Текст книги "На той стороне"

Автор книги: Аркадий Макаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

16

Хотя в Бондари приехали и поздно, но в окне Настиного дома горел терпеливый огонь. Сразу было видно, что здесь не жалеют керосина, что хозяева не спят неизвестно почему. Может, ждут кого, а, может, и просто так ночь просиживают.

– Ну, гляди, девка, попадёт тебе сейчас от отца, он на руку, сама знаешь, ох, какой быстрый! Не промахнётся, – подначил сестрёнку Сергей.

Та сердито толкнула его в спину, обиженная бесцеремонной болтовнёй брата, осознавая, что, действительно, от родителя можно ожидать и этого, несмотря на то, что она уже невеста, и ей вольно поступать, как она захочет. Зачем же позорить её в присутствии молодого человека, несамостоятельную и зависимую от отца и матери. Мать ещё ничего, поохает, да и по голове погладит, а отец, чуть что, сразу за ремень хватается, вроде она маленькая. Вот возьмёт, да и выйдет замуж, тогда не то что ремень, а не одна вожжа не достанет. Так-то!

– Ну, ты, братец, и наговоришь, как намолотишь. Прямо я отца испугалась? Смотри-ка! Ты мне лучше заднюю дверь открой, а то, может, родные спят уже. Я потихонечку в избу зайду, – она, легко спрыгнув с подножки, неуверенно переминалась рядом с повозкой. Было видно, что она ищет заступничество у брата.

– Ну, ладно, ладно, пойдём в избу, заслоню как-нибудь тебя. Попридержу у бати ремень, – не унимался брат, чувствуя, что сестра от смущения чуть не заплачет.

Тут слова из темноты резкий толчок кулака в бок. Как безменом садануло.

– Ну-ну, Макарыч! Что ты? Молчу! – Сергея с повозки как сдуло.

В ночи припадочно забилась щеколда, распугивая молчаливых обитателей, которые до утра попрятались по углам и щелям.

В окне мелькнула тень. В сенцах тяжело зевнула избяная дверь, и громыхнул грозный голос:

– Я те щас позвоню! Я-те побрякаю щеколдой!

– Да это мы, папаня, отворяй сени. Вот Настёнку домой привезли. Я за ней присматривал, не ругайся! Надо же когда-нибудь её в кино свозить. Она девка хорошая!

– Надсмотрищик, твою мать! Хорошая-плохая – сам разберусь. По ночам спать не дают, паразиты, шатаются, – Степан Васильевич показался в дверном проёме, продолжая бурчать.

Настёнка скользнула мимо недовольного отца через тёмные сени в избу. Быстро разделась, а до горницы – шаг один, – в кружевную батистовую девичью постельку.

Несмотря на крутой нрав родителя, а Степан Васильевич в семье вольностей не допускал, в горницу, если там спала дочь, он никогда не заходил. Этим она теперь и воспользовалась, сразу нырнув с головой в прохладную, как речная заводь, и тихую, постель.

Тут же улыбчиво закачалась на волнах, уносимая в ту страну, где всё возможно.

17

А, между тем, в это время среди наших кинопередвижников в маленькой аппаратной районного клуба, где хранилось вверенное им казённое имущество, произошёл следующий разговор:

– Ё-к-л-м-нэ! Что же ты, физдюк, с аппаратурой сделал? – киномеханик нарочито громко и обречённо воскликнул, повернувшись к своему помощнику, сокрушённо вертя в руках круглые проекционные линзы и ещё что-то блестящее.

– Ты ж меня под тюрьму подводишь! Угрохал объективы, подлец! Всё – кранты мне! За саботаж статью припишут. Скажут – вредитель, кулацкое отродье, спецаппаратуру для идеологической обработки масс испортил и привёл в негодность. Пособник и двурушник, – скажут, – зловредитель, кончать таких надо!

Сергей рядом растерянно топтался на месте, стараясь оправдаться, что он не виноват и за жеребца отвечать не может.

– При чём здесь жеребец? Ты помнишь Петьку Ярыгу? Ну, тот, который под «Красный Фордзон» угодил? Ему трактором руку размолотило, а сел за торможение развития советской техники на селе. Как же, помнишь! А мне теперь что делать?

