Текст книги "Прокурор республики"

Автор книги: Аркадий Ваксберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

История представляется в высшей степени темной. Подозревают предательство..." Особенно неистовствовали меньшевики: они прямо называли Малиновского провокатором, обвиняли большевиков в близорукости, в покровительстве полицейскому агенту.

– Злорадствуют, – с горечью подытожил Крыленко, прочитав десятки статей, где было множество туманных намеков, но ни одного, даже самого захудалого, факта.

Еще до неожиданного бегства Малиновского Розмирович написала в Краков обстоятельное письмо.

Подтверждая прежние подозрения, она просила вызвать ее за границу, чтобы лично рассказать все известные ей подробности. Ответ пока не пришел, но содержание его было ясно заранее: теперь уж без проверки подозрений, которые открыто брошены не только Малиновскому, но и всей партии враждебной печатью, не обойтись.

...Через несколько дней пришел незнакомец, сказал:

– Вам поклон от старика Эпишкина.

– Спасибо, – вежливо ответил Крыленко, – мы давно ждем от него весточки.

Незнакомец передал дошедшую окольными путями "весточку от Эпишкина" и удалился. Это был вызов Елене Федоровне: закончить подготовку к конференции и явиться в Поронин – местечко неподалеку от Кракова, куда Ульяновы уезжали обычно на лето, – чтобы дать показания о Малиновском партийной следственной комиссии.

Посоветовавшись с Крыленко, Розмирович наметила отъезд на август. Но судьба решила иначе.

Экзамены уже позади. Он стал не только историком и филологом, но еще и юристом. Случай редчайший: не так-то просто дважды пройти полный набор экзаменационных рогаток императорского университета! Пройти, находясь в глубоком подполье, выполняя рискованнейшие задания партии, скрываясь от явных и тайных филеров, каждую минуту ожидая провала...

Это уже не просто свидетельство способностей и упорства, но акт гражданского мужества: ведь дипломы нужны ему не для карьеры, не для того, чтобы двигаться по служебной лестнице от одного тепленького местечка к другому, а для революционной борьбы.

Чтобы еще лучше служить делу, которому он посвятил свою жизнь.

Вечером, когда в затянутом тучами небе не проглядывалась ни одна звезда, Крыленко возвращался с очередной конспиративной встречи. Сквозь листву буйно разросшихся деревьев пробивался тусклый свет фонарей.

Свернув на Сумскую, Крыленко по привычке замедлил шаги, пристально вглядываясь во тьму. И не зря: возле своего подъезда он заметил одинокую фигуру, которая не слишком ловко пряталась в тени построек. Неделю назад к нему нагрянули с обыском.

Перевернули все вверх дном, не нашли ничего, кроме учебников по римскому праву. Ушли пригрозив:

"До следующего раза!" А что, если это и есть тот "следующий раз"?.. Химик* [* Химик – партийная кличка А. С. Бубнова, видного большевика. В то время он тоже находился на поселении в Харькове.] предупредил: пришел приказ об его аресте; товарищи, у которых есть связь в полиции, видели ордер своими глазами.

Раздумывать было некогда.

Еще один шаг, и он мог стать роковым. Крыленко отпрянул назад, неслышно добрался до соседнего переулка.

Проходными дворами он уходил все дальше и дальше от дома. С Еленой Федоровной на случай внезапного бегства было условлено, что делать, если он не вернется в определенный час.

Денег на билет хватило в обрез. Всю дорогу до Люблина ему предстояло питаться одним-единственным калачом, а путь был не короток, потому что безопасности ради Крыленко решил сделать изрядный крюк.

На последней пересадке выбрал поезд, который приходит в Люблин поздно вечером. Дожидаться вокзала не стал: когда поезд на повороте замедлил ход – спрыгнул.

В этом городе, где он прожил много лет, была знакома каждая улица, каждый дом. Он помнил наизусть несколько адресов, но кто знает, какой из них сегодня был надежнее остальных.

Вот и Наместниковская. В доме сорок три жил один верный товарищ. Некогда к нему можно было прийти в любой час дня и ночи. А сейчас?..

