Текст книги "В мире фантастики и приключений. Белый камень Эрдени"

Автор книги: Аркадий и Борис Стругацкие

Соавторы: Сергей Снегов,Вадим Шефнер,Илья Варшавский,Александр Шалимов,Борис Никольский,Евгений Брандис,Галина Панизовская,Феликс Дымов,Галина Усова,Наталия Никитайская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

– Ты должен вмешаться! – волновалась она. – Больше некому!

– Что я могу сделать? – Он чуть передвинул предметное стекло.

– Очень многое! Пойми, хотя бы с Бельским поговорить!

– Да, конечно. Я мог бы поговорить. В иной ситуации. Ты забываешь, что о наших с тобой отношениях благодаря твоему старанию известно всему институту. Я ведь тебя предостерегал.

– Виталий, что ты говоришь! Пойми, они хотят закрывать тему! Под предлогом, что мы ошиблись и приняли полученный результат за окончательный. Со мной они не разговаривают.

– В этой ситуации и со мной не станут.

– Но почему?

– Я тебе, кажется, неоднократно объяснял – не надо было афишировать наши отношения.

– Кто же их афишировал? Просто все постепенно… Все узнали…

– Слишком много узнали. Даже о том, что ты ко мне переехала, – усмехнулся он. – Не вижу в этом ничего плохого. Мы свободные люди-зачем прятаться?

– Я всегда говорил, что на всякий случай нужна осторожность. Я был прав. Что теперь скажет мне Бельский, если я приду к нему и попрошу выступить в твою защиту? Не знаешь? А я знаю. А, скажет он, любовницу свою выручаешь. Естественно.

Она побледнела и сжалась, как от удара.

– Я не могу влезать в сомнительные истории, – продолжал он. – Мне предлагают оформляться на Австралию. На три года. Ты же умная женщина, неужели не можешь понять? Мне сейчас особенно важно, чтобы было чисто. Не могу я рисковать.

Она размахнулась и неловко врезала ему по физиономии – не ладонью, а неумело сложенным кулаком.

Он очнулся. Струйки холодной воды подтекали за шиворот. Небо посерело, моросил унылый холодный дождик. Лицо было мокрое-то ли от слез, то ли от дождя. Он нашарил в кармане платок, обтер лицо. Пощупал ладонью ящик. Холодный и мокрый. Павел Сергеевич встал, подобрал портфель и хорошенько встряхнул. Обтер его платком, застегнул пиджак на все пуговицы и пошел искать Мишу.

Миша лежал ничком на деревянном крылечке под навесом у входа в магазин и громко стонал. Над ним сверкала омытая дождем вывеска «Продукты». Павел Сергеевич наклонился, брызнул в лицо Мише дождевыми каплями с портфеля. «Живительная влага», – подумал он.

Миша резко повернулся, поднял к нему мокрые очки и закричал:

– Нет! Ты не поедешь к нему в Австралию!

Невыносимо было подглядывать чужое, сокровенное, интимное. А Миша сел на ступеньки, снял очки и корчился, мучаясь чем-то своим. Павел Сергеевич уже хотел подтолкнуть его под дождь, но тут он очнулся, надел очки и провел ладонью по ступеням.

– Остыли, – заметил он с облегчением. – Что, дождь идет? – Он увидел вымокшего Павла Сергеевича. – Хорошо, что дождь.

– Что хорошего?

– Вода нейтрализует волны. Даже если дождь радиоактивный, все равно, легче будет.

– Легче? – переспросил Павел Сергеевич. – Боюсь, что мне ни от каких дождей не полегчает. – Он стоял на дожде, взъерошенный, как промокший пес, потерявший хозяина. – Ведь ее нет.

– Неизвестно, – Миша вскочил, – Идемте к почте – это рядом,

– Идем, – согласился Павел Сергеевич. – Возможно, даже найдем ее. Но для меня ее больше нет. И не будет.

Я ошибался. Я считал, что нужен ей, что она вернется ко мне. Не вернется. Нет ее.

– Она есть, – сказал Миша.

– Так ведь и ты всерьез ее не устраиваешь, – жестко сказал Павел Сергеевич. – Давай уж по правде. Не на дипломатическом приеме. Кто ты перед ней-то? Мальчишка, щенок, ты уж не обижайся. Надо женщину найти по себе. Помоложе.

