Текст книги "Белый Пилигрим"
Автор книги: Антон Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Антон КРАСНОВ
БЕЛЫЙ ПИЛИГРИМ
ГЛАВА ПЕРВАЯ, ЛИРИЧЕСКАЯ
Два болвана и три диковины
1
– Винни-и-и!..
После того как Макарка заявил, что рожки, выросшие на голове моей племянницы Нинки, суть переизбыток кальция в организме и сопряженное с этим флуктуативное явление выброса вещества (он не договорил), я выбросил его из окна второго этажа. У-yx! Эта жирная скотина угодила в вишенник, переломала несколько кустов акации. А потом несколько раз перекатилась с боку на бок по аккуратным кустикам пионов, которые высаживала в палисаднике наша добрая соседка тетя Глаша по кличке Лысая Мясорубка. Макарка встал, несколько раз жалобно шмыгнул носом, разглядывая испакощенную футболку, и пошел за портвейном. Раз уж я сопроводил его в магазин таким нестандартным способом. Именно за портвейном, а не за водкой, потому что на последнюю у нас решительно не хватало денег. Собственно, у нас не хватало денег и на портвейн, но это – другое. Когда не хватает денег на водку, это явление угрюмо-бытовое, а вот нехватка финансов на портвейн «72» или же «777», в просторечии «три топора», – метафизическое. По мнению всех университетских пьяниц, если у человека хватает денег на портвейн вдруг и сразу, то он недостоин вкушать сей напиток.
Стоп, стоп!.. Я увлекся предметом, имеющим к нашему повествованию хоть и самое прямое отношение, но не заслоняющим тех прискорбных событий, которые развернулись не где-нибудь, а у меня дома, на моих честных тридцати девяти метрах полезной площади! Да!.. Когда я расскажу, то конечно, вы скажете, что я выжил из ума в свои неполные двадцать три. И подобное случалось. К примеру, такой замечательный деятель мировой культуры, как Сократ, при жизни считался несносным желчным старикашкой и отъявленным пьяницей к тому же. За что неоднократно был бит собственной женой Ксантиппой. И если он вел себя таким милым манером уже в преклонные годы, то что же он делал в моем неоперившемся возрасте? Неудивительно, что древнегреческие источники об этом умалчивают с максимальной стыдливостью.
Правда, и вино в Древней Греции, верно, было существенно лучше, чем то, которое приволок через четверть часа после своего неуклюжего падения в палисадник мой приятель Макарка. Хотя и говорят, что древние греки самым возмутительным образом разбавляли вино водой. И в таком испорченном виде употребляли.
Прежде чем откупорить хотя бы одну из трех принесенных Макаром бутылок, хочу немного рассказать о себе. Меня зовут Илья Винниченко. Макарка, он же Макар Телятников, именует меня Винни, из-за чего порой я несказанно злюсь (бывает). Что же касается моих жизненных пристрастий и склонностей, то с некоторых пор я не стыжусь сказать: я – прирожденный неудачник. Практически профессионал. Нет, не то чтобы я получил образование в какой-то школе неудачников, или колледже недотеп, или даже академии лузеров. Впрочем, уверен, что, буде такие учебные заведения утверждены, они немедленно пополнились бы мною и Макаркой, который в смысле невезения, хронического, как весенне-осенний насморк, еще похлеще меня. Я даже полагаю, что нам с Макаркой удалось бы окончить там первый курс, с чем нас и выгнали бы. Неудачники!..
Если же об образовании серьезно, то я – журналист-недоучка. Это надо же было зарекомендовать себя в университете таким прекрасным образом, чтобы тебя выгнали с пятого курса непосредственно перед защитой диплома, а декан, железный человек с каменными челюстями (вот такое железобетонное строение!), даже прослезился от радости, когда увидел наконец в списке отчисленных две фамилии: ВИННИЧЕНКО Илья, ТЕЛЯТНИКОВ Макар.
Деканат ликовал. Преподаватели пели и танцевали джигу, а препод по зарубежной литературе, бывший в жестокой завязке, в тот же день напился и заснул на лестнице прямо под списком отчисленных. Нежно прижимая к себе, как любимую женщину, «Женитьбу Фигаро» Бомарше с вырванными пятью первыми страницами.
Жизнь вносила свои коррективы не только в перечень изгнанных из С-ского госуниверситета. Да уж! Будучи позорно отчисленными, мы с Макаром попытались преуспеть на другой стезе. В частности, я попытался разобраться в своей личной жизни, в которой царил не меньший беспорядок, чем в моих учебных конспектах, выкинутых в мусорное ведро за ненадобностью. Личная жизнь… Это словосочетание с некоторых пор ассоциируется у меня с чем-то вроде мятого плавленого сырка, который забыли в кармане, мяли-мяли, мяли-мяли, а потом извлекли… Впрочем, меня снова заносит не туда. Итак. В доме напротив меня жила с мамой прекрасная девушка. Собственно, почему «жила»? Она и сейчас там живет, вот только добраться до ее дома для меня теперь ненамного проще, чем до Марса. Девушку звали Лена. Лена Лескова, если вместе с фамилией, почти классической такой фамилией. В свое время, когда она была совсем юной и только-только поступила в наш университет (я, так понимаете, там еще учился), ее угораздило в меня влюбиться. У нее вообще были своеобразные пристрастия: в четыре года она была влюблена в асфальтоукладочный каток, в пять – в водителя этого катка, в семь Леночка влюбилась в маляра Куваева, в восемнадцать – в меня…
Последнее ее чувство оказалось даже более устойчивым, чем любовь к асфальтовому катку. Вы пробовали опрокинуть асфальтовый каток?.. Вот то-то и оно. Леночка убедила себя в том, что лучший человек на земле не кто иной, как я. Хотя я вел себя как скотина и, собственно, продолжал делать это уже и тогда, когда мы с год жили вместе в одной квартире. В один прекрасный день она ушла. Другой бы сказал: «Никогда не забуду ее широко распахнутых влажных глаз, во взгляде которых прихотливо слились любовь ко мне и ненависть ко всему тому, во что я превратил ее жизнь; не забуду ее тонких трепетных рук, которыми она пережимала чемодан, укладывая туда свои веши… » К таким описаниям полагается прикладывать несколько дежурных малодушных вздохов из серии «вот если бы я!.. » или «как бы вернуть то время, когда!.. » В моем случае такого не было. Я смотрел на нее осоловевшими глазами человека, который вторую неделю отмечал свое двадцатидвухлетие. Она постояла у порога, наверно еще надеясь, что я остановлю ее, вырву из ее рук этот мерзкий чемодан, под тяжестью которого она вся изогнулась, побелела… Или чемодан тут ни при чем? Я ДАЖЕ НЕ ВСТАЛ С ДИВАНА. Я открыл рот, зевнул и сказал что-то о том, что, перед тем как убираться самой, убралась бы на кухне. И что это совершеннейшее свинство бросать меня вот так, на диване, и вообще…
Она хлопнула дверью.
Нельзя сказать, что мы с Макаркой и еще некоторыми моими друзьями тогда выпивали много. Или даже пили. Или вообще бухали. Вовсе нет. Пьянство было вполне среднестатистическим, правда, отягощенным филологическим образованием и декадентскими штучками вроде выдавания себя за Росинанта, коня Дон Кихота, в три часа ночи. Либо хождением за продуктами (три водки, пять литров пива и пачка сосисок – зачем так много сосисок?) в женском платье и в туфлях с расшатанными каблуками. Конечно, Ленкино терпение лопнуло, хотя оно всегда и было безразмерным. А ведь совсем недавно меня уговаривали жениться на ней, жить в квартире, которую оставила мне бабушка. Хорошая такая квартира, двухкомнатная, довольно опрятная, хотя и запустил я ее изрядно. И из окна которой только что выкинул Макарку, да. Говорила и сестра, говорили и родители, и даже некоторые из друзей: женись! Человеком станешь, окончишь университет, поступишь на работу, заведешь ребенка. Словом, впихивали мне в мозг тот уныло-бытовой перечень, который я, помнится, высокомерно считал запущенным мещанством и скукой смертной. Без чего не могу прожить сейчас, но, кажется, уже поздно. Поздно.
У меня были здравые порывы примириться с Ленкой. Это, правда, осложнялось тем, что ее матушка, своеобразная такая женщина, считала меня скотиной, негодяем, ничтожеством, которое сломало бы жизнь ее дочери, если бы та вовремя не ушла. Все эти эпитеты были одушевлены той экспрессией, с какой сенатор Катон настаивал на уничтожении Карфагена, а месье де Робеспьер призывал к казни на гильотине новых и новых представителей привилегированного первого сословия, то есть дворян. Матушка Лены, Людмила Венедиктовна, оберегала дочь от моих возможных набегов по всем фронтам: так, ею контролировался домашний телефон, домофон и дверной звонок. Еще есть рабочий телефон, спросите вы. Да, есть! Как же! В фирме, где работала Лена, секретарскую нишу занимала близкая подруга ее матушки, отъявленная мегера, четко стоявшая на той позиции, что все мужики сволочи. Все звонки в фирму шли через нее, так что тут ловить было нечего.
Попытка примирения закончилась достаточно позорно, хотя начиналась куда как многообещающе. Мне удалось найти брешь в оборонных редутах Людмилы Венедиктовны и позвонить Лене на работу так, чтобы обойти зверовидную секретаршу. Она взяла трубку:
– Да.
– Лена, это я, – начало было не очень уверенным, а то молчание, которое последовало в трубке после этих моих вводных слов, тоже не настраивало на оптимистический лад. – Лена, я хотел…
– Я же, кажется, просила тебя не звонить… Илюша.
Это «Илюша» вдруг вдохнуло в меня новые силы. Она могла бы ограничиться холодным канцеляризмом «Илья» или вообще не обращаться ко мне напрямую. Или просто молчать и молча же положить трубку, и тогда, каюсь, я не осмелился бы позвонить снова. Но она назвала меня Илюшей. Я кашлянул и стал говорить глуховатым, чуть сдавленным и чуть в нос голосом:
– Лена, мне сегодня нужно тебя видеть. Сегодня, в семь часов, на набережной. Ты не опоздаешь? (Она опаздывала очень часто. )
– Это ты опоздал, – сказала она. В голосе не было ни агрессии, ни упрека. Только – усталость. Я затараторил:
– Лена, если тебя не устраивает время и место, тогда можно у здания консерватории в восемь или даже в девять у…
Не знаю, что такое она услышала в моем голосе, но вдруг согласилась на последнее предложение, которое «в девять у…». Не надо ей было соглашаться. Не надо?.. Ну конечно, она же давала мне повод думать, что все еще может быть налажено, что эти неурядицы, навлеченные на нас моим идиотским поведением (да и она была порой хороша!), могут быть преодолены. Задавлены, забыты. Что все будет хорошо.
Она согласилась, мы договорились. Я положил трубку, и в горле заворочался колючий тяжелый комок. Неужели еще не поздно и сегодняшняя встреча может все изменить?.. Я прошелся по квартире раз и другой, в голове шумело и путалось, и плыли перед глазами какие-то веселые пятна с мутной радужной окантовкой. Тук-тук. Тук-тук. Я взглянул на мобильный: 15.48. Еще больше пяти часов до того, как я увижу ее. Не так давно я нагло лежал на диване, когда она уходила от меня, уволакивая огромный, неподъемный для нее чемодан. И только теперь, вот сейчас, когда это бессовестное опьянение собственной безнаказанностью – тогда, тогда! – прошло, я увидел воочию, как это было на самом деле: она захлопывает за собой дверь, по щекам текут слезы, чемодан рвется из руки. Она делает шаг и другой вниз по лестнице, оборачивается и беспомощно смотрит на дверцы лифта, отключенного еще на прошлой неделе… На пятой ступеньке чемодан вырывается из рук и скатывается вниз, на заплеванную моими же приятелями лестничную площадку. Она смотрит, смотрит… Чемодан падает, лопается ремень, и высыпаются ее вещи, ее юбочки и платья, все эти коробочки, флакончики и тюбики, которых так много у девушек и в которых мы, мужчины, ни хрена не понимаем. Вещи рассыпаются среди нескольких небрежно брошенных пустых бутылок, вывернутых упаковок из-под крабового мяса и сморщенной упаковки сока, из которого натекла грязноватая лужица… Она смотрит. Еще вчера здесь ждали нас обоих мои друзья. Стояли возле квартиры вот тут, одним пролетом ниже. Насвинничали. Она берется руками за виски и, не отрывая пальцев от головы и растрепанных волос, медленно спускается по ступенькам и начинает собирать свои вещи. И стучит в ее голове метроном, отсчитывая последние мгновения того времени, в течение которого она еще СМОЖЕТ ПРОСТИТЬ меня.
Плохо помню, как я выждал те часы, что отделяли меня от встречи с Леной. Первый час я метался по квартире, не находя себе места. Я прикладывал руку к сердцу и считал, сколько ударов за минуту… Семьдесят восемь. Я подбегаю к окну, из которого видно ее окна, и думаю, что вот сейчас она пойдет с работы домой, чтобы приготовиться к свиданию, в девять часов, у… Восемьдесят три. Мне кажется, что это она, она в каждой девушке, которая идет по улице по направлению к ее подъезду. Восемьдесят семь! Мне показалось, что из машины, подкатившей к ее дому, белой «ауди», выходит Лена. Неужели? А почему нет? Ведь мы расстались полгода как, и в этот срок уложилось столь многое. Сто три удара!.. Девушка стоит у машины и ждет, и только потом оборачивается, и я щурю глаза и отхожу от подоконника, потому что это – не она.
Как мы ценим то, что теряем! Еще недавно мог позволить себе то, о чем сейчас даже стыдно подумать, и все потому, что она уже не моя. Не моя?.. Вот еще посмотрим! Веселая злость наполняет меня, сердце перестает скакать, как накрытая ладонью взъерошенная маленькая птица, и я иду к холодильнику, наливаю себе сто граммов водки и выпиваю единым махом. Кровь весело и зло устремляется по жилам. Я уже могу позволить себе роскошь отвлечься от сегодняшнего свидания с Леной, ведь в конце концов еще только шесть часов. Я вспоминаю о том, что сестра должна отдать мне на недельку свою маленькую дочку Нинку, потому что она сама с мужем уезжает на отдых. Куда? Кажется, в Египет. Или в Чехию. Гм… Чехию. А ведь я так и не свозил Ленку в Чехию, хотя у меня и бывали довольно крупные, хотя и крайне неравномерные, заработки. А– обещал!.. Да что же, ведь еще не поздно, ведь еще поедем, и я скажу ей об этом прямо сегодня! Я сел к компу, вошел в Инет, набрал в поисковике фразу «Тур на двоих в Чехию». Так… Так… От 283 евро на человека. А тут предложение – 800 евро на двоих, с полупансионом. А здесь – ВВ: «все включено», all inclusive. Горящие туры… гм… Деньги.
Деньги.
Я стукнул ладонью прямо по клавиатуре так, что к двум уже западающим клавишам, кажется, прибавятся еще три. Не меньше. Придется покупать новую. Деньги… Денег нет. Только сейчас в мою непутевую голову, невесть чем занятую, пришло простое бытовое наблюдение: чтобы говорить с девушкой о чем-то серьезном, не мешало бы иметь в кармане определенную сумму. Ведь не сидеть же на парапете или на лавочке в парке, куда удобнее расположиться в кафе, пригласить в театр… и какой еще, к черту, театр?.. Я снова схватил телефонную трубку, она ужом выскакивала из влажной ладони. Набрал:
– Але! Шурик, ты? Тут вот че… Дай денег. Взаймы, понятно. А че это нет-то? Какое? Ах, все истратил на Восьмое марта? А что сегодня конец апреля, тебя как-то не того… нет? Понятно.
Следующий номер.
– Серега? Это Илюха. Как дела? С кем сидите? С Женьком? В кафешке? Ах, у него в офисе? Так даже лучше? Денег у него… Или у тебя. Гм… Сами хотели у меня занять? Да вы че, ребята, травите?! Ну-у!..
– Здорово, Макар! Илья это. В общем, без предисловий: дай денег. Сколько? Ну хотя бы штуку. Шту-ку. Тысячу рублей, не евро, понятно! Ну ладно, давай пятьсот. Ты смотри не пропей, пока я к тебе иду. Кем устроился на работу?! Уже неделю? Ну ты, Телятников, отличаешься умом и сообразительностью! Уже уволили?..
Я отправился к Макару за обещанной пятисоткой. Макар встретил меня длинной неразборчивой фразой о том, что его уволили из славного штата грузчиков крупного оптового склада. Уволили за то, что он, распив прямо на базе бутылку водки со своим напарником-стажером, принялся объяснять происхождение этнонима «узбек». Восходящего, как известно, к хану Узбеку, внуку Батыя, введшему в Золотой Орде ислам. Лекция сопровождалась возлияниями. Явившийся на вопль «узбек – это такая этноконфессиональная общность, которая… » заведующий складом, и далеко не великоросс, Мансур Тахоев немедленно уволил обоих: и просвещающего, и просвещаемого. На руки Макару дали шестьсот семьдесят рублей вместо обещанных полутора тысяч за неделю. Собственно, пятьсот из этой суммы явился занимать я. На остаток же была куплена выпивка, за поглощением которой я и застал Телятникова. Толстяк Макар сидел на кухне вместе с ментом Гошей и какой-то прыщавой девицей богемного вида в расстегнутой блузке и с размазанным ртом.
Деньги я взял сразу. Ошибкой было то, что я не ушел тотчас же после этого, а согласился на по «чуть-чуть». Растяжимость этого понятия я помнил с того времени, как учился в универе и был изгнан. Наверно, не очень твердо помнил, если поддался на заведомую провокацию. Кроме того, через час я повеселел настолько, что уверенно выговаривал Макару, читающему вслух Байрона в оригинале и размазывающему пальцем помаду на спине спящей богемной красавицы:
– Я так думаю, М-макар, что с Леной… что с Ленкой мы помиримся. А что? Нормальная девчонка. Вот женюсь. А что, на самом деле женюсь! Как деньги бу… будут, так сразу и…
– Как деньги будут, ты сначала мне отдай, а потом женись, – резонно заметил рефлектирующий гражданин Телятников, на мгновение отвлекаясь от Байрона и помады, – вот.
– Ты эти оппортунистические штучки мне брось, – обиделся я, – и вообще мне уже давно пора идти.
…На свидание я опоздал. Немного, но опоздал. Смешно, что именно на этот раз Лена пришла вовремя. С ней такое редко случается, чтоб она приходила к точно назначенному сроку, однако сегодня был как раз такой парадоксальный случай. Она стояла у парапета и глядела на воду. Я сунул в рот жвачку и, запихивая упаковку «Орбита» обратно в карман пиджака, выронил мобильный.
Она обернулась.
Не могу сказать, что я был нетрезв. Ей, кажется, хватило уже того, что от меня ощутимо пахло, и в вишневых глазах вспыхнула укоризна. Если бы я все-таки был совершенно трезв, то наверняка смог бы почувствовать то, что она до сих пор готова меня простить. Даже не алкоголь, не выпивка, нет! – а проснувшееся под воздействием этой выпивки ощущение прежней безнаказанности, того, что никуда она от меня не денется, и сгубило меня. У меня большой дар убеждения, это признают многие, но я всегда – куце и нелепо! – обращаю его во зло. Раньше я убеждал Ленку в том, что лучше меня она все равно никого не найдет. Теперь я убедил себя в том, что вот сейчас, в этот вечер в этом апрельском городе, – все будет решено, решено бесповоротно и удачно. Как легко, какими точными, виртуозными словами, сотканными из недомолвок и лжи, обольщал я самого себя!.. С веселой наглостью я предложил ей посидеть в кафе, ощупал в кармане жалкую мятую телятниковскую пятисотрублевку и подумал, что даже этого должно хватить, потому что с моей внешностью и подвешенным языком ничего не стоит заговорить двадцатиоднолетнюю девчонку. Заплести ей мозги, построить здание очередного прекрасного будущего, за которым только стоит протянуть руку. Лена улыбалась, кажется, устало, но – с надеждой!.. Теперь не знаю, как я не понял тогда, что она пришла ПРОСТИТЬСЯ.
Че, может, не будем пиво?.. Назвав пиво «конформистскими штучками», я заказал водку, курицу гриль и пакет сока. Классический набор, да?.. Я бодро опрокинул первую рюмку и наблюдал за тем, как она выпивает свою. До дна. Плохой признак. Но я снова не придал этому значения.
Пренебрегая таким ораторским элементом, как предисловие, я выложил перед ней с бухты-барахты:
– В общем, так, Ленка. Я, конечно, в чем-то повел себя не так… Но теперь хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Понимаешь? Я многое передумал, и теперь мне кажется, что мы можем вывести наши отношения на новый уровень, – помпезно подвел я итог.
Она молчала.
– Ты, я смотрю, тоже стала лучше, – бестактно продолжал я, – вон уже и не опоздала даже. А раньше, значит…
Весь разговор приводить бессмысленно. Она не опровергала ничего из сказанного мною, не подтверждала, она говорила какие-то бледные фразы и улыбалась бледной же улыбкой. Через час такой занимательной беседы я уже мог позволить себе показательно посматривать в сторону вырядившихся в связи с апрельским гормональным бумом девиц, фланирующих мимо окон кафе. Дескать, вот я какой рисковый, не Леной единой жив… гм. Я еще успел поймать на себе ее томный взгляд, увидеть, как она переплела свои тонкие пальцы и хрустнула суставами. Какие бледные нежности и томности, подумаешь!..
В кафе она так ничего и не сказала. Позволила проводить себя сначала до подъезда, а потом до квартиры, позволила мне говорить какую-то расхристанную чушь со множеством планов на наше якобы будущее, позволила поцеловать ее в губы и обнять, притянуть к себе. И сама обвила рукой мою шею. Наверно, в этот момент мы все-таки потеряли чувство реальности: ее мобильник раз за разом надрывался от одной и той же мелодии, выставленной на входящие звонки из дома (от матери!), Лена дрожала словно от холода, а перед моими глазами все плыло. И поплыло еще больше, когда она, не снимая руки с моей шеи, не отдаляя лица (я мог чувствовать ее дыхание), сказала:
– Я тебя люблю… особенно этого и не скрываю – как сам видишь. Но, Илюша, уже поздно. Нет, не смотри на часы, я не об этом поздно. Ты меня мучаешь. Если бы ты хотел измениться ради меня, то уже сделал бы выводы. А так… Я сделала свой выбор. У меня есть человек. (Ах, как гулко дрогнул под ногами мертвый железобетон темного подъезда!) У меня есть человек, за которого я, скорее всего, выйду замуж. Очень скоро. Вот. Ничего удивительного. Он появился два месяца назад. Он со мной, я могу опереться на него, я знаю, что защищена, когда он со мной. Не спрашивай ничего, я сама все отвечу. Я надеюсь, что смогу любить его. Поэтому не мешай мне и не мучай меня.
Я сжал ее руки. Что она такое несет?.. Неуместная язвительность тотчас же заставила меня вытащить из своей глупой башки цитату из классики, которыми так знатно нафаршировали мою голову на филологическом факультете:
– Ну да, понятно. «Я вас люблю, к чему лукавить, но я другому отдана, я буду век ему верна». Так, бля? Че это за тип? На «мерине», ага? Или какой-нибудь менеджер среднего звена, милый мальчик-костюмчик с окаменевшими мозгами и своим собственным понятием об этикете? Оранжерейно выращенная особь, созданная для прекрасной карьеры и образцовой семьи? Ух ты! Да уж! Не, конечно, я тут никак не качу – со своими-то загонами и списком тех гадостей, которые я тебе сделал?.. Списочек аккуратно составлен заботливой мамашей. Это не она тебе звонит? Ну бери, бери!
Хамство было чистопородное, откровенное. Надо отдать ей должное, она не стала отвечать. Даже не отпрянула от меня и не возмутилась безобразной этой речью. Лена сказала:
– При чем тут мама? Если бы ты действительно хотел, то мама не была бы помехой. А ты держишь меня за капризную игрушку, у которой произошел какой-то сбой и она на время сбежала от хозяина. Но все равно никуда не денется. Так, да? Так вот: ты ошибся. И не держи меня, не звони мне. Если, конечно, ты в самом деле любишь меня так, как повторил за один этот вечер раз десять. Иди.
Я сглотнул.
– Я не могу тебя отпустить.
– Мне нужно домой, уже очень поздно. И вообще: все поздно. Да тебе, кажется, и друзья не советовали продолжать со мной отношения. А ведь для тебя друзья всегда были на первом месте?.. Ну все, Илюша, не держи меня. Не надо меня обнимать. Давай я поцелую тебя в щечку.
Я возмутился:
– Какую, на хрен, щечку? Ты что, так и не поняла, что…
Небрежно сформулированная фраза так и осталась без завершения: этажом выше грохнула дверь, послышалось цоканье каблуков, и О-ОЧЕНЬ знакомый женский бас раскатился на весь подъезд:
– Опять с тем повелась?.. Да когда же это кончится! Только взялась за ум, вроде бы сама поняла, что эта скотина ни к чему доброму не приведет, так опять начинается!.. Ну, я сейчас!..
Весь тот максимум трусливого, малодушного и подлого, что я мог сделать, я тотчас же начисто перекрыл следующим поступком. Я выпустил из рук вздрагивающие плечи Лены и кубарем скатился вниз по лестнице, к спасительному выходу из подъезда. Оставив Лену на растерзание ее разгневанной высоконравной мамаше. В спину еще бился истовый, натруженный вопль Людмилы Венедиктовны:
– Развелось разной нечисти!!!
2
По пути домой (через дом Телятникова, которого не оказалось на месте) меня остановили какие-то милые граждане, отобрали мобилу и посетовали на то, что у меня нет денег. Свои соболезнования они принесли в форме нескольких внушительных тычков ногами под ребра, а потом еще добавили по башке. Пару раз. Ума и сознательности мне это не прибавило, и, доплетшись домой, я забылся мутным, в испарине, под липнущим к телу удушливым одеялом сном. Проснулся от звонка в дверь, который принял сначала за телефонный, а потом и вовсе за сигнал будильника.
Оказалось, приехала сестра и, как уже договаривались, привезла мне племянницу Нину, чрезвычайно шуструю пятилетнюю девчонку. Да все шесть почти что. Сестра окинула взглядом мою измочаленную персону, опухшее лицо и спросила недовольно:
– Опять влетел в историю, что ли?
– А что такое? – буркнул я.
– Вся физиономия распухла.
– Флюс у меня, – пробормотал я, глядя в пол. – А ты… скоро ее заберешь?
Племянница Нинка уже успела вскарабкаться на полку в прихожей и с грохотом повалить на пол какую-то пыльную коробку, верно, уцелевшую еще от бабушкиных времен. Сестра покачала головой, оттаскивая дочь за руку, и отозвалась:
– Когда заберу? Не успела привезти, а он уже: «когда заберешь»… Да… Ты, Илюшка, за ум бы брался, а то такой здоровый балбес уже, двадцать три года на носу, а ты все еще никак не остепенишься. Тебе бы же-ни…
Сонливость и нездоровую одутловатость сознания как рукой смахнуло. Я царапнул ногтями по стене, продирая старые обои, и буквально взвился:
– Не надо, а?! Вот этого не надо! «Жениться»! Хватит с меня!
Сестра сбавила обороты, хотя она у меня напористая. Наверно, нечасто ей приходилось видеть у меня ТАКОЕ лицо, хотя я человек вспыльчивый и импульсивный, за словом в карман не полезу. Она молча отсчитала мне деньги на содержание Нинки, потому как прекрасно знала состояние моих финансов и еще то, какой у этих финансов песенный репертуар. Уходя, сказала напоследок:
– Мы приезжаем через две недели. За Ниной либо Валера заедет, либо я сама. Или вместе. Будешь с ней гулять, следи, чтобы она смотрела под ноги, а то еще не успело толком потеплеть, а у нее уже все коленки сбиты и трое колготок продрала. И, значит, не вздумай лакать свое пиво или че покрепче, как с ней на прогулку пойдешь. Враз сбежит, ей же все интересно, до всего дело есть…
Напоследок сестра выразительно погрозила мне пальцем и ретировалась.
Нинка в самом деле была девчонкой развитой и заводной. Родители и старшая сестра утверждают, что в детстве я был примерно таким же несносным ребенком, который всех доставал и от которого хотелось выть, лезть на стену и вешаться на люстре. Однажды мой дедушка, выпив, именно это и хотел сделать. Сгубило его то, что люстра не выдержала его веса и рухнула. На следующий день дедушке предстояло еще ХУДШЕЕ испытание, потому что я скопировал его суицидальные потуги и соорудил виселицу себе самому в своей собственной комнате. Интересно все-таки, зачем это дедушка совал голову в петельку и строил такие страшные гримасы!.. Бабушка сняла меня с люстры и, поняв, откуда ноги растут, провела с дедушкой профилактические занятия: долго охаживала горе-самоубийцу бельевой мешалкой и заперла в кладовке, где он просидел почти сутки.
Меня же наказали лишением сладкого.
Таким же изобретательным ребенком была и моя племянница. Природная живость усугублялась частым отсутствием родительского надзора: сестра и ее муж поздно приходили с работы, а бабушка Нинки, моя мать, была слаба здоровьем и за пылкой внучкой уж точно бы не уследила.
Меня племянница Нинка называла безо всяких там «дядей»: Илюшкой. Надо признаться, в кои-то веки я был рад, что мне отдали на пару недель эту несносную девчонку. Она уж точно не даст зациклиться на мрачных мыслях. Да и друзья побаивались ко мне заходить, когда это существо с двумя крысиными косичками носилось в моей квартире. Было отчего. Однажды Нинка придумала играть новым сотовым телефоном Шурика Артемова и утопила дорогущую модель в унитазе, а Макару Телятникову налила в рюмку стеклоочистителя, прицепившись к пьяной фразе Макарки, что он «трезв как стеклышко». Такие выходки Нинки имели место с регулярностью, достойной лучшего применения.
Едва дождавшись, пока уйдет ее мать, Нинка вцепилась в меня со словами:
– А давай поиграем в лошадки-и-и!
Я тяжело вздохнул и опустился на четвереньки. С радостным криком Нинка оседлала меня и заставила скакать галопом по периметру комнаты. Особого недомогания с похмелья я с утра не испытывал, но одно дело – лежать в своей постели, держась за лоб, а другое– скакать бодрым жеребчиком и по требованию этой затейливой девчонки!.. Очень скоро я позеленел и почувствовал тошноту. Неизвестно, что было бы дальше (может, к собственной радости, я откинул бы копыта, заморенная лошадь!), не явись ко мне Макарка. Этот последний имел вид умученный и несчастный. Оказалось, его родители в кои-то веки узнали и о его исключении из университета, и о доблестных подвигах на складских помещениях при работе грузчиком. Его папа, очень суровый и очень ученый мужчина, доктор исторических наук, прочитал отпрыску строгую, громоздкую, обильно украшенную внушительными терминами лекцию. Анатолий Павлович (так звали этого ученого мужа) апеллировал к сознанию сына, которое «еще не совсем угасло, но изнемогает под бременем разгильдяйства, безответственности и злоупотребления алкоголем»). По-человечески Анатолий Павлович выражаться просто не умел. Да и не за то ему докторскую степень давали. Это уж точно.
Напоследок доктор наук напутствовал своего опрохвостившегося сыночка фразой:
– Надеюсь, впредь ты избавишь меня от необходимости выслушивать новости о том, что мой сын был изгнан из альма-матер, опозорился, нанявшись в грузчики, да и оттуда был уволен за несоответствие. Подумай, и крепко подумай!
После этой лекции сын был выставлен из дома: восстанавливайся в университете, а папа тебе не помощник из принципа! В таком скорбном настроении Макарка пожаловал ко мне. Он вообще любил являться ко мне со стенаниями и сетованиями. Вот и сейчас…
– Ви-и-инни! – жалобно проблеял Телятников, вваливаясь в прихожку и приспуская на переносицу раздолбанные очки.
– Только не вздумай жаловаться, – предупредил я, и вид у меня при этом был самый страдальческий. Одну из причин моей немилосердной утомленности жизнью Макар узрел тотчас же: из-за моей спины вылетела неугомонная Нинка и закричала:
