Текст книги "Змеев столб"

Автор книги: Ариадна Борисова

Глава 19
Настоящий друг… ненастоящий муж

Мария проснулась, безуспешно пытаясь унять дыхание, половину которого мужчина унес в грезы с обморочным поцелуем. Скорчилась под одеялом в стыдливый комок: от благоухания чуланных яблок мысли мешались в голове, живот с силой тянуло книзу, и – о-о, издевательская проза жизни! – нестерпимо хотелось в туалет. Она украдкой окинула комнату быстрым взглядом.

– Привет, – сказал Хаим буднично и безлико, появляясь из кухни в клетчатой рубашке и бриджах. – Я хочу поплавать. Пойдешь со мной? Но тебе купаться не советую, вода сейчас уже очень холодная, мышцы сведет.

– Захочу и искупаюсь, – пробормотала Мария и вспомнила, что у нее нет купального костюма.

– Дело хозяйское, – пожал он плечом.

– Отвернись, мне надо выйти! – вскрикнула она, не в силах больше терпеть. Хаим замешкался, и Мария выбежала в сорочке на улицу, едва не сметя его по пути.

Когда ее лицо конфузливо высунулось из-за двери, он весело передразнил:

– «Отвернись, мне надо войти!»

– Я уйду от тебя, Хаим Готлиб, – отозвалась она, прошмыгнув к шкафу.

Он повернулся, навис над нею, упершись о шкаф руками, с белым от запальной злости лицом:

– Никогда не говори так, слышишь?! Никогда!

Мария без всякой боязни, с каким-то девчоночьим любопытством глянула снизу вверх:

– Бить будешь?

– Нет, – прохрипел он. – Если ты уйдешь – я не буду жить.

Она все-таки испугалась, выскользнула из-под его рук. Уронив стиснутые кулаки, Хаим опомнился.

– Вот, посмотри, может, понравится, – мрачно кивнул на кровать.

Увлеченная выяснением отношений, Мария не заметила, что на кровати, уже застеленной, разложена кое-какая одежда: белый, в фиалках, сарафан из набивного ситца и шелковый купальный костюм. Тот самый раздельный итальянский купальник, который она видела в любекском магазине – непристойно узкий, телесного цвета!

– Ах, вот что ты там покупал! – воскликнула Мария.

– Где? – Хаим наконец улыбнулся.

– В Любеке! А лгал, что покупаешь подарок сестре!

– Я не лгал. Саре я тоже купил купальник… Ну же, одевайся! В море плавать не дам, а загорать – сколько угодно.

– Тогда никуда не пойду.

Он вздохнул:

– Как хочешь.

Мария в сердцах с размаху бухнулась на кровать, бело-розовую в рассветных лучах, как невеста… Хорошенькая перспектива – задыхаться целый день одной в этом яблочном раю! Пусть дружеские отношения с Хаимом – мираж, зато ей с ним не скучно.

– Я пойду с тобой.

– Иди.

– А купальник куда-нибудь спрячь. Я не желаю видеть этот ужас.

– Напрасно. «Этот ужас», очень даже симпатичный на мой взгляд, придумали в знаменитом Доме моды Скьяпарелли. Кстати, Грета Гарбо начинала карьеру с демонстрации купальников…

Хаим еле успел отпрянуть: Мария прыгнула, как кошка, и полоснула воздух ногтями перед его лицом.

– Не смей! Меня! С ней! Сравнивать!!!

– Сдаюсь, сдаюсь, – засмеялся он, поднимая руки. – Я давно хотел сказать: не ты похожа на Гарбо, а совсем наоборот – она на тебя похожа. Чуть-чуть. Но ты в миллион раз лучше… Ты – моя королева. Только ты.

Мария шла за ним босиком след в след и не узнавала себя.

Отчего она так сильно изменилась? Она, которая боялась мужчин пуще огня, почему-то становилась с Хаимом капризной и взбалмошной, какой не была ни с кем, мгновенно переходила от ликования к гневу.

А если Хаиму надоест возиться с нею? Если он ее бросит?.. Мария размышляла об этом с незнакомым страхом, не в силах разобраться в мыслях и ощущениях. «Пусть бросит, пусть, пусть, пусть бросит», – со скорбным упрямством думала в такт шагам.

