Текст книги "Польский всадник"

Автор книги: Антонио Муньос Молина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

III. ПОЛЬСКИЙ ВСАДНИК

Я никогда раньше столько не говорил: я говорю с тобой вслух, когда ты смотришь на меня или когда мы выключаем свет и ты прижимаешься ко мне и просишь не умолкать. Я продолжаю говорить с тобой, когда ты уже спишь и я слышу твое дыхание, и просыпаясь по утрам, когда ты вышла купить газету и меня пугает твое отсутствие. Почти засыпая опять, я вытягиваюсь в постели, чувствуя, будто меня окутывают не только простыни и стеганое одеяло, но и тепло твоего присутствия. Мне нравится находиться в этом состоянии – на грани сна и бодрствования, когда внешние ощущения смешиваются с обрывками сновидений. Я слышу звук поворачивающегося в замке ключа, твои осторожные шаги, стук чашек на кухне, шум воды и соковыжималки. Чувствуя запах жареного хлеба и кофе, я открываю глаза и вижу тебя со спины на другом конце коридора, на кухне с притворенной дверью. Ты убираешь волосы на одну сторону, и мне виден твой профиль: ты сосредоточенно ставишь на поднос чашки, стаканы сока, кофейник и задумчиво смотришь на них, будто размышляя, не забыла ли чего. Ты проходишь мимо спальни, наверное, думая, что я сплю, и я знаю, что ты собираешься поставить диск: тебе нравится начинать Утро под музыку Ареты Франклин, Сэма Кука или «Битлз», а иногда и Мигеля де Молины, Кончи Пикер или кристальную Фугу Баха. Когда ты входишь с подносом, боясь уронить его, я

уже не сплю и снова начинаю говорить, неторопливо рассказывая тебе свой сон. Я вижу, как ты доливаешь мне в кофе горячее молоко и, не спрашивая, добавляешь две ложки сахара, и понимаю, что мы – за такой краткий срок – уже приобрели привычки: меня это удивляет и радует одновременно. Мне странно, что я столько говорю – так вдумчиво и медленно, с перенятой от тебя обстоятельностью, – говорю вслух о себе самом, о своей собственной жизни: я никогда раньше этого не делал – может быть, потому, что никто не задавал мне столько вопросов, как ты.

Я предпочитал молчать и слушать других, наблюдать и следить за ними. Мой голос служил мне лишь для того, чтобы придумывать или лгать, скрываться за голосами других людей, говоря то, что хотели они или что я сам считал уместным. Я произносил слова любви, но не был уверен, что говорю правду, а лишь старался убедить себя в этом. Я бежал от себя, чтобы затеряться в чаще слов – так же как выходил из своего дома, чтобы избавиться от одиночества, и упорно искал кого-то – друзей или женщин, бары, где смех и музыка одурманивали меня и я мог слышать вокруг себя слова. Я беспричинно преследовал их, как и те, что быстро звучат в наушниках, когда я сижу в кабине перевода: фрагменты диалогов или речей, сотни тысяч, миллионы слов, произнесенных на четырех или пяти языках. Ни в одном из них я не находил ни спасения, ни истины, и, переставая слышать их, возвращался в ту же тишину, от которой убежал. Слова приводили меня в отчаяние, но я не мог жить, когда они переставали звучать: я боялся ничего не слышать, как слепой, ощущающий в тишине одиночество. Я ставил пластинку, включал радио, прислушивался к голосам в соседней квартире, вел долгие разговоры со своей собственной тенью, давал себе приказы и советы: не ищи больше встреч с этой женщиной; не пей; не забудь выкинуть мешок с мусором; поднимайся, уже без двадцати девять; не пропусти блондинку, которая только что вошла в столовую…

Я мысленно разговаривал с Феликсом по телефону и сочинял письма к нему, так никогда и не написанные. Разговаривая с кем-нибудь, я перенимал произношение: так же мгновенно я присваиваю чужие мнения или настроения, и поэтому не способен вести дискуссию, не перейдя на сторону своего противника, и для меня не составляет никакого труда выучить иностранный язык или скопировать чужой голос. Феликс говорит, что я мог бы зарабатывать на жизнь чревовещанием: это то же самое, что путешествовать в другую страну, не сходя с места, менять душу, память и даже личность. Моя собственная ускользает от меня сразу, стоит мне только забыться: я не могу долго оставаться в первом лице единственного числа, а множественное число мне почти никогда не приходилось использовать. Кажется, только сейчас я могу говорить «я» и «мы», не чувствуя себя фальсификатором и не желая скрыться, не придумывая того, что я говорю и кому. Но меня пугают эти слова – «никогда» и «сейчас»: влюбленные очень любят их повторять, и конечно же, мы с тобой тоже говорили их другим: «Я никогда никого не любил так, как тебя, сейчас я счастлив, как никогда, мне никогда еще не было так хорошо».

