Текст книги "Сцены из жизни богемы"

Автор книги: Анри Мюрже

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

II
ПОСЛАНЕЦ ПРОВИДЕНИЯ

Шонар и Марсель с самого утра мужественно взялись за дело, но вот они оба вдруг бросили работу.

– Черт возьми! До чего хочется есть! – воскликнул Шонар и небрежно добавил:– сегодня завтрака не полагается?

Марселя крайне изумил этот вопрос, – до того он был неуместен.

– С каких это пор вошло в обыкновение завтракать два дня подряд? – возразил он. – Вчера был четверг.

И, наставительно погрозив муштабелем, он напомнил предписание Церкви:

В пятницу воздержанье

От пищи мясной и всякой другой.

Шонар не нашелся что ответить и снова принялся за свое творение, картина изображала пустыню с двумя деревьями – красным и синим, ветви которых тянулись друг к другу. То был прозрачный намек на радости дружбы, как видите, произведение было насыщено глубоким философским смыслом.

В эту минуту в дверь постучался швейцар. Он подал Марселю письмо.

– С вас три су, – сказал он.

– Вы в этом уверены? – спросил художник. – В таком случае будем считать, что три су за вами.

И он захлопнул у него под носом дверь. Марсель взял письмо и распечатал. Едва пробежав глазами несколько строк, он стал выкидывать акробатические номера и во всю глотку запел следующий знаменитый романс, изливая в его мелодии свое буйное ликование:

Было четверо юных друзей.

Заболели все четверо сразу,

И в больницу бедняг отвезли.

Тилили! Тилили! Тилили!

– Так! Так! – воскликнул Шонар и подхватил песню:

На одну кровать положили

Четверых, поперек, как поленья.

– Ну, это старая песня. Марсель продолжал:

Вот подходит к болящим сестра.

Трарара! Трарара! Трарара!

– Если ты не замолчишь, – пригрозил Шонар, чувствуя, что ему грозит психическое расстройство, – я тебе сейчас исполню аллегро из моей симфонии на тему о значении синего цвета в живописи.

И он подошел к роялю.

Марселя словно окатили холодной водой. Он сразу же пришел в себя.

– Держи! – сказал он, передавая письмо приятелю. – Читай!

То было приглашение на обед к некоему депутату, просвещенному покровителю искусств и, в частности, покровителю Марселя, который изобразил на полотне его виллу.

– На сегодня! – сказал Шонар. – Как жаль, что приглашение не на двоих. Впрочем, ведь твой депутат – сторонник правительства. Ты никак не можешь, ты просто не имеешь права принять его приглашение, убеждения не позволяют тебе есть хлеб, орошенный народным потом.

– Вздор, – ответил Марсель, – он депутат левого центра. На днях он голосовал против правительства. К тому же он должен устроить мне заказ, он обещал ввести меня в высшее общество. А потом, должен тебе признаться, что хоть сегодня и пятница, я голоден как Уголино и во что бы то ни стало хочу пообедать – вот и все.

– Есть и другие препятствия, – продолжал Шонар, который несколько завидовал удаче, выпавшей на долю приятеля. – Не можешь же ты идти на вечер в красной фуфайке и в колпаке как у грузчика.

– Я займу костюм у Родольфа или Коллина.

– Безумец! Ты забыл, что сейчас конец месяца и, следовательно, наряды этих господ заложены и перезаложены!

– Так или иначе, а до пяти часов я черный фрак где-нибудь раздобуду, – ответил Марсель.

– Я его целых три недели искал, когда собирался на свадьбу кузена. А дело было в начале января.

– Ну, так пойду как есть, – возразил Марсель, расхаживая по комнате крупными шагами. – Не допущу, чтобы пустой этикет помешал моим первым шагам в обществе!

– Пойдешь как есть? А штиблеты? – прервал его Шонар, которому явно доставляло удовольствие смущать приятеля.

Марсель ушел из дому в неописуемом волнении. Через два часа он вернулся с воротничком в руках.

– Вот все, что мне удалось раздобыть, – жалобно сказал он.

– Стоило бегать за такой безделицей! – съязвил Шонар. – Бумаги у нас хватит хоть на дюжину воротничков.

– Но, черт возьми, должны же у нас быть какие-нибудь вещи! – вскричал Марсель, хватаясь за голову.

И он принялся тщательно обыскивать все закоулки обеих комнат.

Час спустя у него получился следующий наряд: клетчатые брюки, серая шляпа, красный галстук, одна перчатка, некогда бывшая белой, одна черная перчатка.

– При желании можно и другую перчатку выкрасить в черное, – заметил Шонар. – Но в таком костюме ты будешь напоминать солнечный спектр. Впрочем, ты ведь живописец, колорист…

Тем временем Марсель примерял штиблеты. Проклятие! Оказалось, что оба они на одну ногу.

Тут художник, уж совсем было отчаявшийся, заметил в углу старый сапог, служивший им помойным ведром, и схватил его.

– Как у клоуна! – бросил его насмешливый сожитель. – Один тупой, другой остроносый.

– Никто не заметит. Я их начищу ваксой.

– Идея! Теперь недостает только черного фрака.

– Да, за фрак я готов отдать полжизни! И правую руку в придачу, – воскликнул Марсель, кусая себе пальцы.

Тут кто-то постучался в дверь. Марсель отворил.

– Здесь живет господин Шонар? – спросил с порога незнакомец.

– Это я, – ответил живописец и пригласил посетителя войти.

– Сударь, – начал неизвестный, человек с внушающей доверие физиономией, типичный провинциал, – мой кузен очень хвалил мне вас как отличного портретиста. Сейчас я собираюсь ехать в колонии, куда меня направляют по делам нантские сахарозаводчики, и хотел бы оставить семье на память свой портрет. Вот почему я и пришел к вам.

– О, благое провидение! – прошептал Шонар. – Марсель, подай стул, чтобы господин…

– Бланшерон, – подсказал посетитель. – Бланшерон из Нанта, уполномоченный сахарозаводчиков, бывший мэр города В., капитан национальной гвардии и автор брошюры по вопросу сахароварения.

– Я чрезвычайно польщен, что ваш выбор пал на меня, – сказал художник, раскланиваясь перед уполномоченным сахарозаводчиков. – Какого рода портрет вы желаете?

– Миниатюру. Вот в таком духе, – продолжал господин Бланшерон, указывая на большой портрет, писаный маслом.

Уполномоченный, как и многие другие, всё, кроме стенных фресок, считал миниатюрой. Середины для таких людей не существует.

Простодушное признание посетителя сразу показало Шонару, с кем он имеет дело, а тут еще заказчик добавил, что хотел бы, чтобы портрет был написан первосортными красками.

– Я другими и не пишу, – заверил его Шонар. – Какой же величины желаете вы портрет?

– Вот такой, – ответил господин Бланшерон, указывая на огромный холст. – А сколько это будет стоить?

– Франков пятьдесят – шестьдесят. Пятьдесят без рук, шестьдесят с руками.

– Фу ты! Кузен говорил – тридцать.

– Это смотря по сезону, – ответил живописец. – В известное время года цены на краски сильно поднимаются.

– Скажите пожалуйста! Значит, как на сахар?

– Совершенно так же!

– Что ж, идет! Пятьдесят франков, – согласился Бланшерон.

– Это вы зря. За лишних десять франков вы имели бы руки, в них я вложил бы вашу брошюру о сахарном вопросе, что было бы весьма лестно.

– Пожалуй, вы правы.

«Черт возьми, – подумал Шонар, – еще немного, и я лопну от смеху и раню его осколками».

– Заметил? – шепнул он Марселю.

– Что?

– На нем черный фрак.

– Понимаю! Блестящая идея! Предоставь мне действовать.

– Итак, сударь, когда же мы приступим к делу? – спросил уполномоченный. – Мешкать нельзя, я скоро уеду.

– Мне и самому придется отлучиться по делам. Послезавтра я уезжаю из Парижа. Поэтому, если угодно, начнем хоть сейчас. Проведем основательный сеанс, и дело сразу подвинется.

– Но ведь скоро стемнеет, а при свечах рисовать нельзя, – заметил господин Бланшерон.

– Моя мастерская так оборудована, что можно писать в любое время, – возразил художник. – Соблаговолите снять фрак и сесть в позу, сейчас начнем.

– Снять фрак? Зачем?

– Но ведь вы сказали, что портрет предназначается для вашей семьи.

– Это верно.

– Значит, вас надо изобразить в домашнем виде, в халате. Так уж принято.

– Но у меня нет с собой халата.

– Зато у меня есть. Тут все предусмотрено, – ответил Шонар, подавая заказчику какое-то отрепье, испачканное красками. Почтенный провинциал проявил было нерешительность.

– Странный наряд, – проронил он.

– И притом драгоценный, – ответил художник. – Некий турецкий визир подарил его Орасу Берне, а господин Берне – мне. Я его ученик.

– Вы ученик Берне? – удивился Бланшерон.

– Да, сударь, имею честь быть его учеником. «Какая подлость, – мелькнуло у него в голове, – я отрекаюсь от своих кумиров!»

– И есть чем гордиться, – продолжал уполномоченный