Холодное дыхание моря чувствовалось издалека. Море ни секунды не оставалось без движения: рябило, мерцало, выкидывало в бесконечном канкане мириады сверкающих коленок. Язык прибоя облизывал берег в тщетных усилиях добраться до лодок, и ползучая шея в пенном жабо с шипением втягивалась в море перед новой попыткой.

Ветер делал сразу несколько дел: надувал и закручивал пышную юбку Марии, пел протяжные песни, срывал с волн жемчужную россыпь пены, смешивал запахи йода и соли с ароматом сосновой смолы. А еще ветер носил птиц. Чайки недовольно кричали, чуя запах рыбы. Впрочем, им грех было жаловаться, недавний шторм выкинул на мелководье кучи водорослей, и там, где растения запутались в камнях маленьких бухт, чайки справляли торопливые пиры. Мягкое травяное варево кишело моллюсками.

– Ну что, будешь купаться? – поинтересовался Хаим, раздеваясь.

– Буду.

– Неужто нагишом?

Хулиганская ухмылка причудилась Марии в углах его губ. Она впервые заметила, как хорошо Хаим сложен. Не атлет, но хорошо. Причем, она где-то видела эту фигуру раньше: прямые мускулистые плечи, широкую грудь, крепкий живот с пупочной денежкой.

Где же она могла видеть раздетого Хаима? В лазарете он был накрыт простыней. Во сне? Кажется, да… И вспомнила: Адам! Адам Дюрера. Обнаружила, что Хаим и лицом немного смахивает на него. Представила картину целиком и вдруг поняла: а ведь у нее, пожалуй, фигура дюреровской Евы…

Лодыжки мазнул хвост ледяной змеи.

– Платье испортишь, – предупредил Хаим. – Здесь море не сильно соленое, Неман впадает, но одежду сумеет подкрахмалить.

Мария строптиво забрела в воду по икры и выскочила обратно. Бр-р, как холодно! Подумала: остались бы они друзьями. Для окружающих муж и жена, а на деле просто…

Нет. «Ты – моя королева. Только ты».

– Не надо заходить в море, Хаим, заболеешь, – попросила «прежним» голосом.

– Разве тебе не все равно?

– Не все… Ведь ты – мой король.

Он сбегал к дому, принес завернутые в лист лопуха гренки, жаренные с чесноком и сыром, бутыль молока и проволочный сачок на шесте для сбора янтаря. Позавтракали, нашли лодку Иоганна, – хозяин позволил взять, – и поплыли к подводным бухтам процеживать сеткой травяной кисель.

Хаим ловко отыскивал янтарные окатыши в гуще водорослей, а Марии не удавалось – на ее взгляд, они ничем не отличались от обычной гальки.

– Сверху на них окисный панцирь, – объяснял он. На ладони покоились три камешка, ровесники детства Земли и юности моря, облаченные в матовые «рубашки».

– В Древней Руси янтарь называли «бел-горюч камень алатырь»…

– Потому, что он горит, это же смола первобытного леса.

…Иногда, если прибой выбрасывал траву к берегу, искатели обнаруживали «морские самоцветы» у пенной кружевной кромки. Бродили по влажным песчаным поймам, по дюнам и медно-зеленым сосновым перелескам. Тут же обедали из одного котелка, заедая ржаным хлебом и вареным картофелем приготовленную Констанцией окрошку на густой простокваше из свеклы, огурцов и яиц, щедро присыпанную укропом.

Последние дни августа стояли погожие, с белым солнцем над безмятежными белыми песками. Потрясающий закат полыхал здесь прямо над морем и гас, сжигая за собой горизонт. Опускались сумерки цвета вечерних волн.

Помолившись перед сном, напряженная от макушки до кончиков пальцев ног, Мария проскальзывала в постель. Она ни на секунду не забывала о том, что, может быть, случится ночью. Вспоминала каждое прикосновение его рук за день, особый прищур глаз, улыбку, смех и слова… засыпала.

Утром притворялась спящей. Лежала зреющей в теплом коконе бабочкой, – Хаим тихонько подтыкал одеяло. Сквозь ресницы следила за тем, как он одевается в полумраке, ходит по домику без шлепанцев, чтобы меньше шуметь.

