Текст книги "День Святого Никогда"

Автор книги: Антон Фарб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Ну и как я буду это вытирать, если тряпка опять куда-то задевалась? – расстроилась Хильда.

– Надо проявлять изобретательность, – важно сказал Патрик, подходя к доске и убирая чернильницу в холстяной мешочек. – Вы хотели меня видеть? – обратился он к Феликсу.

– Да-да, – ответил Феликс, пытаясь удержать в руках стопку контрольных, журнал и рулон с картой. – Подержи вот эту ерунду, пока я… ага, спасибо!

– Какую такую изобретательность? – спросила Хильда, наивно хлопнув ресницами.

– О! – сказал Патрик. – Для героя изобретательность – это самое главное! – заявил он и перевернул доску на другую сторону.

При этом он едва успел отскочить в сторону, так как от резкого движения с доски сорвалось облако меловой пыли, и Хильда оглушительно чихнула. Исходя из количества разнообразных надписей и рисунков не всегда пристойного содержания, обратную сторону доски не вытирали на протяжении нескольких лет.

– М-да, – хмыкнул Феликс. – Изобретательный нынче пошел студент! Патрик, проводи меня до деканата, я хочу с тобой поговорить… А заодно помоги донести всю эту макулатуру.

Они вышли из аудитории, оставив девушку розоветь от смущения при виде рисунков, афоризмов и стихотворений, которые с легкостью опровергали теорию Огюстена о тяге к геройству, как сублимации полового влечения.

С чем-чем, а с влечением студенты Школы проблем не испытывали.

2

После третьей пары тишина в Школе приобретала совершенно другой оттенок. До этого в длинных и гулких коридорах царило обманчивое безмолвие, набрякшее сотней мелких звуков: где-то бубнили голоса, взвизгивал по доске мел, хлопала дверь, и кто-то дробно ссыпался по лестнице, или сдавленно кашлял в кулак, прочищая горло… Звуки эти отнюдь не нарушали тишины, но впитывались ею, вбирались без остатка и уплотняли ее субстанцию, будто накапливаясь для того, чтобы выплеснуться наружу во время коротенькой переменки, вскипеть и забурлить, прокатиться по Школе многоголосым гомоном, оборваться резким, отрывистым звонком, и снова утонуть в мягкой перине безмятежности, под которой пульсировал ритм нормальной жизни Школы.

А в два часа пополудни, когда учебный день можно было считать законченным, и студенты растворялись в воздухе с проворством, достойным лучшего применения, деловито шуршащее безмолвие сменялось зыбким, подрагивающим покоем пустых коридоров, где любой звук, будь то шарканье веника или скрип дверных петель, казался чем-то столь чуждым и неуместным, что существовал как бы сам по себе, вне пространства всевластной тишины, которая продолжала трепетать и мягко обволакивать Школу, игнорируя жалкие потуги людей остановить ее продвижение. Такое преображение тишины из деловой в сонную происходит, наверно, в любом крупном учреждении, когда его покидают люди; и если что-то и придавало разительности перемене школьной атмосферы, так это скорость, с которой она происходила.

Феликс и Патрик задержались у доски самое большее на полторы минуты. За это ничтожное время две сотни студентов успели выкатиться из аудиторий и с гулом пронестись по коридорам, заполонить лестницы и устроить толчею у гардероба, а потом – исчезнуть, сгинуть, пропасть без следа и заставить ломать голову над тем, куда могла в один миг подеваться такая орава будущих героев?! Но Феликс уже привык к тому, что студенты покидали здание Школы с куда большим энтузиазмом и расторопностью, чем приходили туда на учебу, и потому ломать голову над проблемой мгновенного исчезновения студентов он не стал, предавшись вместо этого смакованию тишины.

Он любил тишину. Любил и знал, умея различать десятки ее видов; а еще он берег ее по мере сил и возможности, понимая, сколь редкое это явление в большом городе. И потому в разговор первым вступил Патрик:

– А что, сессии у нас не будет? – спросил он.

– Как это не будет? Уже была, ты просто не заметил…

– В смысле? – опешил Патрик.

– Ты контрольную сегодня писал? Вот оценка за нее и будет итоговой за семестр. Вы по всем предметам уже написали, или осталось еще что-то?

– По истории еще нет… – машинально ответил Патрик. – То есть вместо экзаменов и зачетов у нас будут контрольные?

– А зачем нужны экзамены, если для продолжения учебы требуется всего лишь твердое желание стать героем?

– Не понял… – открыл рот Патрик. – Это даже если я «пару» схвачу за контрольную, ничего пересдавать не надо?!

– Сигизмунд считает, что для героя образование далеко не самое главное, и я склонен с ним согласиться. Героем может стать каждый, будь он семи пядей во лбу или полный тупица – это главный принцип Школы. Ее и создали-то для того, чтобы хоть как-то контролировать численность и местопребывание героев, а также координировать их действия. А образование – это так, больше для проформы… Помнишь, что я говорил вам тогда, после церемонии? Отсев неспособных, вот что важно! Ну и азы полезных знаний для тех, кто не заканчивал Мадридский университет…

Они уже приблизились к дверям на центральную лестницу, и так как здесь их дороги должны были разойтись – Феликсу предстояло подняться на этаж выше, а Патрику наоборот, спуститься в вестибюль – они остановились и продолжали беседу на месте.

– Так что же это получается? Для героя упрямство важнее мозгов?!

– Именно так, – кивнул Феликс. – Это немолодые и отвоевавшие свое герои, уйдя на покой, начинают классифицировать драконов и вампиров, и писать о них научные монографии. А практикующий герой должен знать только как этого дракона или вампира убить, и быть готовым отдать свою жизнь, пытаясь это сделать. Все прочее – суета и словоблудие…

– Блеск! – восхитился Патрик.

– Только я тебя умоляю, – просяще сказал Феликс, – не распространяйся об этом в беседах со своими однокурсниками. Успеваемость и так хромает на обе ноги…

– А Себастьяну можно? Пусть порадуется, а?

– Вот как раз о нем я и хотел с тобой поговорить, – сказал Феликс серьезным тоном. – Что-то многовато он стал пропускать… В чем дело, ты не в курсе?

Вопрос застал Патрика врасплох. Он замялся, мучительно подыскивая слова и выдавливая их из себя с видом человека, врать не умеющего и не желающего, но вынуждаемого к этому обстоятельствами:

– Он… болеет. Простуда, и жар… Доктор прописал ему покой, и он… ну, решил отлежаться, чтобы, значит… А потом у него начались… эти, как их… осложнения – нет-нет, ничего серьезного! просто… затянулась болезнь. Ну, вы же понимаете, какой может быть покой в общаге!

– Вы все еще живете в общежитии? – спросил Феликс. Ему было больно видеть, как изворачивается Патрик, и он предпочел сменить тему разговора, сделав себе зарубку на память: о Себастьяне надо будет навести справки.

«Знаем мы эту простуду, – ворчливо подумал он. – И колющую простуду знаем, и режущую, и сквозную, и проникающую… Во что он еще вляпался?! Только бы обошлось без трупов, Себастьян слишком хорошо фехтует! – испугался вдруг он. – Хотя нет… После моего рассказа о кодексе героев?.. А, Хтон вас возьми!..»

– …даже весело, – продолжал увлеченно рассказывать Патрик о быте студенческого общежития. – В Мадриде Бальтазар снимал для нас квартиру, а что это за студент, который не жил в общаге? И потом, вы же понимаете, приезжать по утрам в Школу в карете вместе с драконоубийцей и живой легендой…

– А что, Бальтазар уже стал живой легендой? – обрадовался Феликс, усилием воли отгоняя мысли о таинственной болезни Себастьяна.

– А как же! Последний из драконоубийц! Да о нем такие слухи ходят! Драконов убивал, девиц спасал, магов истреблял, самому Хтону чуть голову не отрубил! Ха!

Феликс поглядел по сторонам, убедился в том, что они одни в коридоре, и сказал, понизив голос:

– Видишь ли, Патрик… Бальтазар действительно герой, драконоубийца и, быть может, легенда для студентов… Но еще он – пожилой и очень одинокий человек. И то, что вы отказываетесь жить с ним в одном доме, его по-настоящему обижает. Он никогда этого не проявит, но… Ты понял, что я хочу сказать?

Понял ли его Патрик, так и осталось невыясненным. Сам же Феликс в очередной раз убедился, что, будучи хорошим преподавателем, можно быть еще и посредственным педагогом, забывая элементарные истины вроде той, что в двадцатилетнем возрасте из всех нравоучений наиболее болезненно воспринимаются нравоучения справедливые… После попытки вразумления заблудшей молодости, последняя в лице Патрика то ли смутилась, то ли обиделась, скомкано попрощалась, и оставила умудренную старость в одиночестве на лестничной клетке. Феликс вздохнул, мысленно обругал себя за неуклюжесть в малопочтенном стремлении сунуть нос в чужие дела, поправил под мышкой рулон карты, чуть не рассыпав при этом пачку контрольных, и начал подниматься по лестнице.

Лестница была пуста, и это было прекрасно. Всего десять минут назад, во время массового исхода студентов, Феликса непременно толкнул бы под локоть какой-нибудь бесцеремонный торопыга, утративший не только благоговейный трепет, но и элементарное уважение к благородной профессии героя – подобная метаморфоза происходила со многими студентами как раз к концу первого семестра, когда они решали раз и навсегда поставить крест на своей детской мечте о борьбе со Злом, и забросить нудную и бесполезную учебу, подыскав себе другое, более взрослое занятие. После зимних каникул первый курс редел практически вдвое, и Феликс обычно терпеливо сносил дерзости от разочаровавшихся юнцов, но сегодня, после трех контрольных работ, которые еще только предстояло проверить, его миролюбие могло и не перенести дополнительной проверки…

Да, лестница была пуста и безмолвна. Но не успел Феликс обрадоваться возможности остаться, пусть ненадолго, наедине с тишиной и своими мыслями, как где-то на третьем этаже скрипнула дверь и раздались голоса, причем голоса громкие, насыщенные эмоциями и смутно знакомые. Феликс замедлил шаг и прислушался.

Первый голос он узнал сразу, да и мудрено было бы его не узнать – ведь это был голос Сигизмунда, причем с той слегка высокомерной и надменной интонацией, которой старик не пользовался уже лет двадцать, с тех самых пор, как оставил преподавание и посвятил себя административной работе. Слов было не разобрать, но если уж Сигизмунд снова прибег к надменно-холодному тону, то это означало, что он в высшей степени разгневан. Феликс поежился, припомнив далекие годы своего ученичества и неповторимые разносы от старого педанта, и посочувствовал его теперешним собеседникам, заодно попробовав угадать, кто же эти несчастные жертвы, и почему их голоса тоже звучат очень знакомо?

Жертвы избавили его от необходимости напрягать память, появившись на лестнице собственной персоной. Первым страдальцем оказался господин префект жандармерии, одетый в парадный мундир с аксельбантами, эполетами и прочей мишурой; а вторым был глава Цеха механиков в угольно-черной мантии, на которой посверкивали маленькие золотые пуговки-шестеренки – эмблема Цеха. И надобно заметить, что вид у обоих был самый что ни на есть жалкий, несмотря на всю торжественность их убранств.

Грубое и пористое, как пемза, лицо господина префекта, обрамленное густыми курчавыми бакенбардами, в данный момент исходило багровыми пятнами, которые медленно расползались от картофелеобразного носа на вислые бульдожьи щеки и приземистый лоб; господин же главный механик, напротив, был крайне бледен, и цветом кожи напоминал вяленую рыбу. Маленький, скошенный подбородок цеховика предательски дрожал, а глазки растерянно помаргивали, и из этого можно было сделать вывод, что за минувшие двадцать лет Сигизмунд не только не утратил, но и довел до совершенства свое умение повергать людей в трепет силой одного своего слова.

Поглощенные своими заботами, обе жертвы словесной порки прошагали мимо Феликса, не удостоив его даже взглядом, на что он, собственно, и не очень-то рассчитывал, понимая, в каком состоянии они сейчас находятся: господин префект маскировал свою оторопь при помощи грузной и тяжелой походки, призванной создать видимость утраченного самоуважения, а цеховому главе было уже не до таких тонкостей, и потому он мелко семенил рядом с коренастым жандармом, временами пытаясь что-то заискивающе промямлить, и совершенно не заботясь о том, как это будет выглядеть со стороны.

А выглядело все это очень и очень странно. Менее всего на свете Феликс ожидал увидеть этих двух людей в Школе в день, отличный от Дня Героя, и уж совсем немыслимо было представить себе, каким образом им удалось навлечь на себя гнев Сигизмунда. Оставался только один, и очень простой способ это выяснить…

– Опять?! – проскрежетал Неумолимый Пилигрим, когда Феликс отворил дверь деканата. – Ох, Феликс, голубчик, извини, – быстро смягчился он. – Я было подумал, что эти скудоумцы решили вернуться… Чтоб их Хтон побрал! – снова повысил голос он.

«Ого! – мысленно присвистнул Феликс, украдкой разглядывая лицо Сигизмунда. – Поминать Хтона всуе старик ой как не любит… Как же это они умудрились-то? – Он постарался вспомнить заученные со студенческой скамьи приметы: – Правое веко не дергается, жилка на виске пульсирует, но не сильно, поясницу он не потирает… пожалуй, можно рискнуть!»

– А чего им было надо? – спросил Феликс и тут же пожалел, что спросил: жилка на виске Сигизмунда снова затрепыхалась, и веко опасно прищурилось, а хуже всего было то, что старик оскалил желтые зубы и заговорил саркастическим тоном.

– Надо? Ты спрашиваешь, что им от меня было надо?! – Годы взяли свое: рецидива приступа ярости не вышло, и Сигизмунд, вздохнув, сбавил обороты: – Ладно. Я тебе расскажу. Ты мне, конечно, не поверишь, я и сам до конца поверить не могу, но я тебе расскажу. Ты готов? Тогда слушай. Эти… эти… эти безмозглые, пустоголовые, самоуверенные, напыщенные… – со вкусом начал перечислять он, – зазнавшиеся и окончательно обнаглевшие кретины явились ко мне за помощью!

– Ну и?..

– Не нукай, я тебе не лошадь! – окрысился старик.

– Извините…

– Кгхм, – прочистил горло Сигизмунд. – А, чего уж! Это ты меня, старика, извини. Кричу тут на тебя, злость срываю… – Он пригладил рукой растрепавшиеся волосы и сказал совсем уже спокойно: – Давно меня так никто не выводил… В общем, слушай. Минут эдак десять назад, сюда, в деканат Школы героев, заявляются префект жандармерии и глава Цеха механиков. Без, разумеется, предварительной договоренности. Они отрывают меня от работы и доводят до моего сведения, что сегодня, в семь часов вечера, в Городе состоится некое массовое мероприятие. Причем настолько массовое, что жандармерия не в состоянии обеспечить порядок на улицах…

– Какое еще мероприятие? – нахмурился Феликс.

– Феликс, мальчик мой, ну откуда мне знать? То ли демонстрация, то ли народные гуляния… Да и какая разница?! Ты меня не перебивай, пожалуйста, а то я еще раз сорвусь… Словом, господину префекту пришло в голову обратиться за помощью ко мне. Не могу ли я, в виду особых обстоятельств, поспособствовать силам охраны правопорядка? Каким же образом, вопрошаю я? О, от вас потребуется сущая малость, отвечают они мне. Я, всего-навсего, должен приказать студентам Школы (желательно всем) при оружии и в полной боевой готовности поступить в распоряжение самого господина префекта.

Феликс так и сел.

– В качестве… э… как же он назвал… вот: добровольных дружинников! А уж за префектом дело не станет, он ими распорядится по своему усмотрению и на благо общества. Тут в разговор вступил этот заморыш из Цеха механиков, и пообещал утроить финансирование Школы, если я соглашусь на предложение господина префекта. Вот и все. Остальное тебе известно.

Феликс почесал бровь и попытался осмыслить услышанное. Получалось плохо.

– Они что… совсем? – сказал он с недоумением и покрутил пальцем у виска. – Или наполовину? Они нас за наемников держат?!

Сигизмунд благосклонно покивал.

– Я и сам удивляюсь, – сказал он, – как я их с лестницы не спустил?

– Погодите… – проговорил Феликс. – А что за гуляния-то? В смысле, массовое мероприятие? Я первый раз слышу…

– А, – махнул рукой Сигизмунд. – Декабрь! – изрек он таким тоном, словно это все объясняло.

– Что – декабрь?

Сигизмунд раздраженно крякнул и снизошел до пояснений:

– Конец года. Начало холодов. Лучшее время для массовых психозов: зима уже началась, а конца-края ей не видать, и неизвестно даже, будет ли он, этот конец. Вспомни историю: в декабре друиды отмечали зимнее солнцестояние, римляне устраивали сатурналии, у иудеев была ханука, у мусульман – рамадан, а христиане праздновали рождество своего мессии. Тенденция налицо. И то, что мы считаем себя цивилизованными людьми, вовсе не мешает устраивать декабрьские гуляния с факелами, плясками и песнопениями… А впрочем, это все мои домыслы, но выяснять, насколько они далеки от истины, я не намерен!

– Вы все еще изучаете древние формы мракобесия?

– Не такие уж они и древние… Все названные секты существуют до сих пор, и хотя не обладают таким влиянием, как прежде, но сдается мне, они просто ждут своего часа… Прямо как я – ты же знаешь, заговаривать со мной о религиях, это все равно что спрашивать Бальтазара о драконах. Потом будешь жалеть, что связался, – усмехнулся Сигизмунд.

– Да, – вдруг вспомнил Феликс, – а Бальтазар еще не ушел?

Вытянув шею и проведя длинным желтым пальцем по строчкам, Сигизмунд изучил расписание, лежавшее под стеклом на столе, и сказал:

– У него сегодня четвертая пара. Фехтование. – Он пошамкал губами и добавил, насупившись: – И если ты намерен с ним встретиться, окажи мне услугу, напомни ему, пожалуйста, что книги в библиотеку надо возвращать вовремя! – В конце фразы его голос опять поднялся до скрежета.

– Сделаю, – кивнул Феликс, пряча улыбку. Среди многих привычек старого педанта, успевших войти в фольклор Школы, именно строгая требовательность по части библиотечного фонда пользовалась наименьшей популярностью среди студентов; и если Бальтазар по наивности полагал, что звание героя и драконоубийцы дает ему какие-либо привилегии в пользовании библиотекой, то в самом скором времени ему предстояло жестоко разочароваться. И Феликс втайне обрадовался, что именно ему выпала возможность поставить на место зазнавшегося испанца.

«А нечего лезть в живые легенды!» – мысленно ухмыльнулся Феликс.

3

Поразмыслив, Феликс решил обождать до конца четвертой пары и перехватить Бальтазара на выходе: во-первых, испанец терпеть не мог, когда его отрывали от занятий, а во-вторых, стопка контрольных требовала к себе внимания, и откладывать проверку на завтра не было резона, а брать работу домой он всегда считал верхом идиотизма. Дом – это место, где надо отдыхать.

Феликс примостился за столом у окна, разложил контрольные на три аккуратные стопки, достал красный карандаш, придирчиво осмотрел грифель, после чего извлек из ящика стола перочинный ножик и стал затачивать свой главный рабочий инструмент с тем же тщанием, с каким, бывало, водил оселком по лезвию меча. В другом конце комнаты Сигизмунд энергично клацал дыроколом и шелестел бумагами. В остальном же тишина в деканате, к вящему удовольствию Феликса, стояла поистине гробовая.

Спустя некоторое время он попробовал пальцем остроту грифеля, смахнул стружку в корзину для бумаг и приступил к самой рутинной и однообразной учительской работе. Благо, из-за этих своих качеств работа почти не требовала умственных усилий и позволяла параллельно размышлять о чем угодно.

Например, о том, что тупая зубрежка давно устаревших учебников никакой практической пользы студентам не приносит, если, конечно, не считать таковой тренировку памяти и выработку усидчивости. Все кодексы и уложения Ойкумены были написаны около двух столетий назад, одновременно с конвенцией о магах, и к реально существующему положению дел отношение имели весьма и весьма косвенное, как и сама конвенция. Но программа Школы недвусмысленно указывала на то, что каждый студент был обязан обогатить свой разум четкими представлениями об истории, законах и политической географии Ойкумены, и Феликс, на чьи плечи была возложена ответственность за эти дисциплины, честно старался программе следовать, иногда – как сегодня – утешая себя надеждой, что вместе с ворохом бесполезных фактов ему удается передать студентам крупицы своего бесценного опыта.

Но если быть откровенным до конца, то следовало признать и тот прискорбный факт, что и он сам, и его жизненный опыт устарели ничуть не меньше! Максимум, на что годились его россказни – это увеселение скучающей молодежи, и когда Феликс думал об этом, ему становилось страшно: Школа, взрастившая не одно поколение героев, на его глазах превращалась в малопрестижное и второсортное учебное заведение наподобие ремесленного училища, за тем только исключением, что сегодня найти применение ремеслу героя было куда труднее, чем ремеслу, скажем, плотника…

При помощи таких нелестных и, скажем прямо, до чрезвычайности обидных рассуждений Феликс, следуя принципу «клин клином вышибают», старался отвлечь себя от навязчивой мысли о простуде Себастьяна, которая (мысль, а не простуда) прочно засела у него в голове и не давала покоя его фантазии, заставляя находить все новые и новые причины для прогулов Себастьяна и неискусной лжи Патрика. Внезапно он обнаружил, что уже не первую минуту таращится на собственное отражение в стеклянной дверце шкафа, напрочь позабыв о контрольных, и думает о том, что делиться своими опасениями с Бальтазаром, конечно же, не стоит, чтобы импульсивный испанец не наломал дров, а вот навести у него справки о Себастьяне надо обязательно, не может такого быть, чтобы он не поддерживал контакт с сыном… Ключи от старого рассохшегося шкафа, в дверце которого отражался Феликс, были потеряны много лет тому назад, и стекло изнутри покрывал толстый слой пыли, отчего лицо Феликса казалось серым и тусклым, будто бы от забот.

Феликс украдкой вздохнул, обозвал себя старым параноиком и отправился на поиски Бальтазара.

Оказалось, что за проверкой контрольных работ и думами о будущем Школы незаметно пролетели первые сорок пять минут четвертой пары, и Феликс понадеялся было перехватить друга во время коротенькой переменки, но зря: переменка оказалась столь короткой, что Бальтазар ею попросту пренебрег.

Из амфитеатра доносились звуки, равно далекие как от лязга боевой стали, так и от стука учебных деревяшек. Больше всего они напоминали работу топора дровосека, или скорее топоров, ибо частота ударов железа о дерево была слишком велика для одного дровосека.

«Так-так, – подумал Феликс, заглядывая в амфитеатр. В центре арены сиротливо лежала горка учебных деревянных мечей, которых Бальтазар не признавал в принципе. – Что он еще затеял?»

А затеял Бальтазар следующее. Фехтуя в одиночку против трех студентов, он, помимо палаша, вооружился еще и колченогим табуретом, и именно этим предметом отражал удары своих оппонентов, держа палаш на отлете и только изредка совершая им стремительные, как бросок змеи, колющие выпады. Эспадроны студентов вязли в табурете, откалывая от него длинные щепки, а Бальтазар, играючи кромсая студенческие защитные жилеты (к которым он также относился неодобрительно), непрестанно балагурил, наряду с уколами сталью нанося еще и уколы словами. И последние воспринимались студентами куда болезненнее первых…

– Ох, лесорубы, ох, и лесорубы же! – скалил зубы Бальтазар, тесня противников к верхним ярусам амфитеатра. – Ну кто так меч держит?! Мальчик, возьми топор, тебе будет с ним удобнее! А ты чего встал? Забыл, что надо делать? Посмотри в шпаргалку, олух! – Подобные советы он сопровождал унизительным лупцеванием табуретом пониже спины. – Напоминаю, ваша задача – меня поцарапать! А иначе зачета вам не видать!

За ехидной болтовней он едва не прозевал момент, когда один из эспадронов, лишенный страховочного колпачка, ужалил его обнаженным острием в лицо. Почти ужалил, разумеется. Бальтазар провел с мечом в руках куда больше времени, чем все три его противника вместе взятые, и поймать его на прямой укол было затруднительно.

– Вот! – возликовал он, уклоняясь от эспадрона и охаживая его владельца плоской стороной клинка. – Уже лучше! Побольше агрессии и юношеского задора! Энергичнее! Во время боя главное – не уснуть! Работаем!

Плотные жилеты запыхавшихся студентов уже свисали лоскутами, а эспадроны рассекали воздух явно наобум, когда обкорнанный со всех сторон табурет не выдержал и разлетелся на куски. Тотчас противный деревянный хруст сменился благородным, хоть и не менее противным, стальным лязгом, и Бальтазар начал сдавать. Годы, годы, что ж вы хотите… Движения его стали замедленными, появилась одышка, и шагом за шагом он терял завоеванные позиции, отступая под натиском приободрившихся студентов вниз, к арене.

Феликс усмехнулся, скрестил руки на груди и приготовился ждать. Урок обещал быть любопытным.

Наконец, Бальтазар упал. Его ноги заплелись, палаш очертил в воздухе дугу, и испанец рухнул на арену, подняв в воздух столб пыли. Он даже ухитрился застонать и скривить физиономию, сымитировав то ли перелом, то ли сильный ушиб. Разгоряченные схваткой студенты обомлели от неожиданности и замерли, как истуканы. Это и было их главной ошибкой. Бальтазар по-кошачьи извернулся, метнул горсть песка им в глаза, после чего зацепил за щиколотку первого, пнул под колени второго и вышиб ноги из-под третьего. Уронив всех троих, он легко вскочил на ноги и принялся отряхивать с камзола опилки и песок.

– Ну и что это было?! – грозно рявкнул он. – Выставка манекенов? Какого Хтона вы не нападали, пока я лежал?!

Охая и потирая отбитые в падении места, студенты начали подниматься.

– Я вас спрашиваю, что это было? Почему вы замерли?

– Это бесчестно… – просипел один из юношей.

– Что-о?!

– Нападать на лежачего… Это бесчестно!

– Экий ты, братец, идиот! – умилился Бальтазар. – Ну при чем тут честь?

– При том, – буркнул юнец.

– Запомни, парень: с честью надо жить и с честью надо умирать. А бой – это танец между жизнью и смертью, и для чести там места нет! Есть только ты, твой меч и твой враг. А тебе что здесь надо? – заметил он Феликса.

– Ты еще долго?

– Как только, так сразу! – огрызнулся Бальтазар.

– Я тебя подожду, – миролюбиво сказал Феликс.

– Снаружи! – приказал испанец.

Снаружи было темно и сыро. Факелы на стенах зажигались только по большим праздникам, и коридорчик тонул в полумраке. За дверью, ведущей в амфитеатр, Бальтазар продолжал грубо поносить студентов, а откуда-то сбоку сквозняк принес с собой приглушенные голоса. «Не понял, – насторожился Феликс. – Кто это может быть? На четвертой-то паре? Неужели кто-то еще остался в мастерских?» – подумал он, спускаясь по винтовой лестнице.

Но голоса раздавались не из мастерских, а из полуподвального помещения, некогда используемого в качестве подсобки. «Ах вот оно что, – подумал Феликс. – Надо же, откуда здесь столько народу?»

…Лет десять назад Огюстен стал вести в Школе факультативный курс по теории магии, и Сигизмунд отжалел для этой цели бывшую подсобку. Обычно здесь бывало не более трех-четырех человек, но сегодня все желающие не смогли уместиться в крохотной комнатушке и ютились на лестнице, жадно ловя каждое слово велеречивого француза. Феликс тихо подошел поближе и незаметно присоединился к студентам.

– Забудьте про фолианты из человеческой кожи, корень мандрагоры и волосы девственницы! – витийствовал Огюстен. – Выбросите из головы всю эту дешевую атрибутику! Магия есть возможность воплощать свои желания. Точка. Все остальное – свечи, пентаграммы и заклинания – это баловство, которое иногда помогает сконцентрироваться…

Огюстен обвел притихших студентов победоносным взглядом и продолжил:

– Чтобы чего-то добиться, надо этого захотеть. Каждому из нас, верно? Если кто-то из вас захочет, скажем, иметь красивую жену, необязательно свою, то для этого придется совершить ряд косвенных действий, как-то: покупка цветов и подарков, распевание серенад под балконом и выгуливание объекта страсти под луной. Но в основе всех этих суетных телодвижений лежит одно: желание. То самое, первоначальное желание раздвинуть ноги этой красотке. И для мага желание само по себе является ключом к его исполнению! Причем исполнению немедленному, минуя все этапы ухаживания и прочую суету. Желание инициирует, воспламеняет силу мага – и сила срабатывает. Бац, и девка в койке! И чем сильнее маг, тем меньше ему для этого требуется стричь девственниц и пачкать пол мелом и воском. Пожелал – сбылось, вот истинная магия!

– А как действует эта… магическая сила? – неуверенно спросил чей-то голос.

– Как камертон, – уверенно ответил Огюстен. – Сила мага чем-то сродни звуковой вибрации. Сила проистекает от желания, и она же усиливает его. Начинается резонанс, ткань реальности поддается, и из ничего возникает что-то. Неважно, что именно: страсть в сердце фригидной красотки, или замок на месте руин, или жизнь в полусгнившем трупе… Важно, что этого не было, а потом появилось. Само. Потому что маг так захотел. В обиходе подобные явления называют чудесами, и, собственно, это они и есть…

Схватка в амфитеатре, очевидно, возобновилась, потому что с потолка бывшей подсобки, расположенной аккурат под трибунами, посыпалась штукатурка. Огюстен сморщился, как моченое яблоко, взмахом руки пресек попытку задать следующий вопрос и заявил:

– Но чудеса похожи на пирожные! В том смысле, что бесплатных – не бывает! И если для кого-то из вас попытка соблазнить чужую жену чревата неприятной беседой с бодливым рогоносцем, то маг после претворения в жизнь своих желаний сталкивается с куда более серьезными проблемами.

– Чудовища… – пробормотал кто-то, но Огюстен замотал головой:

– Магические твари – это как соседи, разбуженные бренчанием мандолины под окном. Побочный эффект, ерунда! Цена, которую платит маг, куда страшнее всех вурдалаков и баргестов вместе взятых!..

– Черная кровь? – предположил (почему-то шепотом) один из студентов.

– Да хоть зеленая! Все эти физиологические изменения в организмах магов сродни преждевременному облысению закоренелых бабников: досадно, конечно, но оно того стоило… Еще гипотезы будут? Нет? Тогда я продолжу, с вашего позволения… Все дело в том, что способность человека желать вовсе не так безгранична, как принято думать. Это когда ты привык считать большинство своих желаний несбыточными, то и желать их можешь сколь угодно долго. «Хочу, но не могу» – нормальное состояние обычного человека. А маг может. Хочет – и может. Все, что захочет. И что же удивительного, если реализация желаний начинает опережать появление новых? «Могу, но не хочу». Вы хотя бы представляете себе весь ужас подобной ситуации?

Ответа на риторический вопрос не последовало. Огюстен кивнул:

– Я так и думал… Итак, рано или поздно всемогущий маг оказывался в положении… м-м-м… чревоугодника, у которого пропал аппетит. Что делать, если привычные удовольствия опостылели, и все взлелеянные с детства мечты – сбылись?! И тут маг замечает, что вокруг него ошивается масса людей, у которых желания намного превышают возможности. Условно говоря, голодных, которые с завистью таращатся на чревоугодника и думают: «Эх, я бы на его месте!!!» Конечно, чревоугодник может вступить на путь альтруизма и накормить голодных – еды, или силы, хватит на всех (чем больше этих всех, тем больше будет еды!), но вот незадача – последнего мага-альтруиста из благодарности прибили к кресту! Тут уж поневоле призадумаешься, стоит ли метать бисер перед свиньями и не лучше ли пустить этих свиней на ветчину? И тогда маг делает то, на что не способен ни один чревоугодник в мире. Маг присваивает себе чужой аппетит. Он начинает кормиться за счет аппетитов своих подданных. Отсюда – феоды, отсюда – крестьяне, отсюда – конвенция, отсюда – магические войны и прочее, прочее, прочее…