– Речь не обо мне, – тихо возразил Миша. – О ней речь.

Оба замолчали, слушая, как дождь стучит по крыше у них над головами. Мише вспомнился такой же унылый дождь в Ленинграде. Он впервые пришел в институт. Он знал, что кафедрой нейробиологии руководит женщина-профессор с мировым именем, и вообразил себе убеленную сединами старуху с поджатыми губами. Он робко постучался.

– Можно, – отозвался из кабинета музыкальный, звонкий голос. За столом сидела молодая, совсем молодая женщина, чуть постарше его самого – так ему показалось. Она привстала, дотягиваясь до какой-то папки, и он сразу заметил, что изящная фигура ее выигрывает от брюк и свитера в обтяжку. В ее глазах загорелись две лукавые звездочки – что, загляделся?

– Итак, я вас слушаю, – сказала она чуть насмешливо, потому что он так и не произнес ни слова.

– Я… я к профессору, девушка, – с трудом выговорил он и незаметно облизнул пересохшие губы. – Когда сама будет?

– А я и есть сама, – засмеялась она и показалась Мише еще моложе. – Самее меня здесь никого нет. Значит, это вас рекомендовал мне Николай Михайлович? Что ж, очень рада. – Лицо ее посерьезнело и стало деловым. – Надеюсь, что работать вместе будем всерьез и надолго? А то бывает, к нам бегут, за модой гонятся, а когда оказывается, что материально оно не очень-то…

Они были вместе долго. И очень серьезно. С ней столько всего вошло в Мишину жизнь, что трудно было бы переоценить. Это навсегда останется с ним. Он будет ее помнить. «Будешь помнить одно мое имя» – так начиналось стихотворение, которое она любила ему повторять. С ней можно достигнуть всего.

 
Мы с тобой в небеса воспарим,
Невесомость, прозрачно-святая,
Нас подхватит, и мы полетим,
Бег минут для Земли замедляя…
Все закружится, вздрогнет, замрет,
Отзовется в галактике где-то, —
И включатся в привычный свои ход,
На орбиту вернувшись, планеты.
 

Только живой организм способен создавать пси-поле!

Но ее интеллект, возможно, оказался таким могучим, что излучаемая живая энергия эмоций не затухает даже после ее смерти. Может быть, в этом – причина явлений, наблюдаемых в зоне ее гибели? Или она, вопреки всему, жива?

По крыше теперь стучали только редкие капли.

– Что ж, пошли, – предложил Миша.

– Ты объясни, – пробормотал Павел Сергеевич, спускаясь с крыльца. – Авария связана с тем, что вы в человеке копались?

– Связана. Вроде замыкания получилось. А конкретно – думаю, что скоро комиссия прибудет, они разберутся.

– Зачем же копаться? – спросил Павел Сергеевич. – Ведь не карбюратор какой-нибудь – человек! Опасно ведь. Убедился?

– Убедился, – почти весело сказал Миша. – Но буду. Очень уж охота разобраться. В механизме человеческих эмоций. И разберемся. К добру разберемся.

– Без нее, – словно про себя добавил Павел Сергеевич.

– Все равно, она есть, – ответил Миша. – Даже если мы ее не найдем. И даже если докажут, что установка взорвалась по ее вине. Никто не закроет то, что она открыла. Она есть!

Илья Варшавский
Сумма достижений

НОВЕЛЛА

Труп уже два часа как увезли на вскрытие, а мы со следователем сидели в моей квартире и все еще не могли понять друг друга.

Голова у меня разламывалась от боли. К тому же еще мерещилось лицо с вытаращенными глазами, крысиная косичка, подобранная под осколок роговой гребенки, и лужа крови на полу.

Я подошел к шкафу и взял бутылку коньяка.

– Не возражаете?

– Возражаю! – сказал следователь.

– Тогда отвернитесь.

Он не отвернулся, а с какой-то недоброй усмешкой глядел, как я два раза приложился к бутылке. Потом сказал:

– Хватит! Поставьте бутылку на место! Вы и трезвый городите всякую чушь, а у меня нет желания откладывать допрос, пока вы проспитесь.

– Я говорю правду.