Мария забавлялась этой утренней игрой. Испытывая короткие приступы счастья, все еще пугливо и трудно продиралась сквозь заросли девичьих страхов и детских обид. Но чувствовала она себя спокойно и надежно. Друг, взявшийся растопить ее сердце нежным терпением, был рядом.

Глава 20
Запах лаванды

Хозяин попросил Хаима принести ему в кузницу железо, которое должен был доставить некто по имени Пятрас. В полдень молодой крестьянин подвез на подводе к дому связку железных прутьев. Кузница стояла на отшибе у леса за скотным двором, к ней вела узкая тропа.

Свалив прутья в угол у раскрытой настежь двери рядом с металлическим ломом, Хаим спросил:

– Что вы собираетесь делать?

– Солнце, – усмехнулся Иоганн. Выбрал несколько стержней, сунул в горн и пояснил: – Навершие для столба. В семье у Пятраса сын родился, вот ему сделаю.

Хаим вспомнил украшенные «солнцами» придорожные столбы.

– Сам я не литовец, но скольким из них моя наковальня путь осветила, давно счет потерял, – продолжал Иоганн. – Такой у них древний обычай: родился человек – давай, кузнец, солнце, умер человек – давай, кузнец… Ставят солнце-крест на дубовом столбе. Дуб – дерево серьезное, само будто железное, людям веками память держать дает.

Глаза Хаима горели, как у мальчишки. Иоганн засмеялся:

– Хочешь, так помоги.

Когда Мария пришла посмотреть, куда запропастился Хаим, а за нею пожаловала и хозяйка, по кузнице шел грохот, звон, стук. Женщины почтительно остановились у двери: их мужчины колдовали над малиновым жаром. Хаим огромными щипцами придерживал раскаленные прутья, хозяин бил молотом, и прутья превращались в тонкие витые лучи с резными листьями на концах.

Филигранное плетение вокруг креста, с его повторяющимися лучистыми змейками, листьями, стрелами, удивило Марию сложностью рисунка:

– Как такая красота получается у Иоганна без эскиза?

– Красота у него в голове, – улыбнулась Констанция.

Кузнецы сменились. Теперь Хаим, обнаженный до пояса, взмахивал молотом. С беззастенчивым интересом рассматривая его, хозяйка сказала:

– Твой муж по-доброму выкован. Должно быть, во всем хорош? – она игриво глянула на вспыхнувшую Марию. – Но пойдем, не будем мешать, у Иоганна еще заказов полно.

В саду они налили навозной жижей вскопанные вокруг деревьев кюветы, наполнили водой лунки у кустов увядающей сирени возле дома. Потом хозяйка доила коров. Тугие белые струи звенели о дно цинкового подойника, а когда Констанция, поддерживая поясницу, встала с низкой лавки, полное молока ведро всколыхнулось розово-нежным цветом, словно на долю мгновения открылся зев котенка, – так отразилось в молочном плеске предвечернее солнце.

– Я с мылом не моюсь, – говорила хозяйка, натирая пальцы солью из банки у рукомойника на улице. – Иоганн не разрешает.

– Почему?

Хозяйка ждала вопроса. Ей редко удавалось поболтать, да и некому было слушать.

– Я лавандой пахну. Правда-правда, вот, понюхай.

Она с девчоночьей непосредственностью протянула Марии согнутое запястье. От ее кожи и впрямь исходил едва уловимый цветочный запах.

– Ну, сейчас-то смыла, да с навозом работали, а лучше на косьбе. Вспотею, и как будто духами прет от меня. – Приблизившись, сильно втянула воздух. – Ты тоже хорошо пахнешь, чисто. Медовыми яблоками.

– Весь домик ими пропах, – засмеялась Мария.

Высокая хозяйка наклонилась, помахала перед собой ладонью от ее шеи, нагоняя ветерок к носу:

– А еще будто розой… Нераскрытой розой, бутоном, – добавила задумчиво.

Пока лакомились за просторным столом на веранде сливами и креветками с виноградным соусом, Констанция почти без остановки рассказывала о себе, своей жизни и Иоганне, как, наверное, откровенничала со многими молодыми женщинами, снимающими летом «яблочный» домик.

