Текст книги "Змеев столб"

Автор книги: Ариадна Борисова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 17
Любовья голая, любовь живая

Хаим не отважился сообщить родичам о женитьбе. Вторжение чужой крови в чистоту наследственности тотчас вызвало бы у консервативной матушки негодование силы необратимой. Только старый Ицхак был способен понять и поддержать сына в этой неизбежной борьбе. Скрыв от домашних телефонные переговоры с Хаимом, отец приехал в Клайпеду якобы по своим делам.

Он прохаживался по прелестной гостиной «Счастливого сада», смешливо вздергивая брови. Весело рассматривал дрезденский фарфор в шкафчиках, пастушков со свирелями и дев в кудрявых рощах на картинах, а сам ломал голову над тем, что еще мог отчебучить непредсказуемый сынок. Беседа, судя по всему, предстояла непростая.

«Ах, шельмец! – растерянно думал старый Ицхак потом, утопая в дурацком кремовом кресле. – Русских в Клайпеде – по пальцам перечесть, как он умудрился выбрать себе в невесты русскую?»

Известие не просто расстроило отца. Оно его потрясло. Бегство сына из дома Геневдел назвала «дезертирством». Женитьбу на русской сочтет предательством… А как загудит еврейский улей! Трудно было понять, когда выпускник Лейпцигского университета внезапно возжелал стать артистом. Трудно, но хоть как-то можно. Попробовал славы с ложку – захотелось испить больше… Щадя самолюбие Хаима, дома не говорили при нем о неудаче с консерваторией. Жалели, что ушел, что остался здесь одиночкой. Гене побушевала и сникла, Сара ждет не дождется… Дождались!

Своевольник тоже ждал – отказа или благословения, смотрел настороженно. Старому Ицхаку сделалось душно. Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он проговорил:

– А если твоя женитьба – такой же промах, как в начале лета?

По лицу сына пробежала болезненная гримаса.

– Прошло не просто лето, отец. За это время я стал по-настоящему взрослым.

– Мать скажет, что тебе нужна порядочная девушка.

– Мария – порядочная девушка! – вскинулся Хаим.

– Но не еврейское дитя, – попытался мягко осадить старый Ицхак.

– Мне безразлично происхождение и вероисповедание моей будущей жены. Я люблю ее.

– Любовь, – проворчал отец. – Без денег, без сбережений… Голая любовь!

– Я достаточно зарабатываю, чтобы жить безбедно.

– Это ты сейчас так думаешь. Когда родятся дети, ты начнешь думать иначе.

– Может быть. Но я изыщу возможность не наживаться на чужом труде.

Старого Ицхака покоробил тон, с которым это было сказано.

– У тебя, я гляжу, появились большевистские мысли… С чего бы? Ты не глуп, Хаим, и прекрасно знаешь, что люди неодинаковы. Кому-то дан талант, кому-то – нет, кто-то удачлив, у кого-то вечная невезуха. Так почему одинаковым должно быть их положение в обществе? Всякий человек исполняет на земле жребий, данный ему Всевышним… Чем тебе не угодили деньги?

– От них чувствуешь себя мертвым.

– Ты еще никогда не жил совсем без денег, – холодно напомнил отец.

– Они – не главное.

– А что – главное?

– Любовь, – Хаим спокойно глянул в глаза сидящего перед ним старого человека. – Люди извратили ее значение, низвели до инстинкта, предали, продали, назвали блудницей, без вины пригвоздили к позорному столбу… То, что люди сейчас считают любовью, на самом деле давно потеряло смысл. А любовь есть, отец, она – живая, и можешь думать, что я говорю громкие слова, а я буду говорить то, что думаю… Любовь остается с тем, кто сумел увидеть не тень ее, не призрак, не предложенное толпой жалкое подобие, а ее – настоящую. Она не прилагательное к чему-то, она существует сама по себе и ни к чему не приспосабливается. Даже к так любимым тобой деньгам.

Старый Ицхак слушал, подавшись вперед, и – да пошло все к чертям! – любовался сыном. Хаим был красив какой-то новой чувственной красотой. Яркие глаза словно высекали искры, тонкие ноздри породистого носа трепетали. Ходящее в горле адамово яблоко выталкивало голос со знакомой хрипотцой. Такой же кадык был в молодости у Ицхака, потом пропал. Когда же он его проглотил?.. Старый Ицхак усмехнулся.

