Текст книги "Золото мое (СИ)"

Автор книги: Антон Дубинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Антон Дубинин
Золото мое

 
Второй же трети любви два крыла —
Милость и доблесть; а первой подъем
Столь мощен, что зрит лишь небо кругом…
 

Гираут де Калансон

О Аллах, если я служу тебе из страха перед адом, то покарай меня адом; если я служу тебе из стремления попасть в рай, то лиши меня этой возможности; но если я служу тебе из чистой любви, тогда делай мне, что тебе угодно.

Молитва суфиев[1]1
  Таких сарацинских гностиков.


[Закрыть]

(история про очищение)

Хочу рассказать вам, донны и мессены, эту некуртуазную историю вовсе не за тем, чтобы задеть ваше чувство прекрасного. Нет – я лишь мнил, что увидел в ней немного яснее, как Господь наш являет себя равно, хоть и не в равной степени, в любви утонченной и в любви, слепленной грубыми руками из земной глины. Так, огонь сущностно останется огнем в Божией молнии и в горящем козьем навозе, и лучше огонь из жалкого кустарника, чем никакого огня вовсе. Если уж не видели ваши глаза Огня из Горящего Куста, заговорившего с Моисеем.

Я верю, что есть вещи, за которые не жаль платить даже такую цену. Это очищение. И еще один монах говорил, умирая за Господа, что Господь выжигает из огня все пришлое, оставив только Свое. И еще что-то говорил он о золоте, Золоте Господнем, в кое переплавляется любой металл сильным пламенем, которое есть то ли Его гнев, то ли Его любовь; но так как упоминал он о «Работе в черном», и так далее – до «белого», а речь его делалась все невнятнее, сдается мне, что это были колдовские слова. И их не должно пытаться понять хорошему христианину. Но я запомнил – о золоте…

1. О Гийоме де Сент, пуатевинском экюйе, о его родне и господах

…Какая жалость,

рыцарь Алендрок де Монфорт опять бил своего оруженосца.

Мессир Алендрок был огромный рыцарюга, лицо квадратное, кулаки железные. До битвы при Хаттине жил он в Краке (Трансиорданском, а не иоаннитском, конечно, иоанниты такие не бывают), служил Рено Шатийонскому, и теперь, после десяти лет службы, вроде бы даже чертами напоминал своего бывшего сеньора. Впрочем, франки все похожи: вот и у Алендрока – торчащие в стороны рыжеватые волосы, жесткие, как щетина, и светлые, словно выцветшие серые глаза, и стальные бугры мышц под коричневатой по вороту, пропотевшей рубашкой. Одного Алендрокского кулака хватит кому другому на полголовы.

Тем более что оруженосец его, Гийом, крепостью сложения не отличался. Напротив же, был излишне хрупок и малоросл для вечной палестинской войны; таких куртуазные авторы романов называют тонкими в кости, а грубые сержанты – сопляками. Личико у Гийома было острое, бледное; неудивительно, что от хорошей Алендроковой затрещины парень валился с ног. А если получать не менее чем по оплеухе каждый божий день… То нетрудно понять, отчего Гийом боялся своего рыцаря больше, чем всей Саладинской армии, и от любого оклика дергался, словно от свиста сарацинской стрелы (у них стрелы злее христианских, налетают ниоткуда, жалят людей и коней до смерти…)

Но Алендрока тоже легко понять. Легко ли уживаться с оруженосцем, который то и дело роняет все из рук, стоит его окликнуть, или заезжает себе топором по ноге, когда рубит дрова, или так промасливает кольчугу, что и назавтра масло пачкает рыцарю всю одежду? Гийом даже масло в светильник залить нормально не мог, чтобы не расплескать половину. И не помогала простая истина – чем больше ты боишься, тем больше тебя руки не слушаются, а чем больше тебя руки не слушаются – тем сильнее растет шанс опять что-нибудь разлить, сломать или опрокинуть, и снова получить по зубам… И потом бояться еще больше. Такой получается замкнутый круг.

Да, этим двоим решительно не повезло друг с другом. Насколько твердым был рыцарь Алендрок (будешь тут твердым, научишься молчать и без разговоров сразу бить в зубы, если ты – младший сын, и твою честь никто, кроме тебя, не защитит, а богатств, кроме этой самой чести, тебе по праву рождения не досталось), настолько мягок и беспокоен казался Гийом. Алендроку бы найти оруженосца вроде себя самого, и тоже из неимущих, только помладше. Такого стукнешь по зубам – кулак отшибешь, а он только утрется, хмыкнет и спокойно пойдет переделывать, что напортачил. А Гийом…

Как всегда, Гийом резко дернулся на Алендроков призывный окрик. Алендрок вовсе не замыслил его запороть до смерти – или вообще с лица земли стереть, окликая – даже наоборот, хотел выдать оруженосцу монетку месячного жалованья: король Ришар щедро заплатил своим наемникам, и с двух безантов[2]2
  Безант = 1 динар 7 кират = 12 золотых франков


[Закрыть] в день Алендрок мог и расщедриться, несмотря на Гийомов долг. Просто у Алендрока был такой голос, как лай очень большого пса, а мальчишка никак не мог к этому привыкнуть. И, как и следовало ожидать, дернулся так сильно, что опрокинул в костер кипевшее в котелочке зерно, обед, который Гийом старательно прилаживал над огнем поближе к угольям…

Желтоватая каша, противно шипя, растеклась по мгновенно задымившим дровам, пожирая пламя. Гийом поднялся от костра с пойманным в полете котлом в руке, весь бледный, улыбаясь самой жалкой своей улыбкой, как жонглер по окончании неудачного кульбита. Самое дурное, что ту же ошибку парень повторял раз за разом: содеяв что-нибудь дурацкое, принимался лыбиться, будто не зная, что это Алендрока раздражает больше всего. Провел, отирая пот, дрожащей закопченой рукой по лбу и оставил на коже черный след.

У его сеньора, как всегда, мир подернулся красной пленкой. И так было жарко, а жара на франка Алендрока всегда странно действовала: он слегка терял соображение и не мог удерживать своих приступов ярости. Может, и при Хаттине он только потому остался жив: красный туман жары не дал здраво глядеть на мир, прийти в отчаяние или опустить руки. И сейчас – будь дело зимой – смерил бы рыцарь нерадивого дурака холодным взглядом, процедил бы: «Вари заново» – и пошел бы прочь. Но стоял самый настоящий июль, сарацинское пекло, кажется, канун Мартина Кипящего, и кипели под черепной костью франкские мозги. И потому Алендрок, забыв про зажатые в левой руке потные монеты, шагнул вперед и так врезал правым кулаком по бледно улыбающейся физиономии, что Гийом едва на ногах удержался. У нас только рыцарям Храма и Госпиталя запрещено чуть что бить оруженосцев – полагается докладывать знаменосцу, который их, гадов нерадивых, сержантам прикажет драть. Таково правосудие духовных орденов, а мы – люди мирские, без этого обойдемся, у нас свой суд, короткий.

Уж не свернул ли я ему челюсть, обеспокоенно подумал Алендрок, услышав бьющей рукой странный какой-то треск; Гийом покачнулся, зубы его громко щелкнули (к сожалению, прикусывая изнутри щеку и край губы.) Вспышка ярости прошла так же быстро, как и накатила, и Алендрок уже жалел парня; его смазливое лицо теперь на несколько дней было безвозвратно подпорчено, нос стремительно распухал, верхняя губа ему не уступала. Ужасно желая – но не решаясь – сплюнуть кровь, Гийом с тоскливым страхом смотрел на своего сеньора – не в светлые страшные глаза, а куда-то в область подбородка, и ждал, будет ли продолжение у Алендрокова акта правосудия. Котелок он умудрился не выронить, так и стоял, крепко вцепившись в его облепленную кашей ручку.

Продолжения не было. Алендрок смерил оруженосца взглядом, для которого ни франки, ни англичане слова не придумали, и резко отвернулся, бросил, словно давясь словами:

– Выгребай, что не сгорело, бестолочь безрукая… И вари мне заново.

Ушел в свой красный шатер, превращенный жарой в маленькое адское пекло. А Гийом еще стоял несколько мгновений, прикрыв глаза, чтобы не дать просочиться проклятой соленой воде; потом перевел дыхание и опустился на корточки с ложкой в руке, осторожно, чтобы не попасть в остатки каши, сплюнул в костер красной слюной. Еще раз. И еще раз…

Так, сплевывая то и дело сквозь зубы и мечтая сполоснуть лицо водой, он сгребал недоваренную крупу с дымящихся угольев, и руки его слегка тряслись. Ничего, ничего, сказал Гийом сам себе, обращаясь как к кому-то стороннему, кому-то хорошему, кого очень жалко. Ничего, все в порядке. Все будет хорошо.

Но гудящая от удара голова так упорно отказывалась верить, что хоть что-нибудь с ними всеми будет хорошо, – что Гийому оставалось только одно. Он на полмгновения глянул вверх, на выгоревшее, как голубая ткань на солнце, июльское небо, и ушел туда, куда все чаще случалось уходить в последний год его жизни. В себя.

…Гийом вернулся в лагерь христианский, к цепям шатров по окружающим город холмам, к полотняному поселению, окруженному рвами и густым частоколом, не так уж давно. Правда, когда он отсюда уходил (его уводили), здесь все было немного иначе, но ветряная мельница, так поразившая сарацин три года назад, уже стояла, так же как и высокая колесница с Тюронского холма – колесница с венчаной крестом и белым полотнищем флага башней – указывала место сбора христиан… Эта общая часовня, деревянная передвижная колоколенка, едва не свела с ума Гийома, когда он вернулся. Потому что можно было упасть на колени и перекреститься на нее, просто взять – и завыть при всех, молясь, нацарапывая под ногти катышки песка при попытке приподнять землю христианскую и прижать к себе… Хотя эта земля христианская – всего-то цепочка сирых холмов, утыканных разноцветными флажками, да песчаный берег мутной илистой реки Нааман, и христианская она разве что потому, что вся набита изнутри христианскими трупами. Потому что город Аккон, по-гречески Птолемаида, по-госпитальерски – Сен-Жан д`Акр, забрал уже очень много людей, и заберет еще больше. Но пока это наш дом, и иного уже почти и не представить.

Может быть, Гийома с его слабым, падким на страх и на благочестие сердцем и оправдывает то, что он всего-то неполный месяц как был освобожден из сарацинского плена и еще не привык, что можно просто быть христианином.

Но рассказывать нужно по порядку, хотя Гийом де Сент – и не тот парень, о котором стал бы долго распространяться хронист. Вряд ли его тезка Гийом Тирский, будь он жив, удостоил бы его хоть единым словом. Потому что был Гийом просто мальчик, пулен[3]3
  Пулен – франк, родившийся в Палестине. Термин времен латинских королевств.


[Закрыть], и даже своей земли, имя которой носил, он никогда не видел. Никакого Сента, никакой прекрасной Аквитании, сияющей воды Гаронны, девяти церквей Бордо, гиеньских пышных виноградников. Все пятнадцать лет своей жизни юноша провел в Сирии – да, именно юноша, пятнадцать – уже брачный возраст, особенно для Святой Земли, где под яростным солнцем все растет и умирает куда быстрее, чем в Милой Франции. Онфруа Торонский в его годы уже женился на принцессе Изабель. А король Бодуэн, мир его праху, в чертогах Божиих он более не прокажен – в его возрасте унаследовал престол. Но Гийому повезло чуть больше – его отец, простой аквитанский рыцарь из свиты короля иерусалимского Гиона, младший сын в своей семье, оставил в наследство отпрыску только имя города Сент да редкую пуатевинскую красоту. И не забудьте еще о языке, прекрасном наречии трубадуров и куртуазной любви, языке, на котором «да» будет «Ок».

Аквитанцы вообще очень красивый народ. Вспомнить хотя бы самую красивую женщину, когда-либо касавшуюся грешной земли маленькой стопой – королеву двух королей, Алиенору, мать великолепного Ришара, сен-моровскую Богатую Донну Богатого Короля, воплощение трубадурской Дамы! Или ее деда, Гийома Трубадура, которого, по словам Гальфрида, аббата Вандомского, «Господь почтил телесной красотою и душевным величием превыше всех в мире…» Но кто сам не видел аквитанской красоты, той, что толкнула иерусалимскую королеву в объятия неимущего рыцаря, младшего сына из Лузиньяна, тому трудно объяснить, почему толпа орала на улицах Святого града песни в незапамятный день шесть лет назад, день, когда еще не все было проиграно:

 
   «Пуленам проклятым назло,
   У нас будет король из Пуату…»
 

Аквитанское очарование сильно и губительно, пусть даже его власть длится до первой беды. Это знали еще в походе Луи Седьмого честные угловатые плечистые франки, умирая из-за оплошности аквитанского красавца Жоффруа де Ранкона. Но аквитанская красота в самом деле существует, и Гийом де Сент своим существованием это подтверждал.

Был он невысок и хрупок, и обладал той утонченностью черт, которая более пристала бы девушке. Будь такой юноша смугл и темен по цветам, прекрасный получился бы из него арабский идеал, о котором воздыхали ал-Мусаб и ал-Сулами – с миндалевидными глазами, узким подбородком и усмехающимся ртом. Но Гийом был светел, аквитанское золото цвело и в волосах (в плену отросших почти до середины спины, и три недели назад обрезанных в знак возвращения – коротко, по мочки ушей), и в золотистых длинных глазах, и в не загорающей сильнее легкого золота коже. И смеяться Гийом тоже умел золотым смехом, только этого давно никто не слышал. Раньше, до плена, он умел играть на виоле и бретонской роте, и слагал стихи на языке, для этого лучше всего предназначенном; правда, теперь не был уверен, что вспомнит, как правильно держать смычок. Отец Гийома, в которого он удался по цветовой гамме, умер в год, когда пал Иерусалим; мать его, киликийская армянка из Аданы, от которой Гийому, в свою очередь, досталось тонкокостное сложение, пережила мужа на пару дней. И смерть ее была ужасна, так что мы лучше постараемся умолчать о ней. Главное – у Гийома остался дядя, старший брат отца, друг Балиана д`Ибелина. Этот красивый и веселый рыцарь, Жофруа де Сент, не так давно пожаловавший в Христовы края, и выкупил племянника на свои деньги из умирающего Иерусалима, заплатив надобных два золотых – потому что одиннадцатилетний малорослый Гийом еще подходил под определение «дети», а за ребенка требовали выкупа в пять раз меньшего, чем за юношу. Только одна памятка осталась об Иерусалиме – маленький крестик саладинова клейма на щеке, шрам от раскаленного железа, проступавший белым ожогом, когда Гийом краснел. А в обычное время светлый шрамик был почти не виден, так, мелкая неровность на коже.

Справедливости ради – нельзя сказать, чтобы Гийом долго страдал. Память у него была короткая, ибо так милостиво создает юных пуленов Господь, а голова – в общем-то, светлая. В бытность дядиным оруженосцем Гийом жил в Триполи, где все говорили на окситанском, и даже серебряные денежки, по словам дяди, очень напоминали тулузские монетки. Потом, когда король вернулся из плена и принялся собирать оставшихся вассалов, Гийом довольно-таки радостно проследовал за дядей морским путем к Аккону, не переставая придумывать свои песни. Служить королю Гюи он хотел. Король – красавец, пуатевинец, человек того же языка, Гийому всегда нравился, и королева тоже, и еще больше ему нравился юный королевский родич Онфруа – тот явственно был того же поля ягодой, что и Гийом, только покрупнее. Скажем так, шахматный везир того набора, в котором сам Гийом служил пешкою. Так что за короля, за его родичей и за дело Христово Гийом бы очень многое отдал; другое дело, что владел он вовсе немногим. И спокойно и радостно принял он окруженный частоколом лагерь под Акконом как свой новый дом, где принялся за свою всегдашнюю работу – чистить коней (дядиного боевого красавца, свою быструю кобылку и двух старых вьючных ронкинов, а больше коней у Жофруа де Сента не было, он же не граф какой-нибудь, а просто небогатый рыцарь), смотреть за своим и дядиным оружием, писать новые песни… В бой дядя его обычно не брал, довольствуясь другим оруженосцем, покрепче и постарше, а Гийом годился только на то, чтобы обливать водою осадные машины перед штурмом, бегать на посылках да после боя стаскивать раненых, с трудом пытаясь определять вассальную принадлежность их порубленных гербов. Кроме того, дядя Гийома жалел. Он хорошо видел, что парень для войны не подходит. Что Гийом – на самом деле просто поэтишка и мечтатель, и таким место при куртуазных аквитанских дворах, а не под стенами Птолемаиды. И собирался Жофруа, как только будет взят этот проклятый город (даже главная башня в нем зовется Проклятою, о чем тут и говорить!) и король Гюи уделит верным рыцарям от большой добычи, купить себе и племяннику место на первом же пизанском корабле. Поприключались в Святой Земле – и будет. Послужили Святому Гробу, заработали денег – можно и домой. Жофруа, в отличие от Гийомова отца, был старшим сыном и имел фьеф в Пуату и довольно-таки любимую жену (святой Иероним, сказавший, что слишком сильная любовь к жене есть грех пред Богом, удовлетворился бы), а племянник при своем нраве нашел бы место при любом пышном дворе, каких много в землях языка «ок» – от Лодена до самого Руссильона…

Жофруа планировал, Гийом мечтал (придумывая новые истории про себя – юного рыцаря, почти что из романов Кретьена, или из истории про Джауфре, любовника английской королевы. Там он разъезжал на белоснежном коне без единой черной отметины, носил почти храмовнический герб с алым крестом и вершил высокую справедливость, и звали героя – Гилельм, как и на самом деле, а еще его звали Блан-Каваэр, белый рыцарь, и на турнирах он уступал только мессену Говену, племяннику короля, да еще иногда – Ланселоту.) Итак, сентское семейство, рыцарь да нерадивый экюйе, предавалось размышлениям, а осада шла своим чередом: умерла королева Сибилла, в войско Саладина пришло большое подкрепление из Сирии и Месопотамии, крестоносцы познакомились с очередным сарацинским колдовским изделием – новым греческим огнем, у маркиза Тирского сожгли этим жидким пламенем три лучшие осадные башни; но король надеялся, король ждал подкреплений. Короли христианских земель шли ему на помощь, ожидались вскорости, а Гийом, как-то спустившийся с другими оруженосцами к реке Нааман за водой, увидел выше по течению, зацепившийся за подводную какую-то корягу, белый вздувшийся от воды труп – кажется, сарацинский. И стремительно опорожнил обратно в реку только что набранный котелок, морщась от легкого приступа тошноты. Вообще-то он привык к трупам, но этот был особенно мерзкий и размокший, – не то что на поле боя, и мысль, что вода для кашки до того, как оказаться в котелке, обтекала его вздутую синеватую кожу и тинистые волосы, не могла порадовать Гийомову чувствительную натуру.

А в общем жизнь под Акрой была – так себе, просто жизнь. Даже не очень военная, по меньшей мере для народа, проводившего время в укрепленном лагере: в осажденном Иерусалиме было куда страшнее и трудней. Пизанцы, или франки на пизанских кораблях, то и дело дрались на море с сарацинами. На суше иногда бывало очень голодно. Весной Гийом, давясь слезами, по приказу дяди перерезал горло одной из вьючных лошадей (а та до последнего не верила в человеческое предательство, и когда Гийом с Гиро, вторым оруженосцем, приговаривая, прикручивали ее поводья вплотную к стояку частокола, она только ласково косила бельмастым глазом и улыбалась. Лошади умеют улыбаться и скалиться, все то, что умеют собаки, и каждый, имевший с ними дело, в этом убежден.) Потом лошадь съели, и Гийом сначала не собирался ее есть – из понятий старой дружбы, некогда связывавших их с гнедой клячей; но потом все-таки ел, и пил бульон из-под вываренных кишок, и растирал слезы, притворяясь, что плачет из-за дыма. Платить своим рыцарям король Гюи не хотел – потому что не мог, все обещая вскорости богатую добычу, сокровища Востока, разделенные по справедливости. Некоторые недоверчивые князья покупали места на кораблях, и Жофруа по вечерам ворчал, натирая мазями не хотевшие закрываться ранки от давних стрел, что не далее чем через неделю тоже поднимется на палубу, и пропадай все пропадом…

А иногда, напротив, бывало очень сытно. Именно в тот год, в начале лета, Гийом впервые попробовал сахар, бывший, по утверждению знатоков, слаще меда. И знатоки оказались совершенно правы. Липкую глыбу этого сладкого льда Гийом с Гиро, некуртуазно капая на траву слюной, облизывали с двух сторон несколько часов кряду, а потом долго пили воду.

А потом все перевернулось с ног на голову, потому что дядю Жофруа убили, а Гийом вместо прекрасного Пуату попал наконец в Акру – только не во главе христианского воинства, как случилось бы с Блан-Каваэром…

(…«Нет, Госпожа моя, я вовек не ступлю в ворота этого города прежде моего короля.» Но донна королева, роняя слезу на светлые локоны коленопреклоненному рыцарю, воззвала так: «Нет, мессен, вы не откажете в просьбе своей королеве! Вы прикрыли спину короля в битве, вы не дали ему умереть, и только вам принадлежит честь водрузить на главной (Проклятой?) башне свое знамя!»

Тогда молча улыбнулся Блан-Каваэр, взял руку королевы и поцеловал ее единственный раз. А через час, на рассвете, когда войско вступило с победой в широкие врата, не увидела королева среди рыцарей своего господина. И герба его, алого креста, не было видно ни на одном щите из тех, что повсюду украсили город. И тогда поняла дама, со слезами прижимая к груди кольцо с белой жемчужиной и алым рубином, что белого рыцаря снова нет среди них – как всегда, оставив плоды своей блистательной победы братьям во Христе, он уехал один, пребывая слугою единого Господа…)

А Гийома, дурака Гийома, с руками, милосердно, но крепко связанными за спиной, с веревочной петлей на шее, в колонне таких же перепуганных юнцов и девиц отвели в Аккон и продали на следующий же день на невольничьем рынке.

Если бы Жофруа де Сент знал, что так будет, он поступил бы иначе, он ни за что не ринулся бы вместе с остальными грабить сарацинский лагерь, не полез бы в огромный, как замок, шатер Малик-Адиля, Саладинова брата. Так хотелось наконец настоящей добычи, которую не придется делить с жадными немцами (а немцы уже на подходе), золотых динаров, чеканных чаш, китайского шелка, азиатских ковров… Но кто же мог знать, что все так обернется, что даже гарнизон Аккона вырвется наружу, чтобы палить наш частокол, вязать наших юношей, уводить наши обозы… А оруженосцу Гиро, к счастью, погибшему быстрой смертью, от стрелы в лицо (непривычный к палестинской жаре, парень так и не научился носить закрытый шлем и довольствовался открытой стальной шапочкой, бацинетом) поздно ночью арабский мародер особого рода вырезал глаза. Такие трупы, с кровавыми глазницами, часто находил Гийом еще в бытность помощником герольда, и содрогался, проклиная жестокость сарацин, осквернителей останков. И невдомек ему было – а вот столь любимый Гийомом умник барон Онфруа сразу бы догадался – что это работа арабских алхимиков, полуврачей, полуколдунов, которые ищут эликсира вечной молодости, вываривая его из глазных яблок молодых мужчин… Глаза у Гиро некогда были анжуйские, серые, чуть навыкате. Так и отпраздновали день святого Иакова, и невдомек было сарацинам, что оруженосец Гиро родился семнадцать лет назад именно в Компостелла – когда паломничали его отец и беременная матушка к гробнице святого Жака во искупление грехов.

А Блан-Каваэр остался жив и даже относительно здоров, хотя в голове у него играли какие-то адские инструменты – вопили дудки отчаяния, и он, призывая на помощь всех самых любимых святых, в кои-то веки вспомнил, что Господу Христу рыцари часто служат смертью. Об этом ему предстояло думать весь последующий год, сначала – думать яростно, как зовут в темноте, или в спину уходящему; потом – думать тупо и болезненно, как трогают неотвязно зудящую заживающую рану; а потом, под самый конец – просто по привычке, как вспоминают о милом мертвом, уже не зная толком, где явь, где просто – неисполнимое желание, почти не в силах разобраться, кто же из вас на самом деле мертв, но находясь по разные стороны вечной, небес достигающей стены…

Но то совсем другая история. Что же до этой, мессен, знаете ли вы, что на стенах Аккона могут свободно разъехаться две повозки? Поэтому минерам под Проклятой башней приходится очень нелегко. Им столько долбить камень, столько ставить подпорок! Турки, сами того не зная, помогли нашим – послав христиан-кандальников подводить контрмину: при встрече с братьями по вере было немало радостных объятий, и многие пленники в тот день вернулись домой, но Гийом об этом ничего не знал. Сам он был по неизвестной причине выкуплен из плена мессиром Алендроком, сказавшимся его родичем; выкуплен за сотню безантов, сумму огромную, а главное, неизвестно зачем отданную: никаким родичем Гийому этот франк не приходился ни в малейшей степени. Даже Гийомов хозяин-сарацин, обращаясь к молодому рабу, тащившему у хозяйского стремени (сарацинского, широкого, украшенного сзади шпорой) принадлежности писца с переговоров с франками – окованную серебром чернильницу, толстый переплетенный том (как положено носить книги – в рукаве), бумажные свитки – сказал, недоверчиво покачивая головой в высокой шапке, какую порой носят судейские:

«Соврал франк. Я ли не знаю, как разнятся франки вроде тебя, здешней породы, и те, что только прибыли из-за моря, порази их Аллах! Вторые во много раз хуже, это подмечал еще великий Усама[4]4
  Усама ибн Мункыз, «Китаб аль-итибар» («Книга назидания»). Усама, поэт и дипломат, был шиитом и не одобрял священной войны, а также и суннитского узурпатора Саладина, хотя франков не любил еще больше.


[Закрыть], могший стать куда более великим, не будь он еретиком. Соврал франк, он такой же родич тебе, как собаки аш-шиа родня Пророку, но, да поправит Аллах наши дела, я на этом деле смогу выгадать вдвое больше…»

Гийом и сам не знал, почему же Алендрок все-таки его выкупил. Но случилось, как случилось, и в день Пятидесятницы (чудо из артуровских легенд) он уже ревел, царапая землю, перед белым крестом на передвижной часовенке, а тем же воскресным вечером, слабый и почти больной после первой за год настоящей мессы, немедля согласился на Алендроково предложение.

– Ты, парень, можешь идти к своей родне. Ну, к провансальцам. Долг только верните. Или оставайся моим оруженосцем, отработай. А то…

– О… да, мессир.

– …А то моего прежнего лихорадка съела. Которая швабского герцога тут прибрала. Ну, он пулен был, оруженосец-то, пулены все хилые. А ты вроде тоже пулен?..