Текст книги "Горячее селение Амбинанитело"
Автор книги: Аркадий Фидлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
АМОД, СЫН АМОДА
У главной дороги против моей хижины возвышается солидное деревянное строение китайца, торговца продовольственными товарами. Он привозит товары из Мароанцетры и вывозит туда большинство сельскохозяйственных продуктов долины. Немного поодаль, в глубине деревни, у той же дороги, стоит лавка другого купца, индуса Амода, торгующего текстильными товарами. Китаец, тихий и скромный человек, всегда честно и по-дружески относится к мальгашам. А индус стал вести себя прилично только после жестокого единоборства, которое он несколько лет назад затеял с жителями Амбинанитело и проиграл. Индус полагал, что раз монополия в его руках, то он может драть шкуру, но мальгаши принудили купца опустить нос и снизить цены. Они приобрели велосипед и сами стали закупать нужные товары в Мароанцетре.
Китаец живет здесь постоянно, Амод же обосновался в Мароанцетре, там у него другие, более крупные дела; сюда же он частенько приезжает и задерживается дня на два. И тогда, в хорошую погоду, он садится вечерами у своей лавки на стул, широкоплечий, брюхатый, важный, и, неподвижно уставившись на далекие вершины гор, отдыхает. Большая черная борода делает его похожим на восточного владыку, обдумывающего великие походы. В действительности же он обмозговывает свои мелкие делишки. Разительный контраст составляет его жирная туша и непомерное честолюбие с мальгашами, не имеющими ни того, ни другого.
Когда Амод в первый раз увидел меня в Амбинанитело, он тотчас вспомнил наше совместное путешествие из Таматаве в Мароанцетру и приветствовал меня как хорошего старого знакомого.
– Вы все-таки забрались в эту ужасную дыру? – воскликнул он.
– Куда купец просунет свой нос, туда попадет и естествоиспытатель.
Амод схватился за бока и в шутку стал меня корить:
– Я с вами должен посчитаться, вы сбиваете с пути сорванца моего сына!
– Да неужели?
– У него свихнулись мозги: вместо того чтобы стать настоящим купцом, он мечтает сделаться великим натуралистом.
– Не волнуйтесь, купеческой жилки он не потеряет.
– Вы меня успокоили. А как он работает?
– Необыкновенно!
Амод подозрительно смотрит на меня.
– А вы им довольны?
– Ужасно!
– Это слово можно понимать и так и сяк.
– Именно!
Сын Амода, четырнадцатилетний мальчишка, тоже Амод, постоянно живет в Амбинанитело. После окончания местной школы он должен был помогать отцу в лавке, но вместо этого бьет баклуши. В его черных, похожих на мальгашские, глазах искрится острая любознательность. Глаза красивые, пламенные, алчные.
Наш приезд в Амбинанитело вызвал у молодого Амода повышенный интерес, и он первый стал помогать нам. После нескольких испытательных часов я принял его на постоянную работу и назначил высокое вознаграждение. Никогда еще во время экспедиций мне не приходилось встречать такого способного ученика. Он все схватывал на лету, все понимал с первого взгляда, угадывал наши мысли, проявлял старание. На третий день он уже умел препарировать шкурки млекопитающих, а на шестой – птиц. На седьмой день он попросил повысить заработную плату в пять раз.
– Во сколько? – спросил я, остолбенев.
Когда мальчик повторил, я подсчитал, что сумма будет в два раза больше, чем получает на своем ответственном посту шефа кантона местный сановник Раяона.
– Амод, ты сошел с ума! – процедил я сквозь зубы негромко, но выразительно.
Молодой индус посмотрел на меня каким-то далеким, мечтательным взором и только потом стал приходить в себя, точно пробудясь ото сна. Отказ принял спокойно, как нечто неизбежное, и продолжал трудиться с прежним рвением.
Работал он быстро и ловко. Иногда только заглядится на препарированный экземпляр красивой птицы и стоит, словно восхищенный ее красотой. Позже мы узнали причину его задумчивости. Он подсчитывал. Подсчитывал, сколько прибыли в франках, долларах и фунтах даст эта птица на мировом рынке. В такие минуты Амод становился мечтателем, который с болезненным увлечением погружался в немыслимые расчеты и витал в фантастической стране безумных цифр.
Мальчики принесли мне бабочку уранию. Как известно, это одна из самых красивых бабочек в мире, истинное чудо по своей расцветке. Словно невменяемый, Амод не мог оторвать от бабочки горящих глаз и чуть ли не пожирал ее взором.
– Пятьсот франков… пятьсот… – шепчет он.
Бабочка urania orientalis великолепна, ничего не скажешь, но она не такая уж редкость на Мадагаскаре, поэтому я объясняю Амоду по-деловому: в Париже за нее дали бы самое большее пять франков.
– Неправда! – восклицает мальчишка, и его злая усмешка выражает нескрываемое презрение, которое питают к человеку, неловко маскирующему свои делишки.
На Мадагаскаре очень распространена птица кардинал. Оперение самцов, особенно в брачную пору, сверкает огненным пурпуром. В районе Амбинанитело их не так много, но все же нам удалось добыть два хороших экземпляра, из которых один немного побит дробью. Богдан пытался привести его в порядок, но, недовольный результатом, отложил препарированную птицу в сторону.
– А что, эта птица не нужна? – спрашивает Амод глухим от волнения голосом.
– Не нужна, – отвечает Богдан, не поднимая головы от работы.
– Так… я могу ее взять?
– Возьми, – пробурчал Богдан.
Амод решил, вероятно, что это рассеянность или глупость Богдана, схватил кардинала и тотчас унес домой. Домашним он заявил, что получил вещь стоимостью в пять тысяч франков.
Хотя мадагаскарский кардинал отличается великолепным оперением, но, так же как и бабочка урания, стоит немного.
Амодом овладела денежная лихорадка. Он считает себя богачом, которому работать незачем. И действительно, дни проходят, а молодой индус не появляется. Раструбил по всей деревне, что нашел неисчерпаемый источник огромного богатства, а меня с Богданом называет обманщиками, фокусниками и хитрецами. У жителей Амбинанитело это вызвало раздражение, отголоски которого быстро дошли до ушей учителя. Встревоженный Рамасо пришел к нам с озабоченным видом и спрашивает, сколько правды в болтовне Амода.
– Нисколько, – заявляем.
Учитель, человек сведущий, быстро разобрался в подлинной продажной и музейной стоимости обычной птицы.
– Надеру Амоду уши, – возмущается Рамасо, – и расскажу тем, кто легко поверил в его бредни. Хорошо, что он ушел от вас. Причинил бы немало хлопот.
Я согласен с ним, но когда через несколько дней пришедший в себя и покорный Амод снова постучался в нашу хижину, я не смог отказать плуту и снова принял его.
Хороший и милый в обычное время, парень делается невозможным, когда его охватывает мания подсчетов. А она нет-нет да и появляется. И в этом неистовстве цифр есть какая-то абсурдная логика: в молодом Амоде растет дух типичного капиталиста. Наша экспедиция разожгла в нем хищнические инстинкты, и Амод, охваченный ими, не находит себе места. Когда его требование повысить жалованье в пятикратном размере провалилось, Амод выложил новый проект: создать компанию в составе его, Богдана и меня по монопольной эксплуатации флоры и фауны долины Амбинанитело. Рынок сбыта – Нью-Йорк.
– Но мы собираем экспонаты для Варшавы, а не для Нью-Йорка! – высмеиваем мы его предложение.
Наш смех глубоко обижает Амода. Ведь в его уме созрела мысль, что он, Амод, сын Амода, подлинный хозяин и единственный правомочный эксплуататор всех зоологических богатств в долине Амбинанитело. И Амод объявил нам войну. Некоторых ребят ему удается сбить с толку. Восстанавливает молодежь, которая до сих пор ловила для нас млекопитающих, птиц и насекомых. Потеря для нас невелика. Эти три класса животных большей частью хорошо исследованы на Мадагаскаре и не так уж нам нужны. Нас больше интересуют другие, до сих пор малоизвестные существа: мелкая пресноводная фауна, которую Богдан ловит сам в небольших лужах.
Несмотря на всю двуличность Амода, я все еще не прогнал его. Уж очень он старательный препаратор. К тому же я, невзирая ни на что, люблю мечтательного повесу. Справедливости ради нужно сказать, что, кроме войны, которую он разжигает против нас в деревне, ни в чем другом упрекнуть его нельзя. Он безукоризненно честен – иголка не пропадет.
Амод, как всегда сообразительный, быстро замечает свой промах и готовит нам новый сюрприз, на этот раз очень чувствительный. Однажды Богдан возвращается с утренней охоты не на шутку встревоженный. В луже, где он обычно ловит живые существа, буквально все вымерло, даже ничтожного водомера как не бывало. Заглянул в другую лужу – та же картина: все вымерло. Во второй половине дня мы вместе пошли обследовать лужи. Так и есть. Отравлены все лужи в долине, даже довольно отдаленные. Их отравил наш остроумный Амод, вероятно, плодами страшного тангуина. Это уже настоящее бедствие, и наше терпение лопнуло. Работа в долине нарушена, Богдану нечего здесь больше делать. Подлеца Амода прогоняем с треском.
Удар, так ловко направленный Амодом, только случайно не достиг цели. Прошло три дня после отравления луж, и на деревню обрушилось страшное наводнение. Река Антанамбалана залила всю долину, – это было во время гибели ребенка, – а когда вода спала, появились другие лужи с чистой водой, и в них закипела новая, буйная жизнь крохотной фауны.
ХИЖИНА НА СВАЯХ
Еще не так давно коричневые люди сторонились моей хижины и даже собаки боялись ее. Ни одна собака не желала заходить.
Две дворняги, веселые сорвиголовы, соревновались с ветром наперегонки недалеко от моей хижины, придумывали всевозможные пакости глупым курам, устраивали бурные игры с кем попало, но моей хижины не любили. Я делал все, чтобы завоевать их доверие, бросал на пол самые вкусные косточки. Собаки приближались, заходили даже на веранду, заглядывали внутрь и обнюхивали вкусную приманку. Но вместе с привлекательным запахом слышался чужой, подозрительный. Они становились серьезными и морщились. Они ни разу не переступили порога моей комнаты. Для меня это было моральным поражением. Недоверие собак, собак-барометров, удивительно совпадало с недоверием жителей селения, коричневых людей.
А теперь что за перемена! Те же собаки влетают с невообразимым шумом в хижину, носятся, точно по собственному двору, играют во всех углах, опрокидывают стулья и посуду, становятся наглыми и подлизами. Здесь, ни в каком другом месте, а только здесь они доставляют себе удовольствие выискивать блох. Веломоди гонит их, бранит всевозможными словами, но бесполезно: дворняги любят ее, выгонит в одну дверь, они влетают в другую, а вместе с ними появляется веселье.
А ведь хижина моя та же, что и прежде, только поселился в ней еще один человек; маленькая коричневая девушка Веломоди и ее лохматый друг бабакут.
Прежде каждое утро, когда появлялось солнце, я просыпался от радостного пения дронго, черного дрозда, свившего гнездо на дереве вблизи хижины. Потом дронго улетел в другие места; дерево опустело и никто меня не будил. Я просыпался сам, и чувство одиночества не покидало меня до полудня. Теперь меня будят чудеснейшие звуки – девичий смех.
Я сказал Веломоди, что она может приглашать в нашу хижину своих подружек и угощать всем, что у меня имеется. И вот каждое утро девушка принимает на веранде своих многочисленных ровесниц и родственниц. Многие приходят к ней даже с другого берега реки. Повар Марово готовит цейлонский чай и щедро угощает их сахаром и европейскими сухарями. В полусне, за тростниковой стеной, я слышу девичье воркованье на таком мягком, таком мелодичном языке, что по сравнению с ним все наши европейские языки кажутся варварским бормотаньем и шипеньем. Вдруг кто-то смеется погромче, и я просыпаюсь окончательно. После такого пробуждения человек долго не расстается с улыбкой, она не покидает его весь день. Хижину окружает веранда, защищенная от дождей и солнца широкой пальмовой крышей. С любой стороны веранды открывается непередаваемое великолепие пейзажа и богатство долины. Зеленые рисовые поля, отороченные каймой из красных гибискусов, гора Бенёвского, возвышающаяся над ними, богатейшие плантации кофейных деревьев и склоны других гор, покрытых тропическим лесом, по которому не ступала нога человека; живописные хижины селения и громадные кокосовые пальмы; извивающаяся лента дороги, залитая лучами жаркого солнца с красивыми людьми на ней и большая река, которую мальгаши считают диким зверем, – все это похоже на пленительный сон и напоминает чудесные главы какого-то увлекательного романа, созданного воображением. Никогда и нигде мне не приходилось с такой силой чувствовать, как зрительные ощущения вызывают глубокие волнения души. И за эту великую радость я благодарю пейзаж, хижину и веранду.
На веранде я ежедневно пишу главы моей книги о Мадагаскаре. В полдень потоки света и жара обрушиваются на долину и высушивают сердца и гортани. И тогда неслышной походкой подходит Веломоди (она всегда ходит босиком) и предлагает подкрепиться. Она приносит кокосовый орех, только что сорванный с соседней пальмы, разрубает его топориком, сливает прозрачную жидкость в стакан, белую сердцевину выкладывает на тарелку и подает мне. Жидкость холодна, точно со льда, а сердцевина ароматная, как духи. Плод обладает чудодейственными качествами. Когда поешь его, усталость исчезает совершенно. К душному воздуху на веранде примешивается сладкий запах кокоса; им пахнут мои губы и руки, руки и волосы Веломоди. Она стоит в стороне и кротко улыбается.
После этого писать о Мадагаскаре трудно. Пленительный пейзаж, вкус свежего кокоса и забота Веломоди – вот подлинный Мадагаскар. Но как передать его горячее биение холодными словами человеческого языка и как сделать, чтобы очарование тропиков стало понятно людям, обитающим в умеренном климате? Увы, прелесть здешнего пейзажа, плодов и девушки будет жизненной только в этой долине и неразрывно связана с этой хижиной и этой верандой.
Когда Веломоди перебралась ко мне, я опасался, что она объявит войну многочисленным ящерицам геконам, живущим в закоулках хижины. К моему великому удовольствию девушка не только не воюет с ними, но даже считает их хорошими и священными созданиями. И геконы по-прежнему живут в моей хижине; днем спокойно спят в своих укрытиях, ночью весело носятся по стенкам и шмыгают под крышей. Геконы темного цвета, приплюснутые и уродливые, но очень быстрые, веселые и полезные. По ночам неутомимо ловят комаров и других вредителей, шуршат в сухом тростнике и часто победно свистят. Без геконов мальгашская хижина не была бы такой привлекательной. В моей хижине много геконов.
Как-то утром мы увидели на полу останки громадной сколопендры, следы ночной драмы. Ядовитая тварь пробралась ночью, вероятно, по сваям в нашу хижину, но ящерица набросилась на нее, поборола и сожрала. Неизвестная ящерица оказала нам услугу и совершила рыцарский подвиг, оставив нам, людям, незначительные доделки: утром Веломоди осторожно сгребла лапы и клешни сколопендры и выбросила вон. Какое-то трогательное содружество ящерицы с человеком, причем маленькой ящерице достается львиная, самая существенная доля работы, – она охраняет, хотя и бессознательно, человека.
Однажды родственник Веломоди принес нам карликового лемура, самого маленького представителя почтенной семьи лемуров. Зверек не больше крысы, но голова у него большая, круглая и громадные глаза. Такие громадные, что когда смотришь на зверька, видишь сначала глаза, а потом уже все туловище. В отличие от других лемуров малыш невероятно дик, не дает себя погладить и, как бешеный, кусает Веломоди.
Она таскает ему обильное угощение – кузнечиков и заботится о нем, как мать родная, но он страшно испуган и ко всему равнодушен. Даже наш ручной бабакут трогательно пытается приручить зверька, но все напрасно.
У него всегда горящий взгляд, скажу больше: его глаза – два мерцающих в темноте огня, такие фантастически яркие и красочные, вспыхивающие розовато-фиолетовым блеском, что кажутся какими-то сказочными рефлекторами. Они меня наводят на интересные размышления: лемур словно спрашивает о чем-то человека. В рефлекторах отражается страшное любопытство, извечная мука и извечный вопрос. Так смотрит зверь на другого зверя, который ушел и превратился в человека.
По вечерам, а иногда и поздно ночью я сижу и работаю. Веломоди давно уже легла и спит сном здоровых первобытных людей. Со двора врывается мощная мелодия тропической ночи; в хижине, кроме геконов, бодрствуют только двое: карликовый лемур и я.
Когда я сижу неподвижно над книгой, лемур становится доверчивее, вскакивает на мой стол и ест кузнечиков из приготовленной для него мисочки. Это как бы первый шаг к сближению. При этом он смотрит на меня непрерывно, точно стойкий дух, и все с тем же невыразимым вопросом в прекрасных фиолетовых глазах. Я улыбаюсь, но даже улыбка пугает его и лемур одним прыжком забирается высоко под крышу. Оттуда он снова следит за мной.
А в это время Веломоди тихо открыла глаза и, не шелохнувшись, устремила на меня тоже пылающий взгляд. И, зажатый между этими двумя огнями, я оказался в центре какого-то невысказанного очарования.
Если бы я мог совместить их очарование с идеей книги, над которой я работаю в тростниковой мальгашской хижине, получился бы, вероятно, самый прекрасный союз. И тогда я стал бы самым счастливым человеком.
СЕРДЦЕ МАТЕРИ
У зверей нет, пожалуй, более горячего материнского чувства, чем привязанность матери цура к своему детенышу. В зарослях долины бродят переполненные нежностью цуры, и всем жителям Амбинанитело известно, что у этих зверьков сердца заколдованы. Это знает и Бецихахина, семилетний братишка Веломоди, знаток природы, любитель тайн, изобретатель и смельчак.
Бецихахина поймал у реки двух цуров, мать и малыша, и приносит их к моей хижине; малыша привязывает за ножки к колышку, а мать отпускает на волю и велит мне восхищаться. Восхищаюсь. Мать никогда теперь не удерет, хотя она дикий и пугливый зверек. Она будет около привязанного детеныша, несмотря на присутствие страшных людей. Отправляется в заросли за кормом и возвращается, непременно возвращается и даже разрешает дотронуться до себя рукой, разрешает погладить, только бы быть ей со своим малышом… Восхищайся, вазаха!
Цур, зверек, напоминающий небольшого ежа, принадлежит к роду танреков. Близорукое, колючее, чрезвычайно смешное создание с крошечными глазками и длинным, острым носом. Забавный пентюх, а ведь живет в нем великий дух героической любви и безграничной преданности. Я смотрю на него с уважением и волнением, мне кажется, что на моих глазах раскрывается великая тайна души животных.
Я хотел через два-три часа освободить маленького зверька и прекратить неуместное наблюдение, но мне что-то помешало, и я забыл о маленьком узнике. А потом я не смог этого сделать: из ближайших зарослей выползла смерть – змея. В отсутствие матери гад напал на цуренка. Находящиеся поблизости люди примчались на помощь, бьют змею и вырывают из пасти добычу. Истерзанный цурок погиб. С охоты возвратилась мать, обнюхала безжизненное тело, как-то странно ссутулилась и замерла. С тупым взглядом, устремленным на мертвого детеныша, без звука, без крика, она – олицетворение немого горя.
Наивный Бецихахина решил утешить зверька, взял его на руки, стал ласкать. Но цур никак не реагирует: издали смотрит на своего детеныша и не может оторвать глаз.
Так прошло несколько часов; цур, не двигаясь с места, нахохлившийся, стережет мертвое тело. А потом свершилось нечто беспримерное. Цур подох. Сердце матери не выдержало, не смогло пережить утраты. В Амбинанитело, долине хищных инстинктов в природе, беспощадной борьбы, дикой ловли и пожирания более слабых, в долине, где почти всегда голод сильного является причиной гибели слабого, – этот случай беспримерный и захватывающий: смерть от любви.
Нас не покидает грусть и сознание вины. Даже маленький Бецихахина приуныл, впрочем ненадолго. Предприимчивый мальчик нашел спасительное средство:
– Послушай, – бодро говорит он, – завтра принесу тебе двух новых цуров: мать с детенышем.
– Послушай, – отвечаю я, – лучше оставим цуров в покое.
– Нет, я принесу цуров! – упрямится маленький энтузиаст. – Будет у нас опять замечательная игрушка.
– Принеси… улиток! – хитростью стараюсь отвлечь его. – Вот будет игрушка!
Но Бецихахина не одобрил моего предложения. Он разочарован, он презирает и не понимает белого человека, до сих пор такого благоразумного. Бецихахина, пожалуй, может позволить себе это: ведь ему только семь лет.
ВЕЛОМОДИ И ОТВАЖНАЯ ОСА
Я хочу, чтобы коричневая девушка полюбила всех добрых животных так, как люблю их я: бескорыстно. Увы, для мальгашей это очень трудная задача, почти невыполнимая. Когда Веломоди бродит со мной по полям на опушке леса, она радостно, очень радостно встречает дронго, черного дрозда, ведь птица – друг ее племени бецимизараков. Но остальные птицы ее не интересуют, она просто не замечает их. Она довольна, когда носит мое снаряжение для ловли насекомых, улыбается великолепным бабочкам оризабус, они ведь добрые духи долины. Никогда не убивает их. Но других бабочек не признает; а если какая-нибудь попадется ей, она брезгливо морщится и ломает ей крылья. Ос давит палочкой, кузнечикам отрывает головы. Ей чужд мир душевных волнений в природе.
Но однажды она воспрянула духом: как-то на тропинке девушка наткнулась на маленькую осу и… влюбилась в нее. Влюбилась так безрассудно, что утратила даже мальгашскую сдержанность и громко стала доказывать, что это ее сестра.
Оса свила на ветке куста гнездо, похожее на бочонок, в котором лежала куколка, ребенок осы. Мать окружила свое детище самой трогательной заботой и сторожила его, усевшись поблизости. Горе всем, кто приблизится! Оса громко зажужжит, сорвется и как бешеная будет носиться вокруг кого бы то ни было – лемура, дронго или человека.
Ярость отважной матери ослепила девушку и открыла ей глаза. Оса стала ее духовным другом, символом сражающейся матери, существом священным, фади.
И я склоняю голову перед бурной стихией материнской любви – героической, яростной, уважаемой маленькой матери осы.
Полушутя, полусерьезно я отчитываю коричневых мужчин и говорю им в глаза, что они настоящие лентяи. Почти всю работу взвалили на слабые плечи женщин, а сами ничего не делают. Ведь это несправедливо. Женщина занята на самых тяжелых работах в поле, женщины сажают и убирают рис, тащат его домой, варят. С утра до вечера, везде и всюду женщины. Правильно ли это? Мои друзья, старик Джинаривело, Тамасу и Берандро слушают меня, широко раскрыв глаза и рты. На потом они хохочут – вазаха придумывает забавные шутки! И Джинаривело добродушно объясняет, что женщины созданы для всего этого. Так было всегда и так будет, бог так велел. Впрочем, почему я не вспомнил, что мужчины готовят поля для посадки риса, целыми днями гоняя на них скот?
– А кто смог бы заменить женщину в поле? – спрашивает Берандро.
– Как кто? Мужчины! – отвечаю. – В Европе только мужчины пашут, сеют, косят…
– Может быть, в Европе и детей рожают мужчины?
То, что рассказывает вазаха, удивительно и неправдоподобно.
Всем известно, что женщина должна рожать. Ей предназначено быть матерью. Земля тоже родит, она тоже мать, и между ними никакой существенной разницы нет. А разве не знают белые люди, что душа женщины тоже берет начало в земле, а если природа доверила женщинам труд рожать детей, то должна была доверить и труд выращивать плоды земли?..
Мои друзья разошлись. В их представлении о возникновении жизни есть ясность и мудрость.
В горячей, пышной долине, а также в сознании мальгашей укоренилась великая сила – материнская любовь. Одно чувство охватывает всех матерей, в один хоровод сплелись плодородие земли, счастье женщин, тайна насекомых и даже волнение бойкой маленькой осы. Хоровод радостный, победоносный, великий… А ведь половины населения он не охватывает. Не принимает в нем участия мужчина – фигура серая, никчемная, трутень. Мышцы у него сильные, но здесь он только пешка.
