Текст книги "Дети Брагги"

Автор книги: Арина Воронова

Хакон-ярл одобрительно кивнул, радуясь воинскому дару сына.

– Именно это, – подтвердил Хамарскальд; – И я предложил бы отправить послов для переговоров с Гормом Старым и Харфаргом, – и заметив насупленные брови Хальвдана Змееглаза, добавил: – Разумеется, никто не собирается просить чего-либо у них. Однако и Харфарг, и его необузданный сын, и немолодой, но достаточно еще ясно мыслящий конунг южного Йотланда не могут не сознавать, что угроза нависла не над одними нашими землями.

– Кто может знать, – как бы размышляя вслух, добавил Гранмар, скальд Тора, – куда обратят свои взоры франкские государи: на юг – на Аггерсборг, Ольсборг и лежащий за ними Фюркат, или же на север – к Туне и Усебергу, где хозяйничает сейчас Кровавая Секира?

– И кто же решится полезть ему в пасть? – с легкой насмешкой произнес Хакон.

– Дело не в решимости или храбрости. – Карри Рану чуть повысила голос, чтобы ее было слышно по всей палате, тем самым дочь Раны Мудрого не дала выплеснуться гневу Змееглаза, которого неизменно задевала язвительность сканейского ярла.

В палату незаметно проскользнул Амунди Стринда и присел на лавку у входа. Поймав встревоженные взгляды Оттара и Бранра, целитель только едва заметно кивнул в ответ.

– А в том, чтобы договориться с Эйриком, сыном Харфарга, о совместном нападении. – Карри улыбнулась углом рта, заметив удивленные взгляды бывалых воинов. – Насколько я понимаю, на прошлых советах не раз говорилось о том, чтобы выслать корабли и дружины на помощь Съяланду, чтобы укрепить оборону Скаггена и Аггерсборга, однако если могут объединиться государи христианских земель, почему это невозможно для северных стран?

– Договориться о совместном нападении, – задумчиво повторил Лодин, приведший в Фюркат драккары и дружину из Виггьярда. – Условиться о сроке и напасть на Гаутланд одновременно с севера и с юга.

– И известить об этом оставшийся на острове пусть небольшой, но все же отряд Варши, который нам может быть полезен, – добавил Бранр. – Пусть они поднимут сколько смогут людей с острова и ударят франкам в спину.

– Я не стал бы возлагать на это больших надежд, – впервые за все время подал голос Гвикка Ирландец. – Сам остров и его жители неплохо мне известны. Бонды, живущие за счет своих одалей, едва ли бросят дома, чтобы напасть на франков на побережье. А что касается тех, кто по своим причинам скрывается на острове, то для многих из них угроза с юга мало что значит. Умелому бойцу всегда сыщется место и на скамье драккара, и в дружине, будь то под предводительством франка, норвежца или, – тут он лукаво подмигнул, как бы желая подсластить пилюлю, – ирландца.

Сколь бы мрачными ни были предостережения Гвикки, лукавство ирландца несколько рассеяло царящую в палате мрачность.

– И кого же предлагает послать совет? – снова посерьезнел Гранмар.

А Бранр тем временем в который уже раз думал, что не нравится ему расчетливое выражение, вновь появившееся на лице молодого конунга, и то, как поглаживает он лики на точильном жезле.

– Думаю, отправиться в Каупанг и вверх по Ойстрис-фьорду к Усебергу следует мне, – все взгляды обратились на Карри Рану, – земли отца моего Раны Мудрого лежали на границе Страны Свеев и земель Харфарга, так что в этих краях никто не посмеет назвать меня пришлым чужаком и отказать в должном уважении, положенном посланцу йотландского конунга. – Она чуть склонила голову в сторону Вестмунда в подобии поклона, только на взгляд Гвикки и Стринды, хорошо знавших дочь рода Асгаута, да, может быть, еще Гранмара, поклон заметно отдавал насмешкой. – А кроме того, с самим Эйриком Кровавая Секира мне также доводилось уже встречаться.

– Хорошо, – кивнул головой Вестмунд и тут же к немалому неудовольствием услышал слова Хакона о том, что дружина Карри слишком малочисленна.

– Прости меня, гаутрек, но справятся ли твои люди с драккаром в бурных водах Скаггерака? – добавил он.

– Наверное, мне с частью своей дружины стоит отправиться с гаутреком, если она позволит, – улыбнулся Гвикка, разом разрушив надежды Вестмунда на то, что Карри Рану надолго могут задержать Эйрик в Усеберге или многочисленная родня в Мармире.

Отправляя их в спешке из Фюрката, Стринда отдал им четырех лошадей с тем, чтобы до Ольсборга они добрались к вечеру того же дня, однако отсоветовал заявляться в лагерь после наступления сумерек.

– В Берси Золотом Зубе никто даже и не подумал бы заподозрить предателя, пояснил целитель свое предостережение, – как и в Ловунде тоже. К тому же, до того как стать грамом охраны конунга, он с десяток лет пробыл в дружине Фюрката. Что, если там уже как-то прознали о его смерти?

– Если тело его нашли только с полчаса назад? – недоверчиво переспросил Грим.

– А как ты объяснишь там свое появление? – ответил ему вопросом на вопрос Стринда.

– А почему нам нужно отправляться в Ольсборг? – подал голос Скагги. – Не лучше ли было бы добраться до Скаггена. Скули-бонд не может нас не помнить, и Бьерн там…

– На той дороге нас скорее всего и станут искать, если Вес решит объявить погоню, – ответил ему за целителя Грим. – Но действительно, почему именно Ольсборг?

– Мнение Эйнара и Хальвдана, если уж не Хакона и скальдов, заставит конунга согласиться послать кого-нибудь к сыну Харфарга в Усеберг. Посланцы выедут скорее всего сегодня же, а я или Скальдрек постараемся заставить их взять нас с собой… – Он помедлил. – Придумаем какую-нибудь надобность в Ольсборге. Впрочем, если расчет мой верен, отправится дочь Раны Мудрого.

– Значит, ее корабль по пути доставит нас на Гаутланд, так? – обрадовался Скагги.

Грим задумчиво побарабанил пальцами по столу.

– Тогда необходимость в поездке твоей или Скальдрека есть только в том случае, если корабль поведет не она. Тогда вам придется как-то заставить форинга взять нас.

Амунди кивнул, подумав при этом, что все его предостережения, очевидно, пропали впустую, поскольку едва ли они заставят сына Эгиля провести ночь у костра в лесу, когда так близкo таверны морского порта. А значит, жди неприятностей.

«Линдормр» Карри Рану из рода Асгаута подошел к пристани Ольсборга в час пополудни. Дочь Раны Мудрого с тремя доверенными дружинниками отправилась приветствовать Иви-конунга, Гвикка же, спрыгнув на палубу, поинтересовался, где им искать Квельдульва и будущего ученика травника. В ответ на это Стринда только мрачно пожал плечами, с раннего утра небо над северным морем заволокло тучами, и у целителя тупой болью ломило висок.

– Хочешь поспорить? – рассмеялся ирландец.

– Что ты знаешь, где искать Квельдульва? – хмуро переспросил целитель. – И спорить тут нечего.

Во второй же по счету харчевне недалеко от пристани Амунди молча кивнул Гвикке, подойти к сгрудившимся в дальнем углу ратникам, из-за спин которых под отчаянные завывания безжалостно терзаемой харпы раздавался знакомый голос. Но вот песня окончилась – Амунди еще подумал, зачем сыну Эгиля понадобилось столь гнусаво фальшивить и как дружинники Ольсборга способны мириться с таким завыванием. Еще несколько минут Скагги жалобно рассказывал что-то… Но интерес слушателей уже иссяк, кольцо распалось – и Гвикка едва не задохнулся от хохота при виде представших перед ними гротескных фигур.

– Лошади стреножены на лесной прогалине в получасе ходьбы от лагерного вала, – только лишь они сели за грубый дощатый стол, сказал Грим, не дожидаясь вопроса Амунди Стринды.

– Гвикка, – обернулся целитель к ирландцу, – пошли за ними кого-нибудь из своих людей.

И Скагги взялся подробно объяснять подошедшему по знаку Гвикки дружиннику, где найти оставленных пастись лошадей.

На руку им сыграла собственная их неумелость, принялся с веселым смехом рассказывать Квельдульв.

– Разве я не понимаю, что за профессионального певца мне не сойти. Умеешь ты выбирать учеников Стринда, – хохотнул он. – Без личины, какую придумал мне будущий скальд врачевательницы, ничего подобного бы не вышло.

А так, оба они сошли за бродяг, какие переполняли не только Ольсборг, но и почти все селения на северо-восточном побережье Йотланда: калеки, раненые, те, кому удалось бежать с завоеванных отрядами Вильяльма островов. Грим выдавал себя за увечного, к тому же отставшего от корабля дружинника из земель Горма Старого, а Скагги – за какого-то младшего сына, дренгу, покалеченного в битве и за бесполезностью выброшенного собственной семьей, – теперь вот оба убогих-де пытаются не умереть с голоду, перепевая, как умеют, сказания о славе былых времен. Сообразительность Скагги создала из тела Грима целую историю, понятную каждому встречному с первого взгляда.

Сперва Скагги осторожно и едва ли не артистично намалевал на лице Грима роскошный и ужасающий шрам, отметину, память о пришедшемся по глазам ударе мечом или секирой. Потом он перевязал Гриму голову грязными тряпками, как это было в обычае у лекарей франкской армии, но так, чтобы с обеих сторон повязки выглядывали кусочки раскрашенной кожи, позволяя догадываться, что за страшная рана скрывается под тряпками.

На эти слова сына Эгиля целитель, вместо того чтобы одобрительно кивнуть или улыбнуться, серьезно нахмурился.

– Моя вина, я не успел тебе этого объяснить, – ответил он на вопросительный взгляд своего ученика. – Не стоит подделывать столь серьезные раны, не дело искушать богов.

Однако Квельдульв от слов целителя отмахнулся или просто пропустил их мимо ушей и все так же весело продолжал повествование о своих муках в роли самозваного песенника. Обложив ему ноги полосами содранной с упавшей липы коры, Скагги замотал их так туго, что его «жертва» не могла даже согнуть ногу в колене. И наконец, для пущей изощренности пытки привязал на спину железный прут, от чего стало немыслимым вообще какое-либо свободное движение.

– Это он придумал, что я-де замешкался.

Тут Скагги скромно потупился, а Гвикка подумал, что делает он это скорее, чтобы скрыть лукавую усмешку. Интересно, как удалось ему уговорить Квельдульва, каким бы любителем шуток тот ни был, разыграть неумелого бойца.

– …и получил удар в лицо, – продолжал, отхлебнув пива, Грим. – А когда падал навзничь, получил вдогон удар секирой, который раздробил мне позвоночник. И так как ноги отказывались теперь держать меня, я мог лишь волочить их за собой, прыгая и переваливаясь на костылях. Вот вам и вся история моей жизни. Он снова расхохотался.

– Однако это избавило нас от лишних расспросов, – добавил Скагги, спину которого украшал весьма умело сработанный из тряпок горб и мастерски дернул несколько раз веком, изображая тик.

Действительно, они избежали расспросов как при входе в Ольсборг, так и в харчевне. Ни одному бывалому воину не требовалось спрашивать, чтобы знать, что именно стряслось с оказавшимся перед ними сгорбленным черноволосым. А еще одной причиной, почему никто не удосужился допросить калеку и его исхудавшего спутника, был страх. Каждый ратник прекрасно знал, что однажды подобная судьба может постигнуть и его самого. Ярлы, хавдинги, даже бонды могут позволить себе кормить при себе пару-другую калек – проявляя щедрость или отдавая дань кровным узам.

Но благодарность или забота о бесполезных – слишком большая роскошь для готовящейся к войне страны.

На его потешную гримасу рассмеялся даже, несмотря на головную боль, Амунди, однако сказал, что дочь Раны Мудрого, должно быть, уже вернулась от конунга и неплохо было бы им возвратиться на корабль.

– Двух лошадей я оставлю вам, – посерьезнел целитель. – Неизвестно, удастся ли вам найти их на острове. Остальные или останутся здесь, если найдется сегодня корабль в Фюркат, или же мне придется возвращаться назад верхом, ведя запасную лошадь в поводу, – объяснял он уже дорогой.

Когда они подошли к «Линдормру», на пристани их уже ждал дружинник Гвикки с оседланными лошадьми.

– Чалых на борт, – кивнул ему Гвикка, – остальных оставишь здесь.

– Задержись ненадолго, – обратился вдруг к сыну Эгиля отошедший на пару десятков локтей к домам целитель.

– Да? – нетерпеливо обернулся к нему Грим.

– Возьми, – сказал Амунди, протягивая ему какой-то округлый предмет, завернутый в темную тряпицу.

– Что это? – недоверчиво спросил Квельдульв.

– Снадобье. Подожди… Не спорь. Я не требую, чтобы ты выпил это сейчас или когда-либо позже. Я могу только посоветовать тебе выпить его, когда руны скажут тебе, что пришло время.

– Я спрашивал, что это?

– Отвар из пленки с красного гриба с дурманом. Да, да – тот самый, что пьют перед битвой те, кто станет берсерком в бою, но в этот я добавил еще пару своих трав.

– Зачем?

Амунди помедлил.

– Чтобы вернуть тебе память.

– Стринда, это ведь не я упал в реку. Мне отвар не нужен.

– Я не ту память имею в виду. Быть может, я уже и немолод, но разум мой тверд. Это ведь я первым рассказал тебе о травах и рунах. Я не верю, что все это исчезло из твоей памяти, ты просто не пускаешь руны в себя, пытаешься отмахнуться от вещих снов. Мой отвар откроет тебя видениям.

Лицо Грима вдруг побелело и застыло, будто каменная маска, из которой, как через две дыры, глянула на Амунди тьма.

– Нет.

– Как знаешь. – Тон целителя был мягок. – И все же пообещай мне…

– Ветер меняется, – крикнула с палубы драккара Карри.

– Иду, – не оборачиваясь, отозвался Грим и, повернувшись к травнику, добавил: – Времени нет.

– Обещаешь?

– Да.

– Пересказать мне, если сможешь, то, что увидишь. – Целитель лукаво улыбнулся.

– Ах ты… – собрался было уже выругаться Грим, но лишь махнул рукой. С палубы что-то крикнули, и, кивнув на прощание целителю полубеспомощно-полунасмешливо, – сын Эгиля побежал вниз по склону и дальше по сходням на борт драккара, на ходу заталкивая в котомку фляжку.

Ветер, несмотря на все беспокойство Карри и кормчего «Линдормра» Торарина, не переменился, и до острова они добрались сравнительно благополучно. Благополучно отчалил и растаял в наползавшем с севера легком тумане «Линдормр».

Но тут же начались и неприятности. Грим полагал, что скрываться им не придется, в крайнем случае обмануть пару чересчур любопытных путников или, быть может, несколько франкских дозоров.

И все же с первых нескольких миль, какие они проделали по острову, Грим осознал, что все лесные дороги кишат отрядами, не говоря уже о харчевнях на перекрестках и обжитых местах. Да что там, весь Гаутланд гудел, как растревоженное осиное гнездо. У ограды каждого хутора собирались своры вооруженных крестьян, враждебных и подозрительных, ожидающих недоброго от каждого приближающегося чужака. Первый же такой отряд попытался задержать их, отмахнувшись от сочиненной на ходу байке, что они дескать возвращаются с хутора паромщика у переправы через Рив, преподнеся ему посланный Гюдой Кнутом мед. Кнута был ближайшим соседом Хамарскальда, его усадьба находилась на опушке леса, в котором стояло родовое гнездо Бранра. Однако вооруженные крестьяне видели лишь меч на поясе Грима, и у околицы остались лишь трупы не успевших закричать вояк, а самим Гриму и Скагги пришлось обойти селение лесом.

Франки, или кто они там были, похоже, за эти пару недель не решились занять остров целиком, ограничившись только городками и крупными селениями по побережью, очевидно, опасаясь нападения гаутландцев, поджидавших захватчиков за каждым поворотом дороги, за каждым деревом, домом или кустом. Таков здесь обычай, объяснял дорогой Грим. Гаутландцы, неоднократно подвергавшиеся нападениям, никогда не собирались большими дружинами. О едином ополчении гаутландских бондов Грим слышал лишь однажды, это было в правление Тунигоди, когда свейский конунг Гравдал решил было взять остров под свою руку. Тогда, измучив свейские дружины ночными набегами, убийствами из-за угла, немногочисленное ополчение бондов (хотя под стяг Грьотгарда Бодрого, тогдашнего херсира рьявенкрикской дружины, и собрались воины почти со всех хуторов, а бонды привели с собой даже отряды своих карлов) заставило убраться свеев с острова на немногих избежавших огня кораблях.

Сейчас же Гаутланд явно вновь готовился к войне. Сам воздух вокруг хуторов и усадеб будто дрожал от затаенной ярости. Жители острова были достойными, хотя и не всегда дальновидными, воинами, продолжал просвещать своего спутника Грим, отводя ольховую ветку, поскольку полагали лучшей защитой нападение и считали излишним терять попусту время на выяснение, с кем именно они столкнулись. Теперь из-за этого им и придется пробираться по большей части лесом, если они собираются поскорее попасть на хутор Тровина, не перебив при этом – Грим с плотоядной мрачностью ухмыльнулся – половины возможных союзников.

Так что весь последующий день они с ужасающей медлительностью – насколько позволяли усталые лошади – брели вдоль дорог по лесу и оврагам, грязь в которых нередко доходила до брюха лошадей. Но даже и так они видели высланные дозоры некоторые даже верхом, под командованием какого-нибудь крупного бонда. Однако встречались и иные – и намного более опасные; эти путешествовали, надвинув на головы капюшоны плащей, поодиночке, но чаще по три-четыре человека. Оружие у них неизменно было чем-нибудь обмотано, или в ножнах, чтобы не бряцало или не звенело.

Причем впереди всегда ехал какой-нибудь проводник – явно из местных жителей с луком или охотничьей пращей наготове.

Всякие люди бродят по Гаутланду, невесело размышлял Грим, впервые сознавая, какими опасностями чревато положение острова, как убежища всевозможных бродяг. Именно эти бродяги: беглые рабы, прячущиеся здесь от мести родичей убийцы, пираты, – короче, всяческий гулящий и безземельный сброд и решит, кому, в конце концов станет принадлежать остров. Кто-то из этих воинов останется воевать за тех, кто предложил им кров, а кто-то вполне способен отправиться искать себе места на службе у франков. Одни отряды выехали, чтобы попытаться остановить рейды захватчиков в глубь острова, другие же, наоборот, стремились к крепости, вокруг которой, по слухам, расположились, вытянув на берег часть кораблей, франки.

При этом и те, и другие будут более чем счастливы поймать и прикончить всякого, если они решат, что этот «всякий» может предоставить франкам какую-либо помощь или сведения.

 
Светлой радости глотком вас одарит руна Бальдра.
Если свет не виден в небе,
знайте, время перелома уж подходит к завершены».
И дубовая Вальгалла – победителю награда,
если помнит муж достойный, что отсрочить, не приблизить
надобно ему стремиться Рагнарека
день последний и хельмскринглы и Асгарда.
 

Городища пепелище, где полночный ветер свищет. «Болтун и фигляр», – тут же одернул он себя. Пепелище – не самое подходящее место для фиглярства.

А родовая усадьба Бранра Хамарскальда, где погиб в огне скальд аса Хеймдаля Тровин, и впрямь напоминала разоренное пепелище.

От защищавшего ее от леса частокола, концы которого упирались когда-то в два длинных дома, лишь кое-где торчали с десяток разрозненных бревен. Из двух, поставленных под углом друг к другу длинных домов уцелела лишь конюшня при правом и почерневшие столбы по углам. В том месте где, судя по всему, должен был находиться колодец, возвышалась куча неряшливых камней. И только в двух десятках локтей от пепелища гордо покачивали мохнатыми лапами древние тисы, будто приветствуя белый и круглолицый, огромный в полнолуние шар луны…

Лес еще не начал своего извечного наступления на рукотворную прогалину, но первые его лазутчики уже появились – по пятнам выжженной земли встали высокие, почти до пояса и серебристые в лунном свете воины зеленого народа с темными пушистыми маковками соцветий.

Иван-чай, даже не подходя ближе, чтобы проверить, подумал Грим.

– А вон там стоял стол, за которым любил сидеть под вечер Тровин. – Голос Скагги звучал странно потерянно в этой мирной ночной тишине.

Грим обернулся на голос и, увидев, как Скагги не отрываясь смотрит на окружившую черный ствол серебристую поросль, неожиданно вспомнил и сам стол, и укрывшую его раскидистую липу, и сладковатый запах ее цветения, и вьющуюся над фитилем мошкару…

– Пора подумать о ночлеге, – резче, чем хотелось бы, бросил он и попытался скрыть от парнишки собственную боль.

Скагги же только примиряюще улыбнулся, и Грим вдруг подумал, что целитель из него выйдет, похоже, не хуже Амунди – не зря же его, неумелого и неподготовленного, выбрала себе привередливая Идунн.

Оказалось, что конюшня – единственное строение в усадьбе, у которого, пусть и не полностью, остались хотя бы три стены, – принадлежала к тому самому дому, который удалось восстановить Молчальнику и его воспитаннику. Немудрено, что мальчишка мешкал входить сюда. Заметив это, Грим, чтобы занять его каким-нибудь делом, отправил Скагги поискать чего-нибудь на корм лошадям, а сам остался расседлывать усталых животных и разводить огонь.

К тому времени, когда мальчишка вернулся, небольшой костерок уже весело полыхал, с довольным урчанием поглощая сосновые чурки, которые Грим отыскал у въезда в усадьбу. Однако, увидев яркие язычки пламени в трех оставшихся без крыши стенах, Скагги неожиданно попятился и застыл на самом краю круга света. Даже при том, что по лицу его затанцевали отблески костра, было видно, что будущий скальд Идунн смертельно бледен.

Не желая бередить рану назойливыми вопросами, Грим только вопросительно поднял брови.

– Я вспомнил вдруг то, что так стремился забыть, – стоически заставил себя проговорить Скагги.

– Мы затем и вернулись сюда, чтобы ты вспомнил все, – отозвался сын Эгиля, понимая, сколь мало в его словах утешения. – Только знаешь ли, – помедлив, добавил он, – Молчальник, прости, что я сейчас поминаю его советы, говорил мне в тот самый мой приезд, который ты вспомнил, что в таких случаях нужно говорить. Что слова хотя бы отчасти, но снимут боль.

– А наставник ведь никогда не говорил, откуда взялось это прозвище. Может быть, ты знаешь, Квельдульв? И еще, тебя все еще задевает прозвание «ночной волк»?

– На оба вопроса: нет. – Грим сам удивился тому, что это, второе «нет», правда. – Поначалу я был слишком молод, чтобы осмелиться спросить Тровина, почему его так прозвали, а потом… Потом у меня слишком много было своих забот, чтобы замечать что-либо.

– Ну… – не зная, что на это ответить, протянул Скагги, удивленный прямотой сына Эгиля, скальда изворотливого Локи, которого не так-то легко было вызвать на откровенность.

Одновременно с этим он понял, что бессмысленно тянуть, бессмысленно прятаться в темноте, если можно сидеть, завернувшись в плащ, у огня, бессмысленно пытаться изгнать из памяти то, что уже вспомнилось…

– Я вспомнил, как бежал отсюда. – Он решительно сделал шаг к костру, чтобы присесть возле на ствол березы, который притащил сюда Грим. – А забыть хотел… – будь проклят Рив, что помог мне, – наверное, от чувства вины… – От того, что он выговорил эти слова, ему неожиданно стало легче. – Вины за то, что оставил наставника здесь, на смерть, хотя это и было его волей.

Запах горящей сосны действительно вернул ему все…

И тяжелый удушливый дым, в котором, задыхаясь, храпели лошади, и голос Молчальника, ругающегося, что благородные звери без вины страдают в бедах своих хозяев. И шутку Тровина, которой он объяснял свое желание держать в усадьбе четырех лошадей – дескать, если ему не дано владеть восьминогим конем, то пусть у его скакунов в сумме ног будет вдвое больше.

Лишь двое вольноотпущенников да старуха согласились жить на этом – как поговаривали в округе – проклятом хуторе. Они – и Скагги – по большей части и работали по хозяйству, ухаживая за лошадьми, парой коров и хромоногой отвратительного нрава козой. К травному же своему садику, что на удивление пышно и быстро разросся за домом у тисовой рощи, Тровин не подпускал никого. Две зимы жители крохотного хутора продержались в основном за счет охоты и даров, что приносили Тровину окрестные жители.

Зная, с каким подозрением относятся гаутландцы к детям Брагги, Тровин не спешил рассказывать о своей принадлежности к Кругу, однако очень скоро местные поняли, что им без новых хозяев проклятой усадьбы не обойтись. Молчальник легко ладил со всякой живностью, а после того, как в окрестных селениях в первую зиму, в морозы, каких не помнили даже седые старики, пало лишь три-четыре коровы, просителей стало не перечесть. Лечил Молчальник и людей, хоть и делал это без особой охоты, признаваясь воспитаннику, что боится оскорбить Идунн-врачевательницу. И каждый раз, собираясь дать снадобье захворавшему, скальд Хеймдаля спрашивал у милостивой, но своенравной асиньи ее на то позволения.

Будто предчувствуя неладное, за день до пожара, наставник отпустил слуг, поровну разделив между ними добытые за зиму беличьи шкурки. Старуха же уходить не хотела, Тровин отослал ее по какой-то мелкой надобности к родственникам, что жили за лесом, однако подарил при этом корову. Разумеется, умудренная сединой женщина заподозрила что-то неладное. Скагги наставник приказал получше кормить Черную Челку с тем, чтоб оседлать ее назавтра.

– Мне уже тогда следовало бы понять, что произойдет, попытаться заставить его уехать вместе со мной. До чего я был слеп!

– Если Тровин чуял неладное, то у него, очевидно, были причины полагать, что беда пришла не за тобой, а за ним. Что искать будут его. – Грим старательно подбирал те слова, которые бы, проникнув в душу мальчишки, заставили его понять, что наставник его думал столько же о нем, сколько о самом себе. – В отличие от него, ты мог бы ускользнуть. И вместе со мной вернуться для мести.

Ночной сквозняк вновь бросил в лицо Скагги клок соснового дыма… запах горящего дерева.

…дым ел, щипал глаза, дым разъедал легкие… Им пришлось оставить горницы, перебравшись в загон для скота, где остались лишь одни лошади, но и сюда между досок уже добирались злые, с черной оторочкой язычки, заставляя в испуге храпеть и биться привязанных животных, а снаружи, то вздымаясь волной крика, то падая почти до шепота, но ни на минуту не умолкая, хрипели чужие голоса. Истошно блеяла коза. Оглядев бешеным взглядом загон, Тровин приказал ему собрать упряжь, сам же взялся подводить лошадей к дальней от ворот стене, той, что глядела на тисовую рощу и травный сад. Задыхаясь от дыма, Скагги не в силах был даже спросить, к чему все это, ведь ясно уже, что хозяевам усадьбы не дадут выйти, сожгут заживо. Наставник же, подхватив полено, еще и зажег от уже объятой пламенем стены факел.

Накинув на лошадей уздечки, Тровин связал бьющихся от ужаса животных вместе. С трудом сдерживая, поставил мордами к стене.

– В седло! – Он ткнул факелом в оседланную с вечера и яростно косящую мутным глазом Черную Челку.

Перед глазами у Скагги все плыло в черно-красном с запахом гари тумане и, уцепившись, как утопающий за протянутую жердь, за голос наставника, он повиновался.

– Я сейчас подпалю им хвосты, – прокашлял сквозь дым Тровин, – и они снесут стену. Гони вслед за ними! Через рощу в дыру в частоколе!

– Наст…

– Гони!

В глаза Скагги ударил огненный сноп, а вслед за ним разверзлось на месте стены беззвездное черное небо. Деревья… все ближе…

– …вельдульва! – несся вслед за ним могучий, звенящий от муки даже не голос, а вой.

Через пламя и пряный сосновый дым затухающего костра глаза Грима казались не голубыми, а серебристыми. Волчьи глаза, глаза Квельдульва.

– Мы вернулись. – Голос его казался хриплым. От боли, сообразил вдруг Скагги, вспомнив, что слышал от скальдов о юности сына Эгиля, и мысль, что кто-то способен разделить его боль, неожиданно принесла облегчение.

– Ты вернулся. – Грим кашлянул, прочищая горло. – Не твоя вина, что месяцы, а не дни спустя. Главное – ты вернулся. И мы отыщем то, чего так боялись, ради чего спалили усадьбу враги Молчальника.

Неожиданно, будто чем-то острым ткнули ему под ребро или в охапку сена, из которой он устроил себе лежанку, затесался камешек, Грим проснулся и рывком сел. Костер догорел, в проеме на месте сгоревшей восточной стены темно-синее небо над деревьями подернулось белесой пленкой.

– Я знаю.

– В чем дело?

Слова у Скагги со сна выходили невнятно, в волосах застряли соломинки.

– Пошли.

– Куда? – в сонном возмущении вопросил Скагги, но послушно побрел вслед за Гримом во двор.

– Как же я сразу не сообразил, как только увидел тисы! – пробормотал Квельдульв, тряхнув головой, чтобы отбросить со лба отросшие волосы.

– О чем ты? – хмуро поинтересовался Скагги. Он уже почти проснулся от предутреннего холода, и пробуждение его вовсе не радовало.

– Повтори-ка Тровинову вису. – В голосе Грима зазвучал охотничий азарт.

Не дождавшись ответа, Квельдульв обернулся, чтобы увидеть, как мальчишка возвращается из горелой конюшни, на ходу заворачиваясь в плащ.

– Повтори вису.

Уловив нотку гнева в голосе сына Эгиля, Скагги сообразил, что с прерванным сном, очевидно, придется смириться.

Под корнем норн – брат лиственный

– Вешку вниз – средь отцов лука – сведай.

Закладу земли зыбкой не достаться добычей Вранову жару вражьему,

Что пожрать рвется жадно Хеймдаля длани и слух.

Плакать длиннобородого детям,

Коль волк ночной оплошает.

– покорно протараторил он. – Дичь какая-то. Какой может быть лиственный брат под корнем?

– Ну хоть чему-то ты мог у Молчальника выучиться? – вспылил Грим, но увидев, как передернулось от боли лицо мальчишки, несколько сбавил тон: – Тровин что, не учил тебя языку поэзии?

– Лишь немного, – сокрушенно признался Скагги. – Но о кеннингах я знаю, поспешно добавил он, увидев, как снова сошлись к переносице брови Грима.

– Ладно, давай начнем с конца, – предложил сын Эгиля, подбирая с земли полено посуше. – Кто такой «длиннобородый», сообразишь? – Вогнав в полено нож, Грим расколол его на две половины. – «Длиннобородый ас», – подсказал он молчащему Скагги.

– Брагги! – обрадовался тот. – Значит, «длиннобородого дети» – это Круг скальдов, так?

– Так. А теперь, кто такой «волк ночной»? – Он лукаво усмехнулся. Смелей-смелей, ты же сам спрашивал меня сегодня о моем прозвище.

– Квельдульв. – Игра, похоже, начала вызывать у Скагги интерес. – Но я все равно не понимаю, при чем тут корни и норны?

– Подожди, сейчас дойдем. – Грим высек искру, и сосновое полешко затрещало смолой. – Чьим скальдом был Тровин?

– Глухого стража Асгарда, – послушно ответил мальчишка, – то есть «Хеймдаля длани и слух» – это сам Тровин, да? Грим сумрачно кивнул.

– А «вранов жар вражий» – это огонь, который развели враги и в котором погиб Тровин, – добавил будущий скальд упавшим голосом.

Квельдульв снова молча кивнул. Сосновая чурка у него в руках превратились в яркий факел.

– Знаешь, из чего делают луки? – задал он, помолчав немного, следующий вопрос.

– Из тиса, – не задумываясь, ответил Скагги, за что получил одобрительный кивок, но не увидел этого, поскольку обернулся к тисовой роще.