удивился.

Оську не били.

Учитель в маске

Преподавателем гимнастики был у нас в школе борец Ричард Синягин, Стальная Маска, бывший грузчик. В саратовском цирке происходил в то время международный чемпионат французской борьбы. Ричард Синягин ездил в Саратов бороться, и арбитр Бенедетто называл его при публике «борец-инкогнито – Стальная Маска». Вскоре афиши оповестили всех, что назначена «решительная, бессрочная, без отдыха и перерыва, до результата» схватка Стальной Маски и Маски Смерти. Все это было, конечно, сплошное жульничество. Борцы добросовестно пыхтели условленные заранее сорок минут, и потом Стальная Маска старательно уложила себя на лопатки. Когда ладони зрителей вспухли и цирк стих, арбитр объявил, осторожно ломая руки:

– Увы!.. Маска Смерти победила в сорок пять минут, правильно… Под Стальной Маской боролся чемпион мира и города Покровска Ричард Синягин.

На другой день в школе Синягин весь урок оправдывался, что его положили неправильным приемом. Класс, однако, выразил ему порицание. Тогда, чтобы доказать свою силу, Синягин позволил желающим вскарабкаться на него. Человек восемь взобрались на Синягина. Они лазили по нему, как мартышки по баобабу. Потом Синягин поднял парту, на которой сидела Мадам Халупа с двумя подружками. Он поднял парту со всеми обитателями и поставил ее на соседнюю.

– Вот, – сказал он, – а вы говорите…

И урок кончился.

«Мир – это чемпионат»

Школа всегда уважала силачей. Теперь она стала их боготворить. «Гляделки» были позабыты, французская борьба целиком завладела школой. Она стискивала нас в «решительных и бессрочных», тузила, швыряла «суплесами» и «тур-де-ганшами»[31]31
  «Суплесы», «тур-де-ганши» – приемы французской борьбы.


[Закрыть] по классам, по коридорам. Она протирала наши лопатки кафелями полов. И только лопатки Мартыненко-Биндюга ни разу не касались пола. Биндюг был чемпионом классных чемпионов, непобедимым чемпионом всей школы и ее окрестностей.

Все это, конечно, не могло не отразиться на государственном порядке Швамбрании. Мир всегда был в наших головах рассечен на две доли. Сначала это были «подходящие и неподходящие знакомства». Затем мореходы и сухопутные, хорошие и плохие. После памятного разговора со Степкой Атлантидой стало ясно, что мерка «хороший» и «плохой» тоже устарела. И теперь мы увидели иное расслоение людей. Это было наше новое заблуждение. Мир и швамбраны были разделены на силачей и слабеньких. Отныне жизнь швамбран протекала в непрерывных чемпионатах, матчах и турнирах. И чемпионом Швамбрании стал некто Пафнутий Синекдоха, геройством своим затмивший даже Джека, Спутника Моряков, и уложивший на обе лопатки графа Уродонала Шателена.

Оська совершенно помешался на французской борьбе. В классе своем он был самый крохотный. Его все клали, даже «одной левой». Но дома он возмещал издержки своей гордости. Он боролся со стульями, с подушками. Он разыгрывал на столе матчи между собственными руками. Руки долго мяли и тискали одна другую. И правая клала левую на все костяшки. Самым серьезным и постоянным противником Оськи был валик-подушка с большого дивана. И часто в детской разыгрывались такие сцены.

Оська, распростерши руки, лежал на полу под подушкой, будто бы придавленный ею.

– Неправильно! – кричал Оська из-под подушки. – Он мне сделал двойной нельсон и подножку…

В реванше подушка оказывалась непобежденной, и ее наказывали во дворе палкой, выколачивая пыль.

Затем Оська свел Кольку Анфисова, чемпиона первой ступени, с Гришкой Федоровым. Гришка Федоров был вторым силачом нашего класса. Встреча состоялась в воскресенье у нас на дворе. Приготовления начались еще накануне. Мелом очертили «ковер». Круг подмели и посыпали песком. Когда воскресные зрители собрались и во дворе стало тесно, Оська вынул дудочку. Я провозгласил:

– Сейчас будет, то есть состоится, борьба между двумя силачами: Анфисовым (первая ступень) и Федоровым (вторая ступень). Борьба бессрочная, честная, без отдыха и волынки, решительная, до результата… Маэстро, туш!.. Оська, дудни еще раз! Запрещенные приемы известны. Жюри, значит – судьи, займите места у бочки.