Пренебрежение сына к миру капитала, разумеется, носит не революционный характер. Хаим отстранен, ибо не ведал нищеты. В мальчишке силен унаследованный от него, отца, дух упрямства… Но он-то нашел применение своему духу! Вбил его в коммерческое вдохновение, в купеческий авторитет, в сберегательный банк… А оголенное упрямство сына нашло выход в несуществующих химерах…

В крови Хаима бродит наследственный вызов, сын так сотворен. Что же – ломать его теперь? Делать из него отверженного, парию?..

– Человек не властен над любовью, – говорил, между тем, Хаим, – и она не ищет власти над человеком. Любовь – слияние, предопределенное Всевышним, слияние духа и тела, плоти и ребра, молока и крови, Им же вспоенных, – но только в том случае, если человеку выпадет счастье найти недостающую часть себя…

– И ты полагаешь, что отыскал эту часть.

– Да, – выдохнул сын и замолк.

Старый Ицхак почувствовал, как страшно устал. Не в этот момент, а вообще, от жизни. Бесконечно устал и миллион лет не думал о любви.

…Он женился на Геневдел поздно, без романтического увлечения и тем более без страсти. Дочь уважаемого в кагале [34]34
  Кагал – орган общинного самоуправления отдельной еврейской общины в диаспоре, выполняющий посреднические обязанности между общиной и государственными структурами.


[Закрыть]человека, она владела немалой собственностью, доставшейся ей от бездетного родственника. Ицхак взял Геневдел, девушку на пятнадцать лет моложе себя, ударив по рукам с ее отцом, – оба были чрезвычайно довольны выгодной сделкой, а невесту никто не спрашивал.

Первые годы совместной жизни, чувствуя вину перед юной женой, Ицхак честно старался вызвать в ней нежные чувства, но Геневдел и любовный пыл оказались несовместимы. Поначалу, несдержанная на слово и высокомерная, она еле терпела мужа. После привыкла и по-своему привязалась, как к неотъемлемой части ее устроенной жизни. Супругов связывали неразрывные нити – семья, дети, их дети, думы о детях… однако тепла, полного, духовного и физического тепла, что греет мужчину и женщину в холоде жизни, – не было между старым Ицхаком и Геневдел Рахиль.

Она никогда не поймет Хаима и не простит. Не потому, что злая или эгоистичная – чего-чего, а материнской любви в ней хватает. Бедная матушка Гене просто лишена чутья к другому теплу, ею не познанному, и воля мужа тут бессильна.

Старый Ицхак дорожил семейством, как ничем другим на свете, но вдруг понял, что больше всех любит младшего сына и хочет ему счастья. Пусть Хаим дышит свободно. Отец не станет его врагом.

– Раз ты все решил, я не буду стоять шлагбаумом поперек твоей судьбы, – трудно вымолвил он. – Со времен царя Соломона начались смешанные браки… Попробую подготовить Гене. Не обещаю, что удастся. Вряд ли.

– Я знаю, отец.

Они одновременно вздохнули. Повременив, старый Ицхак спросил:

– Твоя девушка красива?

– Очень.

Сын вынул из лежащей на столе книги фотографию в паспарту. Старый Ицхак накинул на нос очки, глянул и растерялся:

– Но это же… Это Грета Гарбо!

– Она не Грета. Она – Мария.

– Неужто так похожа?

– Только на первый взгляд.

– Мария, – повторил отец в замешательстве. Протер очки бархоткой и, всмотревшись внимательнее, бессознательно пошарил за правым ухом. Ничего за ним не обнаружилось, но перед глазами вдруг всплыл образ, переставший тревожить с десяток лет назад.

– Действительно, не Грета, – пробормотал старый Ицхак. – Другой породы… В твоей избраннице больше искренности и… нежности… она невысока ростом. Я прав?

– Да.

Старый Ицхак облокотился о стол и прикрыл глаза рукой.

…Белокурая Ядзя протягивала яблоко сквозь прутья плетня: «Возьмите, оно спелое, пан Исаак…»

В столбе густого солнца над нею роились золотые пылинки. Нимб пушистых волос, румяное лицо, наливной плод в тонких пальцах – все было одной материи, все ликующе вспыхивало и пылало. Проходя мимо, Ицхак с усилием отворачивался от слепящего солнечного блеска.

«Возьмите яблоко, пан Исаак…»

Он шел еле-еле, как стреноженный конь, ступал не ногами, а волей. Чтобы не думать о Ядзе, не видеть, не слышать ее, закрывал глаза, вынимал карандаш из-за правого уха, грыз его громко, с треском, и ласковый голосок угасал позади.