– Не валяйте дурака, Юровский. Мы с вами не дети и прекрасно понимаем; где граница между вымыслом и действительностью.

– Вот об этой границе я вам все время и говорю. И если вы мне не верите, то, значит, просто не представляете себе, что там может происходить.

После коньяка стало еще хуже. Я сел в кресло у окна и поглядел на улицу. Все шло, как обычно. Это был знакомый мир, с автомобилями, трамваями, световыми рекламами. Дико было подумать, что несколько часов назад…

– Ну что, так и будем играть в молчанку? – спросил следователь.

– Я не могу сейчас. Дайте мне отдохнуть.

– Отдыхайте.

Я задремал и проснулся от телефонного звонка. Следователь снял трубку:

– Да? Это я. Вот, значит, как?! Хорошо.

Я слышал, как он что-то пробормотал, кладя трубку, но что именно – не разобрал.

Еще несколько минут я сидел в блаженном состоянии полного расслабления, где-то между сном и явью.

Затем он меня окликнул:

– Вы спите, Юровский?

– Нет, не сплю, – ответил я не открывая глаз.

– Давайте, рассказывайте все по порядку.

Это было как раз то, чего я не мог сделать. Разве можно передать словами все чувства, которые я тогда испытывал? Можно последовательно описать поступки, но это только усилит его подозрения.

– По порядку все записано там, на магнитной ленте, – сказал я.

– В этом вашем аппарате?

– Да.

Он подошел к аппарату и постучал ногтем по дефлектору.

– Это экран, что ли?

– Тут нет экрана, он работает по другому принципу.

– Включите!

Что ж, пожалуй, это было разумно. Пусть убедится сам.

– Садитесь в кресло, – сказал я. – Голову откиньте сюда и старайтесь не двигаться. Руками сожмите подлокотники.

Я подключил кресло к коммутатору, и он вскрикнул.

– Держитесь крепче за подлокотники, тогда не будет бить током, – посоветовал я. – Откуда начнем?.

– Мне нужна вся картина убийства.

Я отмотал часть пленки. Картина убийства. Мне тоже хотелось заново это пережить. Говорят, что преступника всегда тянет на место преступления. Я ведь туда возвращался…

Я пододвинул второе кресло и подключил его параллельно.

– Можно начинать?

– Начинайте! – сказал он.

…Я шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать каких подозрений. Мало глядел на прохожих, даже старался совсем не глядеть на лица и быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась мне моя шляпа. «Боже мой! И деньги были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятье вырвалось из души моей.

Заглянув случайно одним глазом в лавочку, я увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого, Надо было и торопиться и в то же время сделать крюк; подойти к дому в обход, с другой стороны…

Прежде, когда случалось мне представлять все это в воображении, я иногда думал, что очень буду бояться. Но я не очень теперь боялся, даже не боялся совсем. Занимали меня в это мгновение даже какие-то посторонние мысли, только все ненадолго. Проходя мимо Юсупова сада, я даже очень было занялся мыслию об устройстве высоких фонтанов и о том, как бы они хорошо освежали воздух на всех площадях. Мало-помалу я перешел к убеждению, что если бы распространить Летний сад на все Марсово поле и даже соединить с дворцовым Михайловским садом, то была бы прекрасная и полезнейшая для города вещь…

«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», – мелькнуло у меня в голове, но только мелькнуло, как молния; я сам поскорее погасил эту мысль…

…Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, я стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты, никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Я постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».

Но вот и четвертый этаж, вот и дверь…

…Я задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме моем мысль: «Не уйти ли?» Но я не дал себе ответа и стал прислушиваться… Мертвая тишина… Затем огляделся в последний раз, подобрался, оправился и еще раз попробовал в петле топор. «Не бледен ли я… очень? – думалось мне, – не в особенном ли я волнении? Она недоверчива… Не подождать ли еще… пока сердце перестанет?…»

И тут меня ударило, будто обухом по голове. Это следователь выдернул вилку из розетки. Так делать нельзя, нужно выводить регулировку плавно.

Он расстегнул воротничок и вытер ладонью потный лоб. Вид у него был совсем скверный. Я подал ему коньяк, на этот раз он не возражал.

Впрочем, он оправился быстрее, чем можно было предполагать.