На условный стук никто не ответил. Окно не светилось.

Но почтовый ящик висел на прежнем месте. Крыленко нажал пальцем на фанерное днище, оно легко поддалось. Ощупал боковую стенку. Так и есть: ключ!

Хозяев не было, но на кухне стоял кувшин свежего молока, и хлеб был мягкий, сегодняшний. Его ли ждали? Или любого, кому на пути "туда" и "оттуда"

понадобится приют?

...Галина добралась до Люблина на следующий день.

Еще день ушел на подготовку, на то, чтобы повидать родных, поговорить с друзьями.

И, наконец, глухой июльской ночью, наняв контрабандистов, Крыленко и Розмирович перешли – который уже раз! – границу.

ТАЙНА ОСТАЕТСЯ

Высоко в Татрах, где воздух прозрачен и сладок, где утреннее солнце разгоняет туманы, где ветрам надежно закрыт доступ в долины, где леса, леса, леса – березы да сосны, – есть поселок Поронин:

несколько тирольских домиков с террасами и балкончиками, с деревянной резьбою над окнами, со скрипучими лестницами, с длинными лавками вдоль бревенчатых стен; а дальше – избы совсем как в России: соломенные крыши, кособокие ставни. Нищета...

Второе лето подряд приезжали сюда из Кракова Надежда Константиновна и Владимир Ильич. Здесь все напоминало украинские и русские деревни: босоногие дети, бабы, повязанные платками, небритые мужики.

Тропки, что, виляя в березняке, вдруг ныряют в заросшее клевером поле. И кое-как сбитый мосток через речку. И утренний запах домашнего хлеба-как дым отечества, которое рядом. Рядом, но так бесконечно, недосягаемо далеко...

Дом Терезы Скупень знал каждый. Первый встретившийся пастух показал видневшуюся на краю холма островерхую крышу.

– Вы к пану Ульянову?

Здесь все знали Владимира Ильича. Но если бы они в точности знали, кто он такой!..

...И снова, как два года назад, радостный возглас Надежды Константиновны:

– Володя, скорее, Абрамчик приехал! И Галина...

Расспросам не было конца. Расспросам и рассказам.

Крыленко сокрушался, что задание не выполнено, что работа оборвана посредине.

– Вы правильно поступили, что не стали дожидаться ареста, – сказал Ленин. – Лучше свобода на чужбине, чем оковы на родине. Здесь вы принесете куда больше пользы русской революции. А настанет час – вернетесь обратно.

– Где Малиновский? – спросила Елена Федоровна.

Ленин нахмурился.

– Здесь.

– Явился по вызову?

– Нет, приехал сам. Добровольно.

– И чего же он хочет?

– Вот в этом-то и следует разобраться. Создана партийная комиссия, которой поручено следствие. Возглавляет комиссию Яков Станиславович Ганецкий, человек редкой беспристрастности. Вы дадите свои показания официально. Под протокол... Вопрос слишком серьезный.

– Владимир Ильич, в подполье осталось множество людей, которых знает Малиновский. Если есть хотя бы десять процентов за то, что он провокатор...– сказал Крыленко, – Не десять... – перебила Розмирович.

– Даже если только десять... И тогда опасность, которой подвергаются наши товарищи, слишком велика.

Крупская, которая до тех пор не проронила ни слова, сказала мягко:

– Не тревожьтесь, Николай Васильевич, меры давно приняты. Еще в мае... Все адреса, известные МаЛиновскому, сменены.

После обеда пришел Ганецкий. Крыленко увидел его впервые – раньше только слышал о нем. В свои тридцать четыре года это был закаленный революционер почти с двадцатилетним партийным стажем. Выходец из буржуазной семьи, получивший блестящее образование в заграничных университетах, он порвал со своей средой и возглавил революционное выступление варшавских рабочих. Спасаясь от расправы, ему пришлось бежать. Заочно большевики избрали его членом ЦК.

Пожимая сильную, жилистую руку Ганецкого, Крыленко сразу почувствовал к нему полное доверие.

