Текст книги "Ведьма"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Аркадий Стругацкий
Ведьма
(cценарий)

Пролог

Ранняя весна. Запущенный парк. Голые черные деревья. Пятна серого снега перемежаются пятнами грязи пополам с прошлогодней бурой травой. Над всем этим – странное сиреневое небо. В небе кружит бесчисленная стая черных птиц. Птицы орут хриплыми каркающими голосами: «Пр-росто! Пр-росто! Р-разумно пр-росто! Р-разумно! Пр-росто!»

Среди черных древесных стволов стоит неподвижно в крайне неудобной позе человек – одной ногой в сером сугробе, другой ногой в бурой мочале пополам с грязью. На нем строгий выходной костюм, голова непокрыта, ветер шевелит редкие тонкие волосы.

«Пр-росто! Пр-росто! Р-разумно!» – хрипло орут птицы, кружась в сиреневом небе, а человек плачет. Лицо его выражает ужас и судорожно подергивается, словно бы от приступов невыносимой боли, дрожащие губы шевелятся, и сначала мы не слышим, что он говорит, но затем стонущий голос его пробивается сквозь птичий ор:

– ...Господи, что же это?.. Боль какая... Я не могу двинуться!.. Кто-нибудь, помогите!.. Ради бога... Я не могу... Больно, как больно-то!.. Лиза, где же ты?.. Помоги, Лиза! Больно!..

Он стоит неподвижно в нелепой позе, плачет и бормочет, и кружатся и орут черные птицы, и вдруг, покрывая все эти звуки, слышится шепот!

– Ну что ты, Максим? Успокойся, успокойся, я здесь, я с тобой... Где же вода, наконец? Накапайте пять капель, скорее!

И вот нет ни черных деревьев, ни сиреневого неба с черными птицами, ни застывшей в нелепой позе человеческой фигуры.

В уютном мягком свете ночника мотается из стороны в сторону голова человека на подушке, текут слезы из зажмуренных глаз, и холеная женская рука подносит к шепчущему рту стакан с желтоватой жидкостью.

– Успокойся, Максим... Вот, выпей... Ну выпей же, прошу тебя...

Эпизод 1

Яркий солнечный день. По-весеннему грязная улица. Грязная мостовая с кучами грязного тающего снега по краям, грязные, покрытые лужами тротуары, грязные обшарпанные стены домов, грязные, непромытые окна.

По тротуару, аккуратно обходя лужи, идет немолодая женщина в скромном опрятном пальто, на голове платок, в руке увесистая сумка, из которой высовываются горлышки молочных бутылок и край пшеничного батона.

Впереди спиной к ней стоит грузный человек в мятом берете и поношенном сером плаще – стоит, упершись правой рукой в стену, а левой, судя по оттопыренному локтю, держась за грудь. У ног человека, прямо в луже, валяется битком набитый затерханный портфель.

Женщина минует человека, делает еще несколько шагов и оглядывается. Человек действительно держится за сердце. Плащ расстегнут, мокрое от пота лицо выражает муку, широко раскрытый рот страдальчески заглатывает воздух, глаза полузакрыты.

Женщина нерешительно спрашивает:

– Что с вами? Вам плохо?

Человек, не открывая глаз, дважды медленно кивает. Женщина возвращается к нему, берет под локоть.

– Вам помочь?

Человек опять дважды кивает.

– Пойдемте ко мне, это рядом.

Человек отрывает руку от стены, тычет пальцем себе под ноги. Женщина сначала не понимает, затем догадывается:

– Ах, портфель? Я возьму, не беспокойтесь.

Она берет портфель в ту же руку, в которой несет сумку, осторожно обнимает человека за талию, и они очень медленно, едва переступая ногами, бредут по тротуару.

Идти, действительно, недалеко. Шагах в двадцати женщина толкает дверь, и они вступают в темный вестибюль, мощенный керамической плиткой и до того загаженный, что даже с экрана несет кошками. Из вестибюля вверх ведут столь же загаженные каменные ступени, огороженные ржавыми перилами, но подниматься, к счастью, не надо: женщина тут же сворачивает налево, к двери с облупившейся краской и овальной табличкой, на которой среди черных пятен можно различить цифру «23».

Женщина достает ключ, открывает дверь и через темную прихожую вводит незнакомца в комнату.