– Ясно, Юровский, – сказал он, пересаживаясь за стол. – Вы вообразили себя Родионом Раскольниковым и убили топором свою домработницу, так?

– Нет, – ответил я, – это она вообразила себя старухой.

Он невесело усмехнулся.

– Опять сказка про белого бычка? До каких же пор это будет продолжаться?

– До тех пор, пока вы не поймете. Вот вы говорили о границе между вымыслом и действительностью. Когда-то искусство и жизнь находились далеко по обе стороны этой границы. Картины отгораживали рамами от стен, рампа отделяла зрительный зал от сцены, немые фигурки в кино походили больше на марионеток, чем на живых людей. Потом все стало меняться. На наших экранах, кроме звука и цвета, появились объемные изображения, запах и, наконец, этот самый «эффект участия». Вся сумма технических достижений сделала мнимое вещественным, иллюзия переплелась с жизнью. А разве все наши чувства не иллюзорны? Вы сейчас положили руку на стол. Вы ощущаете его сплошность и температуру, не задумываясь над тем, что под вашей ладонью комплекс элементарных частиц с огромными расстояниями между ними, а то, что вы принимаете за тепло…

Он не дал мне договорить и так заорал, что я даже вздрогнул:

– Довольно! Я уже сыт вашими рассуждениями по горло! Есть заключение экспертизы. Она скончалась от удара по голове. Это уже не иллюзии. Скажите лучше, куда вы спрятали топор?!

– Я же вам уже объяснял. Программа была составлена на двоих. Мне хотелось проверить реакцию постороннего человека. Она согласилась быть старухой. К несчастью, она оказалась слишком реактивной. Разве вы не знаете, что, если человеку в состоянии гипноза внушить, что его жгут раскаленным железом, у него на теле появляются настоящие ожоги. Я готов нести ответственность за то, что произошло, но это несчастный случай, неизбежный во всяком новом деле.

– Куда вы спрятали топор?

Увы, у него полностью отсутствовало всякое воображение. Он только и мог, что постоянно бубнить про топор. Такой следователь мне был не нужен. Я стер эту интермедию и опять ввел в программу Порфирия Петровича. Его манера вести следствие больше щекотала нервы.

Приходилось торопиться, потому что скоро начинались соревнования по фигурному катанию и мне хотелось почувствовать себя Габи Зейферт, а до этого еще – Бонапартом после взятия Москвы.

Однако мои планы расстроились. Пришел дежурный врач и сказал, чтобы я прекратил эту игру и поставил стулья на место, так как пора уже спать.

Феликс Дымов
Горький напиток «Сезом»

РАССКАЗ

…Она лежала ничком, зажав через шлем уши перчатками. Скафандр ее за какие-то минуты успел облипнуть бахромой…

Опять прорвалось! Я хмурю брови, и токер, уловив настроение – конечно же, настроение, а не гримасу! – заглушает мысли чудовищной мешаниной гавайско-аргенгинских мелодий.

Токер – это пара таких черных чечевичек на висках, комбайн видеосвязи. Но в особых случаях – сенсоприемник и сенсобарьер: он ограждает хозяина от излишних, ни его электронному мнению, эмоций. Как раз сейчас он настроен на особый случай, мой особый случай, длящийся шесть лет.

Уже шесть. Страшно подумать!

Вот и стараюсь не думать. Поддерживая мои старания, токер растворяет мысли в странной, уже почти на меня не действующей какофонии – какофонии на одного: вокруг на планете естественная, управляемая тишина. Иногда я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не содрать токер с висков и с размаху садануть об угол. Но осторожность (а может, трусость?) побеждает, я не решаюсь отключить сенсобарьер и остаюсь наедине… с самим собой: токер давно уже лучше меня знает, когда мне работать, когда отдыхать. Я ведь пробовал, сколько раз пробовал. И сейчас же:

Она лежала ничком, зажав – через шлем…

А так хоть музыка, хоть фон какой-то, хоть для воспоминаний не остается лазейки.

Но, бывает, прорывается. Вот, вот опять, просачиваясь сквозь музыку:

…Скафандр ее успел облипнуть… успел облипнуть…

Смыв воспоминания, токер снова нашептывает вычисленный для меня ритм. Все громче. И ГРОМЧЕ. И нелепее. И ПРОНЗИТЕЛЬНЕЕ. С самого утра.