– Иоганн был в деревне завидный жених, единственный сын, наследник почти что поместья, а я что? У родителей десятеро по лавкам, да бабки-дедки, да тетка с племяшками… Кучно жили. Некогда считать, сколько человек за обед садится, только успевай наворачивать, не то останешься с голодным пузом. Да и не больно-то немцы роднились с литовцами. Наших в этих краях было в ту пору раз-два и обчелся, и все батраки. А схлестнулись мы с Иоганном на покосе. Шел за мной по тропинке парень, я испугалась, девка же. После сказал: «На запах шел». Нюхал воздух, как зверь, и шел. Откуда, думал, нездешний запах? Духи, поди…

Констанция выплюнула в блюдце сливовую косточку. Качнула головой, улыбаясь воспоминаниям. Из-за тяжелых век лицо ее казалось немного надменным.

– Нам, конечно, не дали быть вместе. Я замуж вышла, тоже немец подвернулся. Иоганн с ума сходил. Сколько невест ему сватали – впустую. Подался в матросы. Возвратился – война кончилась, деревни в руинах, кругом – развал, я – солдатская вдова. Забрали мужа на фронт – и вроде не было его на земле… Вот так. Детей бог не дал. Сошлись мы с Иоганном и больше не расставались. С годами я потихоньку выведала, как же он, бедный, мучился без меня. Поначалу в Гамбурге, в парфюмерном магазине, учуял мой запах. Чуть, говорит, сознание не потерял. Выяснилось, кельнская лавандовая вода, одеколон такой. Взял флакон. Захотел на цветы посмотреть, по цветочным лавкам спрашивал. Тоже купил – представляешь?

Она расхохоталась, вытерла подолом фартука выступившую слезу.

– Мужик сам себе букет купил! Нюхал, покамест не осыпались лепестки. И что придумал! Никто бы не догадался, а он – да… Ему было довольно любой женщины, падкой на развлечения, таких навалом в каждом порту, продажных и всяких. Он жил с женщиной ночь, но перед тем, как сделать свое мужское дело, обрызгивал ее кельнской водой… Вот так! А кончился одеколон – не мог ни к одной подойти. Дух не тот. Опять купил воду, аж десять флаконов!

Египетские кошачьи глаза Констанции весело сверкнули.

– Приехал, разведал о моем вдовстве и дня не вытерпел, нагрянул. Сказал, чем пахну, – лавандой, мол, я и не знала. Ох, как же он нюхал меня! Мой белый зверь!.. Не седые волосы у Иоганна, сроду такой… «Никуда, – сказал, – не уйду от тебя, хоть гони». За что гнать? Мастер, работяга, добрый человек. С тех пор, как зажили вдвоем, ни местные, ни городские красотки не залучали его к себе. А старались-то, о-ой! И просто так вешались, и по пьяни, собственными глазами видала. Иоганн выпить любит. Ну, сейчас не слишком, прошло то время, когда неделю без просыху… О детях мечтал. Моложе были, я, помню, подначивала: иди, женись на невинной девке, деток нарожаете, заживешь семьей по-хорошему. Добро ли со мной, бесплодной вдовицей, век куковать? А он: «Не могу, – говорит. – У чужих баб дух не тот, мне без приязни». Было однажды, уходила я от него, пил сильно. Ну, кончил глыкать и пошел искать, как в прятках дитя. Думала – век не отыщет, нарочно сняла комнату в другой деревне, за две от нашей. Сама плачу, сад, коров жалею, соседке присмотреть поручила за сдоенное молоко. Хотела уже вертаться домой, и тут он, нашел-таки. После проведала я, – не Иоганн рассказал, люди дивились: в каждый дом зашел, ничего не спрашивал, а только воздух нюхал, и шагал дальше – из деревни в деревню… Может, сам бог дал ему обоняние для чутья моего только тела?..

Марии теперь мерещилось, что все в доме помечено суховатым лавандовым ароматом с легким привкусом горечи.