Дурная привычка образовалась у него в юности из-за Ядзи – носить за правым ухом карандаши, каждый день новый. Однажды сгрыз случайно, почувствовал облегчение и стал уничтожать эти начиненные графитом палочки, как ненужные желания в себе…

«Куда ты деваешь карандаши? – сердился отец. – Ешь, что ли?!» Ицхак умирал от стыда, ведь так оно и было.

Дочь нищего польского шорника, драчуна и пропойцы, Ядзя жила в самом бедном домишке на их улице. Они играли вместе в беззаботном детстве, нежно любили друг друга в отрочестве, а выросли – и Ицхак сделал свой выбор. Семья выгнала бы его, приведи он Ядзю как невесту. Потом дом поляков купил аптекарь, сами они куда-то уехали, и привычка незаметно исчезла.

– Ты пойдешь с нами в ратушу? – прервал сын отцовские воспоминания. – Церемония назначена на завтра. С моей стороны будешь ты и фрау Клейнерц, со стороны невесты – священник из Векшняйского храма и несколько человек из здешней русской общины.

…Девушка оказалась такой, какой старый Ицхак ее и представлял. Не высокая, но и не маленькая, с округлыми, где нужно, хрупкими по первому впечатлению формами, с тщательно уложенной копной рыжих волос и синими глазами. Скорее, миловидная, чем красивая. Грету Гарбо она вовсе не напоминала.

Позже его поразило сияние ее кожи, необычайно нежное, с тонкими переливами жемчужных теней, и все время, пока продолжалась церемония регистрации, а затем на скромном свадебном торжестве в столовой домохозяйки Хаима, старый Ицхак чувствовал жуткую неловкость и умирал от стыда. Каждые пять минут он ловил себя на отчаянных поисках карандаша за правым ухом и ничего не мог с этим поделать.

Глава 18
Горький мед

Они шли по сосновому лесу в рыбацкую деревню к северу от Паланги. До Паланги добирались на автобусе, – Хаим решил провести здесь двухнедельный отпуск, подаренный ему на службе по случаю женитьбы. Решил единолично, Мария лишь кивнула в ответ, – теперь она соглашалась на все, что бы он ни предлагал. Ты – муж, я – жена, поэтому повинуюсь, – говорил этот смиренно-сухой кивок.

Она шла за Хаимом, в его рюкзаке лежали и ее вещи, она впервые несла их не сама. Шла и думала с горечью, как же ловко он сыграл на обстоятельствах ее безвыходного положения, обрушив на нее сообщение о женихе, ждущем в Вильно. Сердце трепыхалось от ужаса загнанной в клетку птицей, замужество почудилось единственной возможностью укрыться от Железнодорожника, иначе страшный человек достанет ее хоть из-под земли. Хаим воспользовался этим страхом, подговорил помочь фрау Клейнерц, сумел обаять даже отца Алексия и, вырвав у нее согласие, договорился в муниципалитете оформить брак поскорее. Покупать фату и свадебный наряд Мария наотрез отказалась, взяла напрокат в салоне платье попроще. Там же ей уложили волосы и украсили прическу вощеной веточкой вышедшего из моды шелкового флердоранжа.

В ратуше Мария держалась прекрасно. Никто не заметил ее смятения, и лишь после того, как в затаенной тишине прозвучало короткое «да», сказанное ее собственным голосом, она поняла, что путь назад отрезан. Бесстрастный регистратор объявил их мужем и женой. Хаим осторожно коснулся губ Марии теплыми губами, и тут она не сумела удержать предательских слез. Отец Алексий и другие гости, наверное, подумали – ох и впечатлительная же, оказывается, наша Маша! Ведь никто, кроме фрау Клейнерц, не подозревал, что этот поцелуй у пары первый. Восхищенная старушка даже всплакнула, деликатно сморкаясь в кружевной платочек.

Сейчас Мария жалела о случившемся. Надо было сразу же открыться священнику, послушать его совета, заручиться поддержкой и остаться в Клайпеде. А уже потом, выдержав срок помолвки, может…

– Смотри, лодки, – сказал Хаим.

Черные смоленые лодки казались издалека подсолнуховыми семечками, разбросанными на берегу. На белом фоне дюн четко вырисовывались высокоствольные сосны, чью золотую кровь вечность превращает в янтарь. На протянутых между столбами шестах сохли вязанные вручную сети. Очутись здесь тысячу лет назад, картина была бы та же – дюны, сосны, сети, лодки…

Где узнать, кто в деревушке сдает комнаты, как не в лавке? Незатейливая вывеска тотчас вынырнула над терновой изгородью. По углам стояли стянутые обручами деревянные бочки, удивительно напоминающие пышные груди в корсетах, в голубоватом табачном дыму мешались рыбные, дегтярные и керосиновые запахи. Пестрое галантерейно-продовольственное богатство прилавка теснила эмалированная лохань, полная серебряных слитков сельди в жирном ржавом рассоле. За лоханью, сложив калачом руки, восседал мощный старик с лихо закрученной цигаркой во рту.