В день Лидиной памяти он всегда особенно назойлив…

И потому, не нуждаясь в общении, спасаясь от самого себя, я обежал уже пол-Земли. Подальше от знакомых мест. И вообще от знакомых. Лишь токер, единственный эгоистичный собеседник, не переставая комарино зудит, зудит в виски, однако привычно, не мешая – ни в море, когда я с фотоострогой гонял макрель, ни даже в Музее Видеопластики, где этот зануда по-своему озвучивал для меня тягучий бег изображений.

Внизу, на Земле, я нечастый гость, иногда неделями не покидаю мезопоста. «Станционный смотритель», – шутит мой брат Бась. «И слушатель», – мысленно добавляю я, потому что все время сосредоточен на наркотической, сфокусированной где-то в центре мозга музыке, которая внутри меня не помещается и все же обречена жить под чуткими присосками токера. Иногда мой спаситель, мой мучитель пичкает меня детективами, показывает высокие трагедии, погружает в комбинированные эйфорические симфонии великого Дай-Даудин Нивха… А когда все это не помогает, вновь переходит на безотказные оглушающе-примитивные ритмы…

Внизу я нечастый гость. Но только не сегодня, в годовщину события, о котором равно боюсь и вспоминать, и не вспоминать, – сегодня я не в силах усидеть на пыльном мешке, именуемом мезопост. Об одном молю судьбу: только бы никого не встретить. Велика планета, а от знакомых не спрячешься. Но вон уже, кажется, на закат повернуло. Может, обойдется?

Ныряю в бутылочный полусумрак подводного перехода и неторопливо шагаю на тот берег по прозрачной изогнутой трубе. Сквозь слой воды солнце глядится покорным, прирученным, волны перекатывают его надо мной, как простой багровый голыш. Иногда, буксируя на незримых ниточках собственные тени, проносятся рыбы. У середины реки туннель поднимается к поверхности, становится светлее. Снаружи стайка девчонок, взявшись за руки, проплывает под трубой. Трое мальчишек верхом на дельфинах, разогнавшись, перелетают ее по воздуху. Один из них, хохоча, пытался повторить прыжок стоя, но рухнул при взлете. Подплыл к трубе. Заглянул сквозь стенку, заслонив ладонями свет. Подмигнул мне. Вскарабкался на свод туннеля. И пошел по крутой притопленной тверди, по колено в воде, подражая моей походке дерзкими извивами смуглого мальчишеского тела. Почти всю худущую, как у кильки, фигурку заслоняли снизу две отбеленные частым купанием ступни.

Такой вот нахаленыш мог бы быть моим сыном. Впрочем, нет. Не мог. Ему наверняка не меньше семи или даже восьми…

…Я заглянул в лицо, окостеневшее в гримасе наивной детской обиды. Лида с трудом разлепила жесткие губы…

Токер грянул танго. Но я еще секунду ничего не вижу, кроме окостеневшего Лидкиного лица, насмерть обиженных глаз…

Туннель пошел на снижение. Вода достает мальчишке до пояса, до плеч. Еще несколько шагов, продолжая кривляться, он ступает на цыпочках. Но наконец подпрыгивает и уплывает. Я перестаю смотреть вверх.

Туннелем выбираюсь на площадь. Посреди площади девчоночьи руки из теплого розоватого камня поддерживают сферическое кафе «Одуванчик». Парашютиками на ветру бьются в высоте фонтаны. Штуки три уже оторвались, вот-вот улетят…

…Руки замершие, тоненькие… Как у Лиды…

Воздух квелый, мыльный. Пыли так мало, что голые солнечные лучи его не нагревают. Однако и от этой ничтожной взвеси у меня першит в горле – это на сегодняшней-то Земле, умытой и пропылесосенной! Ничего не поделаешь, профессиональное ощущение: стерильные спутники отучают дышать чем попало. Зато через двадцать минут хода – гравиподъемник, подпирающий мой мезопост, привычное одиночество и…

– Тарасище? Ну, встреча, ну, радость! Давай к нам сюда, живо!