– О-ох, если совсем честно, была у него одна в Паланге, – вздохнула Констанция. – Два раза к ней ходил. Мне подсказали, я съездила взглянуть. Не-е, скандалить не стала бы. Подкараулила, посмотрела-понюхала и все поняла. Женщина та молодая красотка, не чета мне, но фокус не в том. Духами пахла – лаванда с мятой. На духи Иоганн повелся. Потом сам признался во всем… Вот так. – Она встрепенулась. – Ой, придут сейчас наши работнички, а ужин не готов! Помогай!

Несмотря на полноту, Констанция двигалась быстро и ловко. На столе появилась миска с литовскими цепеллинами – варениками из картофельного теста с рубленой свининой. Мария смущенно заметила, что муж свинину не ест. Хозяйка понимающе кивнула, не любопытствуя, и тотчас налепила вареников со сладкой творожной начинкой.

– Ты женщина умная, с образованием, скажи, как думаешь: отчего это? Запах мой – отчего? Душистой водой не брызгаюсь, притирками не мажусь. Всю жизнь с коровами. Ем, что другие едят…

Констанция не ждала ответа. Говорила, словно жалуясь, в то же время не без гордости.

– С детства не болела ничем. Два моих брата и сестра от тифа померли, а мне хоть бы хны. Всего раз была у доктора, о бесплодии спросить. Он подтвердил: не сможешь зачать, скажи спасибо, что годна для постели… Вот так.

Констанция полила мясные цепеллины горячими шкварками, присыпала зеленью, и едва успела плеснуть на творожники топленого масла, как явились кузнецы, свежеумытые и голодные.

Хаим был очень горд работой. На правой руке краснели точки ожогов.

– Окалина брызнула, – сказал небрежно.

Хозяин незлобиво упрекнул жену:

– Что, болтунья, дорвалась языком чесать? Мечи-ка с подполья гусака, пропустим с устатку. Доброе родилось у нас солнце.

Видно, чувствуя себя виноватой, Констанция поспешно вынесла длинношеюю двухлитровую бутыль зеленого стекла и рыбницу с копченой сельдью.

Выдернув пробку, Иоганн подмигнул гостям:

– Своя настойка, на березовых почках. Для здоровья хорошо. – Обнял хозяйку: – Не боись, не больше трех рюмок.

– Я и сама выпью.

Мария от настойки отказалась.

– Опять о любви небось трещала? – добродушно смеялся над женой Иоганн. – О чем ни заговорят бабы – все про это самое!

Быстро захмелевшая Констанция воинственно уперла руки в бока:

– А что такое любовь?

– Э-э, я уж не помню, ты вон у них спроси…

Хаиму не сиделось. Повертевшись беспокойно, выскочил из-за стола:

– Я сейчас…

Вернулся мигом, выложил перед Иоганном собранный на берегу янтарь:

– Вот, бусы хочу Марии смастерить, только не знаю, как.

– Ладный оберег, если муж сам спроворит, – одобрил тот, перебрав камешки. – Обработать помогу и дальше подскажу, что с ними делать. Подходящие повезло найти, почти одного размера, немного равнять. Здесь у нас янтарь разный, в основном желтый – чисто липовый мед, но и красный есть, черные отыскивают, с прозеленью, либо мутные с туманцем внутри.

– Еще прозрачные встречаются – застылые слезы, – подхватила Констанция. – Про то, откуда янтарь появился, литовская легенда есть.

– Слышал, – обрадовался Хаим. – Ребята на празднике песни пели о Юрате и Каститисе, я запомнил.

– А что, споем?

Хозяйка запела. Голос у нее был низкий, с бархатными переливами, сразу повел втору, мягко обрамляя, обволакивая подвижный баритон Хаима.

 
Нет спокойствия в Балтийском море,
Там живет жестокий царь Пяркунас,
Борода Пяркунаса в ракушках,
А душа Пяркунаса гневлива.
Дочери единственной построил
Он дворец из солнечного камня,
Чтоб не мерзла в глубине студеной,
Чтоб светло на дне дремучем стало.
Но однажды бросил в море невод
Близко от дворца рыбак Каститис,
И послышалась в подводном мире
О любви земной рыбачья песня.
 