– Макарыч, ну, прости, если что, я виноват! Она сама из телеги вывалиласьМожет, что сделать можно? Я помогу…

– Что ты поможешь? Это тебе не гайки крутить. Тут лаборатория нужна. Точность. Не-е! Я сидеть не хочу. Пишу завтра на тебя докладную начальству, что ты из-за своей преступной халатности нанёс непоправимый ущерб народному хозяйству. Не, мне одному отвечать не хочется. Вместе сядем.

От такой перспективы у крутильщика динамо подкосились ноги. Действительно, Ярыгу ни за что посадили. А его, тем более, упекут.

– Прости, Макарыч!

А «Макарыч», имея что-то себе на уме, перед этим, пока его напарник ставил в конюшню Распутина, быстро разобрал проектор, развинтил кое-какие части и теперь вот шантажировал своего товарища, Настёнкина брата. А тот, поверя в угрозы, зашёлся страхом. Он знал, что за их работой следят органы, которые долго разбираться не умеют, а – раз, и в дамки!

Одним словом, – дорога дальняя, тюрьма центральная.

– Макарыч, не сдавай меня! Я для тебя всё сделаю. Вот те крест! – Серёга истово перекрестился, сразу вспомнив свою христианскую принадлежность. Может быть, мы как-нибудь отремонтируем? У меня часовой мастер знакомый. Он всё умеет.

– Не, Сергей Степанович, здесь не руки нужны, а голова и деньги. Бо-ольшие деньги!

– А, что же мне делать, если голова есть, а денег нет?

– Это хорошо, что ты за свою голову ручаешься, – Макарыч поскрёб пальцами затылок. – А коли голова – не кошёлка, подумай, чем мне помочь, когда я за тебя ответственность буду нести. Может, я эти детали в Тамбове выкуплю. Корову отец продаст, а я за неё тебя выручать буду. Подумай!

– Да чего тут думать? – воодушевился тот. – Я для тебя, Макарыч, всё сделаю. Ты только подскажи.

– А то сам не знаешь? Уговори свою сестру за меня замуж пойти. И мы с тобою квиты. А пока давай по домам расходиться. Тебе – рядом, а мне ещё целую версту топать… Не тоскуй, Серёга! – подбодрил он упавшего духом товарища. – Лучше подумай, как сестру уговорить, и мы – квиты! Начальство, хрен им в дышло, не разрешает Распутина во дворе держать. Боится, что овёс себе на кашу варить буду. Я бы сейчас, верхом да по дорожке, вмиг дома очутился – встречай, маманя!

18

«Вот чёрт косоглазый! – ругался про себя Сергей по дороге домой. – Пристал к Настёнке, как банный лист к заднице. И что он в ней нашёл? Девок, что ли, мало? А её попробуй, уговори. Она, как коза, строптивая. На верёвочке её не приведёшь. Да и отец ни за что её за этого кинщика не отдаст. Он его на дух не переносит. На меня всех собак спускает, что я с ним скорешился. Лучше бы, – говорит, – на конюшню шёл дуги гнуть. Всё бы какая-нибудь польза была. Пустым делом занимаетесь, работнички. Сатану тешите. На Соловки, на лесоповал вас согнать надо!

Вспомнив отцовский нрав, Сергей расстроился окончательно. Конечно, он виноват, что проклятый Распутин по своей лошадиной дури рванулся невесть куда. Что ж, из-за этого жеребца под суд идти, что ли?

От одного понятая «суд» у Сергея под рубашкой мураши завозились. На русского человека слова «суд» и «прокуратура» всегда действовали, да и теперь действуют, как хорошая порция касторки. Враз почему-то в туалет тянет.

Из полной темноты перед ним тут же выросла тучная фигура бондарского прокурора Семёна Борзенко, бывшего котовца, гонявшего мужиков-антоновцев по тамбовским жирным чернозёмам.