Он не знал, естественно, что с этого дня начнется их дружба, которой суждено будет, пройдя через все испытания, длиться почти четверть века.

– Малиновский уже два раза приходил ко мне сегодня, – сообщил Ганецкий. – Спрашивает, когда мы его допросим.

– Мучается? – участливо спросила Крупская.

Розмирович махнула рукой.

– Играет...

– У вас есть даж-ые? – невозмутимо поинтересовался Ганецкий.

– Я убеждена...

Вмешался Ленин – в голосе его послышались нотки раздражения.

– Вот и Мартов об этом кричит, и Дан... Пуришкевич в Думе ехидничает: "Куда делся Малиновский?"

Вся сволочь объединилась, чтобы погреть руки на нашей беде. Шантажируют, угрожают... Оттого я и настаиваю: максимум осторожности, проверять все с двойной, с тройной придирчивостью, ни одного недостоверного доказательства не принимать.

Крыленко полностью разделял опасения Ленина, понимая, как важно не поддаться чувству, остаться в рамках бесспорных улик. Но ему, как и Елене Федоровне, было трудно отказаться от тех выводов, к которым они пришли после долгих раздумий, борьбы с самими собой, сопоставления всех известных им фактов.

Личных впечатлений, наконец, которые иногда трудно обосновать, но которые тем не менее иной раз важнее доводов рассудка.

Ленин словно прочел его мысли.

– Мы предъявляем члену партии обвинение в тягчайшем преступлении. – Он резко повернулся к Николаю Васильевичу, бросил на него быстрый, проницательный взгляд. – Вы убеждены, что обвинение справедливо? Хорошо... Можно ли на этом основании назвать человека предателем? Один прекрасный коммунист, не буду называть его имени, тоже клянется, что Малиновский провокатор. Даю, говорит, голову на отсечение. А я отвечаю: "Даже ваша голова, дорогой товарищ, не заменит одной, всего только одной, пусть хоть самой крохотной, но достоверной улики".

– Разве мало улик? – Розмирович стала перечислять все, о чем она уже писала в ЦК. Добавила и случай с письмом, которое кто-то подложил в чемодан перед ее отъездом в Харьков. – Вспомните эти вечерние визиты то к Родзянке, то к Волконскому. Отчего же теперь, когда лидером фракции стал Петровский, никто не зовет его на совещания и приемы?

– Штрихов много, – сказал Ганецкий, – а картины не получается. Как в известной поговорке: даже из ста кроликов нельзя сделать хотя бы одну лошадь. – Он порылся в папке с бумагами, достал письмо. – Вот и Петровский считает, что доказательств против обвиняемого нет. И это после того, как тот наговорил про Петровского кучу мерзкого вздора.

– У каждого своя мораль, – заметил Крыленко.

...Малиновского пригласили на очную ставку с его бывшими товарищами по работе. Он вошел уверенным шагом – улыбчивый, благоухающий, даже попытался изобразить радость от встречи, но быстро сник, начал плакать, размазывая слезы кулаком по изрытым оспинками щекам.

– Что же заставило вас сбежать с поста, который доверила вам партия? спросил Ленин.

Всхлипывая, Малиновский начал говорить о каких-то личных историях, об усталости, о нервах.

– Товарищи были ко мне несправедливы, – тщетно ища сочувствия, простонал он.

Он стал лить грязь и на тех, кто был далеко, и на тех, кто сидел рядом.

– Какая низость!.. – воскликнул Крыленко.

Малиновскому предложили уйти.

...Долго молчали. Всем было не по себе. У каждого мог быть свой взгляд на обвинение, предъявленное бывшему члену ЦК, но в любом случае эта темная история оставляла горький осадок. Было ощущение, что прикоснулись к какой-то грязной и липкой тайне, которую хочется познать, но вместе с тем и отойти как можно дальше, чтобы не замараться.

– Товарищи, – сказал Ленин, – я думаю, пора отделить бесспорное от вероятного. Что бесспорно? Человек, которому партия дала ответственнейшее поручение, самовольно оставил свой пост, трусливо бежал и никаких объяснений своему поступку дать не мог.