Констанция пела с удовольствием и полной отдачей, как все, что делала. Бисеринки пота блестели над верхней губой. Ворот платья распахнулся больше приличного, влажную от жары кожу груди золотил приглушенный огонь керосиновой лампы. Дуновения пряного летучего аромата вкрадчиво вплетались в плотные запахи еды…

 
Выплыла наверх со дна Юрате,
Голосу Каститиса внимая,
Полюбили сразу же друг друга
Человек и водяная дева…
А Пяркунас не дремал и видел,
Как влюбленные в волнах резвились, —
Молнией сразил он человека,
На куски разнес дворец прекрасный!
 

В мужском голосе звучали печаль и обреченность, в женском – скрытая, неукротимая ярость. Мария смотрела на темные губы Констанции, потом перевела взгляд на губы Хаима и вдруг отметила их откровенную чувственность.

Легкая неприязнь саднила сердце. Марии казалось, что песня, как женщина с шалыми глазами цвета водорослей, уводит ее друга куда-то далеко в дюны, в море, в блеск и пламень штормовой страсти…

Хозяин не отрывал от жены налившегося угрюмой тяжестью взгляда. Красная нить пробора разметала по вискам белые пряди, лицо побагровело. Может, Иоганну почудилось что-то похожее?

 
После бурь выбрасывают волны
Из глубин лучистые обломки,
Рыбаки их на песке находят,
Продают обманщикам-торговцам.
А из тех, что мелкие, как капли,
Бусы мастерят любимым девам,
И не всякий знает – это слезы
К дну навек прикованной Юрате!
 

– Ну, хватит петь, – прервал Иоганн, мрачной глыбой нависнув над столом, и залпом допил рюмку жены.

– Нет спокойствия в Балтийском море, – собралась было завершить песню упрямая Констанция, но взглянула на мужа и зевнула: – Да-а, поздно уже, спать пора.

Вышла осветить гостям дорожку лампой. На крыльце придержала Марию за локоть и, возбужденно дыша угарным цветочным хмелем, шепнула:

– Счастливая ты! Твой Хаим – сама любовь.

Глава 21
Не хорошо быть человеку одному

В воскресенье, базарный день, хозяева встали поздно и только пополудни отправились в Палангу на повозке, полной каких-то мешков и корзин с яблоками.

Констанция подобрала косы на затылке высоким венцом, приоделась в белую кофту и ало-синюю полосатую юбку, плиссе. Не без кокетства, отставив мизинец, хозяйка держала трость так не подходящего к ее простому деревенскому наряду дамского зонтика, допотопного, из органди с кружевами. Под глазом красовался лиловый синяк. Она нисколько его не стыдилась. Очевидно, здесь было заведено таким образом учить жен и не казалось чем-то предосудительным. Иоганн, пивший четыре дня кряду, был красен и хмур, тем не менее, любезно предложил молодым ехать с ними.

Над дорогой клубились пыльные тучи от колес и копыт. Ехали быстро и вскоре оказались в шуме и сутолоке грохочущего рынка. Телеги, двуколки, подводы стояли в несколько рядов. Лучшие места были, конечно, уже заняты.

– Все проспала! – в бессильной злости крикнул жене Иоганн.

– Самый раз, – невозмутимо возразила Констанция. Снисходительные веки ее приподнялись, ожившие кошачьи глаза шныряли по толпе с охотничьим азартом.

Хаим и Мария слезли с повозки, уговорившись встретиться с хозяевами к концу ярмарки.

Крестьяне торговали с подвод разливной сметаной, вареньями, черной патокой, предлагали попробовать соленые лисички из бочат и сотовый мед. Покупатели щупали пшеницу в мешках, трепещущих кур, связанных лапками по две, причмокивали, дегустируя кусочки сыра и брынзы. Литовский язык мешался с немецкой речью и жемайтийским говором. Мощный дух жареной кукурузы и восточных специй витал в дымчатом от пыли воздухе, густо крапленном разжиревшими осенними мухами. Собаки под возами, ловя щекочущие ароматы имбиря и корицы, чихали и нервно позевывали. Разноцветные горы овощей и фруктов возвышались вокруг.