Несгибаемый боец революции, как потом рассказывали, будучи хорошо выпимши, похваляясь силой, с размаху располосовал шашкой от ключицы до паха крестьянского повстанца Жорку Присыпкина, затюканного бабой и жизнью бондарского мужика, который, то ли по недоразумению, а то ли от безысходности подался в народное ополчение для борьбы о оголтелыми продразвёрстниками, и по немощи своей выполнял роль лазутчика в этом правом деле.

Теперь время активной борьбы с врагами революции и поперечняющим счастливой жизни прошло.

Несгибаемого котовца, ввиду его пролетарской нравственности, назначили в Бондари прокурором, чтобы немилосердное и зоркое око ревностно охраняло законный порядок в районе. За любое преступление «Борзой», как прозвали прокурора в народе, менее десятка лет отсидки не запрашивал, а мог и расстрельную статью предложить, как заговорщику и пособнику мирового капитализма за пьяный разговор на людях о наступившей невезухе, о несправедливости властей, да мало ли что может русский мужик наговорить на себя! Тогда девять граммов в лоб – и все дела!

Напуган был Сергей Степанович, ой, как напуган, что ему сам прокурор мерещиться стал! Пробирается он по тёмным закоулкам к дому и пугает сам себя: «Борзому только попадись на глаза, он сразу статью скомпонует. Вот, на что сосед ихний Ерёма Богомол мужик умный был, а и того Борзой загнал за можай. Приписал ему поджог собственного дома, как умышленное вредительство. А было так – дом xopoший, рубленный из товарного леса, его бы надо было в колхоз под правление приспособить, а этот Богомол заартачился, начал писать в область на произвол мастных властей, ну и сам напросился. Подослал знаменитый котовец своего негласного человека, и запылал свечечкой пятистенок. И заголосили в доме новоявленные погорельцы – детишек одних пять человек, да Богомол с Богомолихой, да скотинка во дворе. Пока суть да дело, всё выгорело. Богомола связали за умышленный поджог. А о жене и детях позаботились – ребятишек по детским домам раскидали – управились, и Богомолиху, как душевнобольную, заговариваться глупая баба стала, определили по личному ходатайству прокурора в лечебницу для таких, как она. Лечись, коли медицина бесплатная! А-у! Где теперь сам Богомол? Спроси у Борзова, а и он не знает. В России Севера большие, в них затеряться немудрено, да и места на всех хватит…»

Шёл Сергей Степанович домой и ломал голову, как бы этого Борзенко обойти стороной, он вон скольким людям в дальние края путёвки повыписывал, ужас! Не приведи, Господи, к этому пауку попасть, враз дело обстряпает. А что он, в самом деле, виноват, что ли, если этот мерин (тут наш герой зря Распутина мерином обозвал. Ей Богу, зря!), как после запоя, стал такой нервный? Рукой не махни, вожжей не тронь. Аппарат, действительно, разбился – сам видел. Если не Ваське-киномеханику, то ему, точно, сидеть. Здесь и сестра не поможет. Да и как её уговоришь замуж идти? У неё что, своей головы, что ли, нет? Чудной человек этот Макарыч! Достань ему да выложи невесту. Бери – и владей, если сможешь! А не сможешь, так нечего затеваться. Что я, ответчик за сестру, что ли? Или сторож ей?

Дома отец, несмотря на поздний час, не спал. Сидя на скамеечке у ещё не остывшей с вечера печки, он смолил дратву.

Нет ничего лучше для зимы, чем подшитые валенки – и легко ступать, и нога в тепле. А зима, вон она, не за горами, а за огородами. Не успеешь зевнуть, как белые мухи во все щели набьются…

Сергей Степанович бодро потёр руки и полез было к плите за ужином. Тоска приходит и уходит, а есть всегда хочется.

– Аль что потерял? – зыркнул на него отец. – Шляешься со своим одноглазым по ночам, да и сестру туда же тянешь, а я тебя кормом обеспечивай? Ты всё лето за стакан водки кружишься с этим прощелыгой вердеревщинским. Смотри, он тебя, босяка, с косого глаза под монастырь подведёт. Чтоб его здесь духу не было! И девку оставь! Она ему не ровня. А будет артачиться, я и ей хвост прищемлю.

