Текст книги "На той стороне"

Автор книги: Аркадий Макаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

20

Мысль выкрасть в русском селе невесту была насколько абсурдна, настолько и верна.

Тогда в нашей глубинке порядки были ещё строгие, а мораль правильная. Надкушенным яблоком брезговали. Девчата блюли свою честь и без мамкиного надзора. Парням лишнее не позволялось. Все про всех всё знали – и не приведи Господи, в любовном порыве оступиться! Если до дёгтя на воротах невесты и не дойдёт, то замуж ей, наверное, придётся выходить или за вдовца, или в другую деревню по предварительному сговору за очень уж нетребовательного жениха, потерявшего от нескромных прелестей голову.

Конечно, случалось всякое, но стержневая линия была такая.

Поэтому даже если яблоко оказывалось дубовым, а зубы хлипкими, то проведённая с парнем ночь, уже гарантировала наверняка – податливость невесты к замужеству.

А уж если парень на хорошем счету у родителей невесты, то свадьба предрешена.

Бредовая мысль пьяного товарища показалась влюблённому киномеханику самой трезвой и засела в голову, как топор в берёзовый комель, с размаху и основательно – не выдернешь.

Беда только в том, что на этот случай, если невеста заупрямится, её родители навстречу жениху не пойдут. Отец Настёнки человек был крутого нрава и несгибаемый в своих убеждениях.

Ещё при первой встрече он почему-то сразу невзлюбил приятеля своего сына.

Доходило до того, что, завидев идущего к сыну бравого киномеханика, он не один раз потихоньку спускал с цепи здоровенного пса, который весь был характером в своего хозяина, и ни за что не хотел подпускать к дому непрошеного гостя.

Однажды, узнав знакомый вишнёвый распах кожаной куртки перед своим окном, хозяин крадучись приоткрыл надворешнюю дверь избы и спустил с тугого рыскала зверюгу-полкана.

Тот, животным инстинктом поняв желание своего хозяина, вышиб грудью калитку и со двора бросился на чужака, намереваясь перехватить горло.

Гость, защищаясь, выбросил вперёд руку, и вишнёвая лайковая хвальба на исподе стала грязно-коричневого цвета.

Мой отец был невысокого роста, но крепкого и ловкого телосложения, ранние упражнения с плотницким топором не прошла даром.

Сбросив на землю пса, он, как потом рассказывали про отца родственники, в одно мгновение вздел в раскалённую псиную пасть руку так глубоко, что полкан, сдавленно кашлянув, осел на задние лапы.

Сжатый в горле кулак запер дыхание, и зверюга, мотнув головой, хотел освободиться от кляпа, но отец, схватив другой рукой кобеля за загривок, ещё глубже вогнал кулак.

Подождав, пока пёс перестал задними ногами отгребать землю, отец вытащил из теперь уже безжизненной пасти, широкой, как волчий капкан, окровавленную руку.

Несчастное животное так и осталось лежать с обнажённым, словно в зевоте, сахарным оскалом зубов.

Гость, сорвав пучок травы, вытер сгустки белой пены и крови с излохмаченного рукава, тряхнул несколько раз прокушенной кистью руки, грустно посмотрел в теперь уже пустое оконце и пошёл прочь от дома, не слыша проклятий в свой адрес Степана Васильевича, который кружил возле своего распростёртого в траве четвероногого друга и простирал руки.

После этого случая на расположение Степана Васильевича к новоявленному зятю было трудно рассчитывать, что потом оказалось именно так.

Может быть, явная безнадёга традиционного сватовства сделала моего отца более решительным, что позже и определило все дальнейшие события и мою жизнь тоже.

21

По стечению обстоятельств Степан Васильевич, мой дед, был последним в Бондарях единоличником и, чтобы прокормить семью, имел всего десять соток земли, надо было крутиться, как гайка по резьбе, чтобы всё везде было туго стянуто, чтобы ни в одну щёлочку, ни в один паз и зазор не заглянула и не вползла нищенка-нужда.