В то время когда я встретился с тобой, эти слова были мне ненавистны, и я хотел излечиться от любви – вроде того, как бросают курить. Меня приводили в негодование ее популярность, пустота и вездесущность: все песни, книги и фильмы трезвонят о любви на всех языках, все любовники клянутся друг другу «никогда, никогда больше и только сейчас». Все в мире ждут любви, разыгрывают ее, влюбляются, тоскуют и терпят жестокие муки – из-за пустоты, из-за того, что читали книги или слушали песни, где другие влюблялись. Они изо всех сил стремятся завоевать ее, платят, лгут, унижаются ради этого, а добившись, умирают от скуки и разочарования или мечтают только о том, чтобы убежать или остаться одному в постели. Люди имитируют ласки и оргазмы (что за слово, следовало бы запретить его!), стонут, как животные, скрывая в темноте равнодушие или отвращение, а потом курят в постели, храня молчание, не зная, что сказать, или боясь, что, открыв рот, не смогут сдержать зевок. Или, что еще хуже, повторяют позы и слова, перенятые из порнографического видео, благопристойные извращения, употребляют грубые уменьшительные словечки, которые заставили бы их покраснеть от стыда, если бы они услышали их от других, представляют с закрытыми глазами, что обнимают другое тело или произносят другое имя.

Я отрекался от всего этого с яростной решимостью, как монах, запирающийся на ключ в своей келье, чтобы не выходить, уничтожал в себе желание, налагал на себя невротическое исполнение своих обязанностей, маний одинокого человека в улье таких же одиноких, как он сам, людей, в дождливом городе, где улицы пустеют после шести. Возвращаться домой на автобусе, читая газету и стараясь, как это ни сложно, никого не задевать и никому не смотреть в глаза. Чрезмерное отопление в квартире, беспорядок, еженедельно устраняемый уборщицей, но растущий час от часу, как сорняки в сельве: грязное полотенце в углу ванной, тарелки, сваленные горой в раковине, – ужин, быстро разогретый в микроволновой печи и уничтоженный перед телевизором. Глубокая тишина, становящаяся невыносимой к десяти-одиннадцати часам, в особенности если не показывали никакого фильма, интересовавшего меня или достаточно сносного. Предусмотрительно включенный будильник и, как максимальная награда дня, – удовольствие лечь пораньше, не слишком много выпив, ни из-за кого не страдая и зная, что никто не может вменить мне в вину свои страдания. Выкуренная наполовину сигарета и сразу же отложенная книга, стакан воды и капсула снотворного. Приобретенные с годами навыки, позволяющие жить без энтузиазма и в то же время благополучно избавляющие от терзаний, одинокая ничтожность, заключающая человека в своего рода хитиновый панцирь, хотя он и не замечает этого, забившись в свой угол как таракан. Безразличное чувство смирения и утраты, не препятствующее самоотдаче на работе, а скорее благоприятствующее ей, потому что работа – единственное правдоподобное и представимое будущее, занятие, приносящее в конце каждого месяца несомненную прибыль и каждый день – свою дозу интриг, тщеславия, гордости и злости.

