Текст книги "Алеша"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

XII

Каникулы Алексея приближались к концу. Железнодорожный билет был уже взят и место заказано. Он поедет один на поезде первый раз в жизни. Эта мысль несколько смягчила предстоящее расставание. Утром пятнадцатого августа Гозелены собрались идти в церковь. Они ходили туда только по случаю больших праздников.

– Нельзя не пойти, – сказал Тьерри. – Успение Пресвятой Богородицы – большой праздник для нашей семьи. Можешь присоединиться.

– Конечно, – ответил Алексей.

Он уже бывал в католических храмах, но никогда не посещал мессы. Оказавшись в нефе[14]14
  Неф (фр.) – продольная часть христианского храма, обычно расчлененного колоннадой или аркой на главный, более широкий и высокий, и боковые нефы. (Прим. пер.)


[Закрыть] рядом с Тьерри и его родителями, он почувствовал, что еще более глубоко погрузился в жизнь Франции. Все удивляло его в этом месте, так непохожем на то, что он видел в церкви на улице Дарю. Там стояли, а здесь удобно, как на спектакле, сидели напротив алтаря, украшенного цветами в честь Девы Марии. Безбородый пастор говорил по-латыни. Время от времени, подчиняясь звонку, верующие преклоняли колени для молитвы. Потом вновь садились, потом вставали, потом склоняли головы. Вместо хора играл орган с глухим звучанием. Слушая эту торжественную, немного механическую музыку, Алексей с сожалением вспоминал широкие волны человеческих голосов, звучавших во время богослужения под сводами православной церкви. В окружении той бури, гармоничной и мощной одновременно, невозможно было не трепетать до глубины души. А здесь служба была мирной, как бы цивилизованной. В положенное время кюре поднялся на кафедру и по-французски произнес молитву о прощении грехов, которое дарует счастье тем, кто умеет прощать. У него был сильный савойский акцент. Обернувшись, Алексей заметил в глубине церкви Жизелу и Мартину. И улыбнулся им. Они кивнули головами. Среди присутствовавших было много празднично одетых крестьян с грубыми, почерневшими от солнца лицами. Они стояли бок о бок с туристами, с господами в полосатых блейзерах, дамами в украшенных бантами шляпках. И этот такой разношерстный мир молился одним дыханием. Алексей заметил, что французы крестились, перенося руку ото лба к груди, затем к левому и правому плечу, в то время как русские кладут крест справа налево. Он последовал примеру соседей, чтобы не выделяться в единодушной толпе.

Праздничная литургия продолжалась. Тьерри казался внимательным и в то же время рассеянным. Он считал себя настоящим христианином, однако не подчинялся обрядам слепо. Алексей сказал, что и у него то же, неясное, как и у друга, отношение к богу. Тем не менее, оказавшись в толпе верующих, он признавал, что верить приятно. Верить со всем народом, со всей страной. А не только так, как в церкви на улице Дарю, с группкой тоскующих эмигрантов. Он с волнением думал о том, что в тот же день и в тот же час миллионы людей молились во всех уголках Франции в соборах или деревенских церквах. Выйдя на улицу и смешавшись с пестрой толпой крестьян и курортников, он смутился, осознав, что предал свое детство и сделал выбор.

Жизела и Мартина присоединились к Гозеленам на паперти. Жизела объявила, что кюре был «превосходен в своей тупости и убежденности». Встречу назначили после обеда. Небо было неясным, так что в дальнюю прогулку отправляться было нельзя. Тьерри предложил поехать к каминам[15]15
  Камин (фр.) – узкая расселина в горе. (Прим. пер.)


[Закрыть] Фей.

– Заходите за нами в гостиницу, – предложила Жизела. – В три часа, годится?

– Попросите Альбера отвезти вас, – сказал господин Гозелен. – Нам сегодня машина не нужна.

Быстро пообедали, так как родители Тьерри ждали гостей – не Бурассонов, слава богу! – на бридж. Пристрастие Гозеленов к картам было странным. Это, конечно, был не в высшей степени изысканный досуг. У Крапивиных в бридж не играли. И ни во что другое. Встречи с друзьями были посвящены бесконечным разговорам. Русская болезнь!

Тем временем в шале с самого утра царила суматоха. По случаю бриджа горничная передвинула в гостиной мебель и поставила в центре четыре складных, покрытых зеленым сукном столика. Повариха Мари трудилась над приготовлением десяти сортов сандвичей. Спустившись в гостиную, Алексей и Тьерри обнаружили ряды серебряной посуды, нагруженной ломтиками поджаренного хлеба с гусиной печенкой, окороком, лососем, пирожками с ягодами, печеньем, пирожными с кремом. Несмотря на протесты Мари, они отведали, смеясь и облизывая пальцы, всего понемногу, прежде чем ускользнуть на свое молодежное гулянье.

Жизела, Мартина, Марсель и Адриен ждали Тьерри и Алексея в холле гостиницы. За город выехали на машине. Потом отправились цепочкой пешком по прерывающейся тропинке к каминам. Алексея поразили четыре возвышающиеся на склоне земляные колонны с плоским камнем наверху. Вода размыла вокруг них почву, однако эти странные неустойчивые пирамиды – единственная достопримечательность неброского пейзажа – все еще продолжали стоять. Жизела по праву сочла их репутацию «раздутой».

– Это приманка для туристов! – сказала она.

Мартина спросила, почему они называются «каминами Фей». Может быть, с этим названием связана легенда? Тьерри признался, что не знает. Жизела сфотографировала кузена и Алексея на фоне альпийского пейзажа. Они стояли плечом к плечу с ледорубами в руках и щурились от яркого солнца. Все по очереди позировали перед фотоаппаратом, который девушка установила на штативе. Потом пошли дальше. Движением дирижировал Тьерри. Остальные, рассеявшись, шли за ним. Под ногами перекатывалась галька. Склон был крутым. Завершавший группу Алексей крикнул Тьерри:

– Ты идешь слишком быстро!

Но Тьерри отрицательно покачал головой и ответил, не оборачиваясь:

– Не беспокойся! Все в порядке.

Балансируя на длинных ногах, он при каждом шаге помогал себе ледорубом. Вдруг он поскользнулся, качнулся и упал на спину. Первым подбежал Алексей.

– Тебе не больно? – спросил он.

– Ничего, – ответил Тьерри. – Я и в самом деле очень неловкий! Неумеха!

Подошли Жизела, Мартина и братья Веррье. Тьерри успокоил их:

– Все нормально. Идите вперед. Я вас догоню.

Они пошли. Оставшись с Алексеем, Тьерри сел на камень, чтобы отдышаться. Он был очень бледен. По лбу струился пот, тяжело дышал.

– Завтра у меня все будет болеть! Не говори ни слова матери! Она из этого сделает трагедию! Давай, вперед!..

Они осторожно двинулись в путь. Обе парочки ждали их у автомобиля. На обратном пути, в духоте переполненной машины, весело обсуждали происшествие. Тьерри настоял вопреки здравому смыслу на том, чтобы сначала отвезти в гостиницу кузину, братьев Веррье и Мартину. Когда он и Алексей вернулись домой, родители все еще играли в бридж. Тьерри тяжело вскарабкался по ступенькам до своей комнаты и упал одетый на кровать. Некоторое время спустя, узнав о случившемся от шофера, в комнату вошла взволнованная мать. Он успокоил ее:

– Я же говорю вам, мама, что ничего страшного! Мне уже лучше. Завтра совсем пройдет.

Но она не поверила. Заставила раздеться, лечь и положила вокруг груди подушки, которыми он обычно окружал себя ночью. Видя ее такой взволнованной, Алексей подумал, что сдержанность, которую он считал присущей Гозеленам, была не чем иным, как признаком хорошего тона, и что в тяжелые минуты ими владели те же простые и сильные чувства, что и его собственными родителями. Все, что сближало обе семьи, казалось ему хорошим знаком. Мадам Гозелен позвонила доктору. Он пришел через полчаса. Это был коренастый, светловолосый, властный мужчина в очках. Алексей вышел на время осмотра. Доктор заверил, что падение не было опасным, но что несколько дней, во избежание осложнений, Тьерри следует полежать в постели. Немного успокоившись, мадам Гозелен вернулась к гостям. А после того, как они ушли, приказала подать сыну легкий ужин на подносе в кровать. Алексей ужинал в столовой с родителями Тьерри. Он стеснялся в отсутствие друга, как если бы пришел к ним в первый раз. Месье Гозелен выглядел спокойным, но его жена постоянно возвращалась к обстоятельствам происшествия: «Как это случилось? Вы ничего от меня не скрываете? Он такой хрупкий!» После десерта Алексей попросил разрешения подняться в комнату Тьерри.

– Да, конечно же! – вздохнула мадам Гозелен. – Он, наверное, вас с нетерпением ждет!

Облегченно вздохнув, Алексей быстро, через ступеньку, взбежал по лестнице. И увидев его, Тьерри болезненно улыбнулся и тихо сказал:

– Ты как раз вовремя! Помоги немного подняться на подушках: мне трудно дышать…

Алексей поддержал его под спину, пока он с трудом устраивался на своем ложе.

– Вот теперь лучше! – сказал Тьерри. – Что утешает меня во всей этой истории, так это погода, которая, похоже, испортится. А значит, я не очень много потеряю!

– Жаль, что я послезавтра уезжаю! – пробормотал Алексей, усаживаясь у изголовья кровати. – Мы будем скучать друг без друга.

– Давай будем переписываться.

– Конечно, можешь на меня рассчитывать!

– У тебя будет время дочитать «Боги жаждут». Скажешь, что ты об этом думаешь.

– Согласен, старик. По правде говоря, не знаю, почему я забыл эту книжку. Я быстро дочитал бы последние страницы. А что мне взять почитать потом?

– Тебе нужно засесть за «Войну и мир». Это большой том, но ты не пожалеешь. Особенно если прочтешь ее по-русски!

– Ты говоришь как мои родители!

– Они правы: Толстой великолепен! Если бы я мог… как ты…

Алексей удивился тому, что такой умный, такой образованный и свободный мальчик, как Тьерри, говорил «если бы я мог, как ты». Единственный недостаток Тьерри – его убогость. Но о нем забываешь, как только он начинает говорить. Его взгляд пронзает до глубины души и заставляет думать. Находясь рядом с ним в комнате, Алексей чувствовал, что его ум становится более острым, более живым, чем в Нейи, рядом с родителями.

Дождливая ночь веяла свежестью в открытое окно. Вдыхая этот живительный, настоянный на всех ароматах гор воздух, Алексей представлял возвышающиеся во мраке, омываемые ливнем камины Фей. Несмотря на кажущуюся хрупкость, ни жестокие ветра, ни подмывающие потоки воды не могли их расшевелить. На протяжении веков эти священные часовые сопротивлялись всему, накрывшись своей шляпой из грубого камня. То же самое происходит, наверное, и с людьми, когда их опорой бывает большое чувство. И среди всех больших чувств самое благородное, конечно, дружба. Вера Алексея в исключительность братского взаимопонимания была так велика, что он почувствовал необычное облегчение. Тьерри тоже мечтал, подняв глаза к по– толку. Он думал о чем-то тайном, своем. Порыв ветра хлопнул ставнями окон. На паркет упали капли дождя. Алексей хотел закрыть окно.

– Нет, оставь, Алеша! Мне нравятся эти порывы ветра!

В первый раз Тьерри назвал его Алешей. Это тронуло Алексея, как будто горячее, сильное рукопожатие. Он молча сел. Его друг был прав. Ненастье, солнце, ночь, горы, усталость, семейные обеды, прогулки по каменистым дорожкам, камины Фей – все было прекрасным в этом французском мире, куда пригласил его на каникулы Тьерри.

XIII

Вернувшись в Нейи, Алексей не знал, чем заполнить бесконечное свободное время. Праздный, разочарованный, он бродил по тихим улицам города, бесцельно возвращался домой, валялся на диване, смотрел рассеянно в окно: там не было ни гор, ни каскадов, ни опасных тропинок! Перед взором вставала серая стена с нелепыми окнами. Неужели в этом его будущее? Родители, с которыми он так радостно встретился, казались теперь странными, скучными, далекими. Они настойчиво продолжали разговаривать с ним по-русски. Он через раз отвечал по-французски. На следующее после его возвращения утро мать получила письмо от мадам Гозелен, которая благодарила ее за то, что она доверила ей ее «очаровательного Алексея» на каникулы: «Благодаря ему у Тьерри было несколько великолепных дней. Дружба этих двух мальчиков освещала наш дом. Они и в самом деле созданы друг для друга». Алексея взволновало это неожиданное и такое исключительное признание. Он еще больше заскучал. Мать тотчас ответила мадам Гозелен. Но написала письмо по-русски. Алексей перевел его, и она переписала французский текст под бдительным взором сына.

Чтобы отвлечься, он иногда уходил в Булонский лес, устраивался вместе с другими бездельниками на траве за оградой танцплощадки Арменонвиль, слушал оркестр, игравший для избранной публики, и вспоминал о вечере в казино с Тьерри. Время от времени, когда было особенно жарко, мать жалела его и давала немного денег, чтобы он мог пойти искупаться в бассейне Делиньи на Сене. Там он плавал, нежился на солнышке, рассматривал женщин в купальных костюмах и сравнивал их с Жизелой. Потом, взбудораженный воспоминаниями об этих полуобнаженных телах, возвращался домой. Каждый или почти каждый день он писал Тьерри, чтобы рассказать о том, как он провел свободное время, и поделиться своими мыслями. Тьерри отвечал аккуратно. Он окончательно поправился и стал вновь совершать прогулки. «Я помешался на дорожках! – писал он. – Хочется провести весь год здесь». Дела заставили его отца вернуться в Нейи, однако на выходные дни он вновь приезжал в деревню. Мать всякий раз беспокоилась, когда Тьерри уходил из шале, и тем не менее разрешала ему часами в свое удовольствие гулять в горах. Жизела тоже уехала. Курортники покидали Сен-Жерве. «Тем лучше, – продолжал Тьерри в следующий раз. – Я брожу один. Это потрясающе!»

Некоторое время спустя – новое письмо. «Представь себе, что со мной позавчера произошла идиотская история. Ты ругал меня за неосторожность, когда я упал на каминах Фей. А что скажешь сейчас? Это сильнее меня, мне хочется тратить силы, рисковать. Иначе „жизнь будет такой же пресной, как мясо без соли“ – как говорил великий шутник Бальзак. Ты знаешь горную речку Бонна, на берегу которой находится парк Файетта? Я пошел туда после обеда: хотелось помечтать. Я спустился к воде. Даже летом, в самый разгар жары, она, сбегая с ледников, дышит холодом. Этот ревущий поток, пенящийся водоворот был великолепен! Еще немного – и я „родил“ бы стихи во славу природы. Но камень, на котором я стоял, пытаясь удерживать равновесие, выскользнул из-под ног, и я оказался в ледяной воде, старик! Уцепился за ветку. Но подняться на берег не смог. Позвал. Никого. С десяток минут я барахтался в водовороте. Если бы ты видел, как мне стало не по себе! Наконец гуляющие услышали и вытащили меня. Я промок и замерз так, что зуб на зуб не попадал. Взволнованная мать, естественно, вызвала доктора. Меня засунули в кровать. Совершенно больного, признаюсь. Я, наверное, слишком долго оставался в воде. Поднялась температура, болит горло и колет в боку, когда глубоко вздыхаю. Доктор успокоил мать. Он считает, что через несколько дней я буду на ногах. Так хочется поскорее тебя увидеть! Удивляюсь пунктуальности, с которой принимаю микстуру и таблетки! Утешает лишь то, что стоит отвратительная погода. Чтобы убить время, читаю и слушаю музыку. Фонограф стоит у меня под рукой. Начинаю любить Моцарта. А чем ты занимаешься, Алеша? Ты дочитал „Боги жаждут“? Если нет – то поторапливайся». И подписано: «Твой друг навек».

Взволнованный этим новым происшествием, Алексей попросил Тьерри описать все более подробно. Ответ успокоил его. «Не волнуйся. Я усиленно лечусь. Ты не написал мне о книге, жду твоего приговора». Подчиняясь наказу, Алексей закончил чтение романа Анатоля Франса и сдержанно высказал свое мнение: «Ты прав. Конец довольно интересный. Все эти несчастные, собранные в одной повозке, везущей их к гильотине, – это очень трагично! За исключением этого места книга показалась мне немного скучной. Совсем не хочется начинать эксперимент с „Войной и миром“. Я откопал у букинистов дешевое издание Арсена Люпена. Это, пожалуй, повеселее. Примусь за дело. Время так долго тянется без тебя! Родители не понимают, что я сдыхаю дома от скуки. Они погружены в свои русские привычки, свои русские заботы и воспоминания. И хотели бы навязать их мне силой. Но мне нужно другое. Мне нужны наши разговоры с глазу на глаз. Когда вспоминаю о них, то у меня перехватывает дыхание. Возвращайся скорее, старик. Умоляю тебя. И на будущее – не прыгай как коза! Купаться здорово, полезно, но не в одежде и не в реке, спускающейся с ледников. Кроме шуток, будь осторожен. Прошу тебя об этом во имя нашей дружбы».

Письмо, которое он получил от Тьерри в ответ на свое, было полно ласковых упреков. Тьерри не понимал, почему он опустился до чтения детективных романов, в то время как его ждало столько шедевров. Что касается его презрения ко всему русскому, то он считает это смешным: «Позднее ты будешь жалеть, что не интересовался раньше своей родиной. Я считаю, что можно быть глубоко русским человеком и любить Францию. Когда вернусь в Париж, то постараюсь тебя в этом убедить. А сейчас я еще не окреп. Температура не отступает. Я кашляю, задыхаюсь. У меня все время болит грудь. Извини, что мое письмо короче, чем обычно. Сегодня утром мне трудно писать. Мысли путаются. Привет, друг!»

За этим откровенным письмом пришла короткая записка, нацарапанная карандашом: «У меня, кажется, сильное воспаление легких. Но врач не очень беспокоится. И ты не волнуйся. Твой старый однокашник, все еще лежащий в постели, но несокрушимый – Тьерри».

Начиная с этого дня Алексей отправлял в Сен-Жерве все более беспокойные письма. Тьерри отвечал нерегулярно, несколькими лаконичными строчками. Состояние без изменений. Он не сможет вернуться в октябре. Он вернется в школу только в начале второго семестра, после выздоровления: «Твои письма поддерживают меня, Алеша. Напиши мне еще, пиши так часто, как сможешь, не дожидаясь моих ответов».

В конце сентября Крапивины получили через своих друзей Болотовых три льготных билета в театр «Фемина». Вся французская пресса расхваливала оригинальность спектакля, который поставило русское общество «Летучая мышь» Никиты Балиева. В одно из воскресений отправились в театр всей семьей. Алексей был на представлении не первый раз. Однажды родители уже водили его в маленький зал, где голодная русская труппа играла пьесу о войне и революции, которая показалась ему немодной и многословной. А на этот раз он оказался в настоящем театре с богатой позолотой, среди элегантной публики. В этой массе было, наверное, несколько эмигрантов, но большинство зрителей были, естественно, французами. Алексею казалось сверхстранным то, что желающих аплодировать комедиантам, языка которых они не понимали, оказалось так много. Программа была целиком русской. Друг за другом следовали маленькие картины. В одних актеры пели, в других разговаривали. Одни были странными, другие – грустными. Однако все они, несомненно, были навеяны старой Россией. Здесь был и хор выпивающих перед сражением гусар, и крестьянские танцы под балалайку; воркованье двух влюбленных и веселый разговор трех мужиков на ярмарке; здесь были и проклинавшие бедность лодочники с Волги. Каждую картину встречали бешеными аплодисментами. После каждой сайнеты[16]16
  Сайнета (исп.) – одноактная пьеска. (Прим. пер.)


[Закрыть] во время смены декораций перед занавесом появлялся Никита Балиев и весело по-французски объявлял следующий скетч. У него была круглая как мяч голова и черные густые брови. Его иностранный акцент вызывал смех. Алексей смеялся вместе со всеми. А разве не такой же акцент у его отца и матери? Им вновь овладели чувства смущения и гордости. Казалось, что французы в зале насмехались над русскими и в то же время восхищались ими. В конце концов и он поддался всеобщему ликованию. Он веселился. Он был заодно со всеми и забыл о неприятных ощущениях сковывавшего движения тесного костюма.

Выходя из театра, Георгий Павлович добродушно сказал:

– Если бы мы были в Москве, то я повел бы вас ужинать в ресторан «Яр»! А здесь я приглашаю вас выпить стаканчик в бистро! Можно повеселиться, когда на сердце праздник!

На следующий день Алексей написал Тьерри о своем выходе в свет. Представление ему очень понравилось. «Однако, – писал он, – я еще больше загорелся желанием посмотреть французские спектакли. Мольера, Расина… Нам обязательно нужно однажды вместе пойти в театр. Может быть, этой зимой. Я буду собирать деньги и попрошу у родителей. Есть ли льготные билеты в „Комеди Франсез“? На этой неделе мне опять захотелось стать писателем. Эта мысль не выходит у меня из головы… Что ты думаешь об этом?» И подписал: «Алеша».

Учебный год начался спокойно. Как и предполагалось, Тьерри не приехал. Однако Алексей с радостью встретился с товарищами, которых потерял из виду на время каникул. Он, как и каждый год, радовался чистым тетрадкам и новым книжкам, первым встречам с новыми учителями. Говорили, что преподаватель французского был «истым литератором». Ученики прозвали его Сапажу. Его же настоящая фамилия была Серпажу. Он носил бороду и иногда печатался в журналах. Алексей обрадовался этому и тотчас написал Тьерри: «Когда вернешься, то увидишь этого типа. Он немного похож на сумасшедшего. Однако я уверен, что нам он очень поможет в учебе. Я буду сообщать все темы заданий, чтобы ты был в курсе дел».

Спустя несколько дней после начала учебного года, 13 октября, газеты сообщили грандиозное известие: в возрасте восьмидесяти лет скончался Анатоль Франс. Вся пресса писала об этой смерти взволнованно. Даже русская газета «Последние новости» опубликовала некролог. Месье Серпажу произнес на уроке в его честь небольшую речь и спросил, кто из учеников знает какое-либо произведение Франса. Алексей единственный поднял руку. Месье Серпажу поздравил его с тем, что он прочитал «Боги жаждут», и предложил рассказать книгу товарищам. Алексей сделал это с удовольствием, жалея, что его не слышит Тьерри. Он в который раз осознал, что всем самым лучшим в себе обязан Тьерри. Без Тьерри он был ничем. Вернувшись домой, он вновь погрузился в книгу. Мысль о том, что автор романа умер, настолько взволновала его, что он точно вспомнил день, когда Тьерри предложил ему эту книгу. Они так часто говорили об Анатоле Франсе, что он стал родным, писателем-кумиром. Алексей решил пойти на похороны этого великого человека, узнав из газет, что они состоятся в субботу 18 октября.

В тот день утром он отправился на место церемонии. На набережной Малаке напротив памятника Вольтеру уже собралась огромная толпа… Алексей проскользнул между группами людей и взобрался на парапет. Оттуда поверх голов он увидел еще пустую официальную трибуну и задрапированный фиолетовым газом помост, на котором поставят гроб. В небе на небольшой высоте пролетели три аэроплана. Затем на трибуну поднялись важные чиновники во фраках и цилиндрах и академики в своих странных вышитых мантиях. Зеваки рядом с Алексеем комментировали появление политиков.

– Вот этот, я думаю, Жозеф Кайу…

– Смотри-ка, а вот выползает Эдуар Эррио…

– А этот толстяк не Леон ли Жуо?

– Ей-богу, они все здесь!

Катафалк, запряженный украшенными султанами лошадьми, рассек толпу. Похоронные служащие сняли с него усыпанный хризантемами гроб и поставили под газом на помост. Начались длинные монотонные речи. Со своего довольно отдаленного места Алексей невнятно слышал только обрывки фраз. Тем не менее церемония волновала его. Он думал о том, что множество людей, пришедших проводить великого писателя, свидетельствовали о величии нации. Устремив взгляд к официальной трибуне, он разделял чувства народа, охваченного трауром. Хотелось плакать и аплодировать.

Когда смолк последний оратор, военный оркестр заиграл траурный марш. К гробу пошли парижские учащиеся, каждый возлагал к подножию помоста цветок, Алексей подумал, что и он бы мог быть среди них. Но в лицеях для совершения этого символического акта выбрали, конечно же, только молодых французов. В который раз против воли в голове мелькнула мысль о колоссальной разнице между ним и его товарищами. Как противостоять этой страшной, оскорбительной исключительности? Принадлежа одновременно двум странам, он мог однажды оказаться не у дел. У его родителей была лишь одна родина – та, где они родились. А его родиной станет та, где он вырастет.

Вслед за школьниками пошли солдаты, с трехцветными французскими флагами. Затем гроб сняли с монументального помоста и погрузили на катафалк. Военный оркестр заиграл траурный марш, и катафалк с черными посеребренными шторами двинулся в направлении моста Согласия. Все кончилось. Алексей соскочил с парапета. Его сердце переполняло сложное чувство гордости и печали. Казалось, что он не попрощался с Анатолем Франсом. Этот человек будет жить так долго, пока хоть кто-нибудь будет читать его книги. Толпа расходилась. Тусклые солнечные лучи пробивались сквозь октябрьский туман. По Сене безразлично скользили легкие парусные лодки. Букинисты начали открывать свои лавочки. Алексей поспешил домой.

Из-за похорон родители задержались с обедом. Он был признателен им за понимание. За столом попросили рассказать о церемонии. Он говорил коротко, смешивая по привычке французские и русские слова, а оставшись один, принялся за письмо к Тьерри. Хотелось оживить событие в мельчайших деталях. Для такого важного письма он подготовил черновик. Он начал: «Мой дорогой Тьерри, как ты поживаешь? Надеюсь, что у тебя больше нет температуры. Сегодня я похоронил Анатоля Франса. Я был там за нас двоих. Это большая утрата для страны…» Написав эту фразу, он заколебался, зачеркнул «для страны» и написал: «для нашей страны».