Оська, Биндюг и дворник Филиппыч сели на скамейку у бочки. Я объявил матч открытым.

Чемпионы пожали друг другу руки и мягко отскочили. Анфис о в был высок и костист. Маленький, коренастый Федоров походил на киргизскую лошадку. Несколько секунд они крадучись ходили один вокруг другого.

Потом вдруг Анфисов крепко обхватил Федорова, зажав ему руки.

Зрители окостенели; даже ветер упал во дворе.

– Ослобони руки-то! – крикнул Филиппыч.

– Руки! – крикнули второступенцы.

– Правильно! – сказали первоступенцы.

Я засвистел. Оська загудел. Жюри поссорилось. Анфисов под шумок уложил Федорова.

– Ура! – закричали первоступенцы. – Правильно!

– Ладонь еще проходит! – сказали наши. – Неправильно!

Но, как я ни старался, ладонь моя не могла протиснуться под прижатыми к земле лопатками нашего чемпиона. Клеймо позора прожгло нас насквозь. Федоров поднялся смущенный, отряхиваясь.

– Приляг еще разок, – насмешливо сказал Биндюг, – отдохни!

Будущее показалось нам сплошным кукишем.

Мальки ликовали. Тогда Биндюг ринулся на них. Он швырнул наземь их чемпиона и занялся потом избиением младенцев. Он загнал мальков в угол двора и сложил их штабелем.

Решительная, до результата

В это время в калитку вошел с улицы Степка Атлантида.

– Извиняюсь, в порядке ведения вопрос, – сказал Степка, – что тут за драка на повестке дня?

Я рассказал Степке, что произошло. Биндюг развалил штабель малышей в барахтающуюся пирамиду и подошел к нам.

– Такие здоровые бугаи, – сказал Степка, – а в борьбе играются. Нашли забаву в такой текущий момент!

– Брешешь, Степка, большая польза для развития, – возразил Биндюг. – Вот, потрогай мускулы… Здорово? То-то и оно– то! Который силач, ему плевать на всех. Вы вот с Лелькой к внучкам почему подлипаете? Трусы потому что. Силенка слаба, так думаешь, своя компания заступится. Эх вы, фигуры! А мне ваша компания не требуется. Я сам управлюсь. Во кулак!

– Здоров кулак, а головой дурак, – сказал Степка. – Ну скажи, чего ты сам собой, в одиночку, добиться можешь? А мы тебя компанией, или, научно сказать, обществом, если вместе решим, так в два счета… Вот наша сила!

– Конечно, если все на одного, – сказал Биндюг. – Только это уж не по-честному.

– А когда работали все на одного, – это по-честному было? – спросил Степка. – Сколько у твоего батьки пузатого на хуторе народу батрачило?

– А ты, что ль, не хуторянин? – огрызнулся Биндюг и почернел от внезапно прорвавшейся злобы.

– Ты не равняй, пожалуйста, – спокойно отвечал Степка. – У нас хуторишко был с гулькин нос, а у вас и сад, и палисад, и река, и берега – целая усадьба.

– Да ваши же товарищи там чертовы теперь коммуну развели, а нас выгнали…

– Выгнали… Не беспокойся, знаю… Хлеб в погребе схоронили. А я своего батьку заставил всю разверстку отдать. Эх и въехало же мне от матери! Я у Коськи Жука ночевал… А после он у меня… Мы все один за одного стоим. Вот против таких, как ты вроде…

– Значит, против старого товарища пойдешь? – тихо спросил Биндюг.

– Был ты мне товарищ, – еще тише сказал Степка.

Молчание, похожее на тень, прошло по двору. Потом Биндюг шумно вздохнул и пошел к калитке. Он уходил сутулясь, и его лопатки, нетронутые лопатки чемпиона, выглядели так, словно только что коснулись поражения.

Э-мюэ и троглодиты

На другой день класс решил урок алгебры посвятить разбору поединка Биндюга с Атлантидой. Биндюг угрюмо отнекивался. Но вместо ожидавшегося математика Александра Карлыча в класс вошел незнакомый старичок в чистеньком кителе. Он был хил, близорук и лыс. Вокруг лысины росли торчком бурые волосы, лысина его была подобна лагуне в коралловом атолле.

– Что это за плешь? – мрачно спросил Биндюг.

И класс загоготал.