Было трудно, но радостно на себя работать, не подчиняясь ничьей воле, не сгибая ни перед кем натужно шеи. Одним словом – свобода, просторная, как распашистая праздничная рубаха. Просмотрели агитаторы новой жизни по своей нерадивости, а может, из-за беспокоящего неравнодушия к выпивке. У Степана Васильевича можно было всегда безотказно привести себя в порядок с самого раннего утра. Поэтому небольшое, но справное хозяйство приписать, как полагается, к кулацкому отродью было как-то неудобно – размах не тот, да и хозяин трудится сам, а за умение жить, можно было и не наказывать.

Поняв, что выделенный властью клочок земли не прокормит, Степан Васильевич занялся разведением гусей, благо, что речка под боком, вода не глубокая, берега зелёные, вдоль поймы реки от половодья по целому лету озерки да бочажки – всякая мелкая живность копошится. Вода в болотцах светлая, чистая, синим небом высвечивает из травяного шёлка – раздолье для такой птицы, как гусь.

Вот она, хозяйская смётка! Только откроет чуть свет Степан Васильевич калитку, как гортанное, крикливое стадо снежной лавиной устремляется туда, к воде, а вечером, тяжело переваливаясь с боку на бок, по-хозяйски покрикивая, ведёт всю, уже объевшуюся травки, стаю обратно который раз уходящий от ножа стадный вожак, прозванный за свой трубный голос Горгором.

Правда, этого Горгора пришлось отдать потом на откуп председателю сельсовета, чтобы немного ослабить налоговую удавку. Но это мало помогло. И в очередную компанию по первому сигналу готовое под нож стадо перекочевало на колхозный двор.

Колхозу от этого была малая прибыль, а семье единоличника большая скорбь. Ослабли заслонки, и нужда всё-таки прошмыгнула в сквозящий унынием зазор, который с каждым годом становился всё шире и шире.

А пока во дворе Степана Васильевича, как на колхозном собрании, шум, гогот, злобное шипенье и победное хлопанье крыл.

Наступила пора убоя – самое весёлое и горячее время. По осени гуси – товар ходовой, за который можно выручить деньги на всю предстоящую зиму.

Настёнкиной зарплаты фельдшерицы хватает только на пудру да на губную помаду, а Сергею, сколько в руки денег ни попадёт – всё мимо! Какая на него надёжа? И-эх! Пропадёт, сукин сын! Степан Васильевич любовно поглядывает на беспокойные снежные комья, беспорядочно перемещающиеся по двору, – живые деньги! Пора, правда, пора забивать птицу. В Тамбове, говорят, можно за неё нынешним годом хорошие деньги получить. Да и одного корма каждый день сколько уходит – страсть! Это тебе не лето. Хватанули первого снежку – и хватя! Степан Васильевич приказал кипятить воду…

22

– Макарыч, а, Макарыч, заворачивай к нам домой лапши с потрошками похлебать! – по-хозяйски приглашает Сергей своего напарника в гости.

Октябрьская ночь глуха. Сиверко по глазам сечёт то ли снежной крупой, а то ли мокрым песком. Очередной киносеанс прошёл, как всегда, при большом энтузиазме зрителей, а вот даже молочка попить не пригласили. Председатель не тот попался. Пришлось домой возвращаться с «таком». В животе – мушиная возня да концерт лягушачий.

Нет, такого председателя гнать надо! С утра в соседнее село по обмену опытом уехал, да там и заночевал. Известное дело – соседи! А сельсоветчик жаден был до того, что за время сеанса у киношников все папиросы выкурил. «Табачок, – говорит, – у вас больно хороший, дюже забирает». – И всё – дай да дай. А как закончился, его и след простыл. Утёк в темноту.

Собрали наши ребята аппаратуру, нагрузили Распутина – и в путь, до дому, до своих харчей.

– Макарыч, любишь шкварки гусиные да с кашей пшённой, сливухой, когда лампадочку-другую пропустишь, а? – не унимался Сергей.

«Помолчал бы лучше, – думал его друг «Макарыч», – нашёл время подначивать. Дать бы тебе по шее за такие вопросы».

– Успокойся! – почувствовав за спиной вздох, снова взялся за своё Сергей. – Я правду говорю! Щас мы с тобой и пожуём, и похлебаем.

