Текст книги "Бомбар-1"

Автор книги: Антон Геращенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Да, – отвечал Гаврила Охримович как бы мимоходом, а сам смотрел во двор, где по кругу бегал черный блестящий от сытости конь.

Вслед за конем поворачивался, щелкая бичом, человек. Был он без рубахи, лишь в плотно облегающих брюках и хромовых сапогах.

– Богатый ты, Гаврила, на родычей. Который раз встречаешь.

– Кто на шо, кто на шо, Мирон Матвеевич, – отвечал Гаврила Охримович, глядя, как конь, выгнув по-лебединому шею, переходит с галопа на рысь.

– Вся Расея у тебя, Гаврила, в родычах!

В голосе Мирона Матвеевича звенела уже злость.

– А шо ж, так оно, мабуть, и есть, – добродушно отвечал Гаврила Охримович, ничего не видя, кроме коня, и как будто ничего и не желая замечать. Спросил:

– Иноходца готовите? Рысь добрая!

– Ать, Ворон, ать! – закричали во дворе, стрельнули бичом и попустили повод. – Наметом! Наметом!

– И куда ж твои родычи идуть? – продолжал Мирон Матвеевич медленно, словно цедя по слову.

– А не знаю... Чи на Каневскую, чи на Ростов, не знаю...-весело и как будто даже беззаботно отвечал Гаврила Охримович.

Борода и усы у брюхатого перекосились в кривой усмешке, клыки разъехались – словно волк оскалился!

– Рассказывай!.. Ростов! Каневская! Север, юг, восток и запад!..

– Много казаков завтра будет участвовать в скачках? – спросил Гаврила Охримович, как ни в чем не бывало.

Брюхатый промолчал. А Гаврила Охримович, решив, что ответа от него не дождаться, крикнул во двор:

– Здорово, Павло!

Джигитовщик взглянул на него, кивнул. Конь уже летел, распластавшись над землей, словно и не прикасаясь к ней.

– Джигитуешь? Застоялся? – закричал Гаврила Охримович. – К скачкам готовишь?

Павло внезапно потянул к себе лоснящегося от пота коня. Тот заплясал на месте и попытался вскинуться на дыбы.

Ах и красавец! Тонконогий, в белых чулках, мускулы на груди у него перекатывались упруго, будто резиновые, а голова, худая, с белым пятном на лбу – звездочкой, вскидывалась вверх на тонкой высокой шее.

Конь дико всхрапывал, скалил желтые зубы и пытался укусить Павла, который освобождал от вожжи уздечку.

– А ну не балуй! Не балуй, Ворон! – покрикивал на него Павло и, освободив от привязи, ударил коня ладонью по крупу. – Ать, Ворон! В конюшню!

Распугивая кур, гусей и уток, что выводками бродили по двору, конь послушно побежал за изгородь из деревьев. А Павло – разгоряченный, улыбающийся, – отирая пот со лба, направился к воротам, волоча за собой по траве вожжу так, словно за ним ползла змея.

– К скачкам, говорю, готовишься? – спросил его вновь Гаврила Охримович. Объезжаешь?

– Да, застоялся малость. Нужно,-задумчиво и устало улыбаясь, отвечал Павло, словно Ворон все еще скакал перед его глазами.

– А побывка как? Долго еще гулять?

– Да в праздник закончатся мои гулянки. Сотня соберется – служить пойду.

"Сотник! Хуторской сотник! Его казаки потом будут рыскать за Гаврилой Охримовичем по плавням!-вспомнил Колька. – Вот же хитрый какой председатель Совета! Все узнал!

И что казаки завтра соберутся, и что Павлу скоро нужно будет уходить из хутора!"

Теперь мальчишки могли хорошо разглядеть сотника. Это был красивый молодой дядька. Широкие плечи, узкие бедра, мускулистая грудь. Брюки у Павла из дорогого материала и пошиты так, что не было ни единой морщины. Лицо открытое, продолговатое, с яркими и полными губами, нос – с горбинкой и щегольские черкесские усики.

– Сам-то ты... будешь? – остывая от джигитовки, спросил Гаврилу Охримовича Павло и уставился ему в лицо. Чем-то затаенным, звероватым он был похож на брюхатого.

"Да это ж... хуторской атаман! – наконец-то разобрался во всем Колька, взглянув на Мирона Матвеевича. – Вот тебе... и бедный казак! Для маскировки вырядился".

– А як же, – еще шире улыбаясь, ответил Гаврила Охримович. – Разве утерпишь? Кто ж честь нашей окраины защищать будет?.. На нашем краю, считай, коней пять, которых можно выставить.

– Ну если вы на клячах скакать собираетесь, тогда коне-ешно,-протянул насмешливо Павло.-Потеха!.. Как они костьми по выгону загремят. Ты-то сам на том раненом будешь? Шо тебе железнодорожники ростовские оставили?

– Да. Он, знаешь, выправился. Не ровня твоему иноходцу, конешно, но конь ничего, скакать можно... С площади сколько выставят?

– Да все! – грубо бросил Павло, подбоченясь. – Шо у нас коней мало?

– Эт точно, эт точно, – подтвердил Гаврила Охримович и, внезапно спохватившись, сам себя оборвал: -Ну ладно, забалакался я с вами. До завтрева!

– Э, не-ет! – сказал Мирон Матвеевич, расставляя руки. – Раз уж подошел, то давай по душам балакать. – С притворным осуждением сощурился: -Шо ж это ты так, Гаврила!.. Хоть ты и работник мой, но мы с тобой теперь главные люди в хуторе. Ты – председатель Совета, я – хуторской атаман, нам есть о чем побалакать. А то, глядишь, и не увижу табя... живым, время-то вон какое. Шо вот ты антирисуешься, много ли али мало будет участвовать в скачках? Шо у тебя за антирес к этому?

– Да так, – засмеялся Гаврила Охримович. – Интересно, я тоже ведь буду скакать.

– Э-э, нет, Гаврила, меня не проведешь. Знаем мы вас. Родычей хочешь сплавить, шоб мы их не посекли в степу, как капусту?

Павло уже остыл от джигитовки. Пощелкивая тихонько бичом, он жестко и требовательно смотрел в лицо председателю Совета, ждал ответа.

– При чем здесь родычи? Скачки скачками, а люди есть люди. Куда им путь лежит, пусть туда и идут. Хоть сейчас, хоть ночью.

– Кре-епко, значит, дают им в хвост и в гриву, шо бежать приходится, продолжал Мирон Матвеевич так, словно ничего не слышал. – Видел я, сколько среди них раненых.

Павло осклабился, усмехнулся в сторону отца.

– Это вы только ушами хлопаете. В других хуторах не ждут, когда войско придет. Они, – Павло кивнул на Гаврилу Охримовича, – с вами не будут цацкаться. Я встречался с ними, знаю. У них разговор короткий – к стенке!

– Ну ты уж, Павло, скажешь, – проговорил председатель Совета. – Можно и без этого.

– А нам с вами – иначе нельзя! – отрубил Павло.

– Почему это?

– Потому как вас, голодранцев, в три-четыре раза больше, чем нас! Говорить с вами нужно только пулями!

– А языком, шо ж, нельзя?

– Нельзя! Вы хотите жить по-своему, поделить все поровну. А мы не хотим. Нас меньше, и потому мы должны говорить только огнем.

– Шо ж, спасибо и на этом, – серьезно и спокойно отве-тил Гаврила Охримович. Он их не боялся.

А Мирон Матвеевич и Павло смотрели с лютой ненавистью на него и боялись!

"Почему они такие? Почему?"-думал Колька, заглядывая во двор.

Земля там была вытоптана, много скота и птицы держал Мирон Матвеевич! Влево, за изгородью держи-дерева, громоздились сараи: оттуда слышались мычание, рев быка, блеяние и перханье овец, звяканье уздечек.

По двору бродили куры, гуси, утки, индюки. А справа, перед лужайкой, где Павло джигитовал иноходца, стояла про-сторная и приземистая хата под почерневшей и заросшей зеле-ным мхом камышовой крышей. Крыша, казалось, давила стены, и они под окнами выпирались дугами.

Окна хаты, как глаза у Мирона Матвеевича, будто подпирались жирными щеками и смотрели из-под крыши на мир неприветливо, зло,

Богатый двор! Но Кольке стало смешно, ну и что же, что полно во дворе и коней, и овец, и коров, и птицы! Зачем им столько?!

Припоминая рассказы деда Гриши, который мальчишкой бывал в доме Мирона Матвеевича, представил и все, что есть под крышей – окованные медными полосами сундуки, кровати с шишками на спинках, горы – под потолок! – пуховых подушек, лезгинские ковры, старинные шашки, ружья и пистолеты. Полусумрак комнат. Неяркий свет от керосиновых ламп. Павла и Мирона Матвеевича у стола, наевшихся и напившихся, не знающих, чем заняться вечером. Наелись и – спать.

Одни, как байбаки, в своих темных норах!

И вот держатся Мирон Матвеевич и Павло за свое, не уступают места людям таким, как Василий Павлович и Гаврила Охримович, которые хотят изменить жизнь. Живут атаман и сотник как собаки на сене: сам не гам и другому не дам.

Видел Колька затуманенным взором широкое поле, трудятся в нем с песнями люди. Пашет землю бородатый и могучий старик – диду Чуприна. Ветер треплет его седые и длинные, как у Тараса Бульбы, усы и чуб. Дид выпрямляется над дер-жаками плуга, оглядывает поле из-под распухшей от труда руки. Жаворонки над ним звенят, степь терпко и пьяно пахнет. Хорошо жить и трудиться на земле!.. И всем хватает в ней места, всех обласкивает теплом солнце и обвеивает пахучим ветром – живи, радуйся!.. Ведь что же хотел дид Чуприна? Жить, пахать, кормить семью. Не дали! Измолотили его, старика, в поле цепами. Убили... Звери!

– Разговор у нас с вами должен быть коротким. Вот какой, – Павло вскинул кнутовище, словно дуло пистолета, нацеливаясь в лицо Гавриле Охримовичу. – На мушку и – готов! И чем больше и скорее – тем лучше!

– А ты не спеши, сынок, – остановил Павла Мирон Матвеевич тихо и как будто ласково, но так, что Кольку проняло ознобом с головы до ног. – Убить – дело нехитрое. Надо так казнить, шоб их внуки и правнуки зареклись на век. Да и пули... не по-хозяйски это. Нужно балакать по-нашему, по-свойски. – И уже не сдерживаясь, закричал, затрясся: – Мы освежуем их! С живых кожу посдираем! Вы нас хозяйства лишить собираетесь, а мы с вас-кожу! На барабаны вас пустим!

– Ладно, ладно, батя, успокойся, пожалей свое больное сердце, – приобнял его за плечи Павло и принялся легонько похлопывать другой рукой по жирному животу отца. Оскаливаясь золотыми зубами, выдохнул Гавриле Охримовичу:

– Мы как-нибудь без вас, стариков, управимся. Вот сотня моя соберется завтра к вечеру, я с ними... быстро!..

Председатель хуторского Совета усмехнулся, окинул их обоих, побледневших, с трясущимися губами, взглядом, сказал:

– Добре! Душу отвели и добре. Только, Павло, слово-то последнее за нами будет! Ты сам это знаешь, потому и боишься, шо ничего сделать не можешь. Кончилось ваше время! И сейчас идут так... денечки!

Мирон Матвеевич и Павло прямо-таки задохнулись после его слов, хотели что-то быстро ответить и не нашли слов.

– Покедова, до скачек! – насмешливо бросил им Гаврила Охримович и, не оглядываясь, двинулся вдоль зеленой изгороди, спокойный, уверенный в своих словах и силе.

"Таким, наверно, был и рыцарь диду Чуприна в молодости",-подумал вдруг Колька: несокрушимым мужеством веяло от Гаврилы Охримовича.

Павло вскинул бичом. Сашка и Колька шарахнулись с мешком от него, думая, что он ударит их, но кнутовище вскинулось и опустилось бессильно.

Мальчишки бросились вслед за Гаврилой Охримовичем.

Они видели, как из-под изгороди высунулся было Гришка, но, заметив отца, вновь спрятался. Раздувшаяся от яблок рубашка вываливалась из штанов, как живот у Мирона Матвеевича.

Гаврила Охримович, поравнявшись с тем местом, где прятался Гришка, ловко выхватил его из веток за ухо.

– Ты шо ж это, а? – сказал он грозно. – Батько председательствует, учит людей честно жить, а ты по чужим садам шастать? – и, еще не остыв после разговора с атаманом и сотником, принялся трепать сына за ухо.

Трепал он крепко, всерьез. Гришка изгибался, кривился от боли и водил головой вслед за рукой так, чтобы ему не оторвали ухо.

– Батя, батя родненький! Ой, не буду! Ой, больше не буду! – вскрикивал он. А когда отец отпустил, он со слезами на глазах признался: – Чуть вухо не оторвал! – и с осуждением наступая на отца: -За шо? За мироновские яблоки?! За богатейские? Шо они, обедняют? Сам же говоришь, шо у них нужно хозяйство эксп... эксп...

Гришка споткнулся на трудном слове.

– Экс-про-при-и-ро-вать, – выговорил он по складам. Гаврила Охримович, отвернувшись, улыбнулся. Гришка осмелел:

– Завтра спас, а у нас – десяток яблочек-кислиц. А у Мирона вон сколько, и гниют же. Вот я и экспро-прии-ровал.

Как революционный пролетариат. Ты ж хуторскими делами занят, а кто, окромя меня, о пропитании семьи подумает? Ты?

– Будет, будет, Григорий! – потрепал по вихрам сына Таврила Охримович. Ну погорячился, прости!.. Только шоб, Григорий, это в последний раз было. Нехорошо, сынок, по чужим садам шастать.

Гаврила Охримович легонько дал Гришке подзатыльника и пошел от мальчишек к бричкам, что табором расположились в низине перед камышами. А сын его, потирая раскрасневшееся ухо, сунул Кольке и Сашке по яблоку.

– Нехорошо, нехорошо! – ворчал он – Будто я сам не знаю, шо нехорошо. А ну-ка убежи от кобеля, когда он тебя молчком хочет за штаны схватить!..

Гришка обтер рукавом дымок с яблока, вонзился зубами так, что сок брызнул ему в лицо.

– Рубайте! – приказал он мальчишкам, проглотив, добавил: – Со мной нигде не пропадете. Мы этих богатеев еще не так потрусим.

СТРАТЕГИЯ

С волнением подходил Колька к хате своих предков. Сейчас он увидит родовое гнездо Загоруйко, откуда вышли могучий дид Чуприна, первый хуторской бунтарь Охрим, Гаврила Охримович, первый председатель народной власти, его братья, погибшие в Сибири, на каторгах...

Хата оказалась именно такой, какой она и представлялась ему, – аккуратно побеленная, приземистая, маленькая, под свежей резки камышовой крышей. Будто бабушка Дуня под светлой косыночкой! Чем-то похожими на ее глаза были и окна на улицу они смотрели промытыми стеклами чисто, ясно, бесхитростно.

Знакомо было все и в хате: земляной пол-доливка, перед праздником смазанный смесью глины и конского помета для крепости, печь посредине, топчаны по-над стенами, застеленные домотканым полосатым рядном, выскобленный, без скатерти, стол под окнами...

Бедность!..

Поразила Кольку икона в углу. Из-под расшитого полотенца с черной доски смотрели страдальческие глаза бабушкиного бога, от которых нигде нельзя было скрыться.

Колька вышел из хаты; там ему показалось неуютно под жалеющим взглядом бога, с непривычки душно от аромата чабреца, разбросанного по доливке.

– Шо, в городе получше люди живут? – спросила баба Дуня, увидев его грустное лицо. – Гарнийше?

Колька неопределенно гмыкнул, мотнул головой, промолчал.

– Не горюй, сынок, – подбодрила старушка. – Главное ж не в том, как люди живут, а какие они сами! У иного всего вдоволь, а куска хлеба не выпросишь. А у нас так: в тесноте, да не в обиде – любого накормим, напоим и спать уложим. Чем богаты, тем и рады, нараспашку в миру живем.

Бабушка Дуня хлопотала в летней кухне. Согнувшись и будто уменьшившись ростом, она бегала то в хату к жене Гаврилы Охримовича, которая сидела там над больными детьми – мальчиком и девочкой, то к печке, где в огромном чугуне варились раки.

– Борщ у нас славный получится, ложка будет стоять, такой густой,говорила старушка, успевая на ходу ласково оглаживать мальчишек по головам и спинам. – Мои ж вы помощнички! Мои ж вы кормильцы!

Слова из нее сыпались беспрерывно и слушать ее не надоедало. Бабушка Дуня говорила не кому-то конкретно, а как бы сама с собой.

– Вон Мирон, атаман наш. Чего у него только в хате нет! И все хапает, все хапает, все ему мало. Морду разъел – во! Живот в штанах не помещается, а на сердце жалится, завсегда за грудь держится. Порок сердца, говорит. Какой-такой порок, шо за порок? У нас ни у кого, сколько помню, никогда такой болезни не было. Ни у диду Чуприны, ни у Охрима моего, ни у меня. Я до семидесяти года считала, а теперь бросила – надоело и никогда не знала, шоб у меня сердце болело. От жалости – да, чувствую его, а когда роблю, – никогда. Я думаю, шо оно у Мирона от безделья болит. А жил бы справедливо, не жадничал бы, не злился на весь мир, никакого у него б порока и не было. Злые люди завсегда чем-нибудь да болеют, их злость гложет. И умирают они завсегда в муках. Во как она, жизня, устроена. Как ты к ней, так и она к тебе. За всем бог следит!..

Мальчишки слушали, помогали ей-ломали сухой камыш, засовывали его в печку, а когда раки сварились, принялись их очищать от кожуры, бросали шейки в котел с квасом, куда накрошили сваренных вкрутую яиц, зелени и насыпали отваренной фасоли.

Бабушке ни в чем невозможно было отказать: такой веяло от нее добротой и лаской.

А когда все дела были сделаны и баба Дуня накормила их холодным борщом, напоила узваром – компотом из сухих груш, – они побежали к табору.

В беготне и заботах они не заметили, как схлынул жаркий день, как утонуло в плавнях солнце и над землей начали устаиваться и густеть сиреневые сумерки. Все в них – кони, подводы, люди – теперь казались тенями, размытыми, без четких очертаний.

В таборе жгли костры, рушили на жерновах кукурузу и пшеницу в крупу, готовили пищу в походных котлах, чистили винтовки, починяли одежду, перевязывали раны. Мальчишки переходили от подводы к подводе, глазели на все, но вскоре и это закончилось для них, когда люди начали укладываться спать.

Костры погасили, по краям табора залегли с заряженными винтовками часовые. Раненых, кто не мог ходить, хуторские люди с окраины на связанных чаканом жердях, самодельных носилках, унесли куда-то по-над камышами в темноту.

"В чибии",-догадался Колька, вспомнив о тех камышовых шалашах, о которых на речке рассказывал Гришка.

– Их к Марийкиному броду понесли. Это почти там, где мы раков ловили, бахча еще там мироновская, – шепнул Гришка Кольке и Сашке, забыв, что на бахче-то им сегодня и не пришлось побывать. – Там мелко. Брод потому так и называется, шо там даже девчонка подола не замочит.

Пропали куда-то Гаврила Охримович и Василий Павлович.

Гришка объяснил:

– Малшрут пошли смотреть: терновые балки, переправы на ериках, гати. А то ж утопнешь в болоте, если, не зная, в плавни сунешься.

Вернулись председатель и командир отряда поздно, в таборе уже улеглись спать.

– Гаврила, у тебя тут хлопцы из Ростова должны быть, земляки мои, – сказал Василий Павлович перед тем, как войти в хату, где горела керосиновая лампа и из отворенной двери ложился на траву длинный коврик света.

– Та есть вроде бы. Бегали тут... – очищая на свету чирики от грязи, устало проговорил Гаврила Охримович. – Гришка!.. Где хлопцы, которых баба Дуня в степу нашла?

– А ось они, – откликнулся Гришка и подтолкнул Кольку с Сашкой к двери.

– Проходите, казачата, у хату, там погутарим, – сказал мальчишкам Василий Павлович и, обернувшись, – Гавриле Охримовичу: – Я их хочу порасспросить кой о чем. Они, знаешь, Гаврила, что к чему – во всем разбираются!

– А шо ж тут такого? Если они грамотные та из города, то они и во всем должны разбираться, – спокойно ответил Гаврила Охримович. – Грамота ж, она свет!

На столе перед керосиновой лампой расстелили карту.

– Ну, донцы-молодцы, давайте погутарим, – усаживаясь за стол, сказал Василий Павлович мальчишкам. – Как там, в Ростове? Знаете вы что-нибудь о войсках?

Колька и Сашка передернули плечами, нет, вроде бы им ничего такого неизвестно, хотя и читали Большую Советскую Энциклопедию.

– Может, ты, рыженький, что знаешь? Ты вроде бы побойчее своего дружка.

Сашка вскинул вихрами, открыл рот и – ни звука. Когда он с Колькой собирался в полет, ему казалось, что он знает очень много. И о прошлом, и о настоящем. А вот сейчас, когда нужно было сказать что-то конкретное об августе восемнадцатого года, почувствовал, что он вроде бы ничего и не знает. Ни-че-го!..

Эх, знали бы, взяли бы с собой том энциклопедии, посвященный гражданской войне на Дону и Кубани, со всеми картами... И как они не догадались?! Лекарство для детей Гаврилы Охримовича нашли – стрептоцид: он очень помогает, когда болит горло. Малыши его уже пожевали, и Колька с Сашкой надеялись, что к завтрашнему дню им станет легче. Дустовые шашки взяли, капроновый шнур, замки-"собачки", а вот энциклопедию – не догадались. Да и кто же знал, что им встретится отряд?

– Коль, может, ты, а? – взмолился Сашка. – Ты же... внимательнее.

Колька презрительно искоса взглянул на него. Сашке стало так стыдно, что почувствовал, как нестерпимо у него горят уши. "Вот видишь, – как бы сказал ему Колька, – торопыга! Хвастаться можешь, а как до дела дойдет, так тебе и сказать нечего".

"Это точно!"-стыдясь себя и ненавидя, согласился в душе Сашка.

Ругать поздно!.. Сашка вдруг почувствовал уверенность, что уж теперь-то он возьмется за воспитание железной воли. Ведь как он читает книги? Выбирает только интересное, все, что начинается со слова "вдруг", приключения всякие, а описания природы и все остальное пропускает. Вот и допропускался!

Глаза у Сашки стали вконец несчастными. Он смотрел на друга, умолял: "Ну вспомни, Коль, вспомни!.."

Колька отвернулся: он сам был не уверен, хорошо ли запомнил то, что много раз читал в Большой Советской Энциклопедии. Подошел к столу, маленький, коренастенький, так сосредоточившийся, что на верхней губе у него мелким бисером проступил пот.

Карта оказалась и знакомой и незнакомой. Вместо надписей "Ростовская область" и "Краснодарский край" – "Область войска Донского", "Область войска Кубанского", но самое главное – не было стрел, которыми обозначались наступления красных!..

И все-таки Колька сумел разобраться: недаром он вечерами любил сидеть над картой боев гражданской войны на Дону и Кубани. Тогда в Красном городе-саде ему интересно было представлять, в какой обстановке приходилось жить и бороться Гавриле Охримовичу, теперь вот это пригодилось. Понять карту ему помогли изгибы рек, а стрелы вспомнились уже сами по себе. Его даже холодным потом прошибло оттого, что он все так легко вспомнил. Не знал Колька лишь одного – как рассказывать. Ведь нужно сообщить все-все, это ж не игра, а жизнь, и одновременно так, чтобы ему поверили. Не скажешь ведь, что они прилетели из будущего и все знают из книг!

– Значит, так, – проговорил он, наклоняясь над картой, круглоголовый, лобастый, с короткой челкой, невозмутимый и внушающий своей серьезностью доверие. – Деникин с войсками занял Екатеринодар, и теперь белые идут по Кубани к Темрюку. Войска красных отступили. Большая часть – к Армавиру. А меньшая.., – Колька подумал с минуту и вспомнил: – около двадцати пяти тысяч оказалась отрезанной в низовье реки Кубани. Теперь они вот здесь.

Колька ткнул пальцем в кружочки, около которых было написано "Верхне-Баканский" и "Тоннельная".

– Разрезали, выходит, наших надвое, – задумчиво проговорил Василий Павлович. – Хитро!.. Одних на Таманском полуострове заперли, других в голодные калмыцкие степи гонят зимовать. Хитро, хитро, ничего не скажешь...

– Идти к Армавиру вам нельзя: к городу подступают белые, – невозмутимо продолжал Колька, и палец его двинулся к черноморскому побережью. – Вам нужно идти по-над плавнями, к вот этим станицам – Гривенской, Петровской, Анастасиевской. Здесь вы можете соединиться с красными.

– Откуда вы это все знаете? – спросил Василий Павлович.

– В городе услышали, на вокзале!.. – быстро ответил Колька, не глядя командиру в глаза.

Василий Павлович посмотрел на его изорванную рубашку, на Сашкин синяк и ничего больше не спросил, склонился над картой. Лицо у него помрачнело. Заскучал рядом с Василием Павловичем, теребя усы, и Гаврила Охримович.

– Да-а,-выдохнули они разом, всматриваясь в карту, словно видели весь долгий путь сквозь дебри камышей, топи и болота, заросшие колючим терновником и шиповником балки, неуютные хутора и прокаленные зноем степи.

– Веселый тебе, Василь, выпадает малшрут! – горько пошутил Гаврила Охримович.

Командир отряда лишь крякнул, прикрыл козырьком ладони глаза и ничего не ответил.

– Но нужно так идти, – сказал Колька и, не зная, как убедить Василия Павловича в том, что он прав, поклялся: – Только так, честное... пионерское!

Услышав незнакомое слово, командир взглянул из-под ладони, хотел, вероятно, спросить, что оно обозначает, но... нужно было думать, как вести отряд.

– Главное – в хутора не заходите. Там кулацкие восстания.

Василий Павлович отнял руку ото лба, воспаленными глазами взглянул на Кольку, невесело усмехнулся:

– Это мы и без вас, хлопцы, знаем. Только куда ж денешься! Патроны нужны, продовольствие, люди, наконец. У нас же что ни день-ночь, то мы и своих не досчитываемся.

Сашка мучительно думал: неужели же он ничем не сможет помочь красным? Так долго мечтал о полете, забывался так, что в школе его вызывали к доске, а он не слышал своей фамилии. "Школа, школа..." – споткнулся он вдруг и тотчас, как наяву, увидел свой класс, актовый зал, когда их с Колькой и другими ребятами принимали в пионеры. Давно это было, а Сашка помнил все до мельчайших подробностей. К ним тогда еще в гости пришел участник Таманского похода, ветеран гражданской войны. Стоп!.. Да ведь ветеран рассказывал о том, как осенью восемнадцатого года они прорывались из Темрюка сквозь блокаду белых, сквозь их пули, огонь, картечь и сабельные заслоны!..

– А что если... – вслух думал Василий Павлович. Глаза у него сузились, на скулах вздулись желваки. – Что если прорваться, а? Темрюк, Таманский полуостров-это же мешок. Соединишься да не вырвешься. А от Армавира через калмыцкие степи можно к Царицыну выйти. И голод, и холод, на каждом шагу погибель, да зато ж хоть есть надежда!..

– Не надо, Василий Павлович! – звонко воскликнул Сашка, отталкивая Кольку от стола в сторону. – Вы не бойтесь! Прорветесь к Темрюку! Красных успеете догнать. Они только в конце августа на Новороссийск двинутся. Там их немецкие и турецкие корабли обстреляют, и они по-над Черным морем пойдут. А с ними и вы!.. И победите!.. И все равными будут, грамотными, ни богачей, ни казаков не будет. А напрямую к Армавиру – погибнете. Ведь сколько вас, а там – войска! В "Железном потоке" Александра Серафимовича вон... Да мы весь Таманский поход и в кино...

Колька толкал Сашку в бок – ничего не помогает! И когда его друг вот-вот должен был выболтать, откуда он это все знает, Колька, уже не церемонясь, вытолкал его в дверь. Сашка обиженно косился на него неподбитым глазом, но подчинялся; он и сам чувствовал, что наговорил много лишнего.

Гаврила Охримович и Василий Павлович смотрели во все глаза.

– Как это? – заговорили они одновременно. – Вы знаете... что будет?

Колька испугался: ну все, конец! Сейчас все рухнет!.. Ведь это так же, как если бы ему в Красном городе-саде встретились мальчишки и сказали, что они прилетели из 2000 года. Поверил бы он им сразу? Нет, вначале принял бы за выдумщиков, а потом – долго бы выспрашивал, проверял. А сейчас – нет для этого времени у командира и председателя: дорог каждый час!

– Василий Павлович! Гаврила Охримович! – заметался между ними Колька, а распоротые штанины – вслед за ним, как подол юбки. – Вы не обращайте на него внимания. Он немного того...

Колька покрутил пальцем у виска.

– Он тронулся малость. Блаженный он! Но то, что он говорил, это правда. Честное пионерское! Вы догоните красных. Спешите! Сделайте только так, как мы вам сказали. Я вас очень прошу.

Голос у Кольки задрожал, и он впервые в своей жизни чуть не расплакался.

– Будет, будет, хлопчик!-успокоили его.-Мы верим. Не реви, мужику слезы не к лицу. Не хорошо нам тут мокреть разводить.

Над картой вновь склонились, а Колька попятился к двери.

– Чудные хлопцы какие-то. Слова у них... – сказал Василий Павлович негромко Гавриле Охримовичу, но Колька, затаившись на улице у двери, все слышал. – И вправду, видать, блаженные.

– С горя, мабуть, – ответил Гаврила Охримович. – Из самого же Ростова идут. Избитые, в синяках, рваные. Досталось горя хлебнуть. А горя нынче столько, шо и у взрослого ум за разум заходит... А они ж хлопчики ще, хвантазеры...

В комнате замолчали.

– Ну что ж, – послышался вновь голос Василия Павловича. – Хоть так, хоть эдак, а нам – по плавням идти. О красных на Таманском полуострове и я слышал. А если правда то, что хлопцы о Тоннельной говорят, то тем лучше.

– Да,– согласился с ним Гаврила Охримович, – шлях у вас один, – и через минуту добавил задумчиво: – А мне тут придется партизанить, не бросишь же раненых та детей с бабами!.. Однополчане должны сойтись, с кем на германском фронте пришлось в окопах сидеть. Отбиваться будем!

– Не отбиваться, а сидеть нужно тихо в камышах,-по-слышался из глубины хаты женский визгливый голос. Это заговорила жена Гаврилы Охримовича, худая, с заплаканными глазами женщина. – Прижухнуть и сидеть, будто и нет вас. Вояки! Не навоевались еще!

– Ты, мать, помолчи, – ответил Гаврила Охримович. – Не твоего ума это дело.

– Как не моего! Как не моего! Сиротами детей хочешь пооставлять?

– А я еще раз кажу, – слегка повышая голос, медленно проговорил Гаврила Охримович, – не бабьего ума это дело!.. Помолчи, когда мужики говорят... Кому ж умирать охота?-И после, когда ему не возразили, добавил грустно: – Тут хочешь или не хочешь, а воевать придется. Завернулось все так – или мы их, или они нас, середки нет. Отобъемся! Казаки, мои фронтовики, сойдутся – отобъемся.

– Чтой-то не видать твоих хронтовиков, какой день обещались, а их все нет.

– Ладно, ладно, мать. Придут. Не сегодня, так завтра. Они сами в своих хуторах, как я, будто на горячих угольях сидят. Так у нас хоть есть где сховаться – плавни рядом. А у них – степь! Того и гляди, в спину из обреза жахнут или живьем в хате спалят.

Во двор выскользнул Гришка, налетел в темноте на Кольку.

– Гайда на сено, баба Дуня нам на копне постелила, – сказал он и, оглянувшись на дверь, махнул рукой: -Ну ее!.. Мать с батей лаются. Отсталая она у нас, стратегии не понимает. Одно слово – баба, разве ж она казака поймет?

ПОД ЗВЕЗДАМИ

Сашку они нашли на копне сена, что стояла позади хаты. Там, наверху, бабушка расстелила для них колючее рядно и теплое одеяло из цветных лоскутьев. Спать на сене укладывался и трубач, сын Василия Павловича. Увидев его, Колька ничего не сказал Сашке, лишь наддал ему в бок, мол, погоди, я с тобой еще не так поговорю.

Все вчетвером они укрылись одним одеялом. И только улеглись, как во двор вышли Гаврила Охримович и Василий Павлович.

Спать они собирались под копной.

Все небо усыпано большими и малыми звездами. Да густо так, будто они, роясь, терлись друг о друга, крошились, и весь небосвод от горизонта до горизонта наполнялся светящейся звездной пылью.

Под копной долго говорили о том, как и что нужно сделать завтра. Говорили тихо, так, что наверху слышались лишь отдельные слова. И оттого, что о завтрашнем дне говорилось шепотом, остро чувствовалась настороженная тишина, в которой затаился на взгорье хутор...

Верещали сверчки, где-то в плавнях изредка вскрикивала спросонья какая-то птица, двигались звезды в безлунном небе.

– Да-а, – вздохнули под копной. Это был голос Василия Павловича. – Много нам еще придется горя хлебнуть, много!..

– Не кажи, – поддержал его Гаврила Охримович. – И доживем ли до того дня, когда все кончится?..

Сено захрустело, хуторской председатель повернулся лицом к небу, разбросив руки, мечтательно произнес:

– А зирочки горять!.. Светють. И потом будут гореть, когда нас не станет. Жизнь получшает, а нас не будет.