– Э-мюэ… Эта? – спросил старичок, тыкая пальцем в склоненную лысину. – Это моя. А что?

– Ничего… так, – сказал не ожидавший этого Биндюг.

– Может быть, теперь лысые… э-мюэ… запрещены? – приставал старичок.

Класс с уважением смотрел на него.

– Нет, пожалуйста, на здоровье, – сказал Биндюг, не зная, как отделаться.

– Ну спасибо, – прошамкал старичок. – Давайте познакомимся. – Э… э-мюэ… Я ваш педагог истории, Семен Игнатьевич Кириков. Э-мюэ… Добрый день, троглодиты!

Слово было новым и незнакомым, и мы растерялись, не зная, похвалил нас старичок или обидел. Тогда встал Степка Атлантида. Степка спросил Кирикова:

– Вопросы имеются: из какого гардероба вы выскочили – раз. И чем вы нас обозвали – два. Это насчет троглодитов.

Троглодиты затопали ногами и требовательно грохнули партами.

– Сядьте, вы, фигура! – сказал Кириков. – Троглодиты – это… э-э-эм… э… допотопные пещерные жители, первобытные люди, наши, э-мюэ, пра-пра-пра-прародители, предки… ну-с, э-мюэ… А вы – молодые троглодиты.

– Это, выходит, я – троглодитиха? – грозно спросила Мадам Халупа.

– Ну, что вы! – учтиво зашамкал Кириков. – Вы уже целая мамонтша или бронтозавриха.

– Свой! – восторженно выдохнул класс.

Старичок оказался хитрым завоевателем. Класс был покорен им к концу первого урока. Даже требовательный Степка сперва признал, что «старикан – подходящий малый». Прозвище новому историку нашлось быстро. Его прозвали «Э-мюэ», что по– французски обозначало «е» немое. Кириков не говорил, а выжевывал слова, при этом мямлил и каждую фразу разбавлял бесконечными «э-э-э-мюэ»… Э-мюэ не обижался на троглодитов. Он был весел и добродушен. Девочки наши обстреливали Кирикова записочками.

Э-мюэ называл нас в одиночку фигурами.

– Фигура Алеференко! – говорил он, вызывая. – Воздвигнитесь!

Алеференко воздвигался над партой.

– Ну-с, фигура, – говорил Э-мюэ, – вспомним-ка, э-мюэ, пещерный житель… О чем мы беседовали прошлый раз?

– Мы беседовали о кирках и каменном веке, – отвечал троглодит Алеференко. – Очень скучное и доисторическое. Ни войны… ничего.

– Садись, фигура, – говорил Э-мюэ. – Сегодня будет еще скучнее.

И он нудной скороговоркой отбарабанивал следующую порцию доисторических сведений. Отбарабанив, он разом веселел, ставил у двери дозорного и оставшиеся пол-урока читал нам вслух журнал «Сатирикон» за 1912 год или рассказывал свои охотничьи похождения. И внимательная тишина была одной из почестей, воздаваемых Кирикову. Ликующая лысина его постепенно окружалась ореолом славы и легенд. Несмотря на свою близорукость, Э-мюэ разглядел распад класса на партии, и он сам стал делить нас на троглодитов (гимназистов) и человекообразных («внучков»). Это окончательно полонило души старых гимназистов.

Но иногда проглядывало, казалось мне, в этом добродушном старичке что-то неуловимое, злое и знакомое. Оно вставало в конце некоторых его шуток, видимое, но непроизносимое, как э-мюэ, как немое «е» во французском правописании.

Мамонты в Швамбрании

Примерно на четвертом своем уроке Э-мюэ обратился к нам с большой речью. В этот день он даже шамкал и мямлил меньше, чем обычно. Но от него пахло спиртом.

– Троглодиты и человекообразные! – сказал он. – Я хочу зажечь святой огонь истины в ваших пещерах… Я расскажу вам, почему меня заставляют рассказывать вам о троглодитах, а об императорах запрещают… Слушайте меня, первобытные братья, мамонты и бронтозаврихи… э-э-мюэ… История кончилась…

– Нет, нет! Не кончилась… звонка еще не было! – возразили из-за угла.