– Бреши, бреши, может, полегчает! Меня твой папаня за кобеля сам вилами встретит. Вот тебе и потроха будут. Чего зря языком молоть! Скажешь тоже – шкварки!

– Ну, говорю, значит знаю. Нынче я сам хозяин, мои в Тамбов нынче с почтой отбыли. Мясо теперь в самой цене. Обещали гостинцев привезти нам с Настёнкой.

Теперь оживился, кажется, и «Макарыч». Само имя «Настёнка» у него в душе пелось сладкоголосо и на все лады уже который месяц. Встретятся глазами, улыбнуться – и всё! Ни слова, ни полслова, а на сердце, как после весеннего дождика солнышко смеётся. Радуга стоит, всеми цветами переливается. Эх!

– Ну, смотри, Серёга, морду расквашу, если обманываешь! – и уже тише: – А Настя в дом пустит?

– Так я её и спрашивать буду?!

Завернули Распутина, куда сами желали.

А вот и дом тот. Только в доме окошко во тьме чуть тлеется, наверное, от махонькой лампадной звёздочки под иконами. Тление тихое, ровное. Или дома никого нет, или спит Настёнка сладким девичьим сном не чуя, не ведая, что ждут её большие перемены и далеко идущие последствия, которых и предугадать-то было невозможно.

Распутина привязали к ещё оставшейся с тех времён коновязи. И – на крыльцо! Щеколдой – звяк-звяк-звяк! Тишина. Только соседская собака сдуру лениво тявкнула один раз и пропала.

– Кудай-то сестра запропастилась? Пойдём со двора в глухую дверь, она никогда не запирается.

Перемахнули через забор – хок!

Мой отец дёрнул ногой – никак! Только боль в пятке. Внизу доска с гвоздём лежала. Ботинок насквозь! Или гвоздь был прямой, хороший, или подошва квёлая. Во! – лоп-перелоп!

Ели оторвали с Серёгой ногу от доски. Задняя дверь, действительно, была открыта, и они вошли в дом.

В лампадном немигающем свете, облитая с ног до головы чарующим полумраком, босая, в ночной рубашке стояла Настёна. Она проснулась от шума и вышла из горницы, где спала, встречать припозднившегося брата.

Спокойно протирая ладонью глаза, она не ожидала, что её в таком виде кто-нибудь, кроме брата, увидит.

– Ой! – запнулась она и снова нырнула в горницу.

– Не боись! Это мы с Васькой пришли. Поесть нам собери что-нибудь – Сергей снял висевшую над станом керосиновую лампу с жестяным диском вместо абажура и, подняв стеклянный пузырь, зажёг взлохмаченный фитиль, который тут же загорелся широким, в три пальца пламенем. В опущенном стеклянном пузыре оно осело, но обрело упругость и ярко засветилось, как будто кто его, это пламя, снизу постоянно раздувал.

От рыжей копоти над огнём не осталось и следа – только лучистый свет.

В доме, после мерзопакостной осенней погоды, было тепло, чисто и уютно так, что если бы даже здесь и был сам грозный Степан Васильевич, то и он, вряд ли так легко и быстро, как в прошлый раз, выгнал гостя.

Пятку прошивала острая боль, и гость, морщась, стал стягивать лёгкую не по сезону обувь. Внутри ботинка хлюпало.

– Э-э, тут медицина нужна, – протянул Серёга, разглядывая у приятеля дырку в ступне. – Как бы тебя столбняк не вдарил. Сестрёнка, иди, посмотри, что с Васяткиной пяткой делать? Кровь сочится.

Сестра вышла уже в халате, закалывая на ходу изогнутым гребнем тугой узел на голове.

Гость смущённо спрятал ногу под стол:

– Чего смотреть зря! Ну, проколол ногу! Подумаешь?

– Нет, дай-ка, дай-ка я посмотрю! От ржавого гвоздя может всякое случиться, – она нагнулась, взяла обеими руками пострадавшую ногу не знавшего куда себя деть парня и положила её на табурет. – Сергей, посвети лампой!

От её мягких прикосновений боль тут же испарилась, только лёгким жаром обдало голову и закружило.

– Я сейчас! – она вернулась в горницу и вышла оттуда с большой медицинской сумкой, источавшей неистребимый запах больницы.

Пока обрабатывалась рана, пострадавший возносился к седьмому небу, сожалея о том, что рана такая маленькая, и всё быстро кончится. Вот если б всю ногу располосовал – тогда, да, тогда бы он поблаженствовал!

– Ну, теперь всё! Теперь укольчик для профилактики.

– Настя, может, обойдёмся без укола? Подумаешь, царапина, какая! – впервые он назвал её по имени и удивился. Как сладко произносить это слово – «Настя». Так бы и пело оно в ушах соловьиным посвистом!

«Сегодня или никогда! Сегодня или никогда!» – стучало его сердце. И сам он ещё не понимал, что значит – «сегодня или никогда», какой смысл в этой фразе.

– Снимай штаны, Васёк! – раздался над ухом весёлый голос его друга. – Чего стоишь?

Вот этого он никак не мог себе позволить. Такого позорища он не предполагал.

– А в руку – нельзя?

– Ну, что ты, Василий, как маленький, правда. Опусти немного брюки, я тебе укол сделаю. Со столбняком шутить нельзя. У меня как раз и сыворотка в комплекте есть. От столбняка умирают, а тебе ещё жениться надо.

А была не была! Другой жизни не будет! Быстро созревший в голове план требовал покорности.

– Ну, вот и молодец! – разговаривала она с ним, как с маленьким. – Вот и всё! Дело-то житейское.

– Давай, Макарыч, чтобы заражения крови не было, рану обмоем, прополощем, – Сергей, порывшись за печкой, вытащил на свет узкогорлую четверть.

– После укола никак нельзя! – загородила Настёна Сергея. – Может плохо быть.

– Настенька, – удивляясь себе самому, робко заговорил уколотый, застёгивая пояс на брюках, – у меня папаня при смерти лежит. Может, ему укол какой надо сделать от сердца. Давление померить. А? У тебя рука такая лёгкая.

Сергей, ещё не понимая в чём дело, таращил за спиной у сестры глаза. Ни о какой болезни отца его друг не заговаривал. Когда же с отцом Макарыча приступ случился? Он ещё вчера с ним у дома ручкался, табачок просил. Крепкий мужик!

– У меня и лошадь в упряжи. Распутин на ходу лёгкий. Давай доедем, посмотришь, что со стариком. Он дюже занедужил. Мы – мигом! А? – «Макарыч» незаметно подмигнул другу – молчок, мол, и не возникай! Сам намёк давал-советовал.

– Нет, как же? Мне никак нельзя… Я же не врач.

– Ты только посмотри, ладно? Присоветуй что-нибудь. Я тебя тут же и возверну. Поехали!

– Ладно, – решилась та. – Я сейчас соберусь, и мы поедем.

Она снова пошла в горницу переодеться. Не в халате же к больному ехать.

– Молчи! – коротко шепнул Сергею на ухо возбуждённый друг, подставляя стакан. – Лей полный для храбрости! Я твою сестру не обижу. Паники не подымай, ладно?

Стакан провалился – куда надо. Только – губы вытереть.

– Ну, час добрый! – Сергей стоял враспашку на крыльце и обнадёживающе махал рукой. – Господь вам навстречу!

… И точно! Господь пошёл навстречу молодой паре в том счастливом далёком-далёком году, таком далёком, что о нём не осталось даже отметины, если не считать моих сестёр и братьев, и меня самого.

Но это случилось позднее, а пока – ночь, промозглая осень: то ли снег, то ли мокрый песок сечёт по глазам, и тяжёлый бег по снежной каше возмущённого одышливого Распутина – единственного свидетеля предосудительного поступка его хозяина.

Часть вторая

1

Три дня всей роднёй искали русского абрека, а на четвёртый – он пришёл сам под руку со своей невестой.

В те времена ещё не додумались брать людей в заложники, и милиция на заявление Степана Васильевича о краже его дочери проклятым районным киномехаником махнула рукой – дело молодое, разберутся сами.

Махнула рукой милиция и правильно сделала. Разобрались.