* *

Я привык говорить с очень немногими людьми и быть иностранцем. Я уже почти не чувствовал ностальгии по Испании: возвращаясь на каникулы, я находил лишь грубую и шумную страну, где повсюду курили и громко разговаривали, и через неделю уже жаждал уехать. Я приезжал в Махину и умирал от тоски, глядя на постаревших родителей, все более дряхлых и беспомощных бабушку с дедушкой, провинциально-меланхоличных и растолстевших друзей, без остатка бунтарства, с поредевшими волосами, с детьми, новыми интересами и знакомыми. Они каждый раз встречали меня со сдержанной и недоверчивой гостеприимностью, будто втайне обвиняя в предательстве, хотя все, что я сделал, было лишь реализацией нашей общей мечты о бегстве. Ее смог осуществить в полной мере лишь я один – но не потому, что у меня было больше смелости, чем у них, а потому, что меня увлекло более могучее течение, не откатывавшееся назад. Друзья упрекали, что я не был на их свадьбах, что я утратил акцент Махины, спрашивали о работе, о европейских городах, где я жил долгие годы, и я боялся, что мои ответы уязвляют их. С каким облегчением я уезжал из Махины и садился на самолет в Мадриде, но теперь я понимаю – мне открылось это на днях, в том отеле на окраине Чикаго, казавшемся заколдованным домом, – что мой страх был намного сильнее, чем я думал. Я как будто приближался к краю пропасти, и если бы сделал еще несколько шагов вперед, стал бы иностранцем навсегда и во всем мире не осталось бы места, где мое присутствие было бы с достаточным основанием оправдано. Я знал много таких людей: это как будто отдельный род, живущий в диаспоре, не ведая преследований и обетованной земли. Они никогда не знают точно, где находятся, и так и не могут до конца привыкнуть к стране, где поселились много лет назад. Эти люди возвращаются на родину и замечают, что провели за границей слишком много времени, утратили связь с жизнью своего собственного языка, и не совсем понимают, например, новости по телевизору или шутки в газетах. Они снова уезжают и знают, что возвращаться уже бесполезно: у них уже нет памяти, и отныне они обречены жить как полупризраки, не оставляющие следов и не имеющие тени. Но поверь: я хотел быть именно таким, я был отравлен словами и не мог излечиться от этого еще долго после того, как вышел из юношеского возраста. Я думал, что люблю скитания и одиночество, потому что это были популярные слова, превозносимые до небес литературой. Единственно верным чувством среди всех моих бредней был страх оседлой жизни, сетей зависимости и привычки, смертельного яда каждодневных поступков, любви, баров, работы, довольства рутиной – всего, что заключает человека в доме, среди растущего количества предметов мебели, бытовой техники, детей и домашних животных и в конце концов связывает его – не потому, что он сам выбрал это, а потому, что постепенно и бессознательно потерял какую бы то ни было возможность выбора.

Я ненавижу накапливающиеся книги, фотографии, диски, папки с вырезками, стаи насекомых, наводняющих жилые комнаты и даже карманы, шкафы, полные ненужной одежды, бесполезные письма, оставленные без ответа, но не выкинутые, книги, которые уже никогда не будут прочитаны, кассеты без наклеек и футляров, неподвижные вещи, давящие на человека, огромные чемоданы, ключи от давно оставленных квартир, карточки метро с написанными на обратной стороне телефонами, визитки, недействующие паспорта. Это словно сельва, где приходится неустанно работать мачете, чтобы пробиваться сквозь чащу, как изъеденный термитами дом, откуда нужно уйти как можно скорее, оставив все позади. Сбросить мертвый груз – как делали аэронавты Жюля Верна, чтобы шар поднимался вверх, – оставить прежние привычки, вещи, старую одежду, ненужные книги, даже воспоминания. Легкая дорожная сумка, билет на самолет, плеер, умещающийся на ладони, паспорт и кредитная карточка – ничего и никого больше, даже меня самого, прежнего и уже не существующего. Тот остался в брошенном доме, как сухая прозрачная кожа рептилии, а я, свободный от всего, легкий, почти парящий, сажусь в такси и еду в аэропорт или на вокзал. Возбужденный и нервный, я проверяю, не забыл ли чего-нибудь необходимого, боясь опоздать, смотрю на часы – и не только свои собственные, но и те, что находятся на щитке в такси или видны на общественных зданиях и цифровых табло на улицах. Я высчитываю минуты, подгоняемый временем, и с беспокойством ощущаю, как оно рассыпается. С такой же тревогой я слушаю поток слов в наушниках и схватываю их, чтобы передать на другом языке, боясь пропустить хоть одно – глагол, ключевое слово – и уже не справиться с этой не поддающейся расшифровке лавиной. Я продолжаю слышать ее и потом, когда выхожу из кабины, когда иду один по улице или еду в метро и невольно начинаю переводить слова, звучащие вокруг меня. Я слышу их в тишине своей комнаты, засыпая, и иногда, проработав весь день, вижу во сне, что не вышел из кабины перевода и слова осаждают меня, затягивая в трясину записей, фотокопий речей, книг, возникающих по мере того, как я читаю их и пытаюсь переводить. Во время поездок я слушаю музыку в плеере или разговариваю сам с собой, выбирая язык, как страну, и мысленно настраиваясь на нужное произношение. Это преимущество постоянной жизни среди незнакомцев: ты становишься пластичным, как кусок глины, и можешь рассказывать свою жизнь, одновременно придумывая ее, модифицировать, стирать, приписывать себе вымышленное прошлое и манеру говорить, вычеркивать месяцы, целые годы, города, любовные истории. Все было так легко, что я даже не осознавал таящейся в этом опасности: ложь, как только она придумана, начинает жить сама по себе – это кислота, разъедающая правду, в особенности когда человеку не на что опереться и он может лишь убежать от действительности. Поэтому от целых лет и городов у меня не осталось ни одного воспоминания – ничего, хотя тебе это покажется невозможным, чистый лист, как в тот раз в Махине, когда у меня стерлись из памяти пять часов ночи. Нечто подобное испытываешь, когда несколько дней подряд пьешь слишком много и не можешь вспомнить последнюю ночь: тогда подступают страх и беспокойство, беспричинное чувство вины и подозрение, что ты что-то забыл или не сделал чего-то важного, допустил незначительную ошибку, которая скоро повлечет за собой катастрофу.