– Какая это там амеба из простейших так высказалась? – спросил Кириков. – Я же говорю не об уроке истории, а о… э-э-мюэ… об истории человечества… о прекрасной воинственной, пышной истории… Круг истории замыкается. Большевики повернули Россию вспять… э-э-мюэ… к первобытному опрощению, к исходному мраку… Хаос, разруха… Керосина нет… Мы утратим огонь… Мы оголимся… мануфактуры нет… Наступает звериное опрощение, уважаемые троглодиты… Железные тропы поездов зарастут! Э-э-мюэ… догорит последняя спичка, и настанет первобытная ночь…

– Какая же ночь, когда электричество всюду проведут? – вскочил Степка Атлантида.

– Брось! Правильно! – сказал Биндюг. – У нас на хуторе коммуна все поразоряла.

– Долой про первобытное! Даешь про рыцарей! – закричали из угла.

Класс затопал. Троглодиты скакали через парты.

– Станем же на четвереньки, милые мои троглодиты, – веселился Э-мюэ, – и вознесем мохнатый вой извечной ночи, в которую мы впадем… Уы! У-у-у-ы-ы-ы!!!

– Уы-уы! – обрадовался новому развлечению класс.

Некоторые, войдя в роль, забегали на четвереньках по проходу. Остальные корчились от хохота. Кто-то запел:

 
Ды темной ночки
Ды я боюся,
Троглодитка
Моя Маруся!
Эх, Маруся
Троглодитка!
Брось, трепаться,
Проводи-ка…
 

Кириков шаманил на кафедре. Опять что-то знакомое прошло по его гримасничающей физиономии. Но я не мог уловить это скользкое «что-то». Меня самого захватило зловещее веселье класса. Хотелось полазить на четвереньках и немножко повыть. Отсутствие хвоста огорчало, но не портило впечатления. Я уже чувствовал, как гнется почва Швамбрании под шагом вступающих на нее мамонтов.

– Ребята! Ребята! Хватит! – закричал опомнившийся Костя Жук. – Степка, скажи им, он им очки затер. Да Степка же!..

Но Степка исчез. «Неужели сбежал?» – испугался я. И мамонты, подняв хоботы, как вопросительные знаки, остановились в нерешительности на границе Швамбрании.

В класс вбежал председатель школьного совета Форсунов. За ним, как запоздавшая тень, явился Степка. Троглодиты мигом очутились в двадцатом веке. Мамонты бежали с материка Большого Зуба. Лысина Кирикова померкла.

– За такое агитирование можно и в Чека, – тихо сказал Форсунов.

– Буржуй плешивый, – сказал Степка, высовываясь из-за плеча Форсунова. – Саботажник!

– Э-мюэ, – сказал Кириков, – я просто излагал вкратце идеи, э-э-мюэ, анархизма. Голый человек на голой земле, никакой частной собственности.

– Поганка! – радостно закричал я неожиданно для самого себя. – Поганка! – уверенно повторил я.

В это мгновение я поймал в памяти крапивного человека, Квасниковку, часы, Мухомор-Поган-Пашу и частную собственность лысого мешочника. И «Э-мюэ» – «е» немое стало «е» открытым.

Разоблачение состоялось. Кирикова убрали. Человекообразные приветствовали его изгнание. Но троглодиты во главе с Биндюгом не покорились. Они стали готовиться к расправе с «внучками». Троглодиты тайно назначили на завтра вселенский хай.

– У нас завтра утром будет варфоломеевская ночь, – шепотом сообщил я ночью Оське.

Оська, и наяву всегда путавший слова, спросонок говорит:

– Готтентотов[32]32
  Готтентоты – африканское племя.


[Закрыть] убивать? Да?

– Не готтентотов, а гугенотов, – отвечаю я, – и не гугенотов, а внучков, и не убивать до смерти, а бить.

– Леля, – спрашивает вдруг сонный Оська, – а в Риме, в цирке, тоже троглодиторы представляли?

– Не троглодиторы, а гладиаторы, – говорю я. – Троглодиты – это…

Несколько заблудившихся мамонтов все-таки бродят еще по Швамбрании. Я рассказываю Оське, что они скрываются среди огромных доисторических папоротников.

– Папонты пасутся в маморотниках, – повторяет Оська во сне.

Вселенский хай

Вселенский хай изобрели уже давно. Это была высшая и чудовищная форма гимназических бунтов. Вселенский хай объявлялся прежде всего лишь в крайних случаях, когда все иные методы борьбы с начальством оказывались бесплодными.