Верзила в детской панамке толкал перед собой груженную бутылями тележку и гудел без остановки, как гигантский шмель:

– А вот суперфосфат – огород полить и сад… От него даже на тыне тыквы вырастут и дыни… А вот суперфосфат…

На рыбных прилавках бойко раскупали завернутую в мокрую траву камбалу утреннего лова. В довесок к свежей рыбе брали золотую скумбрию домашнего копчения и снедь из селедки – местные хозяйки разве что сластей не делают из этого балтийского дара…

Там и сям выныривали лоточники с подносами на ремнях. Снуя в толкучке верткими челноками, лоточники старались перекричать мальчишек-лотерейщиков: «Для девушек грильяж, чтоб престиж повысить ваш, сладкую вату дорогому брату, карамель с лакрицей дорогой сестрице, а также леденцов для матерей и отцов». Один за другим проплывали мимо лотки с тянучками, печеньем курабье и облитыми глазурью пряниками, пучки длинных конфет в сверкающей фольге и румяные пирожки на горячих, с пылу-жару, противнях…

Хаим боялся потерять из виду Марию. Она шла впереди, словно завороженная, скользя в многоликом, тысячеруком прибое. Оглядывалась, улыбалась изредка, но все реже и реже, покуда, кажется, не забыла обо всем – приценивалась к каким-то яствам, свежеиспеченной стряпне, купила, поддавшись соблазну, кулек закрученного раковинками хвороста из рисовой муки…

Радуясь ее радости, Хаим не без труда пробивался следом и прикидывал, что к вечеру можно будет подняться на царственную дюну Бируте, погулять по знаменитому парку Тышкевичей.

Раскаленная ярмарка колыхалась, гомонила, плавала в волнах зноя и пота, прикрывала головы газетами, лопуховыми листьями, кто чем мог. Очень хотелось пить. Теплым бутылочным лимонадом никто не прельщался, люди подзывали водоносов с закутанными сеном глиняными кувшинами. В стаканы лилась прохладная родниковая вода, чистая, как стекло, но сами стаканы были грязноваты, и Хаим предпочел терпеть жажду.

Между рядами со снедью и барахолкой, перекрикивая сплошной гвалт, отчаянно торговались менялы. Потрепанный жизнью мужчина пытался получить за старый костюм четыре корзины яиц, три облепленных пергаментом сырных круга просили за совсем новые брюки…

Продавцы на ходу обрызгивали запястья Марии душистой туалетной водой, осыпали лебяжьей пудрой у прилавков, заваленных женскими безделушками. Вот она засмеялась в придвинутое зеркало, накинула на плечи кашемировую шаль, сбросила и полетела дальше.

В начале галантерейных рядов под легкими тентами громоздились рулоны плательного шелка, мадаполама и льняного полотна. Цыганка с наверченной на бедрах бахромчатой скатертью вместо шали, жуя нанизанный на прут кусок поджаренной ветчины, приблизилась к коробу с цветастыми косынками, у которого стояла Мария.

Хаим пробирался к жене, когда кто-то заорал за спиной: «Доннер-рветтер-р!» и больно цапнул за локоть. Хаим обернулся, ошеломленный. Кипенно-белый попугай сверкнул на него искоса блестящим глазком и заявил:

– Мне надоело! О-о, майн готт, как мне все это надоело!

Крылья птицы были подрезаны, лапки тревожно перебирали разлохмаченный изгиб плетеного ивового обруча. Курчавый мальчуган лет шести держал обруч обеими ручонками. Хаим посмотрел в черные и печальные, нечеловечески огромные глаза ребенка и не смог не остановиться.

Старик в выцветшей тельняшке, с еще более печальными глазами, проговорил:

– Нашего пророка зовут Мудрый Захария. Он может предсказать ваше грядущее. У нас все честно: мы берем цитаты из Книги Бытия. Завет не может обмануть… Подумайте о своей судьбе, мысленно задайте интересующий вас вопрос, и Мудрый Захария ответит.

– Всего за десять центов, или сколько вам не жалко, – добавил мальчик робко.

Очарованный его изумительными глазами, Хаим вложил в чумазую ладошку пять литов. Нехотя нагнувшись, попугай погрузил клюв в прорезь подставленного стариком раскрашенного ящичка и вынул свернутую конвертом бумагу.

– Скажите: «Спасибо, Мудрый Захария», – прошептал малыш.

– Спасибо, Мудрый Захария, – послушно повторил Хаим.

