Текст книги "Письма"

Автор книги: Антон Макаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Так случилось и у тебя, так было и в моей юности. У меня это было долго и мучительно и отразилось на всей моей жизни. Я, например, до 40 лет не женился потому, что не хотел скуки и обыденщины, не хотел теплого угла и успокоения в потомстве. У другого это бывает иначе, другой находит придирки в каких-то других вещах.

Таким образом, это все естественно, но эта естественность тебе не устраивает. Вопросы все-таки остаются, и нужно их во что бы то ни стало разрешить.

Я для себя их разрешил, и ты разрешишь.

Конечно, вся суть в том, что требуется ответ на вопрос: в чем цель жизни? Вопрос всем кажется правильным, и всем кажется, что на него нужно отвечать. На самом деле вопрос неправильный, и отвечать на него просто не надо. Что такое цель? Откуда взялось самое понятие цели и самый этот термин? Почему на свете все должно быть целесообразно? А если нецелесообразно, так разве это плохо? Большинство решает: да, плохо. Должна быть цель.

Понятие цели пришло от простой обыкновенной человеческой деятельности. Вся жизнь человека в том и состоит, что он борется с природой, с холодом, с голодом, с нуждой, с врагами. Его жизнь – это череда определенных мелких или крупных мероприятий, направленных к поддержанию жизни. Каждое такое мероприятие имеет цель, но все эти цели сводятся

к одной: прожить как можно дольше и как можно приятнее. Цель эта разумная, и разумно ее достигать.

В старом мире эта цель достигалась каждым человеком за свой страх и риск, при помощи своей личной борьбы. Чем более росло человечество, тем все больше и больше начинало понимать, что лучше всего эта цель будет достигаться, если бороться не в одиночку, а коллективно. В социализме идея коллективности выражена в наиболее совершенных формах, но нельзя сомневаться в том, что через несколько тысяч лет будут найдены новые, еще более богатые выражения коллективности. А цель остается все такой же: человек хочет жить как можно дольше и как можно приятнее.

Такая цель ни в коем случае не есть цель абсолютная, так сказать, цель принципиальная. Она выражает только требование количественного максиума. того, что в готовом виде дано уже природой, принципиально ничего нового она не выражает. Природа сама по себе не знает цели, мир тоже цели не имеет, одним словом, в природе вовсе нет никакой цели и быть не может. Плохо это или хорошо?

Ни плохо, ни хорошо. Человек в минуты слабости и зверской трусости перед смертью начинает кричать, вопить, стонать: он не выносит смерти, он протестует, он не хочет умирать, смерть кажется ему ужасным явлением. На самом деле, конечно, ничего ужасного в смерти нет. Смерть так же естественна, как и жизнь, и, вероятно, состояние небытия нисколько не отвратительно. Оно становится отвратительным в нашем воображении, когда мы противопоставляем смерть и жизнь, на что мы вовсе не имеем права: жизнь и смерть одинаково законны и естественны, между ними нет противоречия.

Требование, чтобы в жизни была какая-то абсолютная цель, требование, ни на чем не основанное. Я прямо спрошу: а почему? А чем будет лучше, если будет цель? А что ты будешь делать, если цель будет достигнута: может быть, ты хочешь вечно жить? Если даже представить себе вечную жизнь, она мало чем будет отличаться от настоящей нашей жизни, все равно страдание и тогда неприятно будет, а счастье и теперь хорошая вещь. Воображение, что цель, абсолютная цель жизни что-то изменит к лучшему, это воображение на ни чем не основано.

На самом деле цель не имеет такого значения. И в нашей теперешней жизни часто именно бесцельные поступки бывают самыми лучшими и благородными поступками. Самые счастлиавые состояния человека – это те состояния, которые не стоят в никаком отношении к какой-нибудь цели. И наоборот, слишком реальное видение близкой цели, в особенности цели индивидуальной, делает жизнь часто прямо отвратительной.

Я так и считаю: жизнь должна быть прекрасна, она и есть прекрасное начало, но она вовсе не должна иметь абсолютную цель. Это было бы слишком расчетливо, слишком бледно, слишком по-сволочному. Я люблю жизнь такой, как она есть. Она прекрасна именно потому, что непрактична, не рассчитана по эгоизму, что в ней борьба и опасности, есть страдание и мысль, есть какая-то гордость и независимость от природы. Природа придумала свои законы, придумала смерть, только один человек научился с нею бороться и научился плевать на смерть, хотя и узнал смерть. Животные спасены от страха смерти потому, что ничего не знают о ней.

Вот и все. Я живу потому, что люблю жить, люблю дни и ночи, люблю борьбу и люблю смотреть, как растет человек, как он берется с природой, в том числе и со своей собственной природой. Мне все это нравится. Я уверен, что люди и дальше будут бороться с природой, научатся жить лучше и дольше, но все равно они всегда будут жить приблизительно так, как и я, с той же полнотой радости и горя, т. е. с полнотой ощущения.

А цель ни для чего не нужна. Цель, идеальная цель жизни испортила бы ее, сделала бы ее менее интересной.

Философия, как видишь, не очень сложная, но это самая простая и самая распостраненная философия. Так люди жили всегда и так всегда будут жить. Они только все больше и больше учатся находить радости жизни в коллективе, радоваться не личным победам, а победам человечества, в этом и состоит настоящий смысл социализма.

Рассуждения о том, что мы – материя, – рассуждения лишние. Никто еще не знает, что такое материя, но можно уже предчувствовать, что материя очень сложная штука. А если даже и материя, так почему это плохо? Какое ты имеешь право презирать материю? Материя – это прямо замечательная штука, богатая возможностями и красотой. И я хочу жить в материии, которая в моем ощущении все-таки представляется богатой и великолепной моей личностью.

Самое главное, Федор, надо уметь видеть прелесть сегодняшнего и завтрашнего дня и жить этой прелестью. В этом и заключается мудрость жизни и, если хочешь, ее цель. Только один человек видит прелесть жизни в куске хлеба или водки, а другой находит более сложные и богатые прелести – в работе, красоте, борьбе, в росте человеческой материи. Уже и сейчас материя, выраженная в музыке Бетховена или Чайковского, в великих изобретениях, в технике, – очень высокая штука, такая высокая, что я не променял бы ее на вечность.

У тебя все же это непременно и скоро пройдет. То, что тебя мучит неуверенность в специальности, – тоже хорошо. Это доказывает только широту твоей натуры, ее требовательность. Потом ты ясно увидишь, что у человека должна быть единственная специальность, он должен быть большим человеком, настоящим человеком. Если ты сумеешь это требование понять, ты не будешь волноваться по поводу специальности. Ты будешь инженером, а потом станешь судьей, или писателем, или учителем, а может, и музыкантом – везде для тебя будет интересно, и везде ты сможешь быть честным, работоспособным, внимательным, вдумчивым. И каждая специальность станет в таком случае большим и важным делом.

Пиши, если с чем-нибудь со мной не согласен. А пока желаю тебе самого главного: больше здоровья, больше терпения и спокойствия. Все остальное придет. Крепко жму руку.

С. А. КАЛАБАЛИНУ

15 августа 1938, Москва

Дорогой, милый, родной Семен!

Что мне не повезло, это куда ни шло, но и ты связался с моим невезением, и тебе хлопоты и беспокойство и, может быть, даже разочарование. Я уже собирался на днях выезжать, достал нужное разрешение (довольно длинная штука), случилась большая неприятность: среди бела дня на одной из главных улиц, без всякого предупреждения со стороны судьбы, без всякого предчувствия я грохнулся в обморок прямо на трамвайной остановке. Кто-то со мной возился, сбежались мильтоны, погрузили меня в машину и привезли домой в состоянии довольно мерзком, мерзком, главным образом потому, что оно было прежде всего глубоко безразлично: умирать или не умирать – все равно. Хотелось только одного, чтобы никто не говорил громко. Домашние мои, конечно, всполошились, всполошили Союз, и возле меня завертелись целых четыре врача. Это произошло 10 августа.

Разговоры со мной ведутся... тяжелые. Запретили писать, читать, играть в шахматы, волноваться. Сейчас пишу тебе украдкой, только потому, что на минутку остался один дома. Я, правда, не лежу, но состояние возмутительное. Через 5 дней еду лечиться здесь под Москвой. покой, электричество и вода в разных видах. Признали у меня тяжелое переутомление мозговых сосудов все на нервной почве, хотя, как ты знаешь, я очень редко нервничало. Хуже всего то, что пугают Галю: такие обмороки, говорят, не должны повторяться, это звучит отвратительно.

Я понимаю, голубок, что тебе неприятно и досадно: приготовился к гостю, а гость какие-то дамские обмороки закатывает. Но что я могу поделать? Мое положение еще неприятнее, я хочу, чтобы ты мне посочувствовал.

Сейчас я утверждаю дома, что после санатория я поеду все-таки к тебе, но и сам себе не верю, и никто этому не верит. Врачи требуют, чтобы я никуда далеко от врачей-специалистов не удалялся надолго. Между прочим, в глаза они утверждают, что ничего особенно опасного нет, что нужно только аккуратно подлечиться и ничего не делать, но тут же они прибавляют слова далеко не утешительные: не забывайте, что Вам уже 50 лет.

Все-таки меня больше всего беспокоит, что я подвел тебя и вместе с тобой, наверное, еще несколько человек. Моральные твои страдания... что я могу поделать, страдай, по дружбе ты мне это недоразумение простишь, но ведь ты влез в материальные расходы. Если ты хочешь хоть немного меня успокоить и порадовать, сделай дружескую милость: сообщи, сколько ты истратил денег на разные подготовки. Очень тебя прошу об этом.

Осень для меня вообще погибла, на это приходится махнуть рукой. Но весной, я уверен, даже врачи посоветуют мне поехать к тебе, ведь к тому времени все их процедуры должны вернуть мне нормальное состояние. Сейчас, между прочим, я чувствую себя очень неважно: пусто в голове,

досадно и как-то неприятно легко возле сердца и, кроме того, стал злой, страшно со мной разговаривать.

Прости, дорогой, да, собственно говоря, старость штука непростительная. Поцелуй своих и передай горячий привет и извинения. Пиши по московскому адресу, передадут.

Твой А. Макаренко

С. П. ВЕЛЬЯМИНОВОЙ

15 августа 1938, Москва

Уважаемая тов. Вельяминова!

Гослитиздат переслал мне Ваше письмо с приложением материалов по женскому вопросу, который, между прочим, благополучно сущестсвует и у нас.

Все, что вы говорите по этому вопросу, очень меня занимает, и притом очень давно. Почти со всеми Вашими положениями я согласен, но для меня далеко не так ясно, что нужно делать. Я не очень верю в силу агитации по этому вопросу, если агитация не поддержана какими-то более могучими средствами, главным образом экономикой. В частности, я не очень верю в агитацию среди мужчин.

Во всяком случае, я очень буду рад встретиться с Вами и поговорить. Если Вам не трудно, позвоните мне по телефону В-1-78-96, лучше звонить поздно вечером, после двенадцати. В Вашем письме нет номера Вашего телефона, поэтому я не могу сейчас позвонить Вам.

Привет.

А. Макаренко

Н. Д. СОКОЛОВОЙ

15 августа 1938, Москва

Уважаемая Наталья Дмитриевна!

Напишите, как живете. Я за последние месяцы много работал, путешествовал, болел, лечился, совершенно выбился из переписки. Сейчас немного успокоилась обстановка, я нашел все Ваши письма, на которые отвечать поздно. Но Вашга карточка в хорошем состоянии, Вы не беспокойтесь.

И не обижайтесь. Я о Вас много думаю и хорошо помню Ваше первое письмо. Очень прошу, напишите, как у Вас дела и как с настроением. Не думайте, пожайлуста, что мне нужны жизненные материалы, я в них как раз не нуждаюсь, а по-человечески Вы меня очень интересуете, и я от самой настоящей и горячей души желаю Вам счастья.

Напишите, серьезно!

Привет.

А. М. ДОЛЕНГО

15 августа 1938, Москва

Уважаемый тов. Доленго!

На днях я получил Ваше письмо – открытку и пьесу. К сожалению, в ближайшие дни я не могу заняться Вашей работой, так как у меня много другой работы, и литературной, и консультационной, а Вы не предупредили меня о намерении прислать пьесу. Во всяком случае к 25 числу я расчитываю прочитать и сообщить Вам мое мнение.

Бригады имени А. М. Горького еще нет и в скором времени, вероятно, не будет. О причинах распостраняться долго.

Привет.

Л. Н. РАЗУМОВОЙ

16 августа 1938, Москва

Милая Лидия Никитична!

Простите, что немного запаздываю с ответом, есть кое-какие уважительные причины. Очень благодарю Вас за две записки, из которых прежде всего видно, что человек Вы душевный и хороший. нужно еще, чтобы Вы были и человеком счастливым, это буквально в моих интересах – у счастливых родителей всегда хорошие дети.

Кажется, Вы и есть счастливый человек, по крайней мере в Ваших письмах, несмотря на маленькое брюзжание, видно и хорошее настроение, и оптимистическая душа. И специальность у Вас прекрасная, ужасно люблю бухгалтеров и до сих пор мечтаю: может быть, когда-нибудь сделаюсь бухгалтером.

Снова сомневаюсь, получите ли Вы это письмо. Очевидно, в Вашем характере есть некоторая неопределенность, она сильно отражается в письмах. Написали Вы, что с 10 по 24 августа Ваша душа будет в Крыму, а потом написано, что 24-го выезжаете в Крым. Я так и постарался понятль, что 24 августа выезжает в Крым Ваше тело. В известной мере я был бы удовлетворен, если бы мое письмо было получено Вашим телом, передача письма душе – дело, так сказать, техническое. Но меня смущает, почему Ваша душа будет в Крыму только с 10 августа. Душа – это такая легковесная штука, что ее можно отправить в Крым и раньше. Почему пересылка души произойдет только 10 августа? Неужели Вы умеете так точно расправляться со своей мечтой: начинаю мечтать о Крыме с 10 часов утра 10 августа? Одним словом, я боюсь, как бы Ваше тело не увязалось с душой в этот самый Крым тоже 10 августа.

Впрочем, при всяком условии я боюсь, что ни Магомет, ни гора не в состоянии будут организовать нашу встречу. Недавно я свалился в обморок, прямо на улице, в обьятия милиционера. Случай сам по себе пустяковый, но он передал в руки врачей большую власть, врачи отправляют меня лечиться, здесь под Москвой, в специальном медицинском учреждении.

Приходится ехать, и уезжаю я 25 августа часа в 2 дня. Буду там до 25 сентября, а потом придется еще куда-то ездить, ибо врачи поставили себе очень смешную цель: добиться, чтобы второго обморока у меня не было. Все это чепуха, я чрезвычайно здоров, только уморился. Но из-за них повидаться нам придется не скоро, а я очень хору.

Страшно благодарен Вам за приглашение остановиться у Вас. Вероятно, это штука очень обременительная для хозяйки, и я постеснялся бы воспользоваться приглашением. Но побывать у Вас, познакомиться с Вашей жизнью, с Вашими наследниками – очень, очень хочу. Как только мы с Вами снова обратимся в оседлых людей, я обязательно приеду в Ленинград. Очень Вас прошу, пишите, как у Вас жизнь, и дела, что видно хорошего впереди. Буду очень благодарен Вам за письма. Писать можно по старому адресу, мне передадут.

Крепко жму Вашу руку и желаю счастья в Крыму.

Ф. А. ДЫБИНОЙ

16 августа 1938

Милая, застенчивая Фрида, здравствуйте!

Что Вы – замечательная, я уже в этом не сомневаюсь. Правда, Вам не следовало бы об этом говорить, но, кажется, Вы не из тех, кого можно испортить.

Спасибо за письмо. Вы даже представить себе не можете, как оно поэтично. И если бы Вы спросили меня, чего я хочу, я ответил бы прямо: пишите мне длинные-предлинные письма. Я сейчас очень много читаю рукописей, главным образом начинающих писателей (бывает и старых), но только Ваше письмо доставило мне истинное художественное наслаждение. Видите, я тоже умею радоваться!

Очень хочется поехать в Ростов-Дон посмотреть на Вас, на вашу маму, на Наташу, на младшую сестру. Мне не хочется видеть только этого вашего... Михаила. Честное слово, это нехороший человек. Как он смеет говорить вам такие слова: "Ни одному твоему слову не верю". Пусть он там летчик и даже герой, а все-таки таких слов он говорить не должен.

Ведь даже из письма вашего видно, можно вам верить или нельзя. А он ведь видел Вас... живую и такое позволяет себе говорить Вам. Я убежден, что он принадлежит к людям толстокожим, досадно ужасно, что он получил на вас какие-то права.

Очень досадно! Вы должны найти себе друга нежного и мужественного. Говорить Вам "Ни одному слову не верю" – это прежде всего не мужественно. Наверное, вы хороши, и его терзает мелкая будничная ревность. Ну, хорошо, пускай себе и мучится по секрету, а зачем выбалтывать такие вещи?

Что же, приняты Вы в институт? В педагогический? Вот мне кажется почему-то, что вы для этого института не подходите. А впрочем, все равно, в каком вы будете институте. Видно, что вы поэт. Где бы вы ни учи

лись, вы все равно будете поэтом. Только вы немножко полениваетесь. Над стихом нужно много работать. У вас в последнем стихотворении есть такие рифмы, как "чехарду" и "войну", есть слабые строчки: "как один, отказались все быть" или "солнце ярче лишь стало светить". А есть и замечательные строчки, которые радуют искренней и глубокой духовной силой. Я думаю, однако, что из вас выйдет не поэт-поэт, а поэт-прозаик. Со временем у вас будет получаться замечательная проза, только теперь еще рано. В 19 лет не может быть хорошая проза. Вы должны больше читать, особенно стихи, больше и смелее жить, больше смеяться и не должны позволять говорить вам такие слова, как говорит Михаил. За такие слова всякий должен получать высшую меру, т. е. изгоняться из вашего сердца навсегда.

Если это правило соблюдаться не будет, не выйдет из вас поэта, так и знайте.

Это очень важно для вас, не расплескать, не раздарить вашу хорошую, искреннюю силу. Ох, боюсь я педагогических институтов, очень боюсь, будьте, пожалуйста, осторожнее с ними. Во всяком случае не влюбляйтесь в педагога. Это невыносимо скучно: мужчина-педагог!

Очень прошу: напишите очень подробное письмо. О себе, конечно.

На днях я еду лечиться: меня угораздило на днях свалиться на улице в обморок!!

Это врачи называют переутомлением. Враки, какое там переутомление, но лечиться все-таки нужно: не люблю обомороков.

Напишите. Только подробнее. Передайте привет Наташе и нашим друзьям. Напишите, как Михаил будет себя вести. Устройте над ним какой-нибудь... погром. И напишите, как он будет реагировать.

Привет.

А. Макаренко

А. Е. КОЛОМИЙЧЕНКО

16 августа 1938, Москва

Уважаемая тов. Коломийченко!

Пишу в расчете, что Вы уже вернулись в Истру. В конце июля мне пришлось быть в Вашем городе. У Вас красиво и мило, страшно хорошенькая речка и вообще интересный антураж. Сейчас многие люди уговаривают меня перебраться в Истру и купить там дачу. Это отчасти хороший совет: в Москве не дают ни жить, ни работать. К последним дням я окончательно заморился: и пишу много, а еще больше разговариваю то с родителями, то с педагогами. Боюсь, что из моих разговоров толку будет мало, я вообще в разговоры не верю.

Вы человек с очень оптимистическим характером. Вам кажется, что с начала учебного года все наладится. Ох, до чего это трудная штука – педагогика! Вы правильно обмолвились, что педагогика есть бездна всяких вопросов. Именно – бездна.

Пишите больше о себе и о своей работе. До сих пор Вы даже не написали, как Вас зовут. Напишите о себе подробнее, как Вам живется, какая у Вас семья, как идет школа, вообще обо всем. Если буду в Истре, уже обязательно Вас найду. Хорошо ли отдохнули в Черниговской? Там прекрасные места – по Десне.

Крепко жму руку

А. Макаренко

В. Н. ТЕРСКОМУ

17 августа 1938, Москва

Дорогой Виктор Николаевич!

Очень приятно было получить от тебя письмо. Я все собирался тебе написать, но ждал более определенных решений в "Затейнике". У них все делается невыносимо медленно, этому помогает еще летнее время. Договоришься с одним, смотришь, он поехал на курорт, начинаешь с другим, через десять дней его тоже нет.

Они очень хотят, чтобы ты у них работал, но люди они весьма затхлые и очень трудно разобрать, как они представляют себе твою работу. Одно время они так наперчились, что уверяли меня: "не пожалеем никаких денег, жен и детей..." А потом что-то у них лопнуло внутри, и на некоторое время они испортились.

Между нами говоря, у них очень мало затейного в самом их активе, и они не представляют себе нынешних ребят. До сих пор у них в головах торчат вообще мальчишки или те мальчики, которые в нашей литературе называются пионерами и которых в природе не существует. Пионера они не могут представить себе вне модельного кружка, но даже и в модельном кружке этот пионер не стоит больше самой модели. Ну... и так далее.

Я еще буду с ними разговаривать. Не хочу, чтобы ты с первого дня нарвался на взаимное непонимание. Вероятнее всего, осенью (когда это будет, зависит от разных курортов) они вызовут тебя для предварительной беседы. Я тебе, конечно, напишу, если и раньше что-нибудь выяснится более или менее определенно.

Спасибо, что сообщил кое-что о наших колониях. Степан, значит, утихомирился в семейном очаге. При встрече, будь добр, передай ему привет.

Да! Что такое в календаре? Это странное предприятие. Они ввели меня в свою редколлегию и очень торжественно сообщили об этом, но потом в течение 3 месяцев ни разу не вспомнили о моем существовании. Наверное, у них тоже легкий маразм. А кроме того, до Нового года еще 5 месяцев и можно не спешить.

Передай привет твоей семье. Кланяйся Тимочке и всем, кто еще меня помнит.

Пиши.

В. М. РООТ

24 августа 1938, Москва

Вопрос главный и единственный: что называется в таком случае катастрофой? Не в области чувств? Что обозначает это ограничение? Я человек тупой в отношении катастроф. Хорошо знаю две категории катастроф: смерть и подлость. Судя по тону Вашего письма и по очаровательным и совершенно безгрешным пейзажам, присланным Вами, ни одна из этих катастроф с Вами не произошла. Что касается так называемых обстоятельств, то это никчемные звери, собственно говоря, не должны портить не только настроения, но даже аппетита.

Вы обращаетесь со мной высокомерно: пишете о катастрофе и не говорите, в чем дело. Знаю, сейчас Вы презрительно стригмасничали: во-первых, какое дело поэту мирному до Вас, во-вторых, катасрофы не относятся к темам переписки незнакомых людей.

Пожайлуста! Будьте высокомерны, Вам же хуже! Я ничего не могу поделать. А между тем Вы даже представить себе не можете, какой я мастер по уничтожению катастроф!

Это место Вашего письма произвело на меня очень сильное впечатление. Все остальное потеряло вкус.

Очень хочу надеяться, что мне удастся на Вас посмотреть и поговорить с Вами без претензий. Уверен, что невзирая ни на какие катастрофы, наше свидание обязательно состоится. Это будет в конце ноября или в начале декабря. Раньше не могу поехать в Ленинград. Это потому, что я заболел самой неприличной болезнью: почувствовал приближение старости. Одним словом, заболел и еду лечиться. Ваши письма, если они будут написаны, мне перешлют.

Крепко жму Вашу ручку. Держите хвост трубой, а если он не держится, тоже держите.

Н. Ф. ШЕРШНЕВУ

7 сентября 1938, Москва

Дорогой Николай!

Наконец-то ты обьявился! Давно уже знаю, что ты уехал во Владивосток, писали ребята из Комсомольска, а чего уехал, надолго ли, было неизвестно.

Письмо твое интересное, по письму видно, что за последнее время ты здорово расширился и поумнел, прости за такое прямое слово, в нем не только нет ничего обидного, а даже наоборот. Если человек может поумнеть в 30 лет, это очень хороший признак, прямо существенный признак!

Страшно приятно было узнать, что ты учишься. Это замечательно и говорит о тебе тоже прекрасно...

В твоем письме точные, ловкие высказывания о литературе. Во всем с тобой согласен. И Катаева "Хлеб", конечно, пузырчатое явление. И вообще, никто сейчас хорошего не пишет и, вероятно, не напишет. Поче

му? Черт его знает почему. Думаю, что здесь не "рамки" виноваты, а виновата война. Литература – это сугубо мирное дело. Когда все более или менее отстоялось, стабилизировались мирные гнезда, есть достаток и покой, можно писать, мыслить, итожить, найти свою индивидуальность, свое слово, можно писать. Сейчас борьба, и все нужно для борьбы, писательский организм раблотает обязательно плохо.

Я и своими писаниями недоволен#1, и чужими. Едва ли кто-нибудь кого-нибудь лучше. Читать ничего не советую – ничего путного нет. "Честь" и "Флаги" сделаны наскоро. "Флаги" немного лучше. "Честь" немного хуже, все равно это не то, что я должен сказать и могу сказать. В истории коммуны им. Дзержинского была своя драма, не менее острая, чем в горьковской, но об этой драме я еще не хочу писать, подожду, пока в душе уляжется. Темы, конечно, есть, но у меня какая-то духовная неопределенность. Я знаю, что нужно сказать, но вопрос "как сказать?" – вопрос чрезвычайно трудный. Способ педагогической поэмы – от первого лица – уже не годится, а вот от третьего я никак не найду стиля. "Честь" сделана в одном стиле, "Флаги" в другом. Сейчас заканчиваю новый роман (для "Молодой гвардии"), может быть, в нем поймаю стиль за хвост. Пока знаю только одно: штампованных, стандартных вещей делать не буду.

Живу очень напряженно, много работаю, часто впустую. Переутомился, 5 августа был обморок на улице. 10 октября еду в Кисловодск лечиться. Дома все хорошо, но уже начинается старость. Ты пишешь о "напоре", хорошая вещь, но "напор" делается годами, а на годы у меня расчета нет. Одним словом, я сделался чересчур мудрым.

Приезжали ко мне Павло#2 и Семен#3. Павло – на Самарском гидроузле, Семен – завдетдомом на Винничине; тоже стареют. Кажется, ты моложе всех себя чувствуешь. Про твои любовные дела ничего не скажу. Женитьба тоже дело сомнительное.

Очень хочу с тобой повидаться. Но как? Зимой к тебе и не доедешь.

Привет от всех наших. Целую.

Твой А. Макаренко

Л. В. КОНИСЕВИЧУ

6 октября 1938, Москва

Дорогой Леонид!

Очень милое и интересное твое письмо, но... какого черта, в самом деле, писать его карандашом, да еще плохим! Что у Вас там в Баку – Баилове чернил нету, что ли? Насилу дочитал без врачебной помощи.

В письме вижу твои литературные таланты, да и умница ты, а почему же среди всяких планов ты совершенно не упоминаешь о литературной деятельности? Наверное, ты слышал о большом литературном успехе вашего бакинца Ю. Крымова, который написал "Танкер "Дербент" – читай "Красную новь" за этот год. Я уверен, что, если бы ты захотел, ты мог бы написать лучшую повесть.

Вот если рассматривать тебя с этой стороны, то мне твой мореходный пессимизм совсем не нравится. Конечно, трудно на море, и неудобств

пропасть, и жену редко видишь, и время рассчитываешь от порта до порта. Но зато там и жизни много, и людей, и пейзажей. Думаю, что тебе не миновать литературной карьеры, а в таком случае хорошо было бы, чтобы ты не прыгал из одной деятельности в другую, а хорошо знал бы что-нибудь одно, чтобы потом сделать это одно основанием для литературной работы. Вообще ты как-то потерялся для меня с этой стороны. Читаешь ли ты книги? Записываешь ли что-нибудь?

Очень досадно, что я тебя так давно не видел, наверное, при встрече было бы за что тебя поругать, а меня хлебом не корми, дай поругать пацана.

Будешь ли третьим механиком или береговым бюрократом, меня, собственно говоря, интересует мало, а вот зароешь или не зароешь свой литературный талант, меня это в особенности интересует. Я знаю, ты сейчас же запищишь: у меня никакого таланта нет и ничего у меня не выходит. Чепуха, у тебя обязательно выйдет, но дело это трудное и само в рот не лезет.

У тебя есть много о чем писать, в ближайшем письме ты сообщи мне, как обстоит дело с этой стороны.

Очень я счастлив, что рядом с тобой нашла свою жизнь и дорогу Нина. Это один из твоих хороших подвигов, и за это одно можно тебя уважать как человека сильного.

Я много работаю и в августе доработался до обморока на улице. Милиционеры подхватили меня в обьятия и прислали домой. На ноябрь еду лечиться в Кисловодск.

Сейчас тоже много работаю, недавно сдал в печать "Флаги на башнях", нечто навеянное коммуной имени Дзержинского, вечная ей память. У меня бывает много коммунаров. Вася Клюшник бывает у нас почти ежедневно. Были харьковские актеры во главе с Клавой Борискиной, заходят и другие. Народ все правильный, и моя совесть не страдает.

Левка уже окончил институт, и работает в ЦАГИ. Просит меня передать тебе привет.

Пиши, пожайлуста, только, если можно, чернилами. Привет, кланяйся Нине Константиновне. Когда же ты будешь в Москве? И когда перебираешься в Одессу? Может быть, и в самом деле к тебе приеду?

А. Макаренко

С. А. И Г. К. КАЛАБАЛИНЫМ

6 октября 1938, Москва

Милые, славные Калабалины!

Я не ленив писать, но обтяжен семейством и писательской черной работой. Все откладываю на завтра солидное какое-то письмо, все хочется написать Вам по-настоящему. И приходит день, и меня с утра втаскивают в какие-нибудь срочные и безусловно никому не нужные работы, и к вечеру

я снова ни к черту не годен. А сейчас меня нагрузили в несколько направлениях так, что и обедать не всегда удается.

Хочется очень узнать, как идет воспитание долгожданного тезки, как идет прибавление в весе и какие черты Калабалиных уже можно наблюдать в этом молодом гражданине СССР. Я думаю, что в общем ему можно позавидовать. К тому времени, когда он вырастет, в нашей стране будет на каждом квартале университет, а шелковые галстуки будут прямо сваливаться с неба. Рассчитываю также, что и с Гитлером мы к тому времени покончим начисто, вообще Антону Семеновичу останется не так много забот, а будет он жить да поживать и кормить родителей, к тому времени основательно постаревших. Очень прошу Вас, передайте ему на каком-нибудь Вашем языке мой привет и поздравление с благополучным открытием жизненного плавания.

Всегда страшно жалею, что не удалось погостить у Вас, и мечтаю, что весной или летом это мне обязательно удастся. Сейчас решил солидно заняться починкой своей старости: с 1 ноября буду лечиться в Кисловодске, доктора говорят, что меня очень легко вылечить. Сентябрь провел здесь, под Москвой, в одном медицинском застенке, но доктора недовольны: нужны ванны углекислые!

Несмотря на все это, много приходится работать, сейчас особенно нагружен работой с так называемыми молодыми. Народ этот вооружен волей и решимостью, долготерпелив и напорист, к сожалению, не хватает только талантов – чрезвычайно существенное обстоятельство. Поэтому боюсь, что моя работа пропадет даром.

Начал роман, который называется "Ньютоновы кольца". Роман о человеческих недостатках и о человеческом достоинстве. Пишется хорошо, особенно потому, что не спешу и никому его не обещал, никто не стоит над душой, поэтому работаю как душа хочет. Галя здорова и возится с Левкой, который тоже только что родился, уже в качестве инженера ЦАГИ. Первые инженерские шаги, наверное, не слишком отличаются от первых жизненных шагов твоего Антона.