При мне в гимназии он еще ни разу не проводился. Лишь изустные гимназические легенды хранили память о последнем вселенском хае. Он произошел в 1912 году, когда исключили из гимназии трех инициаторов расправы с директорским швейцаром. Швейцар фискалил на учеников; его расстреляли тухлыми яйцами.

Итак, троглодиты решили объявить Великий всеобщий вселенский хай. Командовал хаем Биндюг. Он пришел в класс немного озабоченный, но спокойный. Школа в это утро застыла в недобром благочинии. Никто не громыхал на пианино «собачьей польки», никто не боролся, никто не состязался в «гляделки». После звонка бурный всегда коридор сразу иссяк. По его непривычно безлюдному руслу прошли недоумевающие педагоги.

Тишина встретила их в классе.

У нас первым уроком был русский язык. Кудрявый, русобородый учитель Молковский с опаской заглянул в класс. Едва он показался в дверях, как троглодиты, блеснув старой выправкой, взвились, словно пружинные чертики из табакерки, и застыли над партами. Человекообразные и Степка даже запоздали. Меня тоже поднял с места общий рывок. Все стояли, чинно вытянувшись.

– Что вы?.. Садитесь, садитесь, – замахал рукой учитель, уже отвыкший от такого парада.

Класс медленно оседал. Учитель попробовал ногой кафедру– ничего, не взрывается – и неуверенно взошел на нее.

– Дежурный, молитву! – скомандовал Биндюг.

– Обалдел? – спросил Степка.

Класс угнетающе затих.

– Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего святого, дарствующего… – зачастил дежурный Володька Лабанда.

Кое-кто по привычке крестился.

– Я лучше, может, уйду? – пробормотал совершенно сбитый с толку учитель.

Но перед ним вырос дежурный с классным журналом в руках, и растерявшийся педагог услышал, словно в «добрые» гимназические времена, дежурную скороговорку.

– В классе отсутствуют… – читал Лабанда, – в классе отсутствуют: Гавря Степан, Руденко Константин, Макухин Николай… – И он прочел фамилии всех «внучков».

– Стой! Ты чего? – вскочили «отсутствующие». – Какого черта! Мы здесь!

– Сейчас начнете отсутствовать, – нахально сказал Биндюг. Троглодиты, считаю хай открытым! – И, засунув два пальца в рот, Биндюг засвистел так пронзительно, что у нас засвербело в ушах.

За стеной тотчас же отозвался свист нашего класса «Б». Затем по коридору раздались еще восемь свистков, и в школу ринулся грохот. Уроки были сорваны. «Внучков» волокли за ноги, выкидывали в дверь, швыряли через окна. Шелестя страницами, летели учебники, похожие на огромных бабочек. Девочки организовали «детский крик на лужайке». В классе шло чернилопролитие. По коридору, как икону, несли классную доску. «Всем, всем, всем! – было написано на доске. – Долой к черту человекообразных внучков! Да здравствует С. И. Кириков! Требуйте его возвращения!»

Через пять минут в школе не осталось ни одного человекообразного. Патрули троглодитов охраняли выходы. Парты встали на дыбы.

Начался Всеобщий Великий Вселенский Хай.

«Бои продолжаются на всех фронтах»

Комиссар привязал лошадь к дверной ручке вестибюля. Потом он подтянул сапоги и застучал каблуками по коридору. Коридор был пуст. Все ушли на экстренное собрание. Собрание происходило в большом классе, переделанном в зрительный зал. На сцене за столом глядел председателем и победителем Биндюг. По бокам его сидели Форсунов и старшеклассник Рот– меллер, сын богатого колбасника. Ротмеллер только что кончил говорить, Форсунов смотрел в стол.

Вход в зал охранял патруль троглодитов. «Внучки», избитые, запачканные и почти уже не человекообразные, осаждали дверь. Троглодиты расступились перед комиссаром. За его широкой спиной проскочил Степка Атлантида. Но троглодиты вытащили его обратно в коридор.

– Даю слово комиссару Чубарькову, – провозгласил Биндюг.

– Точка, и ша! – хором крикнул зал.

– Что это за хай? – спросил комиссар.

– Вселенский! – дружно отвечали ему.

– Постойте же, ребята! – сказал комиссар.

– Мы не жеребята! – крикнул зал.

– Товарищи! – сказал комиссар.

– Мы тебе не товарищи! – издевался зал.

– Как же вас изволите величать? – рассердился комиссар.

– Тро-гло-диты! – хором отвечал зал.