Страх существовал тогда, несколько недель назад, в отдаленном прошлом, когда мы еще не были вместе: упорное и всепоглощающее чувство, сплетенное из тех же нитей, что и другие – в особенности желание и одиночество. Страх, вездесущий, как воздух, и в то же время невидимый, иногда не имеющий точной формы, запаха и вкуса, в другой раз – присутствующий во всех вещах, как яд – ощутимый, но почти не горький. Он так легко усваивается, что превратился в привычку, в один из соков, поддерживающих жизнь тела и души – как никотин и алкоголь и время от времени, очень редко, маленькие белые кристаллы кокаина. Страх, убыстряющий удары сердца и стучащий в пульсе, в секундном индикаторе цифрового будильника, светящегося во время бессонницы на ночном столике. Страх, заставляющий губы кривиться в неподвижной улыбке, придающий зрачкам особый блеск и делающий красными уголки глаз. Страх, от которого пальцы начинают барабанить по алюминию барных стоек и скатертям в ресторанах, а рука тянется к пачке сигарет или ощупывает пиджак в ее поисках. Страх остаться без табака в поздний ночной час в пуританской стране, где в это время все бары уже закрыты. Страх потерять билет на самолет или паспорт за несколько минут до вылета, не найти такси, не встретить кого-то, с кем можно вернуться в гостиничный номер или спальню своей квартиры. Страх телефонных звонков и слишком долгого молчания телефона, страх неожиданно лишиться работы и медленно опуститься на дно, вернуться к бедности – в трактиры с клеенчатыми скатертями и вермишелевым супом в тарелках из дюраля, в пансионы с затхлым запахом носков в коридорах. Страх, когда самолет взлетает или внезапно, во время ночного перелета над океаном, зажигаются красные индикаторы тревоги. Страх грузовиков, которые едут навстречу по шоссе и вырастают до огромных размеров, занимая все пространство перед ветровым стеклом и слепя фарами. Страх бандитов, грубых полицейских, раздавленных пластмассовых шприцев в углах подъездов, баллонов с газом, судебных ошибок и писем с официальным штампом в почтовом ящике. Страх безумного опустошения любви и опустошения одиночества, страх всегда, повсюду, при любых обстоятельствах – внешних и внутренних. Страх заразиться венерической болезнью, когда дышишь над закрытыми глазами незнакомой женщины, страх рака легких, ветра, дующего с озера Мичиган, колющей боли в груди во время бессонной ночи, страх старости, дряхлости и медленной смерти, своего лица в зеркале, собственной качающейся тени – плачевного итога попойки. Страх – молчаливый и послушный, как кот, дремлющий на софе, или рассвирепевший и огромный, будто зверь, притаившийся в конце коридора с красной надписью Exit. Страх страха, страх сумасшествия, известный только тому, кто много времени проводит один, страх внезапного обморока, недостающей ступеньки на лестнице, страх чужака, появляющегося передо мной, когда я открываю дверь, – моего собственного отражения в зеркале прихожей.

Так я и жил: больной и мертвый от страха, чувствуя его на своей коже и в скрытых тканях сердца и легких, угадывая в других людях с проницательностью гомосексуалиста или наркомана, узнающего своих в толпе или среди приглашенных на респектабельный ужин. Страх как норма братства, как общий беззвучный язык, скрытый под бесполезным и обманчивым звучанием слов. Подводные глубины страха, его отголоски, хранящиеся в подсознании и снах, как фрагменты статуй, похороненных на дне моря. Я забыл большую часть своей жизни, и в моей памяти оставался лишь ее скелет, состоящий из страха: страх замаскировавшихся агентов тайной полиции на факультете и лошадей «серых». Страх офицеров из казармы, солдат-ветеранов и огнестрельного оружия, страх сбиться с общего ритма во время маршировки и получить пощечину – детский страх, оживший в двадцать три года. Страх больших и жестоких детей и приютских мальчишек с обритыми головами, ходивших устрашающей толпой по улице Фуэнте-де-лас-Рисас – в пеньковых альпаргатах, взрослых пиджаках и натянутых до бровей беретах. У «горрас», как их называли, были мрачные лица послевоенного времени – ни детские, ни взрослые, а лишь отчаянные и жестокие. Когда пробегал слух об их приближении, мы с Феликсом мчались домой, потому что «горрас» носили в карманах ножи и острые камни и с безжалостной меткостью бросали их в уличных собак и трусливых детей вроде нас. Не щадили они и дурачков, никого не задиравших и, казалось, существовавших только для того, чтобы стать жертвами внезапной жестокости любого. Примо, с ввалившимся ртом и лысой головой в форме луковицы, носивший широкий габардиновый плащ с дырявыми карманами и ревевший, как новорожденный, когда мальчишки с хохотом преследовали его, забрасывая камнями. Маноло, большой и толстый, похожий на монгола, в очках с цепочкой, точно выполнявший поручения своей матери, хотя и слишком заглядывавшийся на девочек. Хуанито, со сросшимися бровями и огромными красными деснами, ходивший очень быстро и с благоговением кланявшийся всем девушкам, говоря им слащавые, но безупречно целомудренные комплименты. Глухонемой Матиас – вовсе не дурачок, а просто тронувшийся: он тридцать лет проработал помощником у Рамиро Портретиста, а потом зарабатывал себе на жизнь, развозя комбикорм на грузовике. Еще один Хуанито, живший на площади Альтосано, рядом с источником, – сын женщины, которую даже в лицо все совершенно естественно называли Пугалом. Она действительно была ужасно некрасивой и к тому же несчастной: ее муж уехал в Барселону, оставив ее с шестью детьми, младшим из которых был дурачок Хуанито. Я иногда играл с ним, потому что он почти единственный во всем квартале не бил меня и не отбирал комиксы и шарики, а при моем появлении выказывал наивную собачью радость. Я видел его, когда последний раз был в Махине, кажется, в прошлом году: я собирался тогда остаться на несколько недель, но уехал через четыре дня. Теперь Хуанито продает трубки и безделушки для детей в крытой галерее на площади Генерала Ордуньи: его походка и взгляд такие же, как прежде, те же глаза с выражением животной нежности и одиночества и то же детское лицо – у него даже не выросла борода. Я подошел купить у Хуанито сигарет, и меня тронули его глаза, уже не узнающие меня – не потому, что он забыл, а потому, что продолжает жить в том времени, из которого я вышел или был изгнан двадцать пять лет назад, – времени нашего общего детства, до сих пор не закончившегося для него.

Но я хотел продолжить свой рассказ про страх и про то, что, наверное, было его причиной и сердцевиной: неуверенность в самом себе, в своих желаниях и чувствах, ослепляющее и ускоряющееся движение, увлекавшее меня, без участия моей воли и сознания. Словно идешь по центральной улице вечером в час пик и, даже если сам никуда не торопишься, невольно убыстряешь шаг, чтобы подстроиться под ритм толпы, подчиненный и проглоченный ею. Эта скорость кажется энергией, но в действительности она всего лишь головокружение свободного полета. Не останавливаться, не упускать слов, звучащих в наушниках, не оставаться одному в вечерний час, не опаздывать на работу и регистрацию билетов в аэропорту, прибавлять каждую минуту к предыдущей, не заглядывая в тонкую щель пустоты между ними. Рюмка за рюмкой, поездка за поездкой, мгновенная реплика, предотвращающая паузу в разговоре, ночной бар, такси и другой бар, закрывающийся чуть позже, беспокойное стремление исчерпать ночь и желание, чтобы она не кончалась. Не знаю, как я жил в последние годы, как они могли пройти так, что у меня ничего от них не осталось: лишь лица без черт и неузнаваемые места, размытые фотографии, женщины и города, неотличимые друг от друга. Все постоянно отдаляется, словно видишь это из поезда или через окно такси, как в фильмах: ветер несет листы календарей, мелькают первые страницы газет, и за две минуты пролетело целое поколение. Он влюблялся подряд и навсегда в четырех или пятерых женщин и прошел с каждой из них одинаковые эпизоды страсти и разочарования, повторяя прежние ошибки, будто в глубине, под внешним различием черт, всегда был влюблен в одну и ту же, отчасти вымышленную женщину. Он видел на Восточной площади траурную процессию людей, пришедших проститься с телом Франко, первый раз голосовал, навсегда сбрил бороду, уехал на работу в Париж и, открыв газету, обнаружил фотографию жандарма гражданской гвардии в треуголке, с огромными усами и пистолетом, поднимающего руку с видом тореадора, и чуть не умер от злости и стыда. Он получил с опозданием приглашение на свадьбу своего лучшего друга, время от времени возвращался на родину, намереваясь остаться, и уезжал с чувством все большего отчуждения и отвращения, оглушенный машинами, игровыми автоматами в барах, невыносимым шумом пневматического молотка на развороченных тротуарах, угнетенный алчностью и улыбчивой неискренностью тех, кого знал до отъезда. Но теперь он понимает и убеждается каждый день, в каждой стране, куда его заносит работа, что вовсе не хочет быть иностранцем и вернется – если не прямо сейчас, то непременно в ближайшие годы. Ведь несмотря ни на что, у человека может быть только один язык и одна родина, даже если он отрекается от нее, а возможно, и лишь один город и единственный пейзаж.

– Представь себе, каково умереть одному в гостинице или больнице, где тебя никто не знает – я много думал об этом, – или у себя дома от сердечного приступа и лежать, разлагаясь, целую неделю перед включенным телевизором, до тех пор пока соседи не почувствуют запах и не заявят в полицию.

В Брюсселе у меня был друг, с которым я говорил об этом – еще более мнительный, чем я. Его звали Дональд Фернандес: он приехал издалека, из Колумбии, через Нью-Йорк, и зарабатывал на жизнь, понемногу торгуя кокаином. Это был неудачник, еще более ранимый и невинный, чем махинские дурачки. Он приехал в Европу, чтобы стать художником, но его творческая карьера продвигалась не более успешно, чем наркоторговля. Он вернулся в Америку, а через несколько месяцев позвонил мне и сообщил, что нашел работу в нью-йоркской телефонной компании и скоро откроется его первая выставка. Дональд жил в Бронксе и продолжал немного торговать наркотиками – представь себе: тщедушный тип в круглых очках, пугавшийся даже собак. Я боялся, что его раздавят, как муравья, и от него не останется и следа. Дональд прислал мне каталог своей выставки, состоявшей из выдуманных африканских пейзажей, потому что он верил в переселение душ и в наркотических галлюцинациях видел себя в прошлой жизни дикарем из Кении или Заира или бесстрашным львом. Больше я не имел от него вестей. В то время я переехал на другую квартиру, сменил телефон и стал работать в переводческом агентстве, а поэтому ездил в командировки намного чаще и меня было очень трудно разыскать. Однако Дональду это удалось: однажды вечером, вернувшись в Мадрид, я включил запись автоответчика и услышал его далекий голос. Сообщение было четырехдневной давности: он звонил мне из гостиницы в Найроби: «Мануэль, это Дональд, наконец-то я в Африке». Но он не оставил своего телефона, а я устал после поездки и так хотел спать, что был не в силах его выяснить. На следующий день я забыл об этом и не вспоминал о своем друге Дональде Фернандесе, пока через несколько недель не позвонила его сестра, жившая в Колумбии. Она сказала, что Дональд хотел поговорить со мной, но не смог и попросил ее сделать это за него. «Он хотел, чтобы вы это узнали, сеньор, для моего брата вы очень много значили». Дональд неплохо зарабатывал в телефонной компании, и наконец-то ему удалось заинтересовать кого-то своей живописью. Он думал о том, чтобы переехать на Манхэттен, и почти порвал свою трусливую связь со зловещим миром наркоторговли. Но однажды, внезапно, все рухнуло – как он и боялся: Дональда уволили с работы, какие-то торговцы наркотиками избили его – наверное, предварительно сняв с него круглые очки и растоптав их. Бедняга не смог платить за квартиру, и его выгнали из дома: он отправился жить в туннелях метро, стал побираться. На коже у Дональда появились странные пятна, и он понял, что заразился СПИДом. Он был таким робким и замкнутым, что я даже не подозревал о его гомосексуальности. Дональд чудом пережил суровую зиму, а весной – не знаю, каким образом, его сестра мне не объяснила – достал у кого-то денег на билет в один конец до Найроби. Он хотел умереть там и перед смертью пытался поговорить со мной, но я не придал этому значения, рассеянно решив, что это всего лишь одна из его безумных выходок. Мне даже не пришло в голову узнать его телефон, хотя, возможно, когда я услышал сообщение, он был уже мертв. Его сестра сказала, что труп Дональда нашли в заповеднике диких зверей: он сидел, улыбаясь, прислонившись к стволу дерева, и полиция целую неделю не могла установить его личность, потому что он оставил вещи и паспорт в гостинице. Кто бы мог предсказать Дональду, когда он был ребенком и жил в доме с садом в американской Картахене, что через тридцать лет его тело будет лежать в морге Найроби? Если задуматься, это кажется невероятным – как и то, что мы сейчас вместе и я говорю с тобой так откровенно, будто мы знакомы целую вечность и наша встреча не была практически невозможна. Я не перестаю удивляться, отказываюсь от этого, не смею привыкать, хочу жить именно так всю оставшуюся жизнь – не делая и не желая ничего больше того, что у меня уже есть, и никого, кроме тебя. Хочу благодарить судьбу за то, что ты существуешь и выбрала меня, что ты рядом со мной, когда я просыпаюсь, – близкая и телесная, а не выдуманная, более реальная и моя, чем я сам. Ты постоянно задаешь мне вопросы, побуждая рассказывать то, о чем я всегда молчал и даже не вспоминал: созданная страданием и счастьем, хрупкая и мудрая, ты останавливаешь время, чтобы каждый час тянулся, как долгие дни, и не мучила нас горькая необходимость расставания.

*****

Прямое шоссе, четко разделяющее равнину на две половины и перпендикулярное горизонту – плоскому и облачному, точнее, не облачному, а серому, бледно-серому, почти белому, грязному, хотя и не такому угнетающему, как серое небо Брюсселя. Здесь оно не кажется таким низким, хотя тоже невозможно определить по свету, утро сейчас или разгар дня. «Скука смертная», – написано здесь на всех лицах, кроме лиц негров и нищих, но в аэропорту почти нет негров и, конечно же, нет нищих, да и вообще почти никого нет – из-за страха войны. Полупустой самолет и несколько чемоданов, одиноко вращающихся на транспортере под алюминиевыми и метакриловыми сводами. Аэропорт похож изнутри на кафедральный собор, задуманный в бреду постмодернистским архитектором, ослепленным кокаином и тщеславием, – вроде того блестящего профана, который должен открыть завтра в Северо-Западном университете от имени испанского правительства симпозиум, посвященный следу Испании в Америке, или что-то в этом роде. Он должен был сесть на тот же самолет в Нью-Йорке, но его нет и следа – наверное, заснул вчера во время «Валькирии» и его до сих пор не смогли разбудить – смертельно уставшего человека, похороненного от скуки и культуры под несколькими тоннами Вагнера. Шофер из консульства, конечно же, тоже вызывающе отсутствует: никого не видно с любезной табличкой на груди и искусственной приветственной улыбкой на губах. Не слышно ни эха человеческих слов из громкоговорителей, ни шагов, приглушаемых гектарами серого коврового покрытия. Лишь фоновая музыка да шум бачка в туалете и «Proud Mary», размягченная хором и скрипками (эти мерзавцы способны превратить во взбитые розовые сливки даже «Интернационал»).

Наконец-то можно вздохнуть свободно: сигарета за закрытой дверью, как в школьном туалете, хотя, может быть, сработает детектор дыма, загорится красный свет и прозвучит сигнал тревоги. Неустойчивое спокойствие. Я медленно выпускаю изо рта голубые и серые колечки дыма – с удовольствием, увеличивающимся от запрета. Я вижу черные туфли и носки человека, пыхтящего в соседней кабинке среди этой арктической, пустой тишины – тишины туалета аэропорта или, может быть, сумасшедшего дома. Внезапно я пугаюсь этого незнакомца, отрывающего туалетную бумагу и сморкающегося по другую сторону пластмассовой перегородки. Он бормочет Mein Gott[10]10
  Мой Бог (нем.).


[Закрыть] и стонет, как будто мастурбируя. Возможно, так оно и есть – и кому только в голову может это прийти в таком месте? Но, наверное, он тоже чувствует, что в нескольких сантиметрах от него находится другой человек, которого он никогда не увидит и который, быть может, вызывает в нем тот же страх. Страх животного, прячущегося ночью в сельве, или путешественника в черных туфлях и носках, запершегося в асептическом и тихом туалете аэропорта. Клаустрофобия, вода из крана на искаженное усталостью лицо, жидкое мыло и вода на руки, лицо в зеркале, занимающем всю стену и отражающем закрытые кабинки. Под одной из них видны ноги – как в фильмах, когда вор прячется за шторой, а главный герой замечает носки его ботинок. Что за голова, всегда одно и то же – чуть не забыл дорожную сумку! Расписание рейсов, названия компаний и городов, появляющиеся и сменяющие друг друга на табло, реклама французских духов и тропических островов на стенах бесконечного коридора, где неподвижно стоят на движущейся резиновой ленте несколько пассажиров. Как бы не заблудиться: если человек потеряется в аэропорту Чикаго, его не найдут несколько недель, он сойдет с ума, снова отыскивая табличку «BAGGAGE CLAIM [11]11
  Багажные претензии (англ.).


[Закрыть]» и указательную стрелку, и консульству Испании придется послать спасательную бригаду. Какое облегчение, наконец-то чемодан – целый и невредимый. Выход. Никого на остановке такси, цепочка огромных желтых автомобилей, похожих на похоронную процессию. Рядом с первым из них – лицо с темной и блестящей, несколько зеленоватой кожей, оливковой расы (как говорилось раньше в школьных энциклопедиях, насчитывается пять человеческих рас: белая, черная, медная, желтая и оливковая). Большие живые глаза, медленный, глубокий взгляд: первые, несомненно, человеческие глаза, встреченные мной за длительное время. Черные вьющиеся маслянистые волосы и сигарета во рту – настоящее чудо, достойное признания и благодарности, потому что он не только курит, а курит с удовольствием и небрежностью, не таясь и не озираясь украдкой. Таксист держит сигарету с дерзостью – такой же иностранной, как черты его лица и широкая белозубая улыбка, с какой он поднимает чемодан и кладет его в багажник, закрывающийся, как крышка саркофага. Водитель не понимает адреса, приходится показать ему карточку, где он записан. Таксист кивает с задумчивым видом, почесывая затылок, и наконец улыбается: он явно не имеет ни малейшего представления, куда меня везти, но, набравшись храбрости, отправляется в путь. Аэропорт остается позади, и мы выезжаем на равнину бетонных мостов и перекрестков автострад. Машины двигаются по дороге подозрительно медленно – просто не веришь своим глазам. Так вот что такое Чикаго! На светофорах таксист раскладывает на руле газету с заголовками, написанными алфавитом, похожим на индийский, может быть, он пакистанец или бенгалец. Как, интересно, звучит этот язык, как называются на нем обычные или исключительные вещи? Рядом со щитком прикреплено удостоверение шофера с его фотографией и длинным, конечно же, непроизносимым именем. Таксист говорит по-английски с той же неуверенной отрывистостью, с какой водит машину: вдруг он, чего доброго, неправильно понял адрес, заблудится и ночь наступит раньше, чем мы доберемся до места? Он, кажется, вообще никогда прежде о таком не слышал – Эванстон, Иллинойс, элитарный университетский пригород на берегу озера Мичиган.