Текст книги "Эмиль Золя"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

XXIII. Я обвиняю

Октябрьским днем 1897 года композитор Альфред Брюно, автор оперетты по мотивам романа «Мечта», другой – вдохновленной «Нападением на мельницу»,[237]237
  Новелла Золя, входившая в сборник «Меданские вечера». (Прим. авт.)


[Закрыть] и, наконец – третьей, «Мессидор», для которой Золя сам написал либретто, пригласил соавтора поужинать. За столом Золя казался напряженным и таким беспокойным, словно его терзала едва сдерживаемая ярость. Брюно, успевший за время совместной работы стать другом писателя, испугался и спросил, отчего он так плохо выглядит. И тогда Золя глухим голосом произнес: «Вы припоминаете того артиллерийского капитана, который был приговорен военным трибуналом к пожизненной высылке за предательство и разжалован на Марсовом поле?» – «Право, не помню», – признался Брюно. «Да как же! – волновался Золя. – Капитан Дрейфус. Так вот, друг мой, он невиновен… Это известно, но его продолжают держать на Чертовом острове, в Гвиане, где он с 1894 года тщетно сражается со своей участью… Один-единственный военный желает его реабилитации: подполковник Пикар. Скажет ли он об этом?.. Я пока не знаю, что сделаю, но непременно сделаю что-нибудь… Как можно не попытаться воспрепятствовать совершению подобной несправедливости?»[238]238
  Альфред Брюно. В тени великого сердца. (Прим. авт.)


[Закрыть]

История капитана Дрейфуса незаметно завладела мыслями Золя. Поначалу, в Риме, услышав о ней, он не придал ей значения. И вернулся в Париж, убежденный, подобно Клемансо, Жоресу и многим другим, в том, что Дрейфус действительно был виновен в предательстве. Газетные статьи не позволяли усомниться! Капитан-изменник действительно поставлял Германии очень важные военные сведения: ведь в одной из корзин для бумаг посольства Германии нашли сопроводительную записку, в которой говорилось о присылке секретных документов, а проведенная экспертиза почерка позволила утверждать, что записка была написана рукой Дрейфуса. И тут нет ничего удивительного, поскольку Дрейфус был единственным в Генеральном штабе евреем, а у этого племени, как всем известно, нет ни малейшего представления о чести. Майор дю Пати де Клам, которому поручено было провести расследование, вызвал Дрейфуса и продиктовал ему письмо, в которое включил несколько оборотов, позаимствованных из той сопроводительной записки, после чего, сравнив почерк, решил, что оба документы написаны одной рукой, и обвинил капитана в государственной измене. Тем не менее, поскольку улики были весьма слабыми, дю Пати де Клама одолевали сомнения. И тогда некий майор Анри, тот самый, кто обнаружил записку в корзине для бумаг, сговорился со «Свободным словом» («La Libre Parole») Дрюмона, и 29 октября 1894 года в газете появилось сообщение об «аресте еврея Дрейфуса». Теперь у генерала Мерсье, военного министра, уже не оставалось возможности отступить, не покрыв себя позором. Надо было выбирать между служением знамени и оправданием Дрейфуса, и в декабре тот был осужден, разжалован и пожизненно выслан. Тем не менее начиная с 1896 года полковник Пикар, новый руководитель службы разведки, говорил своему начальству о том, что, по его мнению, автор адресованной немцам записки – майор Эстергази, французский офицер венгерского происхождения, человек глубоко порочный и увязший в долгах. Но Пикара принудили замолчать и отправили в Тунис: военному министерству совершенно не хотелось возвращаться к уже решенному делу, потому что при пересмотре его наверняка обнаружилось бы, что следствие велось пристрастно. Лучше было сослать невиновного на Чертов остров, чем подорвать престиж армии!

Обо всем этом Золя постепенно узнавал от друзей. Среди них были писатель Марсель Прево, адвокат Луи Леблуа, вице-президент Сената Шерер-Кестнер, еврейский журналист Бернар Лазар, автор брошюры «Юридическая ошибка: правда о деле Дрейфуса», историк Жозеф Рейнах и, наконец, брат жертвы – Матье Дрейфус. Все они разделяли одну и ту же яростную убежденность в невиновности Дрейфуса и, зная неукротимый темперамент Золя, рассчитывали на то, что он станет выразителем их мнения в прессе.

Поначалу писатель оставался глух к их доводам. Он был слишком поглощен своим романом и не мог отвлечься от работы. Суета, поднявшаяся вокруг этой темной истории, его тревожила и раздражала, и он даже написал Александрине 6 ноября 1897 года: «Я предпочитаю держаться в сторонке, рана слишком загноилась». Но вот ему показали исполненные достоинства и отчаяния письма, которые Дрейфус писал с Чертова острова, и в них он разглядел личность этого велеречиво заверявшего всех в своей честности офицера, сурового патриота, фанатично преданного армии, мечтающего сражаться против Германии. Короче, человека, в котором не было ничего от предателя и изменника. Сохранились заметки Золя, в которых он набрасывает портрет Дрейфуса: «Он весь пропитан патриотизмом (национализмом). Жаждет реванша. Хочет, чтобы ему простили его национальность. Неблагодарная внешность. Мелкие, неприятные черты лица. Хилое сложение. Слабый, надтреснутый голос. Прямолинеен, не пользовался большим авторитетом. Прекрасный офицер, преисполненный чувства долга, несколько слабохарактерный, проникнут чрезмерным уважением к дисциплине, потому что он – беспокойный еврей. Свято блюдет уставы, придает слишком большое значение букве закона – и все для того, чтобы не оказаться на плохом счету у начальства. Гордится офицерским чином».[239]239
  Цит. по: Арман Лану. Здравствуйте, Эмиль Золя! С. 363–364. (Прим. пер.)


[Закрыть]

Другие документы, которые Золя получил от сторонников Дрейфуса, убедили его в том, что речь идет о тяжкой юридической ошибке, о западне, устроенной антисемитской группой Генерального штаба. Кроме того, на него произвела сильное впечатление та пылкость, с которой сенатор Шерен-Кестнер, человек безупречно честный и порядочный, выступал в защиту осужденного.

И вот, резко переменив мнение, он сообщает Александрине 8 ноября 1897 года: «Здесь произошла страшная юридическая ошибка, ответственность за которую ляжет на все высшие чины военного министерства. Скандал выйдет чудовищный, нечто вроде армейской Панамы. Я выступлю вперед только в том случае, если мне придется это сделать… Однако скажу не тая, что эта драма меня захватывает, поскольку я не знаю ничего более прекрасного». Кроме всего прочего, и одно личное обстоятельство склоняло Эмиля к тому, что он должен ввязаться в сражение. Золя только что выпустил в свет «Париж», последний роман из цикла «Три города», и пребывал теперь в расслабляющем и нагоняющем тоску состоянии нерешительности и праздности. А он по природе своей не умел оставаться бездеятельным! «Если бы я в это время писал книгу, не знаю, как бы я поступил», – признается он позже. То есть, поскольку никакое вымышленное создание не удерживало его в то время за письменным столом, он и смог обратиться к созданиям из плоти и крови. К тому же всю свою жизнь он любил сражаться с противником, вооруженным явно лучше его самого. Стремление проявить свою силу в соединении с почти физической ненавистью и таким же отвращением ко всякой несправедливости и заставило романиста покинуть свое укрытие.

Именно в это время некий банкир, увидевший в газетах факсимильное воспроизведение пресловутой записки, узнал почерк одного из своих клиентов: майора Эстергази! Страсти снова разгорелись. Матье Дрейфус и Шерер-Кестнер ликовали. Золя, в восторге от того, какой оборот принимают события, пишет 20 ноября 1897 года вице-президенту Сената: «Я испытываю непреодолимую потребность крепко пожать вам руку. Вы и представить себе не можете, каким восхищением преисполнило меня ваше удивительное поведение, столь спокойное среди угроз и самых низких оскорблений. Что бы ни случилось, не существует роли более прекрасной, чем ваша, и я завидую вам в этом. Не знаю, как поступлю сам, но скажу, что никогда еще человеческая драма не вызывала у меня такого жгучего волнения. Это битва за истину, и это единственно праведная, единственно великая битва! Даже при кажущемся поражении в конце неминуемо ждет победа». А 29 ноября 1897 года Александрина получила от него новое признание: «Дело Д. приводит меня в такую ярость, что руки дрожат. Я хотел бы возвысить этот спор, превратить его в огромное дело человечности и справедливости».

Пока он пребывал в нерешительности, а антисемитская пресса бесновалась еще сильнее, обвиняя дрейфусаров в том, что они хотят запятнать Францию в надежде спасти еврея, Клемансо тоже вступился за каторжника с Чертова острова. И тут уж Золя не смог усидеть на месте, перо у него раззуделось. Гуляя по Парижу холодным декабрьским днем 1897 года, он встретил Фернана де Роде, главного редактора «Фигаро». Поговорив о «Деле», они сошлись на том, что Дрейфус оказался жертвой заговора. И Фернан де Роде тут же предложил Золя страницы своей газеты для того, чтобы начать там кампанию в защиту невинно осужденного. В первой статье писатель воспевал мужество Шерера-Кестнера, обращая внимание читателей на его «кристально чистую жизнь». Вторая статья была хлестким ответом тем, кто обвинял друзей Дрейфуса в том, что они якобы создали подпольное объединение, находящееся на содержании у еврейских финансистов. В третьей статье автор по всем правилам нападал на антисемитов, объединившихся вокруг Эдуара Дрюмона: «Мы обязаны антисемитизму опасной злобностью, которой окрашены у нас панамские события. И все прискорбное дело Дрейфуса – дело рук антисемитизма; он и только он подстрекает сегодня толпу, мешает спокойно и достойно, для нашего же здоровья и для нашей доброй славы, признать ошибку… Ожесточенная ненависть к евреям – это яд, который каждое утро вот уже многие годы вливают в душу народа. Отравителей – целая шайка, и „лучше“ всего то, что они делают это во имя нравственности, во имя Христа, выставляя себя мстителями и вершителями правосудия».

Вся Франция кипела. Каждый был либо за, либо против Дрейфуса. Поскольку славный Анри Сеар объявил себя антидрейфусаром, Золя с досадой отказался встречаться с этим давним и верным другом. «Я почувствовал совершенную пустоту окончательного разрыва», – написал он Александрине 27 октября 1897 года. Друзья ссорились, семьи распадались, газеты обменивались оскорблениями. Буйные молодчики толпами шатались по улицам Парижа, распевая «Антисемитский марш»:

 
Смерть евреям! Смерть евреям!
Надо их вешать
Без промедления.
Смерть евреям! Смерть евреям!
Их надо вешать
За длинные носы!
 

Седьмого декабря Шерер-Кестнер упомянул в своей речи имя Золя, и в ответ понеслись выкрики, заставившие его прерваться на полуслове: «Накипь! Золя-позорище! Итальяшка!» Многие читатели «Фигаро», почувствовавшие себя оскорбленными тем, какую позицию занял писатель, отказались от подписки. По просьбе Фернана де Роде Золя прекратил сотрудничество с его газетой, но выпустил брошюру под названием «К молодежи», стремясь побудить юных поддержать его в борьбе за истину. Он писал в этой брошюре: «Молодежь, молодежь! Будь человечной, будь великодушной! Если даже мы ошибаемся, будь с нами, когда мы говорим, что невинно осужденный подвергается ужасным мучениям и что у нас сердце обливается кровью от тревоги и возмущения. Если на одно мгновение допустить возможность ошибки и сопоставить ее с карой – с этой точки зрения, несоразмерной, – и то грудь сжимается от жалости и слезы льются из глаз… Молодежь, молодежь!.. Неужели ты лишена рыцарских порывов, и, зная, что где-то есть страдалец, раздавленный ненавистью, ты не встанешь на его защиту и не освободишь его?.. Не стыдно ли тебе, что не ты, а старики, представители старшего поколения, воодушевляются и сегодня выполняют твой долг – долг безрассудного великодушия? Ах, молодежь, молодежь!..»[240]240
  Цит. по: Арман Лану. Здравствуйте, Эмиль Золя! С. 367–368. (Прим. пер.).


[Закрыть]

В разгар самых ожесточенных споров, когда тон всех газет был одинаково яростным, испустил последний вздох кроткий Альфонс Доде. Во время похорон, состоявшихся 20 декабря 1897 года, два ненавидевших друг друга человека шли вместе за его гробом: дрейфусар Эмиль Золя и антисемит Эдуар Дрюмон. Лил дождь. Золя произнес над открытой могилой обычные в таких случаях слова: «Здесь у каждого мучительно сжимается сердце». Но о чем он при этом думал? Отчего, как ему казалось, сжимались сердца – от печали, которую внушает смерть, стирающая все человеческие разногласия, или от страха перед ненавистью, разделившей французов и нараставшей вокруг него подобно урагану? Несколько минут тому назад, сопровождая катафалк, он слышал, как гудела толпа зевак, когда он шел мимо…

Седьмого января 1898 года Золя выпустил новую брошюру, «Письмо к Франции», призывая сограждан опомниться от заблуждения, в которое они впали. Это было уже слишком: лагерь антидрейфусаров, признав в Золя главного своего врага, сосредоточил теперь всю силу удара на нем. Леон Блуа, Барбье д'Орвилли, Рошфор, Эрнест Жюде, Дрюмон, Баррес и Моррас избрали его мишенью своих нападок и издевок. К этим очернителям присоединилась большая часть плохо разбирающейся в деле публики. Даже левые не решались нынче поддержать Золя, правые же решительно сплотились вокруг Генерального штаба и Церкви.

Вот в такой атмосфере сведения счетов Эстергази 10 января предстал перед военным трибуналом. Снова был поднят вопрос о том, чьей рукой была написана записка. То, что почерк напоминает почерк обвиняемого, еще ничего не доказывает, утверждали его защитники. Предатель Дрейфус вполне мог его подделать, чтобы подозрения пали на другого. Решив, что доказательства вины Эстергази недостаточно убедительны, правительственный комиссар оправдал его. Публика аплодировала и кричала: «Да здравствует армия! Да здравствует Франция! Смерть евреям!» Присутствовавшие в зале военные хотели триумфально вынести на руках оправданного офицера. Эстергази оправдали, зато Пикар, которого обвинили в том, что он разгласил штатским лицам сведения, извлеченные из секретного досье, был арестован и приговорен к шестидесяти дням тюремного заключения. Одновременно с этим Шерер-Кестнер был выведен из Сената. Полковник Анри, который вел все это дело, торжествовал. Честь армии была спасена!

Если у некоторых из сторонников Дрейфуса после всего этого опустились руки, то Золя чувствовал себя так, словно его подхватила и несет волна. Несправедливость заставила писателя подняться над самим собой. Ему не терпелось выкрикнуть свое возмущение в лицо всему миру. Он знал, на что идет, обличая махинации Генерального штаба. Каждая написанная им строчка попадет под удар закона. Восстав против гражданских и военных властей, он рискует подвергнуться судебному преследованию. Но, может быть, это и есть самое лучшее решение, самый лучший способ добиться того, чтобы правда наконец восторжествовала? Борьба за Дрейфуса станет завершением битвы, которую он неизменно вел против реакционного, мещанского, клерикального, реваншистского духа своих соотечественников. Возможно, она станет и его шедевром. Все чаще и чаще Эмиль вспоминал Вольтера, сражавшегося за оправдание несчастного Каласа.[241]241
  Жан Калас – торговец из Тулузы; в 1761 (по другим источникам – 1762) году был несправедливо обвинен в убийстве сына и казнен колесованием, четвертованием и сожжением праха. Вольтер добился пересмотра дела и посмертной реабилитации Каласа. (Прим. пер.)


[Закрыть] Подобно Вольтеру, он поставит на карту свою славу, свое спокойствие, даже свою безопасность ради того, чтобы доказать невиновность человека, с которым даже незнаком. Конечно, но ведь Вольтер прославился в глазах потомков в равной мере и своим мужеством в деле Каласа, и своим талантом, явленным в «Кандиде»… Колебаниям больше не было места!

В ночь с 11 на 12 января 1898 года Золя принялся за работу. Мысли беспорядочно теснились в его голове. Перо нетерпеливо царапало бумагу. Назавтра он продолжал писать. В результате получился текст на сорока листках, временно озаглавленный «Письмо президенту республики Феликсу Фору». Поначалу Золя намеревался издать его отдельной брошюрой, потом решил опубликовать в газете, чтобы обеспечить более широкое распространение. Вот только в какой газете? Да в «Авроре», черт возьми, в газете Клемансо! К вечеру 12 января статья была закончена. И тотчас в «Авроре» началось совещание между Бернаром Лазаром, Клемансо, Рейнахом, главным редактором Эрнестом Воганом и автором статьи. Золя начал читать – впечатление грозного фейерверка. Слушатели дрожали от восторга. И впрямь – заключительная часть этого открытого письма великолепна!

«Я обвиняю подполковника дю Пати де Клама в том, что он был дьявольским вдохновителем судебной ошибки (хотелось бы думать, что он действовал без заранее обдуманного намерения) и затем в течение трех лет всяческими нелепейшими и преступными способами защищал свое злосчастное детище.

Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он (возможно, по недомыслию) стал сообщником преступников, покрыв своим авторитетом величайшую несправедливость нашего века.

Я обвиняю генерала Билло в том, что он, имея в руках неоспоримые доказательства невиновности Дрейфуса, не дал им законного хода и тем самым совершил беззаконие, оскорбляющее человеческое достоинство. Он прикрывался интересами высшей политики, а в действительности – попросту стремился выгородить скомпрометированный Генеральный штаб.

Я обвиняю генерала де Буадефра и генерала Гонса в том, что они стали сообщниками того же преступления; одним, несомненно, руководила ярость клерикала, другим – кастовая солидарность, которая делает из военного ведомства святой, неприкосновенный ковчег.

Я обвиняю генерала Пелье и майора Равари в том, что они произвели гнусное дознание – я хочу сказать: чудовищно пристрастное дознание, – являющееся нетленным памятником наглости.

Я обвиняю (если только медицинская экспертиза не признает их лишенными способности видеть и понимать) трех экспертов, сличавших почерк, неких Бельома, Варинара и Куара, в том, что они составили лживые, злостные рапорты.

Я обвиняю военное ведомство в том, что оно организовало, пользуясь органами печати (преимущественно газетами „Эклер“ и „Эко де Пари“), чудовищную кампанию, направленную к тому, чтобы вести общественное мнение по ложному следу и покрыть свои грехи.

Я обвиняю первый военный суд в том, что он нарушил закон, вынося обвинение на основании не представленного суду документа. Я обвиняю второй военный суд в том, что он, подчиняясь дисциплине, покрыл это беззаконие и совершил, в свою очередь, юридическое преступление, оправдывая заведомо виновного.

Выступая с этими обвинениями, я не забываю статей 30 и 31 закона о печати, изданного 29 июля 1881 года, который наказует за клевету и распространение злостных слухов, и готов нести ответственность за свои слова и поступки.

Я незнаком с людьми, которых я обвиняю, я даже никогда их не видел, у меня нет против них ни злопамятства, ни личной ненависти. Они являются для меня олицетворением социального зла. Я совершаю сейчас революционный акт, направленный к тому, чтобы приблизить торжество правды и справедливости.

Нельзя допустить, чтобы нагло попирались права человека! Всю страсть моей души я отдаю борьбе за торжество справедливости и пламенно верю, что правда восторжествует. Пусть осмелятся вызвать меня в суд, и пусть следствие ведется при открытых дверях!

Я жду».[242]242
  Эмиль Золя. Избранные произведения. М., 1953. С. 701–702. Перевод Т. Ивановой.


[Закрыть]

Когда Золя закончил чтение, раздались аплодисменты. Но Клемансо счел заголовок «Письмо президенту республики Феликсу Фору» слишком официальным и слишком вялым. Зачеркнув его, он решительно вывел: «Я обвиняю» – формулировку резкую словно пощечина.

Рукопись немедленно отправилась в типографию. Золя пожалел о том, что в спешке позабыл упомянуть в своей обвинительной речи подлого Анри. Что ж, ничего не поделаешь, слишком поздно, печатный станок уже заработал. Кое-кто из сотрудников газеты встревожился: не перестарался ли Золя, не слишком ли сильно ударил?

Он вернулся домой такой измученный, такой возбужденный, что не мог уснуть. Теперь, когда камень был брошен, статья ушла в набор, он ошеломленно осознавал последствия своего поступка: вся его жизнь перевернется, тысячи читателей отложат его книги, Французская академия окончательно и навсегда закроет перед ним двери. А сколько оскорблений его ждет, какой тягостный процесс и какие сплетни будут ходить о нем самом, об Александрине, а может быть, и о Жанне… Он так спокойно жил «до того»! Наверное, слишком спокойно! Сердце у Эмиля сжалось от тоскливого предчувствия, и вместе с тем, как ни странно, он чувствовал себя глубоко, необъяснимо счастливым. Словно теперь наконец был в ладу с собственной совестью. И даже больше: он чувствовал себя так, словно только что дописал свой лучший роман.

XXIV. Процесс Золя

Всего несколько часов понадобилось уличным торговцам, выкрикивавшим заголовок «Я обвиняю», чтобы распродать триста тысяч экземпляров «Авроры»! Каждый в Париже если не прочел сам статью Золя, то, во всяком случае, слышал разговоры о статье. По улицам шли цепочки людей, кричавших: «Смерть Золя! Убить его! Смерть Золя!» Сочинители песенок дали полную волю своему издевательскому вдохновению, распевая про папашу Золя, который везде сует свой нос в надежде урвать кусок пожирней, и просто удивительно было бы, если бы он не сделал этого теперь…

Зевакам раздавали листовки с таким текстом: «Единственный ответ настоящих французов итальянцу Золя: к черту!» Рисовальщик Форен разродился карикатурой, изображавшей немца, прячущегося за спиной еврея, скрывшегося, в свою очередь, под маской Золя. На другом рисунке Золя тонул, протягивая пруссаку письмо с заголовком «Я обвиняю». Знаменитый Каран д'Аш выбрал мишенью своего остроумия Дрейфуса, которого нарисовал расстегивающим брюки, потому что на Чертовом острове он растолстел! Брюан распевал на мотив всем известной народной песни о дурачке Русселе:

 
Дорогой мэтр, вы переутомились,
С некоторых пор вы принимаете
Бумагу для подтирки за салфетку,
А горшок – за тарелку.
Пора бы вам угомониться,
Доктор Тулуз был прав.
 

В Алжире оскверняли еврейские кладбища. Эдуар Дрюмон захлебывался в потоке ругательств. Золя называли «верноподданным короля Умберто», «великим ассенизатором», «сутенером Нана», «Золя-разгромом» и «синьором Эмилио Золя»… Ходили слухи о том, что деньги, украденные евреями у честных французов, будут использованы для того, чтобы устраивать уличные выступления в пользу предателя…

Сплотившиеся перед лицом этой злобной коалиции писатели, художники, ученые поддерживали Золя и требовали пересмотра дела. Среди его защитников были Анатоль Франс, Клод Моне, Эжен Каррьер, Виктор Маргерит, Октав Мирбо, Жан Ажальбер, Марсель Прево, Марсель Пруст… На них тоже немедленно обрушилось презрение толпы, их объявили могильщиками французского величия. Баррес, обращаясь к Золя, написал: «Между нами рубеж».

Власть, стоявшая во главе государства, колебалась: надо ли продолжать это дело или следует предать его забвению? Несомненно, писатель хотел заставить правительство действовать в своих интересах и возбудить общественное мнение процессом Золя в суде присяжных, с дьявольской ловкостью сделав его продолжением процессов Эстергази и Дрейфуса. Главное – не попасться в расставленную ловушку. Но правые неистовствовали. Их официальный представитель в Бурбонском дворце,[243]243
  Резиденция Национального собрания. (Прим. пер.)


[Закрыть] граф Альбер де Мун, заявил: «Армия не может больше ждать… Этот человек должен получить от командующего армией ответ, которого заслуживает!» Новый военный министр, генерал Билло, смущенный и растерянный, поднялся на трибуну, поблагодарил де Муна, сравнил, запинаясь, армию с солнцем и под аплодисменты собрания пообещал продолжить судебный процесс. В тот день один Жорес осмелился яростно протестовать.

Билло, который уже не мог отступать, посоветовался с юристами и с одобрения Совета министров решил инкриминировать Золя только те пятнадцать строчек, где он обвиняет военный трибунал в том, что тот оправдал Эстергази, «подчиняясь дисциплине», и «совершил юридическое преступление, оправдывая заведомо виновного». Маневр был предназначен для того, чтобы обезоружить Золя, который явно не сможет представить доказательств того, что утверждает. Благодаря этой уловке из спора устраняли все, что имело отношение к собственно делу Дрейфуса, чтобы оставить лишь дело Золя, упрекающего военный суд в том, что он действовал, «подчиняясь дисциплине», а не «по совести».

Несмотря на это «ограничение» своего процесса, Золя тщательно готовился к тому, чтобы предстать перед судьями. Его защищали превосходный адвокат Фернан Лабори и группа защиты, объединившая вокруг Лабори еще четверых: Леблуа, Трарье, Рейнаха и Матье Дрейфуса. Кроме того, Лабори помогали мэтр Жозеф Хильд и мэтр Монира. Адвокатом выпускающего редактора «Авроры» Перрена был Альбер Клемансо, брат Жоржа.

Получив вызов в суд, Золя радостно воскликнул: «На меня подали в суд, друзья мои… Мне предъявлен иск!» Затем написал военному министру, сообщая ему, что разгадал махинацию: «За неимением лучшего решили навязать мне неравный бой, заранее меня связав, чтобы, при помощи известных методов судейского сословия, обеспечить вам победу, на которую вы в честном бою рассчитывать не могли».

Седьмого февраля 1898 года, бледный и решительный, он сел в запряженный парой лошадей экипаж и отправился во Дворец правосудия. С ним были мэтр Лабори, Альбер и Жорж Клемансо и издатель Фаскель. На площади Дофина их встретила ревущая толпа, из которой доносились выкрики: «Долой Золя! Убить гадину! Смерть евреям!» Поначалу оторопев, словно захлебнувшись от нахлынувшей и ударившей ему в грудь волны, Золя быстро пришел в себя. Каким чудом, каким усилием воли эта библиотечная крыса, это слабое создание, этот постоянно встревоженный человек умел, когда этого требовала честь, обуздать нервы? Твердым шагом поднимаясь по лестнице суда, он удивлялся собственному спокойствию. Он шел не на пытку, а на торжество.

В зале шум нарастал. Золя подошел к скамье подсудимых. Глядя сквозь пенсне, различил лица Жореса, Рошфора, Гонса, Эстергази, Раймона Пуанкаре. Много военных в форме, адвокаты сидели на полу, подобрав под себя ноги, а вот журналисты, актеры… Женщины принарядились, словно пришли на театральную премьеру. Мужчины смотрят сурово. На подоконниках теснятся любопытные…

Когда вошел толстый Делегорг в красной, отделанной горностаем судейской мантии, все встали. По жребию выбрали двенадцать присяжных. Торговцы, служащие, рабочие, рантье – маленькие люди, придавленные сознанием своей ответственности. Первому встречному отдали право разбираться в разногласиях между славной французской армией и писателем-одиночкой. Заместитель прокурора Ван Кассель обличил возмутительное поведение Золя, который вознамерился, используя процесс, заставить суд вернуться к уже решенному делу. Лабори выступил против этой попытки препятствовать обвинению. Суд оказался не на его стороне. Ограничились тем, что потребовали от защиты доказательств подчинения военного суда «приказам, полученным свыше».

Свидетели сменяли один другого. Перед судом предстала Люси Дрейфус, «вдова заживо погребенного», – бледная, в черном платье. Когда Лабори спросил у нее, считает ли она, что Золя действовал чистосердечно и с добрыми намерениями, председатель суда резко оборвал его: «Вопрос снят!» Он еще не раз повторил эту формулировку, чтобы помешать защите воспользоваться благоприятными для Золя показаниями свидетелей. Эмиль со своей скамьи беспокойно следил за тем, как шло разбирательство. Гастон Мери, судебный репортер «Свободного слова» («La Libre Parole»), подробно описал и одежду – «лакированные ботинки, брюки в клетку, черный пиджак, желтые перчатки», – и поведение Золя в тот памятный день: «Он покусывает набалдашник трости, проводит рукой по шее, энергично перебирает пальцами, словно пианист перед концертом, протирает пенсне, притопывает левой ногой, поправляет воротничок, смотрит вверх, подкручивает усы, хлопает себя по колену, качает головой, раздувает ноздри, поворачивается то вправо, то влево – и все это одновременно и непрерывно. Скажут: мелочи. Согласен. Но любопытно знать эти мелочи, показывающие, какое неистовое возбуждение испытывает этот человек».[244]244
  Цит. по: Арман Лану. Здравствуйте, Эмиль Золя! С. 384. (Прим. пер.)


[Закрыть]

Вечером после первого дня слушания дела толпа вела себя так угрожающе, что Золя пришлось обратиться к префекту полиции и попросить у него защиты, чтобы в безопасности покинуть зал суда. На улице возбужденные люди собирались кучками и, потрясая кулаками, вопили: «Смерть предателям! Утопим жидов!» Повсюду били витрины еврейских магазинов.

В следующие дни в качестве свидетелей перед судом предстали генералы и офицеры службы разведки. Генерал Буадефер, начальник Генерального штаба, явился в парадном мундире, с орденом Почетного легиона на груди. Держась спокойно и с достоинством, он заявил, что «виновность Дрейфуса никогда сомнений не вызывала», и, сославшись на государственную тайну, отказался отвечать на вопросы Лабори. Тем же ледяным холодом и такими же высокомерными репликами отделались генерал Гонс и генерал Мерсье. Последний еще прибавил: «Поскольку от меня требуют дать слово солдата, скажу, что Дрейфус был предателем и был осужден по закону и справедливо». Майор дю Пати де Клам, с моноклем в глазу, по-военному приветствовал суд, а затем, выпрямившись, замер в неподвижности и презрительно молчал в ответ на все вопросы адвокатов. Что касается полковника Анри, тот сказался больным, вытащил медицинское свидетельство, пошатнулся и по просьбе генерала Гонса получил от суда разрешение уйти, не дав показаний. Эксперт Бертийон, встав у доски с куском мела, запутался в своих показаниях и удалился под смех присутствующих. Все с нетерпением ждали появления Эстергази. Наконец он вошел, отдал честь и встал, повернувшись лицом к присяжным и скрестив руки на груди. Бледный, вялый, с трагическим выражением на лице, он всякий раз, как только мог, уклонялся от ответов на вопросы Лабори и Альбера Клемансо. Эстергази казался тряпичной куклой, жалко подскакивающей под ударами противника. Когда Альбер Клемансо стал расспрашивать его, в каких отношениях он был с майором фон Шварцкоппеном, немецким военным атташе в Париже, председатель суда бросился на помощь свидетелю:

– Мэтр Клемансо, давайте не будем говорить об иностранных офицерах.

– Почему же?

– Потому что есть вещи, стоящие превыше всего: это честь и безопасность страны.

– Я понял, честь страны позволяет офицеру совершать подобные поступки, но не позволяет об этом говорить.

После окончания этой перепалки Эстергази сел на место среди офицеров, приветствовавших его громкими возгласами.

Когда настал черед полковника Пикара, Золя наклонился вперед, чтобы не упустить ни слова из его показаний. Полковник, затянутый в синий с золотыми галунами мундир, вышел к свидетельскому месту быстрым шагом, развернув плечи, высоко подняв голову. Больше часа он спокойным тоном рассказывал о том, как обнаружил предательство Эстергази, говорил о тех манипуляциях, жертвой которых он стал, и о том, как грустно ему быть удаленным из армии. Сторонники пересмотра дела устроили ему овацию. Но после этого началась очная ставка с бывшими подчиненными Пикара, и все они оказались на стороне противника, все обвиняли «своего» полковника. Желая непременно одержать верх, пусть даже и действуя грубыми средствами, генерал де Пелье, военный комендант департамента Сены, которому подчинялся Эстергази, воскликнул, повернувшись к присяжным: «Чем, по-вашему, может стать эта армия в день опасности, который, возможно, ближе, чем вы думаете? Что, по-вашему, должны делать несчастные солдаты, когда их поведут в бой командиры, которых пытались принизить, лишить уважения в их глазах? Ваших сыновей, господа присяжные заседатели, поведут на бойню! Но господин Золя снова выиграет битву, он напишет новый „Разгром“, он распространит французский язык по всему миру, по той Европе, из которой Франция в этот день будет вычеркнута».