Сергей молча шмыгнул мимо расходившегося родителя, выкатил из чугунка пару картофелин, ещё горячих, ещё источающих дух сытости и печного жара, и, не обращая на отцовские привычные попрёки никакого внимания, сел за стол.

«Сидит, старый хрыч, допоздна, – макая картофелину в соль, думал припозднившийся сын. – Всё видит. Макарычу сюда дорога – от ворот поворот. Заказана. А Настёнка без родительского благословения за порог ногой не ступит. Разве её уговором возьмёшь?.. Да и спит она теперь. Завтра и потолкуем…»

Только говорится, что утро вечера мудренее…

Нешуточное чувство тревоги проснулось в нём раньше, чем он сам. Вчерашний разговор с «Макарычем» теперь вырос до трагических размеров, Если акт о порче государственного имущества попадёт на стол прокурора, – виновному тюрьмы не избежать. А виноват тот, кто виноват.

Шутки шутками, а во времена усиленного строительства социализма, действительно, отношением к государственной собственности измерялись патриотизм и мера преданности Советской власти. Потерял чеку от тележного колеса – кулацкий прихвостень, не вышел на работу по случаю головной боли – саботажник. Что же тогда говорить о дорогой, сложной аппаратуре, если «из всех искусств для нас важнейшим является кино» – массовый агитатор и массовый организатор, одним словом, – «Агитпроп». Поэтому и отношение соответствующих органов ко всему, что связано с этим искусством, особо трепетное.

«Отобьём руки у тех, кто вставляет палки в колесо истории!» – висел злободневный лозунг в кабинете районного прокурора, куда уже однажды заглядывал Сергей Степанович по непререкаемой повестке, выписанной, как потом выяснилось, не по существу.

С тех самых пор при упоминании о прокуратуре, у него непроизвольно начинались схватки в животе, как будто туда опускалась холодная оловянная ложка.

Вот и теперь – ещё не открыл глаза, а испуг уже стучится: «Тук-тук! Васька в одиночку за аппаратуру отвечать не будет. Рука в локте к себе гнётся, а не от себя. Настёнку уговори, попробуй! Пронесёт! Нет, не пронесёт, её не отешешь. Да и замуж она не собирается».

Конечно, с сестрой с утра разговора не получилось. Все намёки на то, что его товарищ в Настёнку влюблён и хочет на ней жениться, были встречены весёлыми смешками.

Сестра, наверное, в отместку за вчерашнюю грубость брата, ещё пригрозила пойти свидетелем, если брата потянут в суд за порчу государственного имущества. Она не собирается ценой собственной жизни выгораживать его от справедливого наказания. А жениться, то есть выходить замуж, ей пока что не надо. Она как-нибудь и без помощников обойдётся. Так-то вот!

Сергей совсем упал духом. Вот коза-дереза! Разве такую уговоришь? Ну и пусть сидит себе в старых девах, засиделкой звать будут!

Сказать no-правде, до старой девы Настёнке было ещё далеко, но брат уже видел её – унылую и поблёкшую, с надеждой глядящую на пыльную дорогу – никак идёт кто?!

После разговора с сестрой Сергею почему-то остро захотелось выпить. У отца просить бесполезно, отматерит, как отстирает. Для виду, пошарив у себя по карманам, он с надеждой посмотрел Настёнке в глаза. У фельдшерицы спиртик всегда найдётся, а он теперь бы, ох, как помог!

– Мне с Василием помириться надо. Дай для такого случая спиртику. Я тебе тоже чего-нибудь дам. Ну, хочешь, перед отцом за тебя заступаться буду, а?

В те времена спирт медицинским работникам выдавался не как теперь – по каплям да под расписку. Дезинфекцию рук и инструмента чуть ли не карболкой делают. А тогда – надо – получи! В деревнях антисанитария, дети золотушные, а прививки делать надо стерильно. Упаси Бог, абсцесс начнётся! Осудят. Поэтому для медработников спирта не жалели. Мода на всеобщее пьянство ещё не подошла. На работу ещё трезвыми ходили. Попробуй не так – саботажник!

У Настёнки спирт, конечно, был.

– Ну, если для того только, чтобы помириться, тогда – на! – сестра протянула объёмистый пузырёк. – Держи!