Когда родители нежданной-негаданной невесты вернулись с гостинцами из города, дочери дома не оказалось. Где, что и как? – спрашивать не с кого. На Серёгу как раз в это время напал запой. Парень буробил по пьяни несусветное, мол, всё – чики-чики! Настёнку увёз Васятка неизвестно куда, чтобы жениться. Он, Макарыч, кого хошь уговорит.

Степан Васильевич, как был с дороги, так сразу же через речку – и к родителям джигита. Там всполошились. Молятся на иконы: «Господи, грех какой! Как же так без родительского благословения девушку-лебёдушку губить. Ах, бродяга! Ах, сукин сын!»

Пошли по амбарам шарить – никого! Пошли на старые отруба, где рига со старинных времён ещё стояла – пусто! Ни повозки, ни варнака с девицей. Ай-яй-яй! Антихрист! Куда бы он мог схорониться? Опять – к иконам! Бяды бы не наделал!

Степан Васильевич на сватов глаза точит-вострит. Вырастили сынка! В люльке бы его задушить надо, или меж ног, когда родили. Повернулся – ни слова, ни полслова – и в район, в милицию.

Там посмеялись над старым, велели к свадьбе готовиться. У! Бляди безродные! Власть захватили, а помощи никакой. Босяки голозадые!

Опустил голову, идёт, дороги не видит.

Три дня прошло, а на четвёртый – вот они! Жених с невестой стоят у порога, глаза светятся.

Зять шапкой об пол ударил: «Прости, отец, другого выхода не было!» Голову наклоняет – виноват.

Дочь смеётся глазами, в сторону смотрит: «Благословите, замуж выхожу».

Степан Васильевич в сени – за топор. Выволакивает во двор всю одежду дочери, какая была, всё приданое по крохам собранное, нитка к нитке, стёжка к стёжке, зачал топором сечь, шерсть-батист под ноги кидать. Порубил всё. Во дворе в навозную жижу затоптал. От подушек-перин пуха не оберёшься, все щели забил. В нос лезет. Зять чохом зашёлся:

– Ну, тестюшка милый! Ну, встретил!

В доме шум, крики. Соседи набежали – никак пожар у них? Охают, руками разводят, хозяина корят.

А хозяин добро с грязью ногами месит, материт всех на свете.

– Пойдём, Настя, ко мне домой. Там тебя хорошо встретят. Дочерью зваться будешь. Пойдём!

Посмотрела Настёнка на двор свой, на дом, прощения попросила. Ей бы заплакать, а у неё глаза смеются. Чудно как-то!

Где были, где пропадали молодые целых три дня и четыре ночи, никто не знает. Да и знать, наверное, не надо.

В доме отца мою мать встретили приветливо, ласточкой называли. Живи, дочка! Иконой благословили. Убрали лентами застоявшегося жеребца Распутина, усадили невесту с женихом – и с Богом! В церковь венчаться. Всё честь по чести, по-людски, по христианским обычаям. Ну, а потом уж – в сельсовет, в бумагах казённых расписываться.

Свадьбу, хоть одним вечером, а сыграли.

Перед свадьбой заслали сватов к Степану Васильевичу, но обожглись сваты, вернулись ни с чем, обиженные. Никак не хочет родниться бондарский сват, даже в дом не пустил.

Ну, вольному – воля! А обычай справлять надо, не басурманы какие! Один Сергей Степанович от той родни на свадьбе был – и то дело! Чтобы слаще жилось, «горько!» кричал.

2

Да, наши деды умели выдерживать свой характер. Стукнул кулаком по столу, и сразу видно, кто в доме хозяин. Пусть хуже будет, – но, как я сказал!

Поссорятся отец с сыном, например, тогда ведь как, общей семьёй жили: сын женатый, и отец ещё не старый, ну, поссорятся они, за вилы, за топор похватаются, а поутру отец сына отделять начнёт. Возьмёт пилу и на конёк крыши заберётся, дом рубленый пятистенный пополам пилить. И распилит, если у сына нервы не сдадут, в ноги отцу не повалится, не повинится. А коли и у сына гонор, так вот – «На, сукин сын, получай свою половину!» Неделю пилить будет, а всё до брёвнышка распилит, и нижние венцы не пожалеет. Вот так!

Только через год Степан Васильевич простил свою дочь. Передал через Сергея, чтобы к Покрову за благословением приходили.

Не выдержал, сдался. Всё из-под козырька фуражки на дорогу смотрел, – никак пылит кто-то?

Примирение – дело христианское, русское. Бывало – «Прости меня!» – скажут. «Ничего, Господь простит. И ты меня прости!» Трижды поцелуются, и на том все обиды кончились. Не как у этих самых, басурман-сарацинов. Те, если не отомстят, у себя на руках вены перекусывают. Вот как!

Зло помнить – дьявола тешить. А дьявол в мелочах живёт. Там дом его, обитель. А ты плюнь на мелочи, дьяволу глаза замочи, отвернись, глядишь, и от сердца отлегнёт.

…Ну, конечно, обрадовались недавние молодые, мои родители, расцвели. Даже отец на этот раз на Степана Васильевича, тестя, ничего плохого говорить не стал.

Хоть и уехала тогда Настёнка, моя мать, из родного дома в одном платьишке да в пальтишке на рыбьем меху, а теперь приоделась. У родителей отца, моих дедов, от старых времён кое-что осталось, не без этого. Землю пахали. Взаймы к соседям брать не ходили. Курочка по зёрнышку клюёт…

Пришли по первому снежку – хруп-хруп-хруп! Нарядные, весёлые. Под иконами встала, на колени опустились: «Благословите, батюшка с матушкой. Виноватые мы!»

На старинный лад заговорили, как из веку положено. Крещенской воды попили. Женщины поплакали, мужики покурили. Сели за стол, и… закачался потолок от гульбища, от протяжных русских песен:

 
…Живёт моя отрада
В высоком терему.
А в терем тот высокий
Нет ходу никому.
 

Степан Васильевич и про полкана забыл. Не вспоминает.

– Молодец, Васька! Люблю таких решительных. Сам молодой был. Ох, и почертил! Давай выпьем, зятёк!

Сердце русское отходчиво.

– Давай выпьем, батяня! Если что, прости за горячку! Характер у меня такой. Удержу нет!

Сергей тянется с рюмкой:

– Макарыч, что бы ты без меня делал? Магарыч с тебя за подсказку, не забывай!

Вот и нет обиды. Вот и по-семейному сидят. Родные! Мало ли что в жизни случается?

Так и остались в доме. Живите! Не с руки вам через речку на работу ходить. А здесь райцентр. Вроде как город.

Живут.

Мать в больнице за больными ходит, уколы разные делает, по деревням оспу изводит.

Отец с кинопередвижкой по району мотается, культурное обеспечение населения осуществляет. Угомонился потихоньку и конь его, тот самый Распутин. Стар стал. Укатали Сивку крутые горки. Из соседнего татарского села приехали, поговорили с начальником отдела культуры, ударили в ладони и увели сотоварища.

Да… Мы тоже были рысаками.

Теперь вместо четвероногого друга по полям и весям кинопередвижку возил друг четырёхколёсный, подаренный областью, как победителям соцсоревнования. Грузовичок системы «Амо» – фанерный, но зато резвый, а железное сердце по трубочкам бензин и масло гонит.

Сергея, как недоучившегося лётчика, знакомого с «вон какой техникой» водителем определили.

Поколбасил по пыльной околице, приминая колёсами пожухлую лебеду и полынь, самодеятельный шофёр часика два на грузовичке. Начальство посмотрело – ничего, сойдёт! И вписало к жалованию Борисову С.C. надбавку за совмещение профессий.

Да, – вместе с грузовичком прибыл в распоряжение кинопередвижки движок переносной с генератором тока. Теперь динамо крутить уже было не надо. Техника, вон какая! Мотористом, конечно, – Сергея Степановича. А кого же ещё? Потому и надбавка за совмещение. Красота! Крутанёшь легонько ручку движка, нажмёшь пипочку на карбюраторе, а мотор – тук-тук-тук! И гирлянды лампочек загораются у входа в помещение, где кино будет. Никакого керосина. Ночная пожарная безопасность. А то по области горят клубы, горят.