Комната невелика и ее чистота и опрятность составляют разительный контраст с грязью за дверью. Чистенькие светлые обои на стенах, чистенькая светлая занавеска на единственном окне, чистенькое покрывало на узкой кровати, чистенькая белая скатерть на круглом столике. Еще два мягких стула с обитыми ситцем сиденьями и портновский манекен в углу завершают обстановку.

Незнакомец грузно опускается на стул и некоторое время сидит неподвижно, широко расставив ноги и, держась за сердце, глотает воздух. Женщина опускает портфель и сумку на пол, выходит из комнаты и возвращается со стаканом воды.

– Выпейте...

Незнакомец тычет рукой в сторону портфеля.

– Там... – хрипит он. – Валидол...

Женщина садится на корточки и раскрывает портфель. Брови ее недоуменно поднимаются, но она тут же принимается за дело. Из портфеля извлекаются: толстая папка с ботиночными тесемками, нелепый старый счетчик с обрывками провода, новенький игрушечный автомобильчик, еще один новенький игрушечный автомобильчик, пустая бутылка из-под дорогого коньяка, Евангелие на японском языке... Женщина шарит на дне опустевшего портфеля, озабоченное лицо ее вдруг проясняется, и она достает слегка помятый жестяной цилиндрик с валидолом. Торопливо отвинчивает крышку, трясет цилиндрик над ладонью. На ладонь выпадает одна-единственная таблетка. Женщина протягивает ее незнакомцу.

Тот кладет таблетку под язык и некоторое время шумно сопит и облегченно постанывает, не открывая глаз. Женщина укладывает все барахло обратно в портфель, а когда она, застегнув (не без труда) замок, поднимает глаза на незнакомца, он уже вытирает ладонью мокрое лицо и благожелательно смотрит на нее сверху вниз.

– Вот ведь как бывает, – произносит он хрипло.

– Бывает... – соглашается женщина, поднимается и садится на стул напротив незнакомца. – Вам лучше?

– Лучше. Совсем хорошо.

– Ну, я рада.

– Спасибо.

Они смотрят друг на друга.

– Меня зовут Оскар, – сообщает незнакомец.

– А меня – Марта.

– Марта... Да, действительно, Марта. Вот, Марта, ходишь так, ходишь, а потом в одночасье брык! – и пой отходную.

– Надо беречься.

– Надо-то надо... А у вас как?

– Что – у меня?

– У вас как сердце? Не шалит?

– Нет, сердце не шалит.

– А что?

– Что – что?

– Ну, с сердцем в порядке у вас, а что неладно? Ведь что-нибудь да неладно, а, Марта?

Марта, отведя взгляд, сухо произносит:

– У каждого свои болячки.

– Да-да-да, это истинная правда. Извините. Значит, последствия все же ощущаются?

Марта с изумлением смотрит на него.

– Какие еще последствия?

– Ну как же... Тогда, с автобусом-то...

Марта встает, глядит на Оскара почти с ужасом.

– А вы-то откуда?.. – шепотом говорит она.

– Да чего там, это же никакой не секрет...

Оскар сует руку за пазуху и извлекает пухлую записную книжку, перетянутую резинкой. Снимает резинку и принимается листать засаленные странички, бормоча себе под нос:

– Никакой не секрет... Какой же это секрет... Это всем известно... Вот!

Он читает громко и раздельно:

– Улица Сапожников, дом шестнадцать, квартира двадцать три.

В июне семьдесят первого года... одна тысяча девятьсот семьдесят первого года... дорожная катастрофа, повреждение черепной коробки, перелом голени левой ноги, погиб муж. Временная амнезия, временная слепота...

Он захлопывает книжку и, держа ее между ладонями, смотрит на Марту снизу вверх.

– Ведь верно?

Марта молча кивает, не сводя с него завороженного взгляда.

– А как сейчас?

Марта с трудом разлепляет губы.

– Что – сейчас?

– Хромаете?

– Немного... Когда сыро...

– А когда сухо?

– Н-нет как будто...

– А память?

– Н-ничего...

– Предчувствия бывают?

– Что?

– Ну, предчувствия, видения всякие там... Бывают?

– Н-нет... Послушайте, зачем вам это?

– Что именно?

Марта молча показывает на записную книжку.