Об этом мы обязаны заявить во всеуслышание, наззав вещи своими именами. Пусть враги злорадствуют – прятать голову под крыло нам не пристало. Малиновский – дезертир, он сам поставил себя вне партии...

Ну а насчет провокации... Тут пока еще все покрыто тайной. Допустим, что Малиновский провокатор. Это значит, что он должен был разоблачать царизм, включительно и полицию, с думской трибуны, должен был охранять и большевистскую фракцию, и "Правду" от провала-иначе мы его разоблачили бы. Ну что, любопытный получается парадокс?..

По утрам Ленин запирался в своей комнате на втором этаже, работал не разгибаясь.

Лишь под вечер, когда наступали долгие, словно застывшие, сумерки, Ленин выходил на прогулку. Над избами курился легкий дымок. Позванивая колокольчиками, с гор спускались коровы. Вдали, куда ни глянешь, синел лес.

Это были часы общения с друзьями. Вместе с Крыленко он часто отправлялся на вершину, откуда открывался вид на цепочку Высоких Татр, уходившую за черту горизонта. Серебром отливали аккуратные блюдечки озер. В белесом, словно выстиранном, небе робко зажигались неяркие звезды. Лишь изредка за какойнибудь островерхий хребет цеплялось одинокое облачко-Ленин смотрел на него, сощурившись, не мигая.

Крыленко рвался назад, в Россию. Выправить новый паспорт было не так уж трудно. А в подполье жить ему не привыкать, И дело, конечно, на родине нашлось бы всегда.

Владимир Ильич был того же мнения – лишь советовал подождать. Возвращаться по старым адресам невозможно. Разве мог бы он снова появиться сейчас в Петербурге? Или в Люблине?! Или на юге, где вся полиция поставлена на ноги: ищут баглеца, еще не зная, что он за границей.

– Вы-то сами, Николай Васильевич, куда бы поехали? – спросил Ленин.

– Куда направит ЦК.

– Тогда отдохните, осмотритесь. Спишемся с Русским бюро, подумаем, подготовим все, как следует.

Через месяц, думаю, не позже...

Был конец июля. Значит, к началу осени он снова будет в России.

И снова судьба решила иначе.

Первого августа невидимая черта, отделявшая Австро-Венгрию от России, стала уже не просто государственной границей, но границей войны. А русские большевики, укрывшиеся от царской охранки на склонах Высоких Татр, – не просто подозрительными личностями, но "враждебными иностранцами". А Владимир Ильич Ульянов-Ленин – "лазутчиком" и "шпионом": без малейшего повода, не то что причины, его арестовали, заключили в тюрьму.

Положение Крыленко и Розмирович было особенно трудным. Пробрались они сюда нелегально, с подложными паспортами, в полиции, естественно, не регистрировались. В другое время их могли бы оштрафовать, на худой конец выслать: не на родину – куда пожелают. По законам же военного времени им грозил полевой суд.

...Жизнь научила их быстро принимать решения.

И эти решения быстро осуществлять.

Путь до нейтральной Швейцарии занял три дня.

Здесь они поселились в крохотном поселке Божи,

возле Кларана, приозерного курортного городка.

И прожили здесь около года.

ВЕЧНАЯ ССЫЛКА

Жандармы ворвались в комнату, не постучав.

Может быть, думали, что Крыленко будет стрелять? Или выпрыгнет через окно – с шестого этажа?

"Как хорошо, что нет Лены", – пронеслось в голове, когда жандармский капитан, тыча в лицо пистолетом, бесцеремонно рылся в его вещах. Впрочем, кто знает, возможно, уже пришли за ней: Елена Федоровна лежала в больнице, но разве будет кто-нибудь с этим считаться?

– Предъявите-ка, любезнейший, ваш паспорт, – приказал капитан, наблюдая, как его молодцы вспарывают матрас и шарят в белье.

Крыленко давно привык и к обыскам, и к допросам. За свою долгую жизнь революционера-подпольщика-долгую, хотя от роду было ему лишь тридцать,-он прошел через это уже не однажды.