– Во-он там, в конце улицы, кузнец обычно внаем сдает, – ответил лавочник на вопрос незанятым углом губ и вытянул коричневый палец в сторону распахнутого окна.

В благодарность за подсказку гости купили жестяную баночку монпансье.

Уже вечерело, и в тени вдоль улицы красными светлячками мерцали огоньки тлеющих самокруток. На скамьях, лениво переговариваясь, покуривали старики. Светлые дома выглядывали из зеленой, еще не сорванной осенними ветрами пены жимолости и кизильника. Тут и там на крышах сараев в небрежных гнездах стояли приготовившиеся к отлету аисты. С гулким стуком падали перезрелые груши. Во дворах в последний раз перед сном неистово клекотали и дрались петухи. Деревня была живописная и маленькая, не больше десяти минут ходу до окраины.

Рядом с хозяйским домом, увитым стеблями петлистой розы, раскинулся ухоженный плодовый сад, роскошный для этих мест – ветки яблонь ломились от красно-желтых плодов, свисающих аж за ограду. Поодаль в отгороженном от усадьбы дворе возвышались стога сена и темнели постройки для скота.

Учуяв чужаков, цепная собака залилась яростным лаем и рванулась к калитке, но была остановлена властным окриком. Рослый беловолосый мужчина в брезентовом фартуке выслушал Хаима и позвал жену. Подошла женщина, под стать хозяину, высокая, крепкая, с загорелым лицом и зеленоватыми кошачьими глазами.

Хозяева были в приличных годах. Звали их Иоганн и Констанция.

– На медовый месяц, – улыбнулась она, наметанным взглядом определив статус квартирантов. – Молодожены всегда у нас норовят снять. Подороже выйдет, зато не комната, а отдельный домик.

Бревенчатый домик стоял на задворках. Окна кухни с беленной известью печкой выходили на огород с начавшей жухнуть картофельной ботвой. Крохотная комната была насквозь пропитана густым яблочным духом. Блуждающий огонь свечи в хозяйкиной руке озарил открытую дверь смежного с кухней чулана, откуда в коридорчик вываливалась шафранная гора налитых спелостью яблок.

Словоохотливая Констанция пояснила:

– В саду анисовки остались, а эти как-нибудь в воскресенье на базар повезем. Вы берите отсюда, ешьте, сколько хотите, не стесняйтесь. Яблоки сочные, сладкие, истинный мед, будто нарочно для вас. Урожай нынче – девать некуда. А варенье, какое нравится, – вишневое, малиновое или из крыжовника – у меня же покупайте, я вкусно варю.

Из окон комнаты открывался чудесный вид на узкий сосновый перешеек и голубую в сумерках полосу дюн. За дюнами чернело море.

Мария зарделась до корней волос и благословила темноту, глянув на огромную кровать с высоким узорным изголовьем, накрытую вышитым льняным покрывалом. Этот железный супружеский корабль, видно, смастерил хозяин. В плетенье металлических прутьев, крашенных белой эмалью, угадывались солнце и птицы. К левой от входа стене приткнулся плоский шкаф, в углу примостился вытянутый столик. Стулья в комнатку не втиснулись. Все пространство занимало широкое ложе, прямолинейное в своем брачном назначении и царствующее здесь полновластно.

– Матрацы шерстью набиты, плотные, без комков, – засмеялась востроглазая Констанция, ставя на стол канделябр со свечами, – а подушки пуховые, и белье я стелю глаженое.

Если бы хозяйка знала, что новобрачные еще не спали вместе, она бы сильно удивилась.

…После свадебного вечера, оставшись с Хаимом наедине в его квартире со смешным названием «Счастливый сад», Мария взяла с кровати подушку и ушла в кремовую гостиную.

Все, что случилось, было словно не с ней. С другой девушкой, а Мария лишь наблюдала со стороны. Эту девушку попеременно трясло от злости, от страха и покорности судьбе, глупой спешки и опоздания поступить по-иному. Девушка чувствовала себя жертвой чудовищной несправедливости, и даже если Хаим просто трогал ее за локоть, пытаясь привлечь к чему-нибудь внимание, демонстративно отстранялась.

