Текст книги "Искатель, 1962 №2"

Автор книги: Аркадий Стругацкий

Соавторы: Борис Стругацкий,Джон Диксон Карр,Лев Успенский,Николай Коротеев,Евгений Федоровский,Александр Тараданкин,В. Смирнов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Воображение, одну минуточку! Вопрос:

– Товарищ Ротенберг, а зачем понадобился целый трубопрокатный стан?

– Это не совсем стан, – отвечает Абрам Маркович. – Мы взяли принцип стана. Самые сложные ручные работы в бурении обычно связаны с монтажом бурильной колонны. Вся двух-, трех– и пятикилометровая бурильная колонна состоит из десятиметровых труб. А главное – собирается и разбирается она в вертикальном положении. Для этого, собственно, и строят вышки. Пробурили десять метров – стоп. Всю колонну приподнимают, привинчивают новую трубу. И тогда идут дальше. А представьте себе такую вещь. Буровое долото надо поменять. Износилось. Из скважины вынимают и развинчивают всю колонну. Заметим, что если скважина глубиной 5 тысяч метров – это 500 труб, На подъем, отвинчивание и другие операции на каждую трубу тратится 3 минуты. Значит, на подъем всей колонны с глубины 15 километров уйдет около трех суток. Это только на подъем. Чуть меньше на спуск. Прикинуть туда-сюда – шесть суток на спуск и подъем. А сколько усилий потребует такая операция!

– А сколько времени бурят между спусками и подъемами?

– Восемь-десять часов. При таких темпах пятнадцатый километр будут проходить три, а то и четыре года. А на всю скважину уйдет лет 50–75. А эстакада и заводской двор позволит нам не развинчивать колонну на отдельные трубы.

– Каким образом? – спросил я.

– Видите эту арку шестидесятиметровой высоты?

– Да.

– Когда колонну поднимают из скважины, ее не развинчивают, а направляют на эстакаду. Под действием собственной тяжести и специальных устройств колонна изгибается по полуокружности эстакады и выползает на заводской двор, вернее, в цех подготовки труб…

– Простите… – спрашиваю я.

– Предвижу ваш вопрос: не сломается ли колонна, не деформируется настолько, что ее потом придется выпрямлять специальными машинами?

– Вот именно.

– Нет. Этого не случится. Для каждого сорта металла существуют пределы упругости. Если нагрузка создает в металлической детали напряжения ниже этого предела, то после снятия нагрузки деталь восстанавливает первоначальную форму. При радиусе кривизны сорок метров напряжение изгиба составляет 40 килограммов на квадратный миллиметр. Металл труб, которыми будут вести бурение, должен обладать пределом упругости выше 130 килограммов на квадратный миллиметр. Такая сталь свободно выдержит напряжение в 40 килограммов на квадратный миллиметр. Так вот, смотрите…

По выполаживающей части эстакады, подобно огромной нескончаемой змее, двигалась цельная труба со скоростью полтора метра в секунду. Благополучно миновав гамма-дефектоскоп, труба вышла на продольный транспортер. Вращающиеся рольганги подхватили ее и потянули в цех. За три минуты на транспортер было подано 300 метров трубы. Подвижной механизм автоматического свинчивания быстро отделил отрезок и откатил его в сторону. В то время как вынутая из скважины колонна «отдыхает» или ремонтируется, бурение ведется вторым набором труб.

За шесть часов – вместо тридцати! – колонна длиной в пятнадцать километров оказалась развинченной на «свечи» и сложена на склад. Столько же времени понадобится, чтобы собрать ее и опустить в скважину.

Вот преимущества горизонтальной разборки!

Однако, может быть, такое устройство требует очень много энергии? Нет. Чтобы поднять колонну весом в 600 тонн, потребуется всего 5 тысяч киловатт.

Впрочем, если говорить о зарождении идеи горизонтальной съемки труб, то она в отделе буровых станков возникла далеко не случайно. И Ротенберг, и главный конструктор проекта В. С. Патрикеев, и главный конструктор ЦКБ В. А. Щепкин долгое время были тесно связаны с трубопрокатной промышленностью, с металлургией. Аналогия с трубопрокатным производством и позволила решить задачу.

В ней нет ничего неосуществимого. Горизонтальное расположение цеха, транспортировка, контроль и автоматическое складирование труб в большей или меньшей степени освоены в металлургическом и трубопрокатном производстве.

В чем же основная выгода горизонтальной схемы? В механизации и автоматизации самых сложных и трудоемких процессов бурильного дела. Буровая из кустарной мастерской с применением ручного труда превращается в современное механизированное предприятие с высокой производительностью.

Из цеха подготовки труб мы отправились в бурильный цех.

Он помещается в здании, а не на открытом воздухе, как всякая буровая вышка. Мы прошли через машинный зал, который расположен у основания эстакады. Здесь разместились мощные насосы, которые нагнетают в скважину глинистый раствор, компрессорное оборудование, силовая гидросистема, электрохозяйство, приборы, контролирующие все режимы проходки, щиты управления.

Здесь царство машин, ведущих проходку сверхглубокой скважины.

А вот и сама скважина.

И тут много непривычного, непонятного даже для человека, знакомого с бурильным делом.

Нет кронблока, нет талей, на которых висит крюк, держащий колонну.

Да, собственно, трудно представить себе трос, способный выдержать нагрузку в 600 тонн. Он должен быть едва ли не толще самой шестидюймовой бурильной трубы. Но тогда он вряд ли останется гибким.

От талевой системы пришлось отказаться по вполне понятным причинам. Наращивание колонны – добавление труб – при талевой системе состоит из нескольких операций. Этот процесс прерывен. А в технике известно, что для коренного улучшения производства необходимо заменять процессы, состоящие из отдельных операций, процессами непрерывными. Так вот, автоматизировать, сделать непрерывным талевую систему трудно, если не невозможно.

Поэтому на буровом заводе тросы, тали, крюки заменены гидроподъемниками. При углублении трубы в скважину особые устройства могут подать новую «свечу» к ротору и соединить с колонной, не отрывая долота от забоя, иными словами, не поднимая колонну из скважины.

Отрыв долота от забоя – вещь совершенно обычная на буровых. Иначе невозможно нарастить колонну. При бурении алмазным долотом такая операция особенно рискованна. Алмаз хрупок. При опускании долота на забой можно случайно увеличить осевую нагрузку – и алмаз раскрошится. Долото погибнет.

Этого не случится на буровом заводе. Системы контроля и гидравлические устройства позволят очень мягко подводить долото к забою.

– Вот наше путешествие и закончено, – сказал Ротенберг,

120 ФОРМУЛ

Процессы во вращающемся теле описываются математическими формулами. Чтобы представить себе все явления во вращающейся буровой колонне, ученым пришлось вывести сто двадцать различных формул. Формулы находятся в такой сложной зависимости, что понадобилось электронное моделирование.

В Центральном конструкторском бюро существует свой электронно-вычислительный центр, где инженеры могут решать любые вопросы, связанные с бурением.

А для чего, собственно, понадобилось математически моделировать вращающуюся буровую колонну? Для того, чтобы выяснить, какие трубы понадобятся для сверхглубокого бурения, какой должна быть каждая скважина.

Если при проникновении в космос приходится бороться с отсутствием тяжести, давления, с временными перегрузками и низкими температурами, то при завоевании глубин Земли проблемы предстают шиворот-навыворот.

Главное, к чему стремятся ученые, – это, с одной стороны, проникнуть в недра, с другой стороны – изолироваться от них.

Но в каждом районе предполагаемого проникновения свои геологические и геофизические условия. Например, в осадочных породах можно встретиться с агрессивными подземными водами. Они могут в мгновение ока разрушить стенки скважины и силой пластового давления, подобно вулкану, выбросить из нее оборудование.

Сейчас все пять конструкций скважин уже разработаны. Их проекты созданы в отделе нефтяного оборудования ЦКБ под руководством А. Ф. Сергеева.

Сокровищницы Земли ждут прихода хозяина – Человека. И чем скорее мы откроем двери подземных кладовых, тем больше будет у нас богатств, тем скорее наступит для нас великое светлое будущее.

СНИМКИ РАССКАЗЫВАЮТ
БОГАТСТВА СЬЕРРА-ДЕ-НУБИТАС

Обожженные солнцем холмы да бесчисленные карстовые пещеры, манящие туристов, – только этим славилась до недавних пор Сьерра-де-Кубитас. Казалось, она не может представлять особого интереса для Национального института аграрной реформы, который занимается вопросами сельского хозяйства Кубы. Однако сотрудники института – частые гости в этой пустынной местности, которая отделяет от морского побережья плодородную Камагуэйскую равнину. Кто бы мог думать, что в пещерах Сьерра-де-Кубитас кроются неистощимые богатства, имеющие прямое отношение к сельскому хозяйству!

В вечном мраке под сводами пещер испокон веков находят приют целые колонии летучих мышей. Их гуано – лучшее органическое удобрение. По своим химическим свойствам оно превосходит даже гуано, которое добывают в Перу и которое пользуется большим спросом на мировом рынке.

Во многих пещерах Сьерра-де-Кубитас ведутся поиски наиболее богатых залежей, определяются запасы этого ценного удобрения. Куэва-дель-Сиркуло – первая пещера, где уже идут разработки.

Каждое утро группа рабочих исчезает в черном провале пещеры. Некоторые галереи уходят на целый километр в глубь земли. Запутанный лабиринт коридоров, глубокие провалы, грозящие неосторожному смертью, отпугивали даже самых отважных туристов.

Однако окрестные жители охотно идут работать в Куэва-дель-Сиркуло. Их привлекает не только высокая оплата. Национальный институт аграрной реформы делает все, чтобы облегчить труд рабочих.

Новые установки для добычи гуано, современные подъемные механизмы, передвижные удобные лестницы между подземными галереями, электрическое освещение, вентиляция, телефон для связи бригадира с рабочими – все это можно увидеть под сводами Куэва-дель-Сиркуло.

Во время обязательных коротких перерывов тут же под землей можно напиться кофе. В обеденный перерыв, как правило, все рабочие выходят на поверхность, на солнце и свежий ветер.

Богатство Сьерра-де-Кубитас – настоящий клад для крепнущих молодых сельскохозяйственных кооперативов Кубы. Из одной только Куэва-дель-Сиркуло поступает «на-гора» ежедневно по 150 тонн гуано. А впереди разработки еще не тронутых залежей других пещер.

Ценное удобрение используется пока только на землях Кубы. Но по мере дальнейшего развития гуановой промышленности значительная часть дорогостоящей продукции пойдет на экспорт.

Джон Диксон Карр
ДЖЕНТЛЬМЕН ИЗ ПАРИЖА

Рисунки В. Вакидина

Отель Карлтон,

Бродвей, Нью-Йорк,

14 апреля 1849 г.

Дорогой братец!

Будь у меня тверже рука, будь я менее взволнован всем этим, я бы написал тебе раньше. Прежде всего спешу сказать: все спасено. Теперь бы отдохнуть, но – увы! – тщетно ищу сна, и не только потому, что я в Нью-Йорке иностранец и чужак. Послушай и суди сам.

Пароход «Британия» отошел из Ливерпуля 2 марта, а прибыл 17-го. Умоляю, не смейся, если я скажу тебе, что моим первым пристанищем на американской земле оказался салун Платта в подвальчике под театром Уоллеса.

О господи, ну и путешествие!

Мой желудок не задерживал даже шампанского, я похудел и ослабел, как ребенок.

– Эй, старина, – сказал я кучеру в меховом кепи, когда с большим трудом пробился сквозь толпу ирландских иммигрантов, – отвези меня куда-нибудь, где можно как следует подкрепиться.

Мой английский язык не поставил в тупик возницу, что меня, честно говоря, очень обрадовало. Ну, а салун – это поистине нечто удивительное!

Прежде всего оглушал грохот молотков, разбивавших лед, который доставляли сюда гигантскими брусками. Пахло здесь не очень аппетитно, но раскрашенные от руки газовые люстры и роспись, украшавшая буфетную стойку, выглядели довольно привлекательно, не хуже, чем у «Трех братьев» в Париже. Множество джентльменов в шляпах чуть-чуть выше, чем это модно у нас, толкались у стойки и орали. Никто не обратил на меня никакого внимания, пока я не заказал шерри-кобблер.

Один из барменов, как их называют в Нью-Йорке, внимательно посмотрел на меня, приготовляя напиток.

– Прибыли небось из старушки Европы? – спросил он дружелюбно.

Я улыбнулся и кивнул.

– Итальянец, наверное?

– Я француз, сэр.

Как он обрадовался! На его жирном лице, как золотозубый цветок, расцвела улыбка.

– Вот что! – воскликнул он. – А как вас зовут? Если… – на лице его отразилось вдруг непонятное мне подозрение, – если вам угодно, конечно, назваться.

– Угодно. Я Арман де Лафайет, к вашим услугам.

Если бы ты знал, братец, какой получился эффект![3]3
  Автор имеет в виду огромную популярность имени маркиза Лафайета, известного французского политического деятеля, участника борьбы за независимость США, – Прим, перев.


[Закрыть]

Все смолкло. Все звуки, даже слабое посвистывание газовых рожков, казалось, умерли в этом каменном зале. Все у стойки смотрели на меня.

– Ну-ну-ну, – почти глумился бармен, – а вы случайно не родственник маркизу де Лафайету?

– Покойный маркиз де Лафайет, – подтвердил я, – был моим дядей.

– Поосторожней, парень, – заорал вдруг чумазый коротышка с большим пистолетом, торчавшим из-под сюртука, – Мы здесь не любим, чтобы нас дурачили.

Я вынул свои бумаги из кармана и разложил их на стойке бара.

– Сэр, – сказал я, – можете взглянуть на мои верительные грамоты. Если вы будете сомневаться и дальше, мы можем закончить наш спор любым способом, какой вам нравится.

– Тут по-иностранному написано, – закричал бармен, – мне не прочесть!

И тогда – какой музыкой показалось мне это! – я услышал голос, обратившийся ко мне на моем родном языке.

– Может быть, сэр, я смогу оказать вам небольшую услугу?

Незнакомец, худощавый смуглый человек в поношенной военной шинели, стоял позади меня. Если бы я встретил его на парижских улицах, я, пожалуй, не назвал бы его симпатичным. У него был странно возбужденный, блуждающий взгляд. Человек этот не очень твердо держался на ногах. И все же, Морис, его манеры покоряли. Я даже невольно приподнял шляпу. Впрочем, и он сделал то же самое.

– С кем имею честь? – спросил я.

– Тэддеус Перли, сэр, к вашим услугам.

– Еще один иностранец, – сказал презрительно чумазый коротышка.

– Да, я иностранец, – сказал по-английски мистер Перли с какой-то отточенной акцентировкой, – иностранец для этого кабака! Иностранец для этого окружения!

Величественно и, как показалось мне, с какой-то нервозностью мистер Перли подошел ближе и заглянул в пачку моих бумаг.

– Я не нуждаюсь в особом доверии к моему переводу, – сказал он надменно, – потому что здесь есть документ, который вы, господа, можете прочесть сами. Это рекомендательное письмо, написанное по-английски. Оно адресовано президенту Захарии Тейлору от американского посла в Париже.

И опять, дорогой братец, наступила тишина. И какая! Но ее тут же нарушил крик бармена, вырвавшего письмо у мистера Перли.

– Тут без обмана, ребята, – сказал он. – Джентльмен настоящий.

– Вранье, – недоверчиво отмахнулся угрюмый коротышка.

Мы с тобой, Морис, уже видели, как изменчивы настроения парижской толпы. Американцы еще более чувствительны. В одно мгновение враждебность сменилась самым пылким дружелюбием. Меня колотили по спине, трясли мне руку, прижимали к стойке, пытаясь наперебой угостить.

Имя Лафайета произносилось с таким почтением, что я перестал что-либо понимать. Когда я пытался спросить почему, они хохотали, думая, что я шучу. В конце концов я решил, что только Тэддеус Перли сумеет мне объяснить это. Но при первой же попытке подойти ко мне мистер Перли был отброшен назад. Он поскользнулся и упал, растянувшись на заплеванном табачной жвачкой полу, и я потерял его из виду. Меня мутило от слабости – так я был голоден – и от полного бокала виски, который я должен был осушить, окруженный всеобщим вниманием. Голова моя окончательно закружилась.

– Друзья, – воскликнул я, – верьте мне, я искренне благодарен вам за ваше гостеприимство. Но у меня неотложное дело в Нью-Йорке, дело исключительной важности и отчаянной срочности. Если позволите, я заплачу сейчас все, что с меня причитается…

– Не пойдет, – сказал бармен, – оставьте ваши денежки при себе. Мы вас сами напоим допьяна.

– Обождите-ка минутку, – вмешался все тог же маленький человечек, бросив на меня хитрый взгляд, – а что это за дело, которое не терпит?

Ты называл меня донкихотом, Морис, а я не соглашался. Ты также считал меня опрометчивым. Может быть, ты и прав, но у меня не было выбора.

– Кто-нибудь слышал из вас, джентльмены, о мадам Тевенэ? О мадам Тевенэ, которая живет в доме номер двадцать три на Томас-стрит близ набережной Гудзона?

Честно говоря, я не ожидал утвердительного ответа. Но кто-то усмехнулся при упоминании улицы, а кто-то, подтверждая, кивнул в ответ.

– Старая скряга? – осведомился спортивного вида джентльмен в клетчатых штанах.

– Вы правы, сэр! – воскликнул я. – Точный портрет. Мадам Тевенэ очень богатая женщина. И я прибыл сюда, чтобы положить конец ужасной несправедливости.

Я рванулся вперед, но так и не вырвался. Кругом закричали:

– Какой?

– Дочь мадам Тевенэ, мадемуазель Клодина, живет в отчаянной нищете в Париже. Сама мадам Тевенэ приехала сюда не по доброй воле – ее буквально околдовал дьявол, а не женщина по имени… Да пропустите же меня, господа, умоляю вас!

– Держу пари! – воскликнул парень с пистолетом за поясом. – Вы, должно быть, влюблены в эту дочку, как ее там… – Он был явно доволен. – Что, угадал?

Он действительно угадал. Но откуда, господи боже мой, они могли узнать мой секрет?

– Я не собираюсь скрывать от вас, господа, – сказал я, – что я действительно очень высокого мнения о мадемуазель Клодине. Но она помолвлена с моим другом, артиллерийским офицером.

– Так вам-то какое дело до этого? – усмехнулся коротышка.

Вопрос поставил меня в тупик. Я не мог ответить. Тогда бармен с золотым зубом наклонился ко мне из-за стойки и сказал вполголоса.

– Вы лучше поспешите, мосье, если хотите застать француженку в живых. Я слышал, что утром у нее был удар.

Но пьяницы кругом истошно орали, настаивая на моем участии в попойке, и это последнее испытание буквально повергло меня в отчаяние. Потом поднялся старик с полинявшими бакенбардами.

– Кто из вас был с Вашингтоном? – спросил он, схватив коротышку за воротник, и добавил, презрительно оглядев окружающих: – Очистить дорогу племяннику Лафайета!

Они приветствовали меня, Морис. Они бежали за мной к двери и просили вернуться, обещая, что будут ждать меня здесь. Не знаю почему, но я поискал глазами мистера Перли. Он сидел за столиком у колонны под газовым рожком, тщательно стирая табачные пятна с шинели, и выглядел еще бледнее, чем прежде.

Я не видел более мрачной дыры, чем Томас-стрит, где высадил меня кучер. А может быть, причиной было мое настроение? Что, если мадам Тевенэ умерла, не оставив ни су своей дочери? Ты можешь это понять?

Дома на Томас-стрит были сложены из рыжего закопченного кирпича, мутно-серое небо висело над дымовыми трубами. Уходящий день дышал теплом, но дух мой был угнетен до крайности. Как ни грязны наши парижские улицы, но у нас не выпускают на них свиней. А здесь, кроме них, ничто живое не нарушало мрачного спокойствия улицы.

Несколько минут, как показалось мне, я отчаянно и громко стучал в двери дома номер двадцать три. Ничто не шелохнулось за ними. Потом чуть-чуть приоткрылся глазок, загремел тяжелый болт и дверь распахнулась.

Нужно ли говорить о том, что на пороге стояла женщина, которую мы зовем Иезавелью?

Она спросила меня:

– Это вы, мосье Арман?

– Что с мадам Тевенэ? – воскликнул я. – Она жива?

– Жива, – подтвердила моя собеседница, блеснув из-под ресниц зелеными глазами. – Но полностью парализована.

Я никогда не отрицал, Морис, что мадемуазель Иезавель не лишена привлекательности. Она не стара, ее не назовешь даже дамой средних лет. Если бы не серый, как небо над нами, цвет ее лица, она могла бы считаться красивой.

Я по-прежнему видел перед собой пепельные волосы, разделенные на пробор и зачесанные по моде за уши, – мадемуазель Иезавель, не двигаясь, непримиримо стояла в дверях. Зеленоватые глаза ее пристально смотрели на меня. Ее старое платье из тафты угрожающе зашуршало, когда она сделала шаг вперед.

– Вы даже не родственник, – сказала она. – Я не позволю вам войти.

– Очень сожалею, но я должен это сделать.

– Если бы вы когда-нибудь сказали мне хоть одно доброе слово, – произнесла мадемуазель, смотря на меня из-под опущенных ресниц, ее грудь подымалась при этом, – только один жест любви, нежности… и вы разделили бы со мной пять миллионов франков.

– Отойдите в сторону, – сказал я.

– Значит, вы предпочитаете эту чахоточную куколку из Парижа? Пусть так!

Признаюсь, я был взбешен, Морис. Но сдержался и сухо спросил:

– Вы говорите, кажется, о Клодине Тевенэ?

– О ком же еще?

– Я могу напомнить вам, мадемуазель, что эта дама помолвлена с моим другом, лейтенантом Деляжем. Я давно забыл о ней.

– Разве? – спросила Иезавель и посмотрела на меня внимательно. Что-то хищное блеснуло в ее взоре. – Значит, ей придется умереть. Если вы не разгадаете тайны, конечно.

– Какой тайны? – удивился я.

– Это даже нельзя назвать тайной, мосье Арман. Разгадать ее невозможно. Это перст божий.

Парадные стеклянные двери позади нее все еще были открыты – единственная отдушина в доме с наглухо закрытыми ставнями. Оттуда несло какой-то кислятиной, пылью нечищеных ковров, душной и затхлой жизнью. Кто-то приближался с зажженной свечой.

– Кто здесь? – спросил по-французски дребезжащий старческий голос. – Кто говорит о персте божьем?

Я шагнул через порог. Мадемуазель, не сводившая с меня глаз, тотчас же поспешила захлопнуть двери. Но я уже успел разглядеть человека со свечой и страшно обрадовался.

– Вы же мосье Дюрок, адвокат! – закричал я. – Вы друг моего брата!

Мосье Дюрок поднял свечу над головой, пытаясь рассмотреть меня.

Рослый, громоздкий, он, казалось, свисал вниз всем своим мясистым телом. Словно вознаграждая за лысину, природа наделила его пышными каштановыми усами, сливавшимися с раздвоенной бородкой. Он разглядывал меня в оправленные золотом очки дружески, но чуть-чуть испуганно.

– Вы… вы… – подсвечник в его руках задрожал, – вы Арман де Лафайет. Я ожидал вас с последним пароходом сегодня. Ну, вот вы и здесь. С невыполнимым поручением, к сожалению.

– Но почему? – закричал я.

Мадемуазель слабо улыбнулась.

– Мосье Дюрок, – запротестовал я, – вы писали моему брату. Вы сказали, что добились от мадам чистосердечного раскаяния в ее жестоком отношении к дочери.

– А кто ухаживал за ней?! – воскликнула Иезавель. – Кто утешал ее, стирал ее грязные платья, успокаивал ее гнев и переносил ее вечные оскорбления? Кто? Я!

Говоря это, она бочком подвигалась ко мне, чуть-чуть при – касаясь, словно хотела убедиться в моем присутствии.

– Не все ли равно теперь? – сказал адвокат. – Если б не эта тайна…

Уверяю тебя, все эти загадочные разговоры о тайне и персте божьем окончательно вывели меня из себя. Я потребовал объяснений.

– Прошлой ночью, – сказал Дюрок, – исчезла одна вещь.

– Какая?

– Исчезла, – повторил Дюрок, вытягиваясь, как гренадер, – это, конечно, предположительно. Исчезнуть она не могла. Могу в этом поклясться. Но куда она запропастилась, смогут объяснить только игрушечный зайчик и барометр.

– Сэр, – сказал я, – мне неприятно показаться невежливым, но…

– Вы думаете, я сумасшедший?

Я поклонился.

– Сэр, – продолжал Дюрок, указывая подсвечником на стену дома, – там лежит в постели мадам Тевенэ. Она парализована. Движутся только глаза и чуть-чуть губы, да и то беззвучно. Хотите ли вы ее видеть?

– Да, если разрешите.

И я увидел, Морис, несчастную старую женщину. Называй ее ведьмой, если тебе нравится, но я воздержусь.

Это была довольно большая квадратная комната, окна в которой, наглухо закрытые ставнями, не отворялись годами. Пахнет ли ржавчина? Мне казалось, что в этой комнате с выцветшими зелеными обоями я ощущал ее запах.

Одинокая свеча только-только разгоняла тени. Она горела на камине, слабо освещая придвинутую к нему постель. Какой-то лохматый мужчина, полицейский офицер, как сказали мне после, сидел в зеленом плюшевом кресле, ковыряя в зубах перочинным ножом.

– Вы разрешите, доктор Гардинг? – вежливо спросил мосье Дюрок.

Длинный тощий американец, в этот момент нагнувшийся над постелью больной и заслонивший от нас ее лицо, повернулся. Лица мадам Тевенэ по-прежнему не было видно.

– Может быть, ее перенести отсюда? – спросил Дюрок.

– Не вижу необходимости, – сухо проговорил доктор. Смуглое лицо его было сурово. – И если вы все еще хотите узнать что-то о барометре и плюшевом зайчике, лучше поспешите. Леди умрет через час-другой, может быть, даже раньше.

Он отступил от кровати.

Это было тяжелое сооружение с четырьмя стойками и балдахином. Его темно-зеленые занавески с трех сторон прикрывали постель, оставляя ее открытой с одного бока. И тут я увидел в профиль мадам Тевенэ. Тонкая и прямая как палка, она неподвижно лежала на подушках, тесемки ее чепца были туго завязаны под подбородком. Ничто в ней не говорило о жизни, кроме одного глаза: он смотрел на нас, двигался, жил, неотрывно следя за каждым нашим движением.

До этой минуты женщина, которую мы назвали Иезавелью, не сказала ни слова. Но тут она вдруг шагнула ко мне, сверкнув зелеными своими глазами, отразившими огонек свечи, дрожащей в руке Дюрока, и тихо шепнула мне на ухо:

– Вы ненавидите меня, да?

Здесь я делаю паузу, Морис.

Я написал последнее предложение, положил перо и закрыл глаза руками, долго думая над тем, что напишу дальше. Я провел два часа в спальне мадам Тевенэ. И в последнюю минуту – ты еще услышишь почему – я выбежал из дома как сумасшедший.

В этот ранний вечер на улицах было тесно от многочисленных прохожих, омнибусов и карет. Не зная другого пристанища, кроме салуна, где я уже успел побывать, я дал его адрес кучеру. У меня голова кружилась от голода – ведь я ничего не ел с тех пор, но все, что я хотел – это открыть свое сердце друзьям, так просившим меня вернуться.

Множество незнакомых людей толпилось у стойки бара. Из тех, кто дружески приветствовал и обнимал меня, никого уже не было, кроме древнего старика, хваставшего дружбой с генералом Вашингтоном. Но и он лежал мертвецки пьяный возле ящика с опилками, служившего плевательницей для посетителей бара. Я был так тронут, что не удержался и сунул ему в карман несколько мелких кредиток: ведь он один дождался меня.

Впрочем, нет, был и другой.

Я, однако, не думаю, что он остался здесь ради меня. Тем не менее мистер Перли по-прежнему одиноко сидел за столиком у колонны под газовым рожком и задумчиво рассматривал пустой бокал.

– Сэр! – воскликнул я. – Разрешите безумцу присесть к вашему столику.

Погруженный в свои мысли, мистер Перли вздрогнул. Он был трезв, я это видел. И выглядел особенно изможденным скорее от недостатка спиртного, чем от его избытка.

– Вы оказываете мне честь, сэр, – сказал он, заикаясь, и встал из-за стола. Потом оглянулся, хотел позвать официанта, но, пошарив рукой в кармане, смущенно замялся.

– Нет-нет, – остановил его я. – Если настаиваете, мистер Перли, вы, конечно, можете заплатить за вторую бутылку. Но первая – моя. У меня тоскливо на душе, и мне просто необходимо поговорить с джентльменом.

Как только я сказал это, выражение лица мистера Перли резко изменилось. Он сел и вежливо поощрительно кивнул мне. Его выразительные глаза внимательно наблюдали за мной.

– А вы больны, мистер Лафайет, – сказал он. – Только приехали и уже попали в беду в нашей цивилизованной стране.

– Да, я попал в беду. Но не из-за цивилизации, а из-за ее отсутствия, – и я ударил кулаком по столу. – Я попал в беду, мистер Перли, из-за волшебства и чудес. Я попал в беду из-за дурацкой загадки, перед которой бессильна любая человеческая проницательность.

Мистер Перли странно посмотрел на меня. Но нам уже принесли бутылку бренди, и он дрожащей рукой поспешно наполнил мой бокал и налил себе.

– Чрезвычайно любопытно, – заметил он, рассматривая бокал, – наверное, убийство?

– Нет. Исчез ценнейший документ. Не помог даже самый тщательный полицейский розыск.

Мистер Перли взглянул недоверчиво: вероятно, ему показалось, что я над ним подшучиваю.

– Документ, говорите? – он засмеялся как-то странно. – Не письмо случайно?

– Нет, нет. Завещание. Три огромных листа пергаментной бумаги. Вот послушайте.

Мистер Перли быстро долил содовой в бокал с бренди и отхлебнул добрую треть.

– Мадам Тевенэ, о которой вы слышали от меня в этом кафе, – продолжал я, – была тяжело больным человеком. Но она, по крайней мере до сегодняшнего утра, не была прикована к постели. Она могла вставать, двигаться, даже ходить по комнате. Ее увезла из Парижа от семьи одна завистливая женщина, которую мы зовем Иезавелью.

Но здешний адвокат мосье Дюрок знал, что мадам очень жалела об этом и сознавала свою вину перед дочерью. И вот вчера вечером, несмотря на все происки Иезавели, мадам подписала завещание, объявлявшее дочь наследницей всего ее состояния.

А дочь ее, Клодина, так нуждается в этих деньгах! Конечно, и я и мой брат – у нас достаточно средств для этого – могли бы о ней позаботиться, но от нас она не взяла бы и су. А жених ее, лейтенант Деляж, так же беден, как и она. К тому же она очень больна и если не переедет из Франции в Швейцарию, то, несомненно, умрет. У нее чахотка, и притом в той стадии – я не скрываю этого от вас, – когда помощь нужна немедленно.

Мистер Перли все еще держал в руке недопитый бокал.

Он верил мне, я чувствовал это. Ни кровинки не было в лице его, оно почти сливалось с кисейным жабо его белой сорочки.

– Деньги – это такая мелочь, – прошептал он, – такая мелочь…

Он, наконец, допил свой бокал.

– Вы не думаете, что я подшучиваю над вами?

– Нет, нет, – запротестовал он, – я знаю о таком случае. Тоже одна дама. Она умерла. Пожалуйста, продолжайте.

– Вчера вечером, я повторяю, мадам Тевенэ исправила содеянную ею несправедливость. Когда мосье Дюрок зашел к ней сообщить о моем приезде, она была очень взволнована и даже напугана. «Смерть приближается, – сказала она. – Предчувствие не обманывает».

Рассказывая об этом, я буквально видел перед собой, Морис, эту душную ядовито-зеленую спальню в наглухо замкнутом доме и все, что происходило в ней в этот вечер.

– Мадам предложила мосье Дюроку закрыть на задвижку дверь спальни. Она боялась Иезавели, которая где-то пряталась и молчала. Дюрок подвинул к постели секретер с двумя свечами, и два часа без устали, ничего не стыдясь и не скрывая, мадам рассказывала историю своего несчастного замужества, а мосье Дюрок тщательно и подробно записывал этот рассказ на больших пергаментных листах завещания.

Все свое состояние до последнего цента она оставляла Клодине. Старое завещание, составленное во Франции и объявлявшее наследницей эту грешницу с нечистой кожей и грязными волосами, было отменено.

Затем мосье Дюрок вышел на улицу и привел с собой двух свидетелей. Завещание было подписано, а когда свидетели удалились, Дюрок сложил листы завещания в длину и уже хотел было положить их к себе в саквояж. Вы послушайте, мистер Перли, что произошло дальше.