И каждый раз попадал под арест "другой" человек: те Постников, то Рено, то Абрамович...

Вот и сейчас капитан с ухмылкой разглядывает паспорт, даже пробует его на ощупь: настоящий или поддельный?

– Значит, имею честь познакомиться с господином Сидоровым? Ну что ж, очень рад... И когда же, извините за нескромность, господин Сидоров изволил родиться?

Натягивая брюки, Крыленко спокойно ответил:

– В паспорте, по-моему, все написано: четвертого августа тысяча восемьсот восемьдесят первого года.

– Ах так.. – игриво промолвил капитан. – Следовательно, вам тридцать четыре года. Поздравляю, господин Сидоров, для своих лет вы, пожалуй, выглядите довольно молодо. Между тем, любезнейший, по моим сведениям, вам сейчас только два или три месяца...

Крыленко уже сидел на стуле, терпеливо дожидаясь окончания обыска и силясь понять, что действительно уже известно полиции, а что она надеется добыть от него самого при помощи шантажа и обмана.

– Почему же в таком случае вы считаете возможным подвергнуть аресту грудного младенца? – невозмутимо сострил Крыленко, изобразив на лице приветливую улыбку.

Капитан оценил шутку.

– Браво, сразу видно интеллигентного человека.

Извольте, я вам отвечу. Господин Сидоров появился на свет совсем недавно – после того, как загадочно исчез господин Лохвицкий. Клянусь честью, я буду вам очень обязан, если вы поможете нам отыскать его.

Равно как и госпожу Галер...

– Помочь государственной власти – благородный долг каждого российского гражданина, – с издевательской вежливостью ответил Крыленко, а мозг свербила тревожная мысль: "Неужели снова предательство?! И Лену, выходит, тоже ищут..."

Они добрались из Швейцарии до России кружным путем, пробираясь много недель через охваченную диной Европу. Почти никакой связи с Россией не быо, и им с трудом удалось достать паспорта. И он и Розмирович, благополучно миновав с десяток границ, множество проверок и допросов, постарались избавиться от этих ненадежных документов. И раздобыли новые.

Так исчез Лохвицкий. И появился Сидоров. И полиция, выходит, знала об этом. Но знала ли она, что и Лохвицкий и Сидоров – это все тот же Крыленко, опасный государственный преступник, которого упустили еще в Харькове, а сейчас вот настигли в Москве?..

Утром его вызвали на допрос. Молоденький следователь щеголял не только усиками, но и нарочитым демократизмом.

– Садитесь, коллега, угощайтесь сигарами... Не хотите ли кофе? Или, быть может, коньяк?

Коллега?!.. Выходит, они уже знают его настоящее имя...

– Спасибо, не пью. И курить тоже бросил.

– О, завидую вам... Благотворное влияние друзей, не правда ли? Говорят, господин Ульянов тоже не курит и не пьет.

– Не знаю, кого вы имеете в виду.

– Коллега, ну зачем же выставлять себя на посмешище? Неужели вы еще не понимаете, что нам все известно? Решительно все...

В том-то и дело, что им было известно далеко не все. Крыленко понял это по вопросам, в которых явно чувствовалась неуверенность. Что-то, конечно, они знали, иначе не напали бы на его след, но информация, которую полиция получила от своих агентов, была скорее всего разрозненной и неполной.

Пусть ответы его покажутся нелепыми, отрицание – бессмысленным, но этим он вынуждал их постепенно открывать свои карты. Его цепкий ум быстро схватывал не только явный, но и скрытый смысл вопросов, анализировал, сопоставлял, обобщал.

– Видите ли, коллега... – Следователь обращался к нему доверительно это тоже был прием, хотя и вовсе не новый. – Законы военного времени вам известны. Ведь вы, полагаю, еще не успели забыть дисциплины, которые столь блистательно сдали немногим более года назад. – Он многозначительно поднял брови: видал, дескать, мы и до этого докопались. – Если запамятовали, я могу ознакомить, как карается деятельность, подобная вашей.

– Какая деятельность? – спросил Крыленко.

Следователь замолк, соображая, как лучше ответить.