Сергей смахнул склянку в карман и нырнул, не сказав спасибо, в дверь.

19

До Вердеревщино, где жил «Макарыч», – рукой подать, и они уже минут через двадцать сидели с ним на завалинке, закусывая малосольным огурцом забористую жидкость.

– Говоришь, сестра спиртяги дала, чтобы я твои безобразия скрыл, да? – пока ещё не касаясь главного вопроса, выпытывал у Сергея товарищ.

Было видно, что он пока остерегается услышать результат. Тянет время. Зачем спрашивать вслух, если по глазам и так всё видно? Но оставить свадебный вопрос нерешённым он не мог. Не таков был характер у «Макарыча».

А его друг всё топтался на месте, всё ходил вокруг да около, избегая переводить разговор в ускоренное русло:

– Ты, Василий, эта, не тужи. Не успел я с Настёнкой переговорить. Она на работу спешила. Да и отец был рядом. А ты знаешь, какой он? Запрёт её дома и на улицу пускать не будет. А меня из дома всё норовит выгнать. Говорит: «Иди снова к своим чуркам, ягнок бродячий! Может, тебе там башку отрежут, как дураку Сеньке». Это он про брата своего, дядю Семёна говорит, с которым мы через границу к туркам ходили за гашишем. Ну, за «дурью» этой.

– Э, да ты контрабандой занимался! Тебя и так, без суда, шлёпнуть надо – подначил товарища «Макарыч».

– «Контрабанда», говоришь? Ну, да – контрабанда. Мы эту самую «дурь» по весу на золото меняли. Один к одному. Баш на баш. Дядя Семён – вот золотой мужик был! – царские десятки, как пистоны, в бадик заряжал. Нога-то у него была одна простреляна, он и ходил с бадиком. А я у него, вроде, за сына был. Если на пограничников напорешься – легче отмазаться. Тогда дядя Семён бьёт меня по затылку, кричит, что я из дома убежать хотел на ту сторону, а он за мной по следу шёл, вот и выловил стервеца! Да этим бадиком меня по спине. Иногда больно, спасу нет. Ну, кордонники нас, конечно, и отпускали. Чего с ребёнка спросишь? Не, я гашишем не пользовался. Дядя Семён мне бритвой чуть губы не отрезал, когда я хотел чинарик замастырить. Видишь рубец на губе? Он взял да и чиркнул меня для острастки. А годков моих семь или, может, восемь было. Он меня отпросил у отца. Говорит: «Пускай Сергуня со мной в Батум съездит. Отдохнёт. Мope посмотрит. А у вас ему всё равно с голоду помирать. Коммуняки житья не дадут. Революция, – мать её так!

Бывало, через горы сходим на ту сторону, отоваримся – и обратно. У дяди Семёна там один турок свой был. Из бывших пленных, ещё с той войны крымской. По-русски говорил, ну, вот как я. А дядя Семён ещё с аджарцами знался, с абхазами всякими. Ещё при царе на каторге с ними сдружился. Принесёт пакетик в чайхану, а чайханщик ему за это золотой червонец даёт. Бумажным деньгам дядя Семён не доверял. Говорил: «Они даже на подтирку не идут, на, попробуй!». А золотые монеты он в бадик заряжал. Клюшка эта у него из обожжённой чинары была сделана, как прут стальной. Всегда при нём. Я тебе ещё тогда рассказывал, что колено у него было простреляно, не гнулось, Это, когда, он с Чулыма бежал, с каторги, вместе с партийными. Не рассказывал, говоришь? А-а… Это я тогда кому же рассказывал? Ну, ладно!

