Текст книги "Эмиль Золя"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

XXI. Конец Ругонов

Когда «Доктор Паскаль» появился в книжных лавках, Золя подарил экземпляр романа, отпечатанный на японской бумаге, своей любовнице, которой к тому времени исполнилось, как и героине романа Клотильде, двадцать пять лет. Эмиль с волнением написал на титульном листе посвящение: «Моей возлюбленной Жанне, моей Клотильде, которая подарила мне царское пиршество своей молодости и вернула мне мои тридцать лет, преподнеся в подарок мою Денизу и моего Жака, двух дорогих детей, для которых я писал эту книгу, чтобы они узнали, когда в один прекрасный день ее прочтут, как я боготворил их мать и какой благоговейной нежностью они когда-нибудь должны будут воздать ей за счастье, которым она утешала меня в моих великих горестях». И в самом деле, рассказывая о любви юной Клотильды и знаменитого биолога Паскаля, которому было под шестьдесят, Золя хотел воспеть собственные романтические отношения с Жанной. Но писатель идеализировал обоих персонажей до такой степени, что они стали совершенно неузнаваемыми. Паскаль прекрасен в старости, сердцем мягок и нежен, разумом тверд, чреслами крепок… Это альтер эго автора служит воплощением чистой науки. Все существо Паскаля дышит прямотой, порядочностью и умом. Единственный из членов своего семейства, кто не отмечен роковой наследственностью, он страстно интересуется прошлым Ругон-Маккаров, собирает связанные с ними документы и составляет родословную. Подстрекаемая бабушкой, опасающейся каких-нибудь скандальных откровений насчет своих близких, Клотильда, юная невинная девушка, которой только крылышек за спиной не хватает, пытается уничтожить досье, составленные ее дядей Паскалем. Тот застигает барышню на месте преступления и объясняет ей смысл своих изысканий: именно обличая пороки человечества, мы больше всего можем надеяться на его исцеление. Это утверждение словно озарило Клотильду, которая отдаляется от Церкви и приближается к Науке. Она незамедлительно начнет помогать Паскалю в его работе и, отбросив за ненадобностью свои мистические настроения, сделается его любовницей, «криком проводив утраченную девственность». В объятиях немолодого человека Клотильда познает счастье, которое полностью заменит ей молитвенный экстаз. В соединении плоти чета познает поистине райское счастье. А Паскаль?.. Паскаль сам удивляется, как сильно его тянет к Клотильде. Он омолаживается, прикасаясь к ней, а она созревает под его ласками. «Ах, молодость! Он испытывал зверский голод, он страстно ее жаждал! На склоне лет это неутолимое желание молодости стало мятежом против угрожающей ему старости, отчаянным стремлением вернуться вспять, начать все сначала». «Ты должна познать жизнь, полюбить ее, увидеть такой, какой следует ее прожить», – говорит престарелый, но вечно юный любовник Клотильде. А позже – для того чтобы заставить умолкнуть злые языки и потому что чувствует себя тяжело больным – уговаривает возлюбленную уехать. И – умирает, так и не узнав, что она ждет от него ребенка. Душеспасительная картина – в последних строках романа мы видим Клотильду, прикладывающую к груди младенца. Причем крошка вскидывает вверх ручонку, «взметнувшуюся, словно знамя призыва к жизни»…

Золя самыми лестными красками живописал историю любви главных героев своего романа. Он любил их так же, как любил незаконную чету, которую сам составлял с Жанной. В «Докторе Паскале» нет никаких дурных запахов, никаких лохмотьев, все вычищено, простерилизовано, надушено, идеализировано. Ярость и неистовство «Человека-зверя» и «Жерминаль» сменились здесь дребезжащим лиризмом. Глава натуралистической школы изменил своей прежней вере, присоединившись к буржуазному искусству. Но он хотел, чтобы эта последняя часть цикла «Ругон-Маккары» стала одновременно и объяснением девятнадцати предыдущих романов, и гимном во славу жизни, «криком здоровья», по его собственному выражению.

Критики, нахваливая Золя за стремительное течение нового романа, о неправдоподобной страсти, которую испытывает юная девушка к старику, высказывались все-таки довольно сдержанно. Некоторые из них упрекали автора в том, что он попытался «драматизировать оглавление» и внести «пламя и поэзию в родословную Ругон-Маккаров». Наконец, были и такие, кто указывал на непоследовательность героя, который, будучи безумно влюбленным в свою подругу, решается ее отослать, и героини, которая соглашается уехать, чтобы оставить шестидесятилетнего возлюбленного мирно трудиться над своими бумагами. Что касается читателей, они доверчиво покупали книгу, чтобы иметь полное издание «Ругон-Маккаров».

Золя завершил свою постройку, положил последний камень и испытывал теперь огромное облегчение. Если его отец не успел закончить строительство своего канала, то он, Эмиль, мог бы хоть сегодня умереть спокойно, поскольку двадцать томов его труда выстроились надежным бастионом за плечами. Но у него не было ни малейшего желания умирать. У него было полным-полно новых планов. И Жанна была рядом, поддерживая горевший в его душе огонь радости бытия.

Двадцать первого июня 1893 года издатели Золя, Шарпантье и Фаскель, устроили литературный банкет, чтобы отпраздновать окончание «Ругон-Маккаров». Начало праздника в Булонском лесу было назначено на полдень. Среди цветущих лужаек, под навесами, расставили столы. На обед собрались две сотни писателей и художников, они толпой окружили сияющих Эмиля и Александрину. Председательствовал на банкете Раймон Пуанкаре, министр народного просвещения и изящных искусств. Золя с легкой горечью отметил, что ни Гонкур, ни Доде, ни Гюисманс, ни Энник, ни даже Сеар не потрудились прийти на праздник. Должен ли он был воспринимать это как признак того, что Меданская группа окончательно распалась? Сколько же верных товарищей потерялось по дороге! Нам известны причины «неявки» только Сеара: на самом деле друг не мог простить Золя его двусмысленного поведения по отношению к Александрине, ему было неловко находиться рядом с этой распавшейся семьей, где оба супруга взывали к его дружеским чувствам и просили об услугах. Пренебрегли праздником и академики. Правда, всего каких-то две недели тому назад они в очередной раз забаллотировали Золя, предпочтя ему Брюнетьера. Настойчивость «кандидата от натуралистов», который всякий раз оказывался тут как тут, едва освобождалось кресло, их раздражала. Чем больше он упорствовал, тем меньше получал голосов. Зато на банкете присутствовало множество молодых, которые шумно демонстрировали свою привязанность к «наставнику».

Когда подали десерт, Жорж Шарпантье и Эмиль Золя с бокалами шампанского в руках заговорили о дружбе, которая связывает их почти четверть века. Катюль Мендес выступил от имени поэтов, Эдуард Род – от имени иностранных писателей, а Адольф Тарабан – от имени левых интеллектуалов: «О вас часто говорили, что вы – великий социалист. Это более чем справедливо. Вот почему, поднимая бокал за завершение великолепного собора „Ругон-Маккаров“, я пью еще и за завтрашний день, мой дорогой мэтр, завтрашний день, который уже проглядывает во всем вашем творчестве, за прекрасное будущее человеческой солидарности и справедливости, за красное будущее „Жерминаль“». После того как отговорили все ораторы, и Иветт Гильбер спела лучшие свои песни, и актеры продекламировали несколько стихотворений, застольные беседы возобновились: о панамском деле, о грязных политических беспорядках, о военном вторжении в Сиам… И о болезни Мопассана, который был настигнут безумием и угасал в клинике доктора Бланша. Это последнее обстоятельство сильно тревожило Золя. Если Мопассан умрет в ближайшие месяцы, ему в качестве председателя Общества литераторов придется произнести речь над его могилой, а ему трудно даются публичные выступления! Каждый раз, когда приходится взойти на трибуну, у него от смущения сжимается горло…

Неизбежное случилось две недели спустя после праздника. Мопассан скончался 6 июля 1893 года. А 8 июля, после отпевания в церкви Сен-Пьер де Шайо, его похоронили на Монпарнасском кладбище. Золя, обнажив голову, неуверенным голосом, с запинками, начал свою речь. Он с волнением припомнил быструю и блестящую карьеру покойного, его успехи во всех областях, его нежелание отказаться от жизни, полной удовольствий, ради того, чтобы посвятить себя сочинительству, вспомнил про излишества, которым предавался его друг, и наконец о его заболевании – душевном расстройстве. И внезапно прибавил доверительным тоном: «Иногда при виде крупных творений нашего времени меня охватывает тоскливое беспокойство. Да, перед нами плоды долгого и добросовестного труда, множество книг, прекрасные примеры усердной работы. Вот только все это – слишком тяжелый багаж для славы, и человеческая память не любит отягощать себя таким грузом… Кто знает, может быть, бессмертие заключено скорее в новелле из трех сотен строк, в басне или сказке, которую школьники грядущих веков будут передавать друг другу как безусловный образец классического совершенства?»

Ясно, что этот вопрос, взгромоздившийся на двадцать томов «Ругон-Маккаров», писатель Золя тревожно задавал сам себе. Понимая, что ответа ему никогда не узнать. Сегодняшний успех ничего не доказывает и никаких гарантий на будущее не дает. А может быть, это даже просто-напросто обман? Поддельный билет, с которым пытаешься перебраться через границу времени? Нет, никто не может предугадать, что останется от его трудов в памяти грядущих поколений. Мудрость состоит в том, чтобы принять сегодняшний успех и радоваться ему, не строя дальних и беспочвенных планов.

Вот он и радовался, сделавшись офицером Почетного легиона. И решил, что в последние месяцы хорошо потрудился и теперь имеет право отдохнуть немного на берегу моря, в Бретани, вместе с Александриной. К тому же отдыхом можно воспользоваться для того, чтобы украдкой видеться с Жанной, которая отдыхала в это время с детьми в Сент-Обене. Но Александрину внезапно сразил тяжелый грипп, ей пришлось слечь в постель, и чета оказалась вынуждена безвылазно сидеть в Медане. Огорченный этой помехой, Золя пишет любовнице: «Мне хотелось бы подарить твоей молодости побольше удовольствий и не принуждать тебя жить затворницей; я был бы так счастлив быть молодым рядом с тобой, омолаживаться твоей молодостью, а вместо этого я тебя старю, я постоянно тебя огорчаю… Это правда, самое большое мое огорчение состоит в том, что, лишив себя поездки к морю, я не смог побыть добрым папочкой с моими милыми детками. Я был бы так счастлив носить на руках мою дорогую девочку и смеяться вместе с ней оттого, что вода холодная! И я научил бы Жака строить из песка крепости, которые смывает набегающая волна».[229]229
  Письмо от 29 июля 1893 года. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Вернувшись из Сент-Обена, Жанна с детьми поселилась неподалеку от Медана, в Шевершемоне, на вилле, которую Золя для них снял. Оба местечка были расположены друг против друга и так удобно, что Золя мог, устроившись на балконе с биноклем, смотреть, как играют его дети. Однако стоило ему услышать за дверью шаги Александрины, и он поспешно прятал бинокль в ящик. Зато с недавних пор Эмиль начал ездить на велосипеде, чтобы убрать живот. Золя одиноким спортсменом раскатывал по окрестностям, но достаточно было чуть-чуть покрутить педали – и вот он уже рядом с возлюбленной. И пока Александрина, которая, конечно же, догадывалась о его проделках, кипела от злости, он ласкал детей, рассказывал Жанне о своей работе, о своих успехах, о встречах со знаменитыми людьми, пил чай «в кругу семьи». Затем снова вскакивал в седло и, крепко держась за руль, резво перебирал ногами, возвращаясь к Александрине, встречавшей его с каменным лицом. Эмиль чувствовал, что его челночные поездки между законным и тайным семейными очагами выглядят смешно, но не видел никакого другого решения, кроме того, чтобы продолжать по-прежнему удерживать рядом с собой обеих женщин: одну – для тайной любви, вторую – чтобы показываться с ней в обществе.

Стараясь немного унять раздражение Александрины, он брал жену с собой в самые важные поездки. С ней он отправился и в Англию 20 сентября 1893 года. Прием, который оказали ему в Лондоне, был поистине триумфальным. Заседание в Институте журналистов, где писателя приветствовали троекратным «ура», речь в Линкольнс-Инн-холле, прием в Гайд-холле у лорд-мэра с шествием, звуками труб и аплодисментами, раздавшимися, как только было объявлено о приходе господина и госпожи Золя. Александрина всем этим просто упивалась – до такой степени, что ей почти удалось забыть о сопернице. «Мы передвигаемся под гром оваций, и мне кажется, будто все это происходит во сне», – пишет Золя Эжену Фаскелю. И Жанне: «Да, в одном из уголков Франции остались три бесконечно дорогих мне существа, и, пусть они были в тени, они все равно разделили со мной мою славу. Я хочу, чтобы ты и мои милые крошки получили свою долю. Когда-нибудь они непременно станут моими детьми в глазах целого света, и тогда все, что здесь происходит, будет происходить и для вас тоже. Я хочу, чтобы они получили имя своего отца».[230]230
  Письмо от 24 сентября 1893 года. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Хвалебный шум хвалебным шумом, но среди всего этого Золя думал о трех романах, которые собирался написать. Названия он им дал такие: «Лондон», «Рим» и «Париж». В трилогии, выстроенной вокруг одного-единственного героя, речь должна была идти о духовной борьбе священника Пьера Фромана, сына отца-химика и елейно-набожной матери. Утративший веру Пьер Фроман становится воплощением трагических «шатаний» века, в котором сталкиваются между собой наука и мистицизм. В первом томе священник сопровождает в Лурд подругу детства Мари де Герсен, которая осталась парализованной после того, как упала с лошади, и это паломничество дает ему возможность узнать о корыстном использовании человеческих несчастий бессовестными торговцами при попустительстве духовенства. Проведя ночь в молитвах в гроте, Мари снова начинает ходить, но Пьера благодать не коснулась: он знает, что речь идет о случае исцеления под воздействием психологической встряски, и это вполне объяснимо с точки зрения медицины. Пьер любит Мари, но она в благодарность за свершившееся чудо дает обет не принадлежать никому, кроме Господа. Единственное утешение, какое остается молодым людям, это соединиться мысленно в Божием сиянии.

Едва вышедший из печати роман был тотчас запрещен католической церковью. Все читатели-католики кричали о святотатстве. Бесстрашный Золя, невзирая на это, решил приступить к работе над вторым томом трилогии – «Рим», где собирался рассказать о том, как Пьер Фроман старается убедить высшие церковные инстанции отказаться от опоры на имущие классы, а встать, наоборот, во главе благородного движения в пользу обездоленных. Разочарованный интригами Ватикана, он заговорит о несостоятельности официальной религии. Последняя же часть трилогии, «Париж», как было задумано, покажет противостояние Пьера жестокости анархистов, утопиям коллективистов и низким махинациям политиков, и из всего этого герой трилогии сделает вывод, что лишь наука может привести к созданию справедливого общества. Расставшись с сутаной, Фроман в конце концов женится на Мари и рядом с ней обретет счастье в обдуманном, братском и мирном атеизме.

Свое наивное и многословное кредо Золя считал Библией современного человека. Романист был убежден в том, что все написанное им до тех пор будет разъяснено и оправдано циклом «Три города».

Стремясь собрать как можно больше материалов, он решил поехать в Рим, а стало быть, ему предстояла разлука с Жанной, мучительная и для нее, и для него самого. «Я чувствую себя несчастным, – признается он любовнице. – Это разделение, эта двойная жизнь, которую мне приходится вести, доводят меня до отчаяния. И потому я прошу тебя быть ко мне снисходительной и не сердиться на меня, когда все складывается не так, как мне хотелось бы. Я мечтал сделать всех вокруг себя счастливыми, но теперь ясно вижу, что это невозможно, и мне же первому и достается».[231]231
  Письмо от 13 июля 1894 года. (Прим. авт.)


[Закрыть]

30 октября 1894 года он уезжает в Италию с Александриной, воспринимающей эту поездку как утешение в ее семейных разочарованиях и как запоздалое свадебное путешествие. Точно так же, как раньше в Лондоне, в Риме их принимают удивительно тепло и cердечно, и Золя осознает наконец свою известность за пределами Франции. Наверное, в истории литературы нельзя найти более яркого примера того, как писателя, которого так критиковали и хулили в своем отечестве, возводят на самый высокий пьедестал в других странах. Два маяка освещали в то время весь мир: русский Толстой и француз Золя!

В Квиринале король Гумберт любезно принял писателя, а королева Маргарита тем временем обменялась несколькими словами и улыбками с Александриной. Гости остолбенели при виде роскоши дворца. Они опомниться не могли от изумления, что так высоко вознеслись в иерархии почестей.

Посол Лефебр де Беген попросил для них аудиенции у папы Льва XIII. Но от Золя явно слишком сильно попахивало крамолой, и папа от встречи уклонился. Но если это главное свидание и не состоялось, все же Золя встречался и разговаривал с председателем совета министров Криспи, с прелатами, министрами, папскими и епископскими слугами, с депутатами, с профессорами… Он обегал все закоулки Вечного города, побывал, кроме того, в Милане, Неаполе и Венеции, сделал несколько сотен фотографий и при этом непрерывно объяснял каждому встречному и поперечному, что его отец был итальянцем, что в его жилах течет итальянская кровь. Переходя из одной гостиной в другую, от одного памятника к другому, Эмиль так наслаждался своей славой и оказываемыми ему почестями, что уже совсем не торопился возвращаться в Медан.

Во время приема во французском посольстве при нем заговорили об аресте некоего капитана Альфреда Дрейфуса, которого обвиняли в шпионаже. Это имя ничего ему не говорило, и история его совершенно не заинтересовала…

XXII. Две семьи

После встречи с четой Золя, только что возвратившейся в Париж в декабре 1894 года, Гонкур посмеивался над их пристрастием к Италии, где их принимали с распростертыми объятиями. Особенно ликовала Александрина, заявившая, что там она увидела «вежливость, какая и положена в обращении со светскими дамами». Превосходное настроение супруги вселило в Золя некоторую надежду, и он принялся еще более резво бегать из одной семьи в другую. Но все же время от времени терпение Александрины лопалось. И тогда Золя, как он сам признавался Альфонсу Доде, снова начинал бояться, что окажется «залитым кровью своих детей, кровью своей любовницы, которых зарежет его жена, и бояться, что его самого изуродует эта фурия».[232]232
  Эти слова приведены Гонкуром в его «Дневнике», запись от 10 февраля 1895 года. (Прим. авт.)


[Закрыть] На самом деле Александрина все реже и реже впадала в ярость. Устав сражаться с тенью, она готова была смириться с тем, что муж ей изменяет, но только при условии, что внешне все будет благопристойно.

Практичный Золя снял для Жанны и детей виллу в Вернее, совсем рядом с Меданом. Каждый день он ездил на велосипеде навещать любовницу, пил с ней чай в саду, под серым зонтом с зеленой подкладкой. Теперь, когда он возвращался домой, Александрина даже не упрекала его за эти отлучки. Она, так и не узнавшая радости материнства, постепенно начинала понимать, как неотразимо обаятельны для ее мужа дети, которых родила ему другая женщина, какое для него блаженство быть рядом с ними. Она допускала, что он чувствует себя увереннее при мысли о том, что часть его самого продолжит существование в потомстве. Дошло до того, что ей уже почти хотелось сблизиться с этими маленькими незаконными отпрысками великого Золя.

Когда с наступлением первых осенних холодов все перебрались в Париж, Александрина заявила, что хочет увидеть Денизу и Жака. Теперь время от времени, по четвергам, она вместе с Эмилем водила детей в Тюильри, в Пале-Рояль, на Елисейские Поля или в Булонский лес. Играя, ребятишки то и дело робко поглядывали на незнакомую даму, которая так печально им улыбалась, и на отца, который выглядел одновременно смущенным и счастливым. В другие дни случалось, что под руку с отцом шла их мать. Вскоре Эмиль научил Жанну ездить на велосипеде, и они стали кататься рядышком по лесным дорожкам. Александрина по-прежнему не видела в этом ничего предосудительного. Растроганный тем, как хорошо относится жена к его тайной семье, Золя пылко ее благодарил. «Нас объединяют не только воспоминания, милая жена, – пишет он ей 31 октября 1895 года, – у нас есть и будущее. Думай о том, что я – твой единственный друг, что я один тебя люблю и хочу, чтобы ты была как можно более счастливой».

Тем временем сплетни продолжали распространяться. Гонкур с наслаждением записывает отголоски этого небольшого частного скандальчика в своем «Дневнике». Он все более враждебно относится к собрату по перу, который слишком много издается, слишком хорошо продается, которому слишком везет. Теперь придирчивый автор «Девки Элизы» не может стерпеть успеха «Рима»: «Мне показалось, что Золя, когда писал этот роман, стремился растрогать добрые души ради того, чтобы увеличить продажи. От этого автора ничего нового ждать не приходится!»[233]233
  Гонкур. Дневник, запись от 21 декабря 1895 года. (Прим. авт.)


[Закрыть] Не без злорадства Гонкур задумывается и о том, не настроит ли эта антиклерикальная книга против Золя академиков, чьих голосов он домогается, чтобы занять место Дюма-сына.[234]234
  Золя проиграет выборы 30 мая 1896 года, на этот раз его обойдет Андре Терье. (Прим. авт.)


[Закрыть] Такая возможность пробуждает красноречие мемуариста. Все, что предпринимал автор «Ругон-Маккаров», добиваясь, чтобы его избрали в академию, представляется Гонкуру смехотворным и унизительным. Он обличает лесть и подхалимство, которыми этот вечный кандидат щедро пересыпает свои статьи в «Фигаро», когда пишет о «политической элите». «Ах, этот Золя! Неделю назад этот бывший хулитель политических деятелей воспевал всех нынешних и всех прошлых министров, которые еще могли бы вернуться. Сегодня он превозносит евреев, – и только ради того, чтобы заполучить голос Галеви! Нет, по-моему, в истории литературы не было еще подобных перемен взглядов!»[235]235
  Гонкур. Дневник, запись от 18 мая 1896 года. (Прим. авт.)


[Закрыть]

На самом деле, если Золя и напечатал в «Фигаро» статью под названием «За евреев», то лишь потому, что давным-давно почувствовал, в какой злобный заговор вступили клерикальные партии, консерваторы, милитаристы и легитимисты против «избранного народа», обвиняя его во всех преступлениях. Но писатель не пошел дальше этого в своих рассуждениях. Ограничившись общими соображениями, он удовольствовался отрицанием того, что у антисемитизма наличествуют народные корни, и осуждением обычной непреклонности Эдуара Дрюмона, автора «Еврейской Франции». Ему и в голову не приходило, что тот капитан Дрейфус, которого в декабре 1894 года осудили за предательство, затем разжаловали и сослали на каторгу, мог оказаться жертвой патриотической клики. Впрочем, он и не хотел тогда вмешиваться в политику.

Именно потому, что Золя считал себя только писателем, не более того, он всерьез выслушал странное предложение доктора Тулуза, руководившего клиникой душевных болезней при медицинском факультете Парижского университета и врача-психиатра в больнице Святой Анны. Речь шла о том, чтобы подвергнуть гениального творца медико-психологическому исследованию, целью которого было показать связь между интеллектуальным превосходством и невропатией. Впрочем, как подобный проект мог не привлечь мастера научного романа! Конечно же, основатель натуралистической школы и поборник теории наследственности с радостью согласился. И исследование, которое проводили многие выдающиеся врачи под руководством доктора Тулуза, началось. Результаты его занесены в отчет, где сказано, что рост Золя равняется одному метру семидесяти пяти сантиметрам; что он потерял восемь зубов, а прочие зубы под угрозой разрушения; что у него слегка дрожат руки, есть дефект произношения и наличествует врожденная предрасположенность к невропатии. В отчете этом также сказано, что, по словам «заинтересованного лица», его сексуальные потребности нормальны, хотя долгое время их сдерживала робость, и это подавленное желание «заметно сказалось на его психической жизни». Что касается его характера, то он домосед, не любящий «ни азартных игр – на деньги или каких-либо других, ни карт, ни оружия, ни бильярда». Раньше он был полным и страдал расширением желудка, но похудел благодаря строгой диете. По ночам его сны «редко бывают веселыми». Его постоянно останавливают всякого рода препятствия, «ноги отяжелели, и он на них не держится». Зато у него «превосходная память, с легкостью играющая словами», и чрезвычайно развитое обоняние. Ему свойственны страх внезапной смерти и сильнейшая боязнь темноты, яростное неприятие всякой социальной несправедливости. Заключение, вынесенное доктором Тулузом, было таким: «Признаюсь, я никогда не видел столь же умеренного маньяка или импульсивного субъекта, и мне редко приходилось видеть, чтобы некто, свободный от всякого душевного изъяна, проявлял такую психическую стабильность. Однако нельзя отрицать, что господин Золя – невропат, иными словами – человек с расстроенной нервной системой».

Все, казалось бы, верно, вот только добросовестный психиатр не отметил в своем отчете, что сочинительство служило этому «чистосердечному, скованному и робкому» человеку великолепной отдушиной. Что чувственность, не проявлявшаяся в жизни, ярко вспыхивала в его книгах. Что жажда справедливости заставляла его при всей его робости то и дело ставить себя под удар, а природное простодушие, как только Золя брался за перо, превращалось в величие пророка. Ведь на самом деле можно подумать, что существовали два Золя: забившийся в свой уголок обыватель, больше всего опасающийся, как бы его не потревожил шум жизни, и Золя-памфлетист, который, повинуясь велению своего идеала, не боялся бросить вызов злейшим врагам. Золя, в повседневной жизни старающийся избегать поступков, и Золя, стремящийся к ним перед чистым листом бумаги. Кабинетный Золя и Золя-драчун. Одним словом, человек с двойной судьбой, такой же двойной, как жизнь, которую он вел на два дома.

Со своей стороны, Поль Алексис, анализируя характер Золя, отметил, что его друг при обычных обстоятельствах проявляет себя сговорчивым из любви к миру и покою, но в нем внезапно пробуждается героическая воля, как только вспыхивает какой-нибудь литературный или светский скандал. Алексис видит в нем своего рода священника-расстригу с нежной душой, способного, однако, воспламениться, если что-то угрожает его вере. По свидетельству Алексиса, проведя два дня без работы, Эмиль начинает тревожиться. Неделя, проведенная в бездействии, – и он чувствует себя больным. «Великий Боже! – говорил когда-то со смехом писатель. – Другая женщина, кроме моей жены!.. Я только терял бы время даром!» Но с тех пор, как в его жизни появилась Жанна, он переменил мнение на этот счет, правда, скорее всего, только потому, что физических отношений между ним и Александриной уже не существовало. Он все еще был ей верен на свой лад: ведь в жизни у него была единственная настоящая жена. Его робость в гостиных превращала его в медведя. Певец народа, он боялся толпы не меньше, чем общества. «Я по-настоящему бываю собой, я полностью владею всеми моими возможностями только здесь, в своем кабинете, в одиночестве за моим рабочим столом», – говорил Золя Полю Алексису. Потребность в одиночестве не мешала ему испытывать гордость: он желал быть первым во всем и тем не менее постоянно в себе сомневался. Всякий раз, как он перечитывал одну из прежних своих книг, ему хотелось переписать ее заново. Как только книга была напечатана, она переставала для него существовать. Значение имела лишь следующая – та, в которой он надеялся развернуться наконец во всю свою мощь, показать, на что способен. Иногда Золя вздыхал: «Мне кажется, что я все еще начинающий. Я забываю о тех двадцати томах, которые у меня за плечами, и с дрожью спрашиваю себя, чего будет стоить мой следующий роман».[236]236
  Поль Алексис. Эмиль Золя, записки друга. (Прим. авт.)


[Закрыть]

Несмотря на все свои успехи, романист был настроен пессимистически. Постоянная тревога мешала ему наслаждаться собственной известностью. Огромное число читателей, похвалы прессы, деньги, которые текли к Золя рекой, лишь ненадолго делали его счастливым. Ему поминутно казалось, что вот-вот приключится несчастье. При всей своей известности он каждое утро входил в кабинет и садился за стол, убежденный в том, что и трех строчек не сможет написать. Он постоянно жил настороже, не зная ни уверенности, ни покоя, ни довольства собой. Имея все, он ничем не умел наслаждаться. Другие развлекались, получали удовольствие от спектаклей, от любовных приключений, от попоек с друзьями, он же словно был обвенчан со своим пером и оставался равнодушным ко всему, что исходило не от него…

Может быть, он был чудовищем? Александрина охотно с этим соглашалась, Жанна уверяла, что это совсем не так.

Пока что он вяло работал над «Парижем», о котором Гонкур говорил, что это скорее историческая книга, чем роман. Но Золя знал, что Гонкур его не любит. И вдруг – известие, которое подействовало на него неожиданно сильно: его обидчивый собрат только что, 16 июля 1896 года, скончался в Шанрозе, поместье Альфонса Доде, у которого он гостил. После смерти Флобера и Мопассана уход этого товарища по борьбе, наверное, сильнее всего потряс Золя, мгновенно забывшего обо всем, что их разделяло. Несмотря на свою нелюбовь к публичным выступлениям, он во время похорон произнес патетическую и хвалебную речь об усопшем. И пока Эмиль говорил, его не оставляло чувство, что он делает это от имени всех писателей, поглощенных работой и отказавшихся от простых радостей жизни ради того, чтобы посвятить себя произведению, которое, может быть, через десять лет никто уже не будет читать.