Венька Рубен. Усмотрел, черт глазастый. Угораздило меня вылезти под самый «Одуванчик»! Сбежать бы куда, да разве сбежишь? От таких, как Веник, не сбежишь. Кубарем выкатился из кафе, вцепился в рукав, машет кому-то наверх:

– Сам пришел, работничек чистоты, теперь не отвертится! – И мне: – С утра тебя ищу, эфир морщу. Так знаешь, что твой токер ответил?

Наклонился ко мне, защекотал губами ухо. Слов не разобрать. Но я на всякий случай изумился:

– Не может быть!

– Да чтоб мне гейзеров не видать, если вру! Опять сенсобарьер поставил? Я решил, аппарат неисправен, и натравил Контроль Связи.

– Путаешь ты, брат. Не было вызова.

«Все в порядке, отклонений не найдено», – сердито бурчит токер, придушив на секунду гавайскую гитару. Серьезная машина, знает, кому и когда давать связь. Сначала, поставив сенсобарьер, я буквально оглох от пустоты в голове. Но этот шептун заушный изобрел охранительную музыку и теперь смолкает лишь тогда, когда я работаю или забываюсь сам по себе. В этот день, в день памяти, у него с утра до ночи не бывает передышки…

– Токер сам с Контролем уладил, – заявляю я, оправдывая затянувшуюся паузу. – А у тебя, старина, что новенького?

– Ой, сейчас расскажу, идем! – Веник обнимает меня за плечи и нетерпеливо подталкивает к эскалатору. Честно говоря, мне не очень-то по сердцу этакая развязность моего друга. Впрочем, развязность эта, если разобраться, от беззащитности, а не от нахальства, от скованности перед учителем бывшего ученика. «А ты, токер, наглец, – мысленно добавляю я, – того и гляди, не только режим, друзей мне начнешь выбирать по своему вкусу. Откуда тебе, милый, знать, кого пропускать, кого не к спеху?»,

– Идем-идем, не упирайся, – суетится Веник. – С ребятами познакомлю. Поболтаем.

А вот это бы ни к чему – болтать. Спроси, чудак, есть ли у человека настроение болтать. Да ладно, все равно не отвяжешься. Может, оно и к лучшему? Может, и вправду отмякну в одуванчнковом холодке под фонтанами?

Эскалатор бесшумно возносит нас внутри стебля. Сквозь ступени виден пролетающий внизу голубь.

– Э-эй, Тарасище, спишь на ходу, что ли? Третий раз про «Пульверс» спрашиваю. Дышит?

Венька лопоух, лохмат, лупоглаз, потен – ни дать ни взять, распаренный веник торчком. Когда-то я читал у них на факультете магнитостатику, возил на Курилы понюхать серы. При виде Веника даже самые потухшие вулканы вздрагивали и плевались лавой. Теперь я понимаю, почему…

– Качает «Пульверс», что ему сделается? – отвечаю с видимой беззаботностью. – Мы пылим, он качает…

И когда болтаем, как сейчас, он все равно качает. Без отдыха.

Бедный «Пульверс», пылесос ты мой всепланетный! Кому только я о тебе не рассказывал! Про сеть медленных искусственных смерчей, перемешивающих атмосферу. Про мезосферные отстойники для взвихренных с Земли частиц. Про фильтры, подъемники, шахты. Про вредность пыли – вторичная радиоактивность, парниковый эффект, да мало ли! Мне уже надоело повторять каждому, почему человечество организовало нашу Службу. Вот возьму и прочту лекцию этой нахальной швабре со товарищи: «Мезопост номер… представляет собой низкоорбитный спутник с комплексом отсоса, расслоения и брикетажа атмосферной пыли. Имеет опорный пункт наблюдения и регулирования…» Бр-р! Выслушаешь от другого такое – и подниматься к себе расхочется. А ведь я, что ни говори, люблю мой мезопост с его вороненой поверхностью, «ипподромом», отстойником, и почти уютной квартиркой – все то, что часто называю пыльным мешком, люблю и, пожалуй, ни на что другое не променяю…

В «Одуванчике» обычный уют. В меру весело. В меру шумно. Зал открыт со всех сторон, – лишь гибкая водяная пленка, сочась через неприметные устья, отделяет нас от земли и от неба, лишь пенные намагниченные струи фонтанов улетают и не могут улететь, повисая в не подвластных тяготению формах – в виде головки одуванчика.

