Текст книги "Дорога в снегопад"

Автор книги: Антон Уткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– А ну-ка, – сказал он и нажал вызов Настиного телефона. Через секунду из-под желто-зеленого кленового листа раздались едва слышные звуки популярной песни Вики Дайнеки «Девочка, которая хотела счастья».

– Ура! Ура! – восклицала Настя и беспрестанно подпрыгивала, подбрасывая в ладонях розовый овально-девчачий аппарат. На радостях пошли к метро и там в торговом центре зашли в «Шоколадницу». Настя не выпускала свое гламурненькое обретение из рук и пестовала его, как младенца.

– Я все теряю, – сообщила она Алексею и Кире измазанными шоколадом губами с неким даже вызовом, а Антон подтвердил это вздохом деланой горечи. Его напускная суровость давно миновала, и он осторожно любезничал с Кирой.

Если другие родители гордятся своими детьми за их необыкновенные таланты в искусствах или их спортивными достижениями, то Антон, похоже, был доволен и тем, что у него такая рассеянная дочка. Ее бесконечные потери оба они воспринимали как признак яркой семейной индивидуальности, хотя сам Антон ничего никогда не терял, а, напротив, обладал каким-то сверхъестественным даром находить любую пропажу.

* * *

Специализированная «биологическая» школа за № 57, куда Алексей перевелся после восьмого класса, находилась на Волхонке, и ради удобства всю неделю он оставался ночевать у бабушки на Остоженке, а дома проводил только выходные. На Остоженке бабушка имела комнату в коммунальной квартире, которую получила после возвращения из эвакуации в 46-м году. Дом, где поселилась бабушка, был знаменит тем, что до Октябрьской революции в нем располагался популярный трактир «Голубятня», а в самом ее начале прямо перед ним во время ноябрьских боев с юнкерами был убит командир рабочих отрядов Замоскворечья Петр Добрынин.

В комнате у бабушки была прописана родная тетка Алексея, и когда некая девелоперская компания добилась в Москомимуществе решения о признании дома аварийным, то новая квартира в Южном Бутове досталась именно ей, хотя в подобной подачке от города она совсем не нуждалась, потому что уже с 1996 года жила припеваючи в соседнем переулке.

Тетка Алексея, Наталья Владимировна, младшая сестра Татьяны Владимировны, рано вышла замуж, и очень удачно. Супруг ее происходил из того же самого авиационного института, который и она закончила когда-то неизвестно зачем, с началом эры свободного предпринимательства принял участие в печально известном движении центров научно-технического творчества молодежи и рано прилепился к группе компаний «Менатеп», где сделал кое-какую карьеру.

Сестры не то чтобы не любили друг друга, а просто являли собой два решительно расходящихся типа жизни, причем расхождение это обозначилось еще в советское время. Разница в возрасте между ними составляла десять лет, но отнюдь не она отвечала здесь за распределение мировоззренческой светотени. Наталья считала свою старшую сестру простоватой неудачницей, мужа ее – отца Алексея – простофилей, и, в общем, с той точки, с которой обозревала жизнь, была в чем-то и права. Рано овдовевшая, Татьяна Владимировна в какой-то момент своей жизни безропотно, смиренно, как и было ей предначертано внутренним ее складом, исподволь пошла «в народ», другими словами, решилась прожить остаток жизни так, как если бы страна все еще пребывала в сонной эпохе Леонида Ильича. И когда Евдокия Ивановна, Алексеева остоженская бабушка, захворала, не Наталья Владимировна, а именно мать Алексея взяла ее к себе, в их совсем небольшую двухкомнатную квартиру, и это произошло столь естественно, что даже не обсуждалось.

Хоть как-то примиряло младшую сестру со старшей наличие у последней Алексея, и, видимо, Наталья искренне не могла взять в толк, как у такой непрактичной, несовременной матери вдруг оказался сын ученый, да еще настолько дельный и способный, что получил приглашение работать в европейском университете.

Если Татьяна Владимировна обладала спокойной, весьма приятной, но совершенно невызывающей внешностью, то младшая сестра до сих пор была привлекательна какой-то нечистой, развратной красотой; в то же время, следуя стремительно набиравшему силу поветрию, стала ханжески набожной, и Алексей недоумевал, как все это в ней уживалось.

Счастливый супруг ее, равно удачливый и в семейной жизни и на банковском поприще, Евгений Петрович одобрял остатки развратной прелести, но к набожности относился если не с прямым осуждением, то по меньшей мере снисходительно. Сам он верил в демократию самого первого, чистого розлива, искренне полагал, что Гайдар спас страну от голода, ненавидел коммунистов, хотя сам во время оно состоял в партии без малого пятнадцать лет, утверждал, что зажил по-настоящему только после 91-го года, черно-белых фотографий не хранил, да и вообще искать каких-либо следов старой жизни в этом доме, обставленном и оснащенном в духе текущего времени, было совершенно пустым делом. Увлечений в строгом смысле слова у супругов не было, если не применять это легкомысленное слово к православным симпатиям Натальи Владимировны: едва представлялась к тому возможность, они методично объезжали Европу, и делали эти вояжи не без задней мысли найти где-нибудь там уголок по сердцу, дабы провести в нем остаток своих дней. Две вещи пока еще связывали их с родиной: работа Евгения Петровича да сын Андрюша.

Андрюша достиг призывного возраста как раз в тот страшный год, когда занялась первая война в Чечне, и Алексей хорошо помнил, какими правдами и неправдами родители избавляли сына от военной службы. Андрюша окончил Плехановский институт, а ныне трудился арт-директором ночного клуба.

Мировоззренческие, бытовые и социальные отношения между матерью и теткой не были секретом для Алексея, и потому визит к ней Алексей оттягивал как только мог, но Татьяна Владимировна начала терять терпение, и в конце концов он решил исполнить эту повинность.

* * *

Еще длился дачный сезон, и в воскресенье старая Москва была безлюдна как нельзя кстати. И в этом безлюдье проступало робкое, усталое целомудрие. Словно улицы и переулки, отмахнувшись на время от притворного дурмана машин и людских потоков, тихо ликовали, что могут хоть недолго побыть самими собой, и дома как-то многозначительно переглядывались окнами, поигрывая заходящим солнцем как неким секретом, известным только им.

Не без удовольствия, но и не без грусти Алексей шагал по Остоженке. Чтобы попасть к тетке Наталье Владимировне, не миновать было того места, где еще недавно стоял дорогой его сердцу дом. И он не миновал его, и даже постоял несколько минут перед серым забором, за которым вот-вот должны были начать рыть котлован, осмотрел фасад дома напротив и нашел там некие знакомые ему окна, отличительным признаком которых служили заросли гераней, льнувших к запыленным окнам. К изумлению его, окна были те же самые, со старыми рамами, и герань дремала в полумраке комнаты, и серая занавеска, словно застыв на пару десятков лет, элегантно прикрывала треть окна, точно люди, жившие за ней, навсегда посвятили себя искусствоведению. Это открытие приободрило Алексея, ему стало радостно от сознания, что в известном ему мире есть вещи, которые могут еще позволить себе роскошь подсмеяться над временем, пусть и в окружении стеклопакетов.

Ласковость и приветливость хозяев были сродни родственной внимательности Алексея, и, кажется, все это прекрасно понимали, а играть было надо.

Тетка Наталья Владимировна предложила изысканный в своей простоте итальянский ужин и трижды прерывала беседу сожалением о том, что не смогла раздобыть горгондзоллу и приходится удовлетвориться рокфором.

– О, – заметил Алексей на столе бутылку итальянского вина, – Nero D’Avolo.

– Ах, я влюблена в этот виноград и в это вино в частности. На нем можно и жениться, и выйти за него замуж, – томно проворковала Наталья Владимировна.

– Но-но, невеста, – шутливо погрозил ей пальцем Евгений Петрович и обратился к Алексею: – Что ж ты, как? Как в наших палестинах?

– Ну, я еще как следует тут не огляделся, – осторожно ответил тот, – но с лихими девяностыми принципиальной разницы не вижу.

– Почему? – живо откликнулся Евгений Петрович. – А ну-ка, а ну-ка! Ты уезжал из одной страны, а приехал совсем в другую. И это отрицать?

– Да в ту же самую, – буркнул Алексей.

– Да почему? – не отставал Евгений Петрович.

– Ну, почему-почему? – неохотно ответил Алексей. – Потому что люди науки, вроде меня, по-прежнему могут реализовать себя только за границей. Потому что пенсионеры по-прежнему ограничены в своих правах своими ограниченными пенсиями, какие уж тут права человека-то? Черта оседлости какая-то экономическая. И мы в состоянии этого смертного греха уже шестнадцать лет живем. Молодые, сильные ограбили, по сути, своих стариков, а ведь то, чем они так охотно пользуются, не ими создано, а этими самыми стариками. Да, стало опрятней, богаче, но ведь это фасады одни столичные, а никакого социального сотрудничества как не было, так и нет.

– Работать надо, – назидательно молвил Евгений Петрович, – работать. А работать наш народ не любит. – Он хмурился, и было видно, что филиппика Алексея не пришлась ему по душе.

– Где работать? – усмехнулся Алексей. – Я вот недавно в провинцию ездил…

– Ты был в провинции? – удивилась Наталья Владимировна. – Что ты там делал? Ты смотри, Женя, – обернулась она к мужу, – к нам не дозовешься, а он уже в провинцию успел.

– Так, по делам, – не стал распространяться Алексей. – Так там впусте все лежит.

– Головотяпство наше в веках прославлено, – вздохнул Евгений Петрович с таким чувством, на которое, наверное, имел право только Николай Михайлович Карамзин ну и, быть может, еще летописец Нестор.

– Как полагает Интернет, – сказал Алексей, – проект «Россия» готовится к своему закрытию.

– Какой проект, Алеша? – возмутился Евгений Петрович. – Страна вошла наконец в мировое сообщество. Нас перестали бояться. Происходит взаимопроникновение культур. Хватит уже в берлоге своей сидеть. Засиделись. Пора уже зарубить себе на носу – мы такие же европейцы, как те же немцы, те же голландцы.

– Как те же румыны, те же боснийцы, – продолжил Алексей. Он вспомнил, что недавно говорил ему Костя Ренников, и заметил: – Ну, может, и вошла, да как-то боком. Сейчас в бизнесе, да в любом практически производстве планирование дальше двух, ну трех лет просто не делается. А если так, то кто ж нам инвестиции понесет? Никто, дядя Женя, – усмехнулся Алексей. – Наоборот, деньги отсюда бегут сломя голову. Вам ли не знать.

– Я, если честно, единственный выход усматриваю, – сокрушенно молвил Евгений Петрович, – опять звать варягов.

– А сами-то что?

– Не можем сами, не способны, – сморщился Евгений Петрович. – Ты не представляешь себе, какая коррупция. Насколько все прогнило при чекистах. Все руководители, начиная со среднего звена, должны быть иностранцы. Только так. Или Ходорковского срочно выпускать и делать президентом.

Алексей издал короткий смешок.

– Тогда и вам, дядя Женя, в сепаратор лезть, – сказал он.

Это соображение привело Евгения Петровича в некоторое замешательство. С растерянной улыбкой он обратился к супруге, и та погладила его по руке. Евгений Петрович оправился и взялся уже серьезно:

– Русские не способны к методичному, последовательному труду. Им он скучен. Лучше водку пить. И православие, – он покосился на Наталью Владимировну, – это такая религия, которая в этом смысле развращает.

– Женя, – укоризненно покачала головой Наталья Владимировна.

– Странно, что ты возражаешь, – продолжил дядя Женя. – Ты же сам смог реализовать себя за границей.

– Да нет, – усмехнулся Алексей, – я уехал как раз потому, что ваши кумиры устроили здесь свой экономический эксперимент.

– Удивляюсь я тебе, Алексей. Шесть лет ты прожил в Европе. Неужели не усвоил тамошний дух?

– Ну, я и до этого в подъездах не мочился. А что касается духа – это вы Вебера, наверное, прочитали, – предположил Алексей.

– Да, – не слишком уверенно согласился Евгений Петрович.

– Вебер действительно исследует связь между протестантской этикой и духом капитализма, но там же говорит, что не убежден, что здесь курица, а что яйцо… Да и еще большой вопрос, что то, что построили протестанты, это идеал.

– Все действительное разумно, – парировал Евгений Петрович в лучших традициях своей молодости.

– Угу, – буркнул Алексей. – Черта с два… А потом, – вернулся он к началу разговора, – ваш же Ельцин и привел к власти этих чекистов.

– Это была ошибка Бориса Николаевича, – тягостно вздохнул Евгений Петрович.

– Это Борис Николаевич был ошибкой.

– Эх, Алеша, как же ты, – с досадой проговорил Евгений Петрович. – Он принес нам свободу.

– Да сама она пришла, свобода эта. А его выбрали ее охранять. Кстати, что тут все у вас на Ходорковском помешались? Я, как вернулся, только о нем и слышу.

– Потому что это ум, честь и совесть нашей эпохи, и только он сейчас может спасти страну, – взволнованно произнес Евгений Петрович.

– М-м, – отозвался Алексей. Он хотел было напомнить Евгению Петровичу про деньги Чернобыльского фонда, но удержался. Во время дефолта 98-го Евгений Петрович лишился чрезвычайно крупных сбережений и пережил инфаркт, поэтому, помня об этом, Алексей не решался сильно волновать его чересчур резкими возражениями.

– Котик, меня беспокоит твоя личная жизнь, – капризно произнесла Наталья Владимировна и надула губки, как будто усматривала в таком положении вещей некое умаление и себя самой.

– Сильно беспокоит? – спокойно уточнил Алексей. Он смотрел на свою родную тетку и не видел в ней личности, а только самку, которой все равно с кем быть, с кем жить: с эсэсовцем, с палачом НКВД, с вороватым крепким хозяйственником. Он подумал, что мир был бы лучше и разумней, если бы женщины отказывали во взаимности представителям указанных категорий, но, увы, именно за этот сегмент мужского рынка и вели несознательные женщины самую отчаянную борьбу. Алексей допускал, что бывают грехи, так сказать, чистые, незамутненные женскими слезами, грехи без задних мыслей, причиной которых являются они сами, как-то: корыстолюбие, или какое-нибудь обжорство, но в итоге большинство своих пороков мужчины охотно складывают к ногам обольстительных самок, и, может быть, в этом и есть главная цель и смысл этих пороков.

– А вот девочка у тебя была. – Наталья Владимировна сморщила свой лаковый лобик. – Ну, переводчица, по-моему? Вы еще у нас как-то были.

На этот раз Алексей посмотрел на тетку с уважением.

– Были, но давно, – вздохнул он. – У вас, тетя, и память! – Все-таки это была родная сестра его матери, и он не счел нужным хранить невозмутимость. – У нее все хорошо.

– Евгений, – деловито обратилась она к супругу, – ты рассказывал мне про дочку твоего этого Сапрыкина. Она же в Англии учится, не так ли? Хотя… – она оглядела Алексея, словно видела его в первый раз, и от Алексея не ускользнуло сомнение, мелькнувшее у нее в глазах.

– Хотя ты, племянничек, не от мира сего, – весело закончил за нее он, – а посему исполненная достоинств дочка Сапрыкина достанется другому.

– Ну-у, Алексей, – протянула Наталья Владимировна обиженно, – я так не сказала.

– Н-да, не всем дается счастье, – молвил вдруг Евгений Петрович и нежно приобнял Наталью Владимировну, что почему-то оказалось для нее полнейшей неожиданностью. Положив руки на плечи жене, он воззрился на Алексея победно, точно выразил претензию на реванш в сферах более очевидных, чем Ходорковский и гадательные судьбы родины.

– Ты Андрея не видел еще? – ревниво спросила Наталья Владимировна.

– Да нет, – с легкой досадой ответил Алексей. – Как он?

– Не плохо, – заверил Евгений Петрович. – Ты зайди к нему в клуб, он на работе всегда, – с гордостью за работящего сына молвил он.

Клуб, в котором работал арт-директором его двоюродный брат, назывался «У наркома».

– «У наркома»? – удивился Алексей. – Это у которого? Там пытают, что ли? Не на Лубянке, случайно? А что, остроумно. Глумно́ так. Ваш придумал?

Евгений Петрович, не замечая иронии, неопределенно подвигал головой. Клуб находился на Большой Никитской. Алексей записал адрес и номер мобильного телефона Андрея.

Тем временем за разговорами, за разглядыванием бесконечных фото из Флоренции, Венеции, Пизы и Болоньи наступила уже ночь, и, когда спохватились, до закрытия метро оставалось всего несколько жалких минут, годных разве что на не слишком бурное прощание.

– Давай такси вызовем, – предложила Наталья Владимировна.

– Ничего, поймаю, – сказал Алексей. – Хочу пройтись.

* * *

Простившись с родственниками, он вышел на Остоженку и направился в сторону «Парка культуры». Улица была пуста, и только через пару минут ее серый коридор разрезал тягучий, конический луч. «Жигули»-шестерка с одной работающей фарой подкатили столь лихо, как будто шли на таран, так что Алексею пришлось даже на всякий случай посторониться. Водитель, азербайджанец, дороги не знал, зато заломил такую цену, что Алексей со смехом отпустил его восвояси. Где-то на траверзе Дома Тургенева удача снова улыбнулась ему: подкатили еще одни «Жигули», на этот раз седьмой модели, хозяин машины оказался пожилым русским человеком, куда и как ехать понял с полуслова и попросил по-божески. Музыка, негромко звучавшая в салоне, сменилась выпуском новостей, и приподнятым голосом из приемника сообщили что-то о начале подготовки к Олимпиаде, право на проведение которой Российская Федерация выиграла 7 июля.

– Ну слава богу! – воскликнул водитель.

– Эх, – с искренней досадой вздохнул Алексей, в котором еще играло Nero D’Avoro, – ну до Олимпиады ли нам сейчас?

– А почему же нет? – скосился на него водитель.

Настроенный родственниками на определенный лад, Алексей быстро втянулся в этот роковой обмен мнениями.

– Потому – нет, – сказал Алексей, – что страна в руинах лежит.

– Страна с колен встает, – строго поправил его водитель. – Нужна Олимпиада – нос Западу утереть.

– Да себе утирать надо, а не Западу, – неосторожно возразил Алексей.

Водитель после этих слов надолго замолчал. Алексею захотелось загладить свою неловкость.

– Вы вот кто по профессии, если не секрет? – миролюбиво поинтересовался он.

– Я-то? – ответил тот. – Я токарь шестого разряда.

– На пенсии?

– Не на пенсии, – саркастически объяснил водитель, – а в бессрочном отрыве от производства.

– В смысле?

– В том смысле, что закрыли наш завод. Все заводы в Москве стоят. Потому и воздух такой чистый.

– Воздух чистый? – удивился Алексей.

– Ну да. Не замечали?

– Не знаю, – неуверенно ответил Алексей.

– Приезжий? – покровительственно поинтересовался водитель.

– В каком-то смысле – да, – улыбнулся Алексей.

– Я понял, куда вы клоните, – загадочно заявил водитель. – Только я вам так скажу: такой страной управлять, как наша, это не баранку вот крутить. Москва не сразу строилась.

– Ну, сами же сказали, заводы-то стоят, – возразил Алексей, – куда она, к черту, строится? Только квартиры в башнях этих уродливых, которые никто купить не в состоянии из нормальных людей? Вот и вам бомбить приходится по ночам. Что же тут хорошего? Не Олимпиады надо проводить, а заводы запускать, строить жилье нормальное… Так, наверное?

Свет от реклам, кривлявшихся на домах Кутузовского, окатывал внутренность машины, словно волны бушующего моря – яхтенную рубку. Пожилой человек насупленно молчал.

– А вы, я смотрю, – процедил он, – тоже из этих… из умненьких…

– Ну вот, – развел руками Алексей.

– Мы вам Путина не дадим сожрать! – неожиданно фальцетом выкрикнул хозяин «Жигулей». – Ты пойди вместо него попробуй. Да уж пробовали, носатые-то, – уже спокойно возразил он сам себе. – Что и вспоминать.

Он вдруг остановил машину, но не резко, а плавно причалив к бордюру.

– Вылезай! – велел он, не глядя на Алексея. – И денег мне твоих не надо.

Алексей, опешив, помедлил, но все же выполнил требование и когда хотел закрыть дверцу, водитель резким движением отнял ее изнутри и с силой захлопнул сам.

Некоторое время Алексей стоял на обочине, но не успел еще справиться с этой незаслуженной обидой и оправдать чужую, какую-то даже трогательную, как к нему подкатило деловитое желтое такси, водитель которого и домчал его домой без приключений и разговоров.

* * *

Следующий день Алексей провел в компании с Антоном и его дочкой, и это в его состоянии оказалось лучшим времяпровождением. Антон с удовольствием провел бы такой погожий денек у голубятни дяди Саши в компании зеленого стекла, прошвырнулся бы, так сказать, «синими» тропами, но первые выходные после начала учебного года еще тяготели к летним каникулам, и из высшей материнской инстанции велено было гулять в Крылатском.

Сугубый горожанин, Антон относился к городу с подозрением. Выгодам цивилизации он не доверял давно – с тех пор как потерял родителей на благоустроенном прибалтийском курорте. Был он человек не бедный, но быстро постиг истинную ценность денег. Они, уверял он Алексея и всех вокруг, очень плохо горят. Когда придется бежать из города, охваченного проказой энергетического кризиса, бумажки эти не пригодятся. Ни к чему или почти ни к чему окажутся смокинги, автомобили и стразы. За ведро картошки станут давать эквивалент веса золотом, но желающих не найдется. Потому что энергетический кризис – это не какая-то там революция. Одним словом, все перемешается на поверхности планеты Земля, и последние станут первыми.

Еще Антон помнил выученные уроки. Когда-то в школе Антон с Алексеем изучали, как на рубеже первого и второго тысячелетий готовились в Западной Европе к концу света монашествующие. Они рыли себе могилы, строили склепы и там в беспрестанной молитве дожидались своей участи. Антон подходил к вопросу спасения как человек нового времени. Дома у него наготове всегда стоял рюкзак, позволяющий во всеоружии встретить катаклизм нового типа. Иногда он разбирал этот рюкзак и любовно демонстрировал своим гостям собранный арсенал: здесь были и несколько армейских сухих пайков, и спальный мешок, и комплект ОЗК, и таблетки для обеззараживания воды, и пила, полотно которой сворачивалось в клубок, и таблетки сухого спирта, и иголка с ниткой, и даже колода игральных карт с непристойными фотографиями. Ах, Антон, Антон.

– Ну, меня-то они не достанут! – удовлетворенно хихикал он, раскладывая свое «тревожное» хозяйство, имея в виду то ли мародеров, то ли каких-либо других покусителей на его жизнь и имущество.

С недавних пор им овладело непреодолимое стремление обучить приемам выживания и свою дочку Настю. Понятно, что дочка Настя никаким приемам учиться не желала, а желала по-прежнему терять свои мобильные телефоны и взамен потери приглядывать модель посимпатичнее, но здесь Антон, обычно человек ко многому безразличный и мягкий, уперся не на шутку. Алексей уж не знал, в каких там именно отношениях находился Антон со своей бывшей женой – Настиной мамой, но после разговора с ней поступила команда, и Настя начала курс молодого бойца. Ей купили рюкзак, который Антон сладострастно набил всякой всячиной, и тренировки начались на Крылатских холмах. Здесь Антон с дочкой ползал по склонам, учил ее разводить костры, искать воду, находить естественные укрытия от непогоды, и от этого ада, впрочем, весьма полезного для здоровья, дочку спасали или поездки с мамой к морю, или элементарная занятость ее мучителя.

Впрочем, на этот раз Антон, Настя и Алексей вышагивали по олимпийской велотрассе ленивой походкой праздных озирателей окрестностей. Летнее разнотравье разошлось, теперь полынь да пижма покрывали склоны оврага. Воздух был уже прозрачен без обычного летнего марева, и все семь московских высоток далеко на востоке четко просматривались на своих местах. На этот раз не было ни рюкзаков, ни наборов по выживанию. На ближнем к Рублевскому шоссе холме еще выглядывал из высокой, сбившейся в космы, травы железнолистовой домик в остатках выцветшей почти добела голубой краски. Эти домики появились на Крылатских склонах в конце 70-х как тренировочные объекты профсоюзного спорта. Домики были запитаны, и каждый из них служил сразу и раздевалкой, и основанием бугельного подъемника. И сейчас, оказавшись тут, друзья детства с тихой грустью поминали Антонова отца, который являлся основателем горнолыжного дела если и не во всей Москве, то здесь, в Крылатском, – точно. Неизвестно, как сложилась бы горнолыжная судьба холмов, но в 1989 году некий кинорежиссер, бывший тогда по совместительству председателем Всесоюзной федерации фристайла, вздумал провести здесь ни много ни мало чемпионат Европы. Холмы стали надсыпать. Во время этих работ кабели, питавшие подъемники, оказались повреждены. Затея пассионарного кинорежиссера конечно же не состоялась, однако в новых экономических условиях снова проложить электрокабели уже не смогли, и будки, лишенные энергии и присмотра, стали ржаветь, криво врастая в землю.

Созерцание этих остатков некогда полнокровной жизни навевало печаль и невольно наводило на воспоминания о людях, которые этой жизнью жили. Даже на Настино лицо, обычным выражением которого было жизнерадостное лукавство, лег оттенок безотчетной грусти. Антон, сложив на груди руки, опустив подбородок и чуть выпятив нижнюю губу, сосредоточенно озирал все подвластное взору, и позой своей и выражением лица очень напоминал Наполеона, наблюдающего пожар Москвы на известной картине Верещагина.

– Смотри, как мало нас осталось, – обернулся он к Алексею. – Я тут любопытное исследование провел. Посчитал, так сказать.

– Ты и меня посчитал? – вспомнив мультфильм из детства, делано возмутился Алексей.

Вместо ответа Антон коротко глянул на него, достал из кармана куртки блокнот и ручку и стал заполнять чистый листок фамилиями:

– Братья Карповы – Владимир и Антон, братья Поповы – Сергей и Александр, братья Ореховы – Миша и Саша, сестры Антоненко, Федя Носов, Борисик, Гоги, Олег Гончаров, Антон Филиппов… – Он задумался: – Кого забыл?

– Люська Гуськова, – подсказал Алексей.

– Гуськова, точно, – кивнул Антон. – Наташа из тридцатого дома, фамилию забыл, Катя Скорикова. Люба Матвеева, Костик Матвеев, Ксюша Меньшова, Макс Богомолов, Тимофей Богомолов, Граф наш Ведерников…

Невеселый этот счет был прерван телефонным звонком. Звонила Юля из компании «Cloudwatcher».

– Да, это я, – сказал Алексей, обратив на Антона укоризненный взгляд.

Юля не говорила – она порхала. Каждое слово, из которых составлялся смысл, было обернуто десятком других, как спеленутый ребенок, или как пустота розового бутона бывает изящно вылеплена сложением лепестков. Все-таки из этой речи с элементами рококо удалось понять, что джем на тему вечной молодости был назначен завтра на шесть часов вечера и она, Юля, предлагает встретиться пораньше и обсудить некоторые детали, да и просто познакомиться, для чего приглашает Алексея приехать к ним в офис для некоего предварительного разговора. Узнав, где находится этот офис, он решительно настоял, чтобы встреча прошла где-нибудь в центре. Юля подумала немного.

– В три на «Кропоткинской» устроит? – предложила она. – Там «Кофе-Хаус» есть. – И она принялась объяснять, где именно искать помянутый «Кофе-Хаус».

– Обещаю вам, – патетически ответил Алексей, – я найду это кафе, чего бы мне это ни стоило!

– Не пугай людей, – прошептал Антон, но Алексей отмахнулся от него.

– Ну и ладушки, – сказал он своей собеседнице, положил трубку в карман, и они вернулись к своему исследованию. Писали и вспоминали они довольно долго. Выходило, что в трех соседних домах в период с 1974 по 1989 год проживало сорок семь детей – их с Алексеем сверстников. Теперь из них в наличии оставалось одиннадцать человек, то есть чуть меньше двадцати пяти процентов. Процентов пятьдесят от общего числа жили и работали за границей, остальных двадцати пяти по разным причинам не было уже на свете.

Честно говоря, выкладки эти впечатлили Алексея. Он и сам порою думал о чем-то похожем, но железный расклад Антона отнял надобность в поисках какого-либо более научного метода. Сейчас, идучи по холмам, они посчитали еще и одноклассников. Получалось, что из Антоновой школы за границей пребывали процентов сорок пять, а из двух Алексеевых – по все шестьдесят.

– Так и вот, профессор, – с победным видом заключил Антон. – А ты все недоумеваешь, где здесь помещаются все эти гастарбайтеры. Свято место пусто не бывает.

– Нда-а, – протянул Алексей. – Как говорил паровозик из Ромашково, так можно опоздать на всю жизнь!

– Паровозик-то когда это говорил? – усмехнулся Антон. – Когда мы в третий класс ходили.

– А теперь в том Ромашково сотка земли стоит под сорок тысяч зелени, да и паровозик на металлолом давно сдали, – вдруг добавила Настя с таким знанием предмета, что они остолбенели.

– Кто научил этой дряни? – строго спросил Антон. – Ты смотри, – сказал наконец он, с полминуты не отрывавший от дочери задумчивого взгляда. – Мы еще не состарились, а они уже выросли.

* * *

На следующий день без десяти три пополудни Алексей вошел в помещение «Кофе-Хауса» на углу Гагаринского, спросил чашку «американо» и потягивал его, созерцая полупустое кафе и его посетителей. В солнечном окне двигались спины разноцветных машин и мелькали головы прохожих. Юля появилась ровно в три, и когда она зашла, он сразу понял, что именно она, хотя никогда до этого ее не видел. В первое мгновение он даже отпрянул, так как ему показалось, что явилась Кира, – до такой степени были они похожи.

Минут за сорок пять все главное было сказано, они расплатились и, наслаждаясь погожим вечером, пошли пройтись, так как иных дел до начала мероприятия не имели ни он, ни она. Все это время Алексей чувствовал себя сбитым с толку и, только оказавшись на улице, смог отрешиться от поразившего его сходства, да и то не окончательно.

Климат Москвы оставляет москвичам для настоящей европейской одежды очень ограниченные отрезки времени, и один из них – время после бабьего лета до первых заморозков, то есть так называемые демисезонные. И если вам позволяют средства и у вас есть настроение и основания подчеркнуть свою причастность к подлинной городской культуре, именно в это время вы можете ощутить себя на равной ноге с жителями Милана или Франкфурта, то есть настоящим горожанином в смысле рекламного буклета и даже (отчасти) магдебургского права.

Они зашли на Гоголевский, пошли в прохладе под сенью тополей, наступая на подвижные тени, изодранные солнечными пятнами, и поравнялись с недавно установленным памятником писателю Шолохову. Шолохов сидел в лодке и, судя по всему, рыбачил, задумчиво глядя на воду, а за его спиной табун лошадей боролся с донским течением, иллюзию которого создавала вода, плоско стекающая навстречу плывущим лошадям, и из металлической плиты торчали только их задранные головы с грустными выпуклыми глазами.