– Та, из-за которой вам приходится беседовать со мной.

"Ни черта толком не знают?" – весело подумал Крыленко и, подыгрывая, в тон следователю проговорил:

– Ага...

– Ваши сообщники по Харькову... – Следователь решил ковать железо, пока горячо. – Они давно уже во всем признались.

Теперь Крыленко не сомневался, что полиция блуждает в трех соснах. Если бы харьковское подполье провалилось, следствие не стало бы напускать тумана: назвали бы имена, устроили бы очные ставки. Наконец, предъявили бы обвинение, и дело с концом.

Но следователь, видно, был недогадлив, молчание подследственного он расценил как готовность к признанию,

– На вашем месте я начал бы с самого очевидного. И с самого постыдного, если уж говорить начистоту. Расскажите, где вы укрывались от мобилизации, от исполнения святого патриотического долга. Перед лицом опасности, нависшей над отечеством, забываются партийные распри, и все честные люди выходят сражаться с общим врагом. Надеюсь, хотя бы это вы не станете отрицать? Итак, кто вас прятал? И где?

Вступить в полемику с этим фатоватым хлыщом, который учит его любви к отечеству? Ну нет уж, этого господа-патриоты не дождутся. А насчет того, где он "прятался"... Скорее всего и об этом полиция ничего не знает.

...После того как Ленина арестовали в Кракове, за него вступились австрийские социал-демократы, обвинение в "шпионаже" лопнуло как мыльный пузырь, властям не оставалось ничего другого, как выслать "опасного иностранца" за пределы империи. И снова его приютила Швейцария. Здесь собралось в ту пору много русских большевиков. Их колонии были в Лозанне и Цюрихе, в Женеве и Берне. В Берне же поселился и Ленин.

Лес начинался сразу за домом. Когда Крыленко приезжал к Ленину из Божи, Владимир Ильич сразу уводил его гулять. Они часами бродили по усыпанным желтыми листьями тропинкам, вьющимся вокруг холмов, и, сами того не замечая, вскоре оказывались на вершине. Внизу лежал город – пригнанные друг к другу кирпичные крыши, средневековые башенки и арки, иглы соборов, вонзившиеся в белесое небо.

Крыленко был грустен. Мысль о том, что где-то совсем близко идет война, что на огромных просторах России гибнут тысячи людей, не давала покоя.

– И какой же из этого вывод? – Ленин смотрел на него испытующе, словно готовясь к спору с невидимым оппонентом. – Требовать мира? Но ведь в современных условиях это пустые разговоры, снижающие революционную активность масс. Или вступить под боевые знамена его величества? – Он саркастически усмехнулся. – Нашлись, представьте себе, даже большевики, которым вскружил голову угар фарисейского патриотизма. "На нас напали – мы защищаемся". Какой наивный и вредный вздор! Две банды грабителей воюют из-за добычи. Воюют, чтобы удержать свою власть, распространить ее на другие народы, урвать себе кусок побольше да пожирней. Какое дело рабочему до их грызни? Почему я должен помогать одному бандиту против другого? Только потому, что один говорит по-русски, а другой – по-немецки?

Но для каждого марксиста ясно, что империалисты всех наций говорят на одном-единственном языке: языке денег. Пусть обвиняют нас в чем угодно – к грязи и клевете нам не привыкать. Да, мы против "защиты отечества". Мы страстно желаем, чтобы в этой несправедливой войне Россия потерпела поражение. И пусть немецкие рабочие желают того же Германии. И рабочие каждой воюющей страны – своему правительству.

Наш лозунг ясен: войну империалистическую превратить в войну гражданскую. Это и значит, Николай Васильевич, быть истинным патриотом.

"Пусть обвиняют... К клевете нам не привыкать..."

Эти ленинские слова вспомнил Крыленко, выслушивая поучения хлыщеватого следователя, пытавшегося вырвать у него "чистосердечное признание".

– Где я находился после бегства из Харькова, не скажу, – твердо сказал Крыленко. – А долгов перед отечеством у меня нет.