Добрую жизнь не построишь на обесчещенной ложью дружбе… Мария чувствовала себя униженной. Из спальни донеслись стук упавшего предмета и тихое чертыханье – Хаим пробирался на кухню тушить пожирающее его пламя чашкой оставшегося со свадьбы морса. Мария мстительно решила: «Стану сопротивляться. По крайней мере не поддамся сразу… А после, когда муж мной пресытится (сколько времени будет продолжаться утоление его омерзительной страсти, она предпочитала не думать), я рожу дитя, подурнею, и наконец-то он от меня отстанет».

Заранее измученная годами будущей постылой жизни с Хаимом, она затаилась, ожидая его оклика, чтобы высказать вертевшуюся на языке дерзость, выставить в свою защиту ногти, зубы, каменную скованность тела и безмолвный плач. Совершенно несчастная, лежала она, утопая в пышных чреслах кремового дивана и лелея уязвленную гордость, пока не уснула…

На следующий день ее удивил и разочаровал безмятежный вид Хаима. Веселый, как всегда, он шутил и смеялся. Он посмел вести себя так, словно ничего не произошло! Но ведь и впрямь ничего не произошло… Она поневоле оценила его целомудренную сдержанность. Их разговоры были невинны, только оба опускали ресницы, стараясь не встречаться взглядами.

Вторая ночь прошла так же спокойно. И вот стремительно надвинулась третья – на одной постели, чреватая болью и раной, не излечимой уже никогда…

Мария в бешенстве подумала, что изобретательный Хаим нарочно, ради мерзких завоевательных целей наметил маленькое путешествие в Палангу, где она ни разу не была, хотя от Клайпеды нет и тридцати километров. Может, заранее условился с хозяевами, и они ломают перед нею комедию! С него станется… Она не верила ни одному его слову.

Хаим стоял, привалившись к дверному косяку.

– Если хочешь, я пойду спать в кухню.

Мария с боевой готовностью откликнулась:

– Если я и хочу чего-то, то вычеркнуть тебя из жизни.

Да, сейчас ей хотелось именно этого. Вычеркнуть Хаима, Железнодорожника, любого мужчину из своей жизни.

Ситуация не поменялась, поменялись роли: теперь Хаим взял подушку, и вдруг у него вырвалось:

– Зря ты боишься, я не собираюсь применять силу. Хотя, моя б воля, любил бы тебя все ночи, до утра не выпускал бы из рук…

– А «без рук» – не любишь?

– Люблю, но…

– Но?

Он не ответил.

– Ложись, – сказала она, подвигаясь к самому краю. – Попробую поверить.

Слыша хрипотцу в его дыхании, Мария думала о том же, что и Хаим, и ужасалась монашеской абсурдности своего поведения. Сейчас он придвинется и… снова обманет ее. Она ждала. Пять минут, десять, полчаса… Почти так же, как на судне во время операции. А ничего не происходило – ни осады разговором, ни проверки ногтей на остроту. В кровати пролегла нейтральная полоса, с луженым терпением на одной стороне и гневом, взращенным обидой, с другой.

Время вытягивалось вперед дразнящим языком, корабельным канатом над бездонной пропастью, влеклось дальше, обманчивое, как сон, и становилось сном, повторенным наваждением без начал и концов. Мария мертвела от мысли, что с нею это уже было, и, теряя прежнюю память, шла по призрачному саду. Мелькали стволы деревьев, с корой цвета красной бронзы, но упругой и шелковистой. Прохладная трава ласкала ступни, влажные бутоны плетистых роз прикасались к обнаженному телу.

Мария шла к тому, кто ждал впереди на поляне, и, когда он двинулся навстречу с круглым огнем в ладони, она почуяла оглушительный запах яблок, распирающих смежный с кухней чулан… Удивилась во сне: что за бред, какой еще чулан в лесу?..

От густоты яблочного аромата кружилась голова. В уши внезапно ударил восторженный голосок фрау Клейнерц, те слова, что старушка говорила перед картиной Дюрера: «Ах, фрейлейн Мария, вы не представляете, как вам повезло встретить своего мужчину! Вы – Ева, созданная для него…»

…Человек, мужчина, очутился близко. Она почувствовала, как соски приподнимаются двумя спелыми утренними ягодами. Мужчина тихо засмеялся, наклонился над нею, держа в зубах маленькое солнце, и она откусила.

Они откусывали медовое солнце, каждый свою сторону, пока их губы не сошлись в начало начал и конец концов, замыкая круг сна и смысла.