– Ах, это?.. – Оскар тоже смотрит на записную книжку, надевает на нее резинку и засовывает за пазуху. – Это, знаете ли... Это, Марта, такое дело... Никогда не знаешь, когда может пригодиться. – Он встает. – Ну, мне пора. Спасибо, Марта.

Я, знаете ли, очень рад, что вы не хромаете...

– Послушайте, – нетвердо произносит Марта. – Я не понимаю.

Если вы это насчет налогов, то я, по-моему, ничего не должна. А если должна, то вы так и скажите...

Оскар смотрит на нее, затем поворачивается и смотрит на манекен.

– Ага, – говорит он. – Это очень кстати. Понимаете, Марта, у меня пуговица на плаще оторвалась. Видите?

Он показывает. Действительно, на месте одной из пуговиц торчат обрывки ниток. Марта, словно бы во сне, отходит к столу, извлекает из ящика коробку с пуговицами и принимается в ней шарить, время от времени поглядывая на пуговицы на плаще Оскара. Находит подходящую, показывает Оскару.

– Годится?

– Думаю, да, – отвечает Оскар.

Марта вдевает нитку в иголку, присаживается на корточки перед Оскаром и начинает пришивать пуговицу. Он смотрит на нее сверху вниз. Закончив, она перекусывает нитку и встает.

– Пожалуйста...

Оскар несколько раз дергает пуговицу, говорит с уважением:

– Крепко, черт возьми. Хорошо.

Затем застегивается, берет портфель и идет к двери. На пороге останавливается и произносит через плечо:

– Это просто отлично, Марта, что у вас сердце не шалит. А вот у меня оно такой шалун, что не приведи бог...

Дверь за ним захлопывается.

Эпизод 2

На экране крупным планом лицо, которое мы уже видели в прологе. Но теперь оно выражает не страх и страдание, а уверенность и торжество, и человек этот теперь не стонет и бормочет, а говорит отчетливо и внушительно.

– ...Что же являет собой так называемое человечество в свете идей танатизма? Я позволю себе прибегнуть к примеру, нарисовать образ, за который заранее прошу прощения у коллег, гостей и особенно у дам. Представьте себе дождевого червя, который слепо продвигается в толще плодородной почвы, пропускает почву через себя, через свой пищеварительный аппарат, и оставляет за собой бесконечную клейкую нить экскрементов. Так и человечество единым слепым механизмом упорно и инстинктивно движется сквозь пространственно-временной континуум, заполненный грубой материей, пропускает материю через пищеварительные жернова своей организации, оставляя за собой отбросы в виде технологического лома, отвергнутых научных и философских идей и так называемых памятников культуры – в стихах и прозе, в музыке и живописи, в скульптуре и архитектуре. Для этого слепого пожирателя материи мириады составляющих его жизней, мириады сознаний, мириады мириад эмоций – ничто. В лучшем случае – смазка для его движущихся деталей, в худшем – тормозящий песок в его сочленениях. Куда движется человечество? А куда ползет дождевой червь? Танатист отвергает этот вопрос, объявляет его лишенным смысла. Танатисту безразличны и цели, и движение человечества. Индивидуальность, комплекс сознания и эмоций как уникальная сущность – вот что является альфой и омегой танатистского мировоззрения. Этот комплекс возникает с рождением человека, формируется в муках жизненного опыта, закаляется в метаниях между погоней за наслаждениями и бегством от боли, а затем наступает великий танатос, и этот комплекс освобождается из телесной оболочки, из тесной тюрьмы косной материи, из оков непреоборимых законов материальной природы, как выползает птенец из опостылевшей скорлупы, и свободный, всемогущий, всеведущий заполняет собой пространство над всеми вселенными. Смерть – вот истинная цель жизни. Человек унаследовал от своих бессмысленных предков инстинкт самосохранения, страх смерти. Что ж, без этого инстинкта, без этого спасительного страха не было бы эволюции, не появился бы человек. Но вот человек появился, и как исцеленный отбрасывает ставшие уже ненужными, уже мешающие ему костыли, так и созревшее сознание должно отбросить страх смерти. Для танатиста жизнь – всего лишь мучительная, но необходимая школа смерти. Заканчивая выступление, я вновь повторяю, дамы и господа: отбросьте страх смерти, ибо самое интересное, прекрасное и вечное ждет каждого из нас там, за порогом танатоса. Благодарю за внимание.

Пока продолжается эта речь, изображение отодвигается, и мы видим, что оно проецируется на экране великолепного телевизионного комбайна, встроенного между двумя блоками книжных полок. Объектив медленно движется по кругу, обозревая кабинет современного преуспевающего ученого. Плотные ряды книг на разных языках. Камин с грудой раскаленных углей. На полке камина – массивный белый череп, по сторонам его возвышаются два семисвечных подсвечника с горящими свечами. Французское окно от пола до потолка (за окном непроглядная темнота). Огромный стол, на столе – телефон с клавишным набором, несколько журналов, роскошный бювар. На стене хорошая копия «Ржи» Ивана Шишкина в нетолстой лакированной раме.

Посередине кабинета, расположившись в креслах, смотрят и слушают четверо: двое мужчин в вечерних костюмах (один из них тот, кто выступает по телевидению), красивая полная дама лет тридцати в вечернем туалете и худощавый большеглазый мальчик в матроске и коротких штанишках.

– Благодарю за внимание, – произносит мужчина на телеэкране и исчезает.

На его месте возникает миловидная дикторша.

– Мы передавали, – мягким вкрадчивым голосом говорит она, – выступление доктора философии, члена Национальной академии наук профессора Максима Акромиса на церемонии вручения ему международной премии Инкварта за монографию «Танатос как цель психобиоза». А сейчас...

Философ Максим Акромис щелкает дистанционным переключателем, и экран телевизора гаснет.

– Вот и всё, – говорит Максим.

– Ты был великолепен, Максик, – произносит дама.

Максим, перегнувшись через подлокотник, целует ей руку.

– Спасибо, Лиза.

Мальчик спрыгивает с кресла, подбегает к Максиму и тормошит его за колено.

– А что было потом, папа? Что было дальше?

– А дальше, сынок, был банкет. Много тостов, много вина, много невкусной еды. И этот швед Стремберг так набрался, что начал гоняться за официантками...

– Максим! – укоризненно произносит Лиза. – При ребенке...

Мальчик заливисто хохочет.

– И он их догнал?

Максим поворачивается ко второму мужчине.

– А ты что скажешь, Эрнст?

Тот пожимает плечами.

– Философия – это не по моей части. А впрочем, выглядел ты внушительно. Приступов у тебя там не было?

– Прагматик несчастный, – ворчит Максим. – Не было приступов, не было...

– Папа, он их догнал? – пристает мальчик.

– Петер! – сердито говорит Лиза. – Не болтай глупостей!

– Это не глупости... Папа! Догнал он их?

– Петер, сейчас же спать!

– Догнал, догнал, – говорит Максим. – Иди спать, сынок. Уже поздно.

– Ты завтра доскажешь?

– Непременно. Спокойной ночи.

Петер целует отца в висок, кланяется Эрнсту.

– До свидания.

– Спи спокойно, Петер, – серьезно и как-то печально отзывается Эрнст.

Лиза, придерживая Петера за плечи, выводит его из кабинета. На пороге она ослепительно улыбается мужчинам.

– Я вас оставлю, но не прощаюсь...

– Ступай, ступай... – благодушно говорит Максим.

Дверь за нею закрывается.

– Выпьем? – спрашивает Максим.

– Давай, – без энтузиазма отзывается Эрнст.

– Ты что будешь?

– А, все равно... Водки дай, что ли... с лимоном...

Максим тяжело поднимается, идет к бару возле телекомбайна. Разливая водку по стаканам, произносит через плечо:

– Что-то ты сегодня мрачный. Что-нибудь случилось?

Эрнст молчит. Максим передает ему стакан и валится в кресло.

– Вот так-то, дружище...

Эрнст поднимает стакан.

– За твои пятьдесят лет, – говорит он. – За твое лауреатство. Гамбэй!

– Гамбэй.

Они отхлебывают из стаканов, молча глядя на затухающие угли в камине.

– Да, кстати, – говорит Максим. – А как там мои анализы? Готовы?

– Готовы, – отвечает Эрнст.

Они опять молчат. Максим искоса поглядывает на Эрнста.

– Видишь ли, в чем дело... – произносит Эрнст, глядя в камин. – Я, конечно, в философии не очень... Но это хорошо, что я твое выступление выслушал. Возможно, с такими взглядами тебе будет легче...

Лицо Максима каменеет. Он смотрит, не отрываясь, на Эрнста. Тот, наконец, поднимает на него глаза.

– У тебя рак. Печень. И метастазы в легких.

Пауза.

– Короче говоря, Максим, жить тебе осталось от силы месяца два-три, – говорит Эрнст и залпом допивает свой стакан.

– Так, – произносит Максим и тоже залпом допивает свою порцию. – Так, значит...

Он берет стакан из руки Эрнста, идет к бару и наполняет оба стакана. Говорит, не оборачиваясь:

– Это будет мучительно?

– Да. Это будет очень неприятно.

Максим возвращается, вручает Эрнсту стакан.

– А ты не мог бы дать мне что-нибудь... или укол... чтобы не мучиться?

– Нет. Я католик, ты знаешь. Отнять жизнь волен один лишь Бог...

– Понятно.

Пауза.

– Это точно? – спрашивает Максим.

– Рак? Или сроки?

– Да.

– Точно. Сам все проверял. Дважды.

Пауза. Эрнст встает, ставит стакан на стол.

– Утешать не умею...

– Не нуждаюсь, – резко прерывает Максим.

– Постараюсь облегчить, как могу...

– Спасибо.

Эрнст уходит, не прощаясь, плотно и тихо прикрывает за собой дверь. Максим долго сидит неподвижно, уставившись в пространство, сжимая в руке стакан.

Входит Лиза. Оглядывается.

– А где Эрнст?

– Он... Его вызвали. – Максим прокашливается. – Из больницы. Позвонили и вызвали. Что-то срочное... Ты иди, Лиза. Я немного подумаю.

Интермедия

Улица. Поздний вечер. Большими хлопьями валит снег и тут же тает на заслякощенной мостовой. Мутно светят редкие фонари.

Через улицу переходит, горбясь под падающим снегом, огромный тучный молодчик – то ли битник, то ли хиппи, одном словом, забулдыга в распахнутой дубленке с поднятым воротником поверх потрепанного джинсового костюма. Длинные всклокоченные волосы, всклокоченная борода, на носу косо сидят очки в мощной роговой оправе.

Перейдя улицу, забулдыга втискивается в телефонную будку и принимается шарить по карманам в поисках медяка. За стеклами будки валит снег, а по стеклам стекают, тускло светясь от близкого фонаря, тяжелые капли.

Эпизод 3

Кабинет Максима. Потушены свечи, погас камин. Горит только настольная лампа, отбрасывающая на поверхность стола яркий световой круг, все остальное погружено в полутьму, зато стало видно за французским окном, как падает густой снег на мокрую землю, и видны за пеленой снега черные мокрые стволы деревьев запущенного парка.

Максим сидит за столом, положив руки на подлокотники, закинув голову на спинку кресла. Глаза его закрыты, брови трагически задраны.

Телефонный звонок. Второй. Третий. Максим машинальным движением берет трубку и подносит к уху.

– Да.

– Профессор Акромис? – осведомляется сиплый голос. Максим молчит. – Алло, это профессор Акромис?

– Да.

– Алло, профессор! Вы, говорят, смертельно больны...

Максим выпрямляется в кресле, широко раскрывает глаза.

– Кто это говорит?

– Это все равно. Слушайте, профессор. У вас есть шанс.

– Не понимаю.

– А чего тут понимать? Шанс у вас есть, говорю. Вы меня слышите?

– Да-да...

– Вот. У нас в городе есть ведьма. Целительница. От всех, так сказать, скорбей. Хотите испробовать?

– Послушайте, это что – такая шутка?

– Да какая там шутка... Вполне серьезно. Есть ведьма-исцелительница, и это ваш единственный и последний шанс...

– Послушайте, как вас там... Это неумно... и жестоко, наконец... Стыдитесь!

– Ч-черт вас... Короче говоря, если надумаете, позвоните по телефону двадцать два тринадцать ноль один. Запомнили? Лучше запишите: двадцать два тринадцать ноль один. В любое время дня и ночи.

И чем скорее, тем лучше. Двадцать два...

Максим бросает трубку. Некоторое время сидит неподвижно, глядя на телефон. Лицо его морщится, как от невыносимой боли. Он оскорблен, он негодует, он жалуется – молча, беспомощно, безнадежно.

Он встает, распахивает французское окно и выходит в парк, под падающий снег. В тот самый парк, в котором видел себя в кошмарном сне. Только вместо черных птиц – мириады снежных хлопьев, а вместо хриплого грая слышатся шелест шин и сигналы проносящихся где-то рядом автомобилей.

Он тяжело идет между черными мокрыми стволами, оставляя черные следы на эфемерной пелене снега на земле, уходит все дальше от дома, и вот уже возникают за снежной завесой низкая черная ограда из железных прутьев, и облупившаяся стена без окон, и груда каких-то старых ящиков и бочек у стены. Максим садится на ящик, сгорбившись, уперев локти в колени и сжав голову между ладонями. Так он сидит, а снег падает и падает на его непокрытую голову, на плечи, обтянутые тонким дорогим сукном, и расплываются в снегу черные пятна вокруг его домашних туфель.

Вдруг он вскакивает и быстро, почти бегом направляется обратно к дому. Вбегает в кабинет, не закрыв за собой створку окна, кидается к столу и, не садясь, торопливо пишет в бювар: 221301. Затем медленно возвращается к окну, закрывает плотно створку и так же медленно опускается в кресло у стола.

Помедлив секунду, снимает трубку телефона и, щелкая клавишами, набирает номер. Усталый голос произносит:

– Слушаю вас...

И сейчас же слышится легкий скрип двери и раздается голос Лизы:

– Максим, я ложусь спать. Тебе не принести кофе?

Он поспешно кладет трубку.

– Нет-нет, спасибо... Мне ничего не надо.

– Тогда спокойной ночи. Не забудь принять лекарство.

– Спокойной ночи, миленькая...

Дверь тихо закрывается. Максим, все еще глядя на дверь, снова берет трубку. Торопливо нащелкивает номер.

– Слушаю вас... – монотонно произносит усталый голос.

– Говорит... говорит Акромис.

– Я так и понял, профессор. Надумали?

– Да...

– Разумно. Приготовьте деньги.

– Что?

– Деньги приготовьте. Деньги. Исцеление стоит денег.

– Понимаю. Много?

– Ровно тысяча.

– Хорошо, понимаю.

– Нет. Это вам кажется. Приготовьте деньги и ждите меня.

– Когда?

– С минуты на минуту.

– Простите... С кем я все-таки говорю?

– Посредник я. Маленький человек. Посредник. В общем, ждите.

Раздаются короткие гудки. Максим кладет трубку.

– Боже мой! – произносит он вдруг с выражением брезгливого удивления, словно увидел отвратительного гада.

Он встает, проходит по кабинету и останавливается перед французским окном. Снег перестал падать, и отчетливо, словно на картине Брейгеля, рисуются на чистом белом фоне черные стволы деревьев, черная решетка ограды, черная стена постройки, у которой он полчаса назад сидел на старом ящике.

Вдруг Максим настораживается, приникает лицом к стеклу и заслоняется ладонью от света лампы. Кто-то черный и грузный лезет через ограду, застревает на несколько секунд, тяжело переваливается и направляется между деревьями к дому. Косолапо ступает, то и дело оскользаясь, неловко размахивая какой-то черной ношей, растопыривая руки, чтобы сохранить равновесие, оставляя за собой черные следы, идет напрямик к французскому окну, за которым стоит Максим.

Максим отступает на несколько шагов, а тот уже у окна и знаками просит открыть и впустить.

Максим подходит к окну и открывает. Перед ним стоит грузный человек в мокром мятом берете и мокром сером плаще, с битком набитым стареньким портфелем в руке.

– Грязь ужасная, – сообщает он. – Но вы не беспокойтесь, я ботинки здесь же сниму, у порога, так что не наслежу у вас... Здесь к тому же и ковер еще...

Он протискивается мимо изумленного и негодующего Максима, ступает в кабинет и тут же, держась за косяк, принимается стаскивать промокшие ботинки.

– Да, – говорит он, кряхтя, – весна, ничего не попишешь...

– Позвольте, – произносит Максим, повысив голос. – Кто вы такой, черт подери?

– Как это – кто? – удивленно отзывается незнакомец и тут же огорченно добавляет, оглядывая полу плаща: – Ну вот, извольте, плащ порвал... Понаставили изгородей ни к селу ни к городу, ступить некуда...

– Я вас спрашиваю, кто вы такой и что вам здесь нужно? – грозно осведомляется Максим, все еще держа створку открытой.

Незнакомец уставляется на него немигающими глазами.

– Странно даже... Посредник я. Посредник. Мы же с вами только что говорили... Не помните?

Максим проводит ладонью по лбу.

– Простите... Просто я не ожидал... Как-то вы... Зачем же вы через ограду, по грязи...

– Ну а как же? Через парадное к вам ломиться? Ведь супруга ваша пока ничего не знает...

– Нет.

– Вот видите... А вдруг бы я с парадного позвонил и она бы мне открыла? Кто такой, зачем, то-сё, профессор устал, зайдите завтра, по какому вы делу... Это нам ни к чему, ведь я правильно соображаю?

– Да, пожалуй...

– Не «пожалуй», а правильно. Пришлось бы объяснять, да это бы еще ничего, а разговор у нас будет свойства совсем уже деликатного, не для ее ушей, я это вам сразу говорю...

На протяжении этого разговора Максим закрывает окно и отходит к столу, а посредник ставит портфель на пол рядом с ботинками, стаскивает плащ и берет, бросает их на портфель и идет по кабинету, разглядывая полки с книгами.

– Деликатный, деликатный будет разговорчик... – продолжает он. – Я бы даже сказал – шокирующий... Так что пришлось мне через ограду и по грязи... и плащ вот порвал... Что книг-то, книг-то! Все сами написали?

– Нет, – сухо отзывается Максим.

– Ну да, ну да, самому столько в три жизни не написать...

Посредник останавливается и, склонив голову набок, читает заголовок на корешке одной из книг: «Подъем и падение Третьего рейха»... Но уж эта-то наверняка ваша!

– Нет, не моя.

– Ага... Ну правильно. Здесь и фамилия значится – Ширер. Немец, видно... А вот тут «Утро магов»... и еще «Эзо... эзотерические аспекты демонологии»...

– Послушайте, господин посредник...

– Оскар меня зовут, пожалуйста.

– Хорошо. Пусть Оскар. Послушайте, Оскар, может быть, сразу к делу?

– С удовольствием!

Оскар очень живо подходит к столу и садится в кресло для посетителей. Максим тоже садится. Они смотрят друг на друга через стол – один угрюмо и подавленно, другой с сумасшедшим весельем в прозрачных глазах.

– Так вот, – начинает Максим. – Вы звонили мне...

– Никак нет, я вам не звонил. Это вы мне звонили.

Пауза.

– Ну, как угодно, – говорит Максим. – Это не важно. Так или иначе, но мне было дано понять, что у меня есть шанс на исцеление... на излечение. Я слушаю вас.

Оскар усаживается поудобнее, закидывает ногу на ногу. На носке задранной ноги зияет дыра, сквозь которую высовываются два пальца.

– Значит, так, – говорит он. – Имеется ведьма. Ясновидение, приворот и все прочее. Для нас с вами главное, что она целительница. Понимаете? Целительница. Есть у нее такая сила.

– И как же она исцеляет? – криво усмехаясь, осведомляется Максим. – Травки, заговоры?..

– А, в том-то вся и штука! Какие там травки... Она исцеляет через плотскую близость. Грубо говоря... – Оскар понижает голос и мельком оглядывается на дверь. – Грубо говоря, вы переспите с нею, и через недельку-другую от вашего рака следа не останется.

– Ну, знаете... – с отвращением произносит Максим.

– Знаю, знаю, как же...

– Это либо дурная и грубая шутка...

– Либо?

– Либо вы отвратительный шарлатан и негодяй. Сводник.

– Ха!

– Вас надо...

Пауза.

– Имейте в виду, профессор! – веско говорит Оскар. – Это ваш единственный шанс. А ведь жить-то как хорошо!

– Ладно, – устало произносит Максим. – В сущности, вы правы. У меня просто нет иного выхода.

– Во-во. Деньги вы приготовили?

– Да.

– Тысячу?

– Да. Это вам?

– «Зачем мне деньги? Сегодня утром у меня опять шла кровь из горла». Это я цитирую. Джек Лондон. Да, деньги мне. Ей о деньгах вообще говорить не рекомендую. Она порядочная женщина. Давайте.

Максим достает из стола банкноту.

– У меня только банковский билет, – произносит он со значением. – Купюр помельче не оказалось.

– И прекрасно. У меня тоже. Давайте сюда.

Максим отстраняет банкноту от протянутой руки Оскара.

– А собственно, какие у меня гарантии? – произносит он.

– А не нужно вам никаких гарантий, – отвечает Оскар. – Вы сами себе гарантия. Вы отправитесь к ней и будете просить, чтобы она вас спасла. Удастся – вы спасены.

Не удастся...

– Ага, значит, может и не удаться?

– Ну, это вам лучше знать. У вас как с этим делом – всё в порядке?

– С каким делом?

– Ну, с темпераментом... способностями... Вы не импотент, надеюсь?

– Послушайте, Оскар!

– Вот то-то и оно. А вы о гарантиях... Тут другое главное. А впрочем, для вас это, может быть, и не главное. В общем, как я вам уже сказал, кажется, она – исключительно порядочная женщина. Странная, удивительная, но очень тонкая и чуткая женщина. Кого попало она к себе в постель не пустит, уж будьте уверены. Так что это уже от вас самого зависит. Поняли?

– Понял.

– Тогда давайте сюда деньги, что вы дурака валяете?

Максим протягивает банкноту. Оскар разглядывает ее на свет, затем достает из кармана крошечные маникюрные ножницы и разрезает банкноту пополам. Одну половину прячет за пазуху, другую протягивает обратно Максиму.

– Возьмите. Отдадите, когда и если исцелитесь.

Максим молча берет половинку и вертит в пальцах, не спуская глаз с Оскара.

– Вот так, – говорит Оскар удовлетворенно. – С этим, значит, у нас все в порядке. Адрес такой: улица Сапожников, дом шестнадцать, квартира двадцать три. Зовут ее Марта. Марта... впрочем, фамилия ее вам не нужна. Завтра после девяти вечера. Еще раз предупреждаю: будьте предельно... как это... кавалерственны, что ли. Она хоть и портниха, но ведьма, а значит – дама.

У меня всё.

Он встает и идет к своим вещам, надевает плащ и напяливает на голову берет. Задумчиво глядит на мокрые ботинки, затем в окно.

– Хм... Знаете что, профессор, выпустите-ка вы меня через парадное, не бойтесь, я не наслежу...

Он берет свои промокшие ботинки и портфель и на цыпочках, балансируя руками, направляется к двери кабинета. Максим молча следует за ним.

Эпизод 4

Поздний вечер. Чистенькая, опрятная комната Марты. Марта готовится ко сну – расстилает постель. Видно, что она только что из душа: она в халатике и шлепанцах на босу ногу, лицо разрумянилось, на голове – огромный тюрбан из махрового полотенца. Покончив с постелью, она ставит на стол зеркало и баночки с кремами, садится и едва лишь принимается за свое лицо, как в прихожей раздается звонок. Она встает и выходит в прихожую.

– Кто там?

Мужской голос отзывается глухо:

– Извините, пожалуйста. Это Марта?

– Да. А вы кто?

– Я... Меня зовут Максим. У меня крайняя нужда поговорить с вами. Если вы ничего не имеете против, конечно...

– Максим... Не знаю я никакого Максима. Что вам нужно?

– Я не могу так... через дверь. Но только крайне важно, вы мне поверьте...

Марта щелкает замком и приоткрывает дверь. За дверью возвышается Максим, невероятно элегантный, в длинном обтягивающем пальто, в левой руке модная шляпа и наводящие изумление перчатки, на шее умопомрачительное кашне из восточных стран. Он слегка кланяется и произносит:

– Здравствуйте, Марта. Вы мне позволите? На несколько минут.

– По... пожалуйста... Заходите...

Марта, придерживая халатик у шеи, отступает от порога. Максим вдвигается в прихожую.

– Право, мне очень неловко... Поверьте, если бы не крайняя необходимость...

Очевидная его робость и растерянность успокаивают Марту.

– Входите, входите, – говорит она, захлопывает дверь и проходит в комнату.