Он решил даже для видимости не играть в "откровенность", на вопросы по существу не отвечать и со следователем не спорить. Рано или поздно следствие выложит все, что имеет, и тогда он решит, как вести себя на суде. А пока что задача одна: держать язык за зубами. Только бы знать, что стало с Еленой...

– Госпожа Розмирович, – широко улыбаясь, сказал следователь на одном из допросов, – арестована. От вас во многом зависит, какая участь ее ждет.

Он и бровью не повел, сказал только:

– Плохо вы изучили мой характер, господин следователь.

Тот вскипел:

– Ваш характер меня решительно не интересует!

– А что же вас интересует? – спокойно спросил Крыленко.

– С какой целью вы приехали в Москву?..

– Мне очень не хочется огорчать вас, господин следователь... Но видите ли... На этот вопрос вам придется искать ответ самому.

...– Почти все связи оборваны, – сокрушался Ленин, – письма идут по три-четыре недели, да и то доходит из них только малая часть. Перебросить в Россию газеты, литературу стало делом архитрудным. Ничего мы, в сущности, не знаем – кто уцелел, кто арестован, кого загнали на фронт. Без надежной связи вся наша работа пойдет насмарку. А Россия между тем переживает критический момент.

Они сидели в боковой комнатке маленького, не отличавшегося чистотой, но зато дешевого кафе "Швайцербунд", где за месяц до этого состоялась партийная конференция: большевики-эмигранты, съехавшиеся из разных стран, обсуждали на конференции отношение партии к войне. Ленин и сейчас еще был полон воспоминаний о бурных спорах, которые не стихали в этой комнате несколько дней. Все сошлись тогда на главном: рабочие в солдатских шинелях должны повернуть оружие против своих поработителей. Оставалось довести эту простую, всем понятную и близкую мысль до сознания масс. В переводе на язык практики это значило: связь! Проблема номер один каждой партии, находящейся в изгнании и подполье...

– Владимир Ильич, – горячо сказал Крыленко, – вы же знаете, как мне хочется вернуться в Россию. Действовать, приносить пользу. Здесь я пишу статьи, участвую в выработке партийной политики, готов выполнить любое задание. Но поверьте, мое место не в Альпах. Каждый должен быть там, где он более всего нужен.

Ленин хорошо понимал его. Он ли не тяготился затхлостью здешней жизни, самодовольной скукой?

"Чувствуешь, себя как в клетке", – вздохнула Надежда Константиновна. А куда податься?

Зимой катались как-то с гор на санках. Спуск крутой, извилистый, долгий: летишь – захватывает дух.

Чуть на повороте недоглядел, не выпрямил санки, не откинулся вовремя, не дернул веревку – вылетишь пулей на полном ходу. Ленин владел этой техникой мастерски. И на сей раз он первым добрался до финиша.

Крыленко подрулил несколько секунд спустя – раскрасневшийся, довольный.

– Ну что? Хорошо? – Ленин предавался отдыху с таким же увлечением, с такой же самоотдачей, как и работе. – Замечательная эта штука швейцарские сани.

С наслаждением вдыхая морозный воздух, Крыленко согласился.

– Прелесть...

И вспомнились люблинские леса в зимнем убранстве, сосновые рощи под Петроградом, запах России.

– Домой бы!.. – проговорил Крыленко. – Дело делать...

– Рано еще, – остудил его Ленин. – Каждому овощу свое время.

Теперь, отхлебывая горячий ароматный кофе, он напомнил Владимиру Ильичу о том разговоре в лесу.

– Ну как, этому бедному овощу, – он постучал пальцем по своей груди, настало наконец время?

...Коллонтай написала из Стокгольма: "Пусть приезжают, отсюда как-нибудь переправим",

Настал день проводов в бернской квартире "Ильичей" на улице Зайденвег, где две железные койки и два канцелярских стола да оклеенный обоями стенной шкафчик, вобравший в себя все их пожитки. Крыленко и Розмирович заехали попрощаться. Ленин долго – заботливо и тревожно – глядел на товарищей, отправлявшихся в полный опасностей путь. В Россию, от которой он был отрезан так немыслимо долго. Когда теперь они встретятся? И встретятся ли вообще?

– В Петрограде не задерживайтесь, слишком много шпиков вас там помнят в лицо, – предупредил Владимир Ильич.

Он задержался, но ненадолго: в Петрограде жила Ольга Александровна, его мать. Он тосковал по ней – очень хотелось, как встарь, запереться вдвоем, поделиться всем, что было у него на душе, получить совет, помощь. Мать всегда была ему преданным другом. В дни частых его арестов, "отсидок" и высылок безропотно снималась она с места, обивала пороги "инстанций" хлопотала, протестовала. И никогда он не слышал от нее и слова укора за то, что обрек ее на беспокойную, трудную жизнь. Его взгляды были ее взглядами. Его борьба – ее борьбой.

...Задание ЦК, которое он получил, было трудным на редкость: восстановить разгромленный охранкой Московский комитет партии, начать издание в России партийной литературы, создать канал связи между Россией и штабом партии за границей.

Это было бы нелегким делом и в мирное время.

А теперь шла война...

И вот – арест, меньше чем через два месяца после приезда, когда только-только он начал было осуществлять намеченный план,

Чувствовалась рука опытного агента. В камере, оставшись один, Крыленко в сотый, в тысячный раз задавал себе тот же вопрос: кто провокатор?

– Неужели вы все еще не поняли, что наши люди повсюду? – Снисходительно улыбаясь, следователь смотрел на Крыленко как на неразумное дитя. – Ну, сами посудите, чем привлекает к себе ваша партия иных недоумков? Тем, что обещает им на случай победы лучшую жизнь. Но вот человеку выпадает шанс жить лучше не когда-нибудь после победы, которая весьма иллюзорна, а сегодня, сейчас. Реально... Не в мечтах... Человек слаб, ему трудно устоять перед соблазном. Вы меня понимаете, господин Крыленко?

Старая песня! Пусть, мол, честные люди перессорятся, пусть каждый начнет коситься на друга, подозревая его во всех смертных грехах. И тогда от сплоченной армии единомышленников, от нелегальной партии, сильной своим единством, не останется ничего.

– Эх, господин Крыленко, ну и упрямый же вы человек.

Весть об этом пришла в Швейцарию с опозданием на две недели. Крыленко тотчас кинулся в Берн.

Ленин уже все знал. Он встретил Крыленко с газетой в руках.

– Ужасная вещь! Вы читали?.. Надо ждать самого худшего: фальсификации, подлогов, лжесвидетельств.

Царизм не остановится ни перед чем...

Подробности стали известны гораздо позже. Ничего хорошего они не сулили.

...Утром четвертого ноября четырнадцатого года к депутату-большевику Григорию Петровскому пришла молодая женщина. Ее приходу не удивились: к посетителям здесь привыкли.

Не представившись, гостья сказала с легким латышским акцентом:

– Соня просила узнать, не нужны ли вам ботинки для дождливой погоды?

– Скажите Соне, – ответил Петровский, – что мои прошлогодние еще не прохудились.

Женщина протянула коробку, в которой лежали ботинки на толстой кованой подошве. Петровский сорвал каблуки: внутри лежало по номеру газеты "Социал-демократ" с программным партийным манифестом "Война и российская социал-демократия", вошедшим в историю как ленинские тезисы о войне.

Засунув газеты в карман, Петровский поехал в пригород Петрограда Озерки. Для предосторожности он недалеко от дома нанял извозчика. Это был единственный способ оторваться от пеших филеров.

Машина же или пролетка, преследуя его, сразу оказалась бы на виду.

Слежки не было. На полпути он отпустил извозчика, и, несколько раз меняя трамвай, добрался до конспиративной квартиры, где вот уже третий день депутаты-большевики совещались с представителями крупнейших партийных организаций, обсуждали тот самый вопрос, которому был посвящен доставленный Петровскому манифест: что должна делать партия в условиях мировой войны.

Около пяти часов вечера в квартиру ворвался полицейский отряд. Арестованных обыскали. В кармане Петровского лежала газета "Социал-демократ"...