– На здор-ровье! – злобно гаркнул попугай.

Хаим машинально сунул конверт в нагрудный карман рубашки. Мария стояла с цыганкой. Та разглядывала ее ладонь, качала головой, – блестели унизанные перстнями смуглые пальцы, сальные от ветчины. Приметив Хаима, цыганка загадочно усмехнулась, крутанула пестрыми юбками, бахромой скатерти, и скрылась в толпе.

– Что она тебе наворожила?

– Цыганка не ворожила, – Мария виновато опустила ладонь. – Она просто сказала… Прости, Хаим, я дала ей лит.

– А я – пять литов, – засмеялся он. – За предсказание.

– Ой, говорящий попугай, – отвлеклась Мария и схватила Хаима за руку. Прорвавшись сквозь стену жарких спин, они очутились на пятачке свадебного круга. Попугай был занят важным делом: выуживал из ящичка конверт взволнованной юной паре, ожидающей пророчества со смесью восторга и страха. Пышная фата окутывала невесту муслиновым облаком, в петлице нового диагоналевого пиджака жениха зеленела веточка руты. Нарядный кортеж, очевидно, прибыл откуда-то из захолустья, на мужчинах были вышитые рубахи, на женщинах полосатые передники, ноги обуты в деревянные башмаки с цветными лентами на онучах.

Невеста нетерпеливо развернула бумагу и громко зачитала:

– «Не хорошо быть человеку одному» [35]35
  Ветхий Завет, Бытие, 2:18.


[Закрыть].

– Я знаю, откуда это, – просиял жених и обнял девушку. – Значит, не ошибся с женитьбой!

– О-о, доннер-рветтер, как мне все надоело! – с тоской завопил Мудрый Захария.

Хаим напомнил Марии, что пора идти, хозяева, наверное, ждут. Мимо завертелась праздничная карусель – русские самовары, турецкие ковры, польская обувь, холмы венгерских арбузов, сахарно-карминовых в разломе, как помада на губах продавщиц косметики. Хозяев не было ни в повозке, ни около, пустые корзины сиротствовали под кучерским сиденьем.

Хаим по наитию отправился под большой деревянный навес, что-то вроде импровизированного кабака. Резвые мальчишки подавали на общие столы простую крестьянскую еду – нарезанный толстыми ломтями хлеб, миски квашеной капусты, заправленной льняным маслом, желтое сало со снежными налетами соли и вареный картофель в листьях ревеня. Двое молодых людей в чистых фартуках разносили кружки с пивом. Иоганн, сонно покачиваясь, сидел в дальнем углу обособленно от всех и жевал погасшую цигарку. Хаим беспомощно переглянулся с Марией.

Хозяин утопал в пьяных зыбучих песках. Слева и справа от него стояли две внушительные бутыли, обе, без обид, опорожненные наполовину. Командовала парадом пузатая, полная вина кружка. Огрызки литовской чесночной колбасы, соленых огурцов и лососевые кости валялись рядом с пустой тарелкой. Лилово-красный нос хозяина по цвету напоминал синяк хозяйки, которой и здесь не оказалось. Увидев квартирантов, он обрадовался и сделал рукой гостеприимный жест, потом метко зацепил пальцами одну из раздвоившихся, убегающих кружек и опорожнил ее мелкими глотками без передышки.

– Иоганн!

Он поднял на Хаима глаза, обращенные в шаткие заповедные дали.

– Иоганн, вы с Констанцией нас тут не ищите, мы пешком домой вернемся.

Хозяин махнул рукой:

– Я понял… Я понял… Я – понял.

– О счастье, – вздохнула Мария: к навесу быстро приближалась хозяйка.

– Идите, идите пешком, все лучше, чем с нами… Не надо помогать, я привычная, и лошади тоже, – кивнула Констанция скорбно, затыкая пробки на бутылях. – Вот только вино унесите в повозку.

Гул базара понемногу отдалился. Хаим забыл, что хотел погулять по парку и забраться на дюну Бируте. Не сговариваясь, они пересекли пыльную дорогу и вошли в зеленовато-желтую свежесть леса. Путь по лесу был длиннее, зато можно было обогнуть деревню и сразу выйти к кузнице Иоганна.