– Как? Крокодилы? – сказал комиссар. – Ну, ша! Считаю, уже время кончить… И точка.

– А раньше-то?! – нагло и язвительно спросил зал.

– Что – раньше?! – закричал вдруг Чубарьков, и в голосе его громыхнуло железо. – Что раньше?! Глупая это присловка. Раньше-то вы перед директором пикнуть не смели, и точка. Стал бы он с вами разговоры разговаривать! Живо бы в кондуит, или сыпь на все четыре…

– И точка! – крикнули оттуда, где сидели самые заядлые троглодиты. – И ша! И хватит! Даешь Семена Игнатьевича!

Троглодиты бушевали. Но зычный бас грузчика-волгаря Чубарькова, уже привыкшего к тому же говорить на митингах, нелегко было переорать.

– Удивляюсь, удивляюсь я на вас! – медленно и веско говорил комиссар, и в зале постепенно стихло. – Неужели вы в понятие войти не можете? Ведь вам новое ученье дают. Про одних царей что интересного учить? А в единой трудовой будут весь народ изучать. Откуда вышел, из чего получился и все развитие… А Кириков, который, между прочим, мешочник и спекулянт, чистую ерунду, брехню форменную вам порол. Какая же тьма, когда ученье – это свет? Только свет этот при старом режиме от народа хоронили, чтоб у рабочего да мужика очи не прозрели. А сколько теперь народу учиться пойдет – соображаете? Я вот, скажем, – и Чубарьков застыдился, – я, как только немножко управимся, тоже поеду в Питер учиться. Зачем же вы, товарищи… и эти… крокодилы, позволяете разным всяким вредным людям, которые есть гады, молодые глаза ваши от правды отводить и не даете другим хлопцам из этой самой первобытной тьмы вылазить на свет? Чем они до вас не вышли? Что, у ихних батек пузо меньше?

Конь Калигулы

В этот момент произошло то, о чем долго ходили потом всякие легенды… В коридоре раздался оглушительный топот, шум и крики сторожа Мокеича: «Стой, куда те?..»

Патруль троглодитов у дверей вдруг раздался в стороны, и в класс галопом влетел на комиссаровой лошади Степка Атлантида. За ним, сметая остатки патруля, в зал вторглись «внучки».

– Тпррр! – сказал лукавый Степка. – Товарищ комиссар, она отвязалась, я ее еле уцапал.

Лошадь легонько заржала.

– Извиняюсь, – сказал комиссар, обращаясь, очевидно, к лошади, – сейчас кончаю, и точка. Я думаю так, ребята: пошумели, и тихо. Проголосуем формально, и ша!

Биндюг неспокойно шептался с Ротмеллером. Степка, не слезая с комиссарового коня, пытливо оглядывал лица троглодитов. Конь деликатно подбирал тонкие ноги, словно боясь отдавить кому-нибудь мозоль. За столом на сцене поднялся Биндюг. Прежней уверенности в нем уже не было. Степка опять стал героем дня.

– Объехали вас на кобыле, как маленьких, – сказал Биндюг.

Зал принял это безучастно. К столу на сцене подошел серьезный, как всегда, Александр Карлович Бертелев, математик.

– Друзья! – сказал Александр Карлович, теряя от волнения пенсне.

Несколько минут затем он сослепу яростно хлопал ладонью по столу, будто ловил кузнечика. Наконец Александр Карлович настиг пенсне, и мир снова приобрел для него отчетливость. Он продолжал:

– Друзья, я политики не касаюсь и к митингам вашим непривычен… Если я сейчас взял слово, то с чисто научной точки зрения. Дело в том, что Семен Игнатьевич, не в обиду ему будь сказано, по нашему недосмотру преподносил вам недопустимый вздор, несусветную чушь!.. Это просто болтовня и мракобесие, которое не выдерживает никакой критики и с чисто научной точки зрения. Революция в итоге ведет к прогрессу, она приобщает к науке огромные свежие пласты людей… А вы, друзья, хотите им помешать. Вы не имеете права! Как можно?! Это же преступление с научной точки зрения! Многие товарищи… внучки, как вы их называете… наделены, например, недюжинными математическими способностями… Скажем, Руденко. Прекрасно усваивает! А вы, друзья, отравлены неискоренимым духом старой гимназии и привыкли считать уроки каким-то зазорным занятием. Стыдно! В заключение я позволю себе рассказать исторический анекдот. Некогда римский цезарь Калигула ввел на заседание сената своего коня и приказал всем сенаторам кланяться ему. Я бы, друзья, ни за что не поклонился этому надменному коню. Но если сегодня присутствие на нашем собрании коня товарища Чубарькова способствует установлению в школе порядка и дружбы, то сегодня я от имени науки охотно склоняю голову перед нашим четвероногим гостем.

И Александр Карлович поклонился лошади. Конь испуганно попятился от оглушивших зал аплодисментов. Голосование принесло полное поражение Биндюгу и его троглодитам. Все поклялись, что с завтрашнего дня возьмутся как следует за ученье. Потом Степка сказал с лошади маленькую речь. Она посвящалась прозвищу выгнанного историка.

– Э-мюэ, – говорил Степка, – это по-французски все равно что наш твердый знак. Пишется, а не читается… Так, пришей кобыле хвост! – При этом Степка перегнулся в седле назад и для наглядности покрутил хвост Комиссаровой лошади. – А твердый знак теперь отменяется. Вот. Я имею предложение. И вам будет легче, и им польза. Написать во Францию письмо от нас рабочим иль ребятам ихним, чтоб они э-мюэ выкинули.

Письмо французским ребятам с просьбой отменить э-мюэ приняли с восторгом. Когда мы уже собрались расходиться, в дверь зала быстро вошла группа военных.

– Ага!.. Видите, военной силой нас хотел усмирить! – закричал Биндюг.

Зал окостенел.

– Спокойно, спокойно! – сказал один из вошедших. – Немножко сознательности! Товарищи! Близость фронта заставляет город перейти на военное положение. Помещение школы необходимо штабу Четвертой армии. Товарищ Чубарьков! Распорядитесь очистить завтра.

Стало совсем тихо. И вдруг лошадь комиссара громко втянула в себя воздух и нежно заржала.

У подъезда ей ответили кони 4-й армии.

Школа кочует

Город стал большим лагерем. На кварталы наматывались бесконечные обозы. Они завязывались узлами на перекрестках. Их распутывали обросшие люди в шинелях. Они владели городом. Ординарцы скакали прямо по тротуарам, получая и сдавая пакеты через окна учреждений. Рыдали, удушенно запрокидывая голову, обозные верблюды. Тягучая слюна их падала на Брешку. Хрипели погонщики: «Тратр!.. Тратр!.. Чок!.. Чок!..» Над Волгой мгновенно вырастали водяные кипарисы взрывов. Потом они бессильно опадали. И на город вслед за тем рушился медлительный удар. На Волге упражнялись в метании ручных гранат.

Подняв хобот орудия, топтался на площади слонообразный броневик. За живыми верблюдами бежали вприпрыжку железные страусы: куцые одноколки с высокими трубами – походные кухни. И нам с Оськой казалось, что на площади играют в наше любимое лото «Скачки в Камеруне»: там на картах тоже торопились слоны, верблюды и страусы… А тут еще у цейхгаузов люди ворочали груду бочек с черными цифрами на днищах. Толстый человек выкрикивал номера, другой смотрел в бумаги и ставил печать, как большую фишку. Иногда подъезжал взмыленный всадник.

– Квартира? – спрашивали его, как спрашивают всегда при игре в лото.

– Все заполнил! – отвечал квартирьер.

И проигравшие заползали спать под грузовики.

На школе уже висела доска со странной надписью: «Травточок». В переводе на русский язык это обозначало, говорят, что-то вроде: «Транспорт авточасти особой колонны». Впрочем, точно значения загадочного слова «Травточок» так никто и не знал. Автомобилей у Травточока было всегда два-три. Зато двор бывшей школы поражал обилием верблюдов. И покровчане не замедлили переименовать Травточок в Тратрчок. Известно, что в переводе с верблюжьего языка на лошадиный «тратрчок» звучало, как «тпрруу» и «но».

Школа кочевала. Сначала нас перевели в здание епархиального училища. Через день вселили в небольшой дом с каланчой. Каланча выглядела, конечно, очень заманчиво и доступно. Она прямо сама просилась, чтобы мы использовали ее для какой– нибудь «шутки» – скажем, плюнуть с нее кому-нибудь на голову или поднять пожарную тревогу. Но нам было не до шуток. Иная, необыкновенная тревога проникла в тесные классы, и о ней шептались на задних партах. На другой день после вселенского хая Володька Лабанда остановил на улице Александра Карловича.