Вот пошли мы ночью на ту сторону, за кордон к туркам. Дядя Семён тропинку бадиком щупает. Слева скала бок обдирает, а справа – пропасть, впереди – страх и ужас. Перевалили мы туда благополучно. Легли за валун отдыхать. Ночь томится – дышать нечем. По щелям цикады цвиркают. Ну, как сверчки наши, только на воле живут. Я и задремал. Вдруг, пинок по рёбрам – вставай, мол, чего, малец, заспался? Вскочил – солнце из-за горы уже в наш валун упёрлось. А по бокам два турка-пограничника, башибузуки, смеются. Дядин костыль разглядывают. Кручусь – а где же сам-то он? Лежит дядя Семён, щерится, шея разломана, как у барана резаного, а глаза в меня уткнулись, и не узнают вроде. Я, сперва, ничего не понял. Тряхнул со сна головой – смотрю, а дядя Семён всё так же лежит, только из разлома на шее кровь потихоньку сочится прямо в болото чёрное, зелёными мухами обсиженное. Откуда они только взялись? Тьма мух! Я и присел на камни. Стоять не могу и кричать не могу, изо рта только бульки идут. Подхватывает меня турок под мышки, ставит на землю, а я снова валюсь. Такая слабость напала, и между ног мокро.

Поговорили они что-то между собой, оскалились, взяли меня за руки и за ноги, раскачали – да и в колючки, где пропасть туманилась. У меня сразу ночь перед глазами встала, и звёзды закружились, как мухи. Очнулся – солнце жарит, а я, как барин, лежу. Между двух камней застрял. В голове молотки колотят. Прислушался – одни молотки в голове, ничего не слышно. Кое-как выкарабкался и на карачках обратно к аджарцам пополз. Как мы ночью шли – ума не приложу! Чтобы снова в пропасть не загреметь, я так на карачках и вышел. Колени в кровь иссадил.

Да, про что это я? А-а, вон к чему! Плесни-ка мне ещё!

Перед друзьями, рядом с поваленным амбулаторным пузырём, стояла чуть початая бутылка местной «монопольки».

Товарищ набулькал рассказчику в подставленный стакан.

– Ну и врать ты здоров! Турки и тебе бы секир-башку сделали.

– Может и сделали бы, если я бы не обоссался. А так, они посмеялись да и сбросили, как мешок с навозом, меня в расщелину.

Побрезговали.

Ты вот слушай, к чему я это вспомнил-то. Живут там красавцы – абреки, по-ихнему. Ну вот, как мы с тобой. Как пора жениться приходит, они сразу же высматривают невесту, ночью переломят через седло – и в горы! Денёк-другой побудут в горах и в свой аул возвращаются. Считается у них, что они уже под небом обвенчались. Отец такую дочь ни за что обратно не возьмёт. Закон гор! Никакого бакшиша! Сумел – увёл. Не сумел – пулю меж лопаток всадят, или кинжалом – шварк под ребро! Да. Плесни ещё! Нам с тобой сегодня не работать. Выходной. Имеем право!

Приятель снова налил ему в стакан, не забыл и себя. Разломил надвое краюшку:

– На! Говори, что сказать хочешь!

– А что сказать? Думай сам, голова не для вшей. Если ты и взаправду жениться вздумал, то я тебе помогу. Роднёй будешь. Только смотри, чтобы всё честь по чести было. Иначе – вот он!

Сергей вытащил из-за пазухи маленький, не больше портсигара пистолет.

…В свои молодые дурачьи годы я не раз выпрашивал у дяди Серёжи эту историческую игрушку, которая досталась ему, как память от старого флибустьера и контрабандиста Сени Монгола, рискового дяди Семёна, зарезанного турками на потаённой каменной тропе при восходе батумского солнца.

Дядя Серёжа всегда старался не понять мою заветную просьбу, уходил от разговора или, выпив предложенный стакан, взмахивал перед глазами раздробленной немецкой пулей ладонью, вроде отдёргивал от лица занавеску, вытирал повлажневшие губы и молча уходил домой, не слушая моих объяснений в необходимости передать ствол мне.

Но это было много-много лет позже, а пока два товарищ сидят на завалинке деревенского дома и решают какие-то свои неотложные дела за початой бутылкой.

Стояло время великого надлома, кумачовое время коллективизации…

– Спрячь пушку! – повеселевший товарищ ладонью отстранил направленный на него курносый английской выделки пистоль – Ещё будешь? – показал глазами на бутылку.

– Не! – круто махнул головой другой. – Хватя!

– Ну, тогда пойдём в амбар спать, чего людей выпивкой смущать?

Два друга, обнявшись, пошли за огороды к добротному, ещё старых времён, рубленому на два ската строению.