– Сюда, Тарасище, за этот столик! – продолжает суетиться Веник, подталкивая меня в спину. – Знакомьтесь, ребята, это Тарас. Помните, я рассказывал о моем необыкновенном друге? Так вот, это он. Позволь, Симочка, представить тебе, Тарас. Человеку повезло устроиться на службу у Судьбы. Попроси хорошенько – нагадает счастье, А это, Тарас, Дональд, ас-вулканолог. Ты не поверишь, на его счету уже два заштопанных кратера и магнитная «пепельница» на третьем.

Видеть аса, даже нахлобучившего магнитную затычку на жерло какого-нибудь второстепенного вулкана, мне хочется ничуть не больше всех тех, кого я уже счастливо миновал. Но деваться некуда. Делаю над собой усилие, раскланиваюсь, жму руки, озаряюсь почти натуральной улыбкой. Веник нарастил еще одно кресло у стола – пустое рядом прикрывает растопыренной пятерней. Ясно теперь, для чего меня разыскивал: он как-то намекал про подружку из кратерной обслуги, в гости напрашивался. Похоже, серьезно парня зацепило, если я с моими чарами понадобился…

Присаживаюсь на краешек кресла, украдкой тру локтем стол. Так и тянет попробовать пальцем пыль. Это тоже профессиональное: говорят, работники Службы повышенно мнительны – терпят пыль только у себя на спутниках. Новое дело. Раньше за собой не замечал.

Поднимаю глаза – и у меня начинает покалывать виски. Спасибо, Веник, дорогой, удружил! Догадываюсь, как пылко ты рекламировал мои способности! А мне сегодня не хочется лицедействовать. Особенно для этих двоих… Впрочем, чем они виноваты?

Кто-то когда-то раззвонил, будто у меня легкий глаз. Дурацкая история, я своей сокурснице Сабинке Озолиной пообещал в день рождения, чтов нее влюбится знаменитый чабан или даже космический разведчик. А чего, мне не жалко! Девчонка красивая, веселая, я б и сам в такую влюбился, не будь у меня в подшефной группе этой странной, хрупкой, вечно к чему-то прислушивающейся девятиклассницы! И чем ее так влекли цветы? То есть нет, далеко не всякие цветы, а их телепатические разновидности, гибриды марсианских эринний и земных тюльпанов. Ну да не о Лиде речь. В общем, напророчил я Сабинке жениха, а она возьми да и встреться с самим Опоре Хваной, Погонщиком Комет. Вот вам и чабан, и разведчик! С тех пор едва ли не десяток лет парочки считают добрым для себя знаком случайно позавтракать со мной, дескать, любовь будет крепче. И пускаются на всякие хитрости, чтобы устроить эту самую случайную встречу… Им забава, а я лопух добропорядочный, вынужден терпеть и славу свою поддерживать, – мода! Каждый раз обещаю послать все к черту. И каждый раз пасую: обидно разочаровывать кандидатов в счастливчики. Теперь битых два часа пыжься, строй из себя Кассандру! Пет. Все. Точка. Домой. Хватит глупостей.

– А вы и вправду гадаете? – Сима недоверчиво тряхнула головой.

Волосы у нее чуть подсвеченные и ковыльно-мягкие на взгляд. Тончайший изохрустальный фужер (гордость века – материалы переменных свойств!) запел от соприкосновения с Симиной золотой прядью и тоже вызолотился.

– Будьте уверены! – неожиданно для самого себя принимаю я малопочтенную роль шута. Удивительное дело – мне и в голову не приходит сопротивляться. Набираю полную грудь воздуха и цыганской скороговоркой сыплю:

– Мне подвластны сорок два тайных могущества, па четыре из них имею авторские свидетельства. Впрочем, скажу по секрету: несмотря на ЭВМ и комбинаторику, нынешние способы прорицания ничуть не точнее древних!

Ото, куда меня занесло! Мучительно соображаю, что делать дальше. Внешне я непроницаем и благодушен. О, как благодушен! Ведь никто не слышит, как вновь зашелестел умолкнувший было токер…

…И чем Лиду влекли эти телепатические плантации?…

Для меня нет тайн в широком, малоподвижном от недоумения лице Симиного приятеля. Чувствуется, он поддался ее уговорам, из-за одной Симы терпит здесь мою «магию»…

В таких случаях лучше не обращать внимания на сомневающихся. Все равно решают девушки вроде Симы.

Она подалась вперед, и ребро столешницы обтянуло тонкую блузку. Я отвел глаза.

– Что закажем? – бодро перебил молчание Веник, не давая забыть, что мы в кафе.

– Полагалось бы кофе… – Я, как студент на экзамене, откровенно тяну время. – Гадание на кофейной гуще наиприятнейший, по-моему, метод воздействия на судьбу. Все же для поддержания формы предпочел бы чашечку шербета. И если можно – мандарин.

– Только-то? Ну, это пустяки, это мы мигом! – Веник нахмурил лоб и принялся терзать клавиатуру ни в чем не повинного синтезатора – процедура долгая, если не помнишь кода названия и сверяешься по меню.

Сидеть отвернувшись неловко, однако на Симу не смотрю. Странно. Я давно уж поверил в то, что равнодушен к женщинам. Неужели эта чужая девица вмиг выветрила из меня Лиду? Ногтем мизинца чуть-чуть отодвигаю от виска чечевичку токера.

…Скафандр топорщил налипшую бахрому…

Мостик вокруг отстойника – «ипподром» – ровно и скользко блестел в свете Луны…

Все в порядке. Отпускаю чечевичку. Картину мгновенно смыло монотонным напевом – словно заговаривают кобр.

Шербет Венику не удался – его не везде включают а обязательные напитки. Мой друг не смутился и извлек из недр уставшего бороться синтезатора стакан ледяного лимонада. Кивком благодарю, пью. Горло перехватывает, и это мне на руку – не надо ничего говорить. Зачем я сижу здесь? Зачем? Вот допью лимонад и…

– Gracias![4]4
  Благодарю! (Исп.)


[Закрыть] – счел нужным перевести мой безмолвный кивок Дональд. Тон его мне не понравился. Похоже, мальчику очень хочется посрамить прорицателя. То есть меня. Будто здесь кого-то тянули за уши. Будто это я вас искал, а не вы меня. Положим, девушке я бы еще кое-что простил. Но асу?! Можете, милые, топать отсюда по всем четырем векторам! С ускорением! Да-да, и ты, голубка, тоже. Ишь, глаз положила – колдовской, гранатовый…

У тебя у самой, прости, не было ли ведьмы в роду? Стараясь не встречаться взглядом с Симой, даю знак Венику продолжать поиск. И он, такой послушный, тихий, вновь захлопотал над синтезатором.

Я немножко играю на мини-рояле. Не настолько хорошо, чтобы выступать в концертах. Но и не настолько плохо, чтобы не опечалиться при виде трудно растопыренных над клавишами Венькиных рук. Покачав головой, я отпихнул его, наклонил панель к себе. Кажется, я догадываюсь, каким образом буду сегодня вещать для этих двоих. Даже не вещать, а так, импровизировать наудачу…

– Вы никогда не замечали, что консервные агрегаты заманчиво схожи с музыкальными ящиками? – Я ввел режим ожидания на всех трех регистрах. – Думается, пора нам породнить пищу и музыку: прекрасное должно подчиняться общим законам…

Странное лицо у этой Симы. Нос тонкий, с заметной горбинкой. Глаза самую чуточку косят. А щеки смуглые, сухие, бархатные от солнца, как кожица абрикоса. И удивительная готовность поверить во все, что ей обещают.

– Внимание, внимание! Котлетная симфония, дуэт яичницы с ветчиной! – Дональд фыркнул. – Если все ваши прорицания такого рода…

Симпатичный молодой нахал. К тому же весьма нетерпелив. Сима разбиралась в нем получше: притиснула к столу сгиб его локтя. Оба не подозревают, до чего грубость Дональда кстати, – у меня уже чешутся подушечки пальцев, как всегда перед игрой на мини-рояле.

– Любые прорицания абсурдны, спору нет. Но разве не абсурд то, за чем вы пришли сюда? В счастье надо верить. А вера, хочешь не хочешь, иррациональна. – Я осознаю, что это жестоко, непростительно жестоко: Симино личико разочарованно вытянулось, вдоль тонкой шеи вздернулись на миг две твердые струнки. Но я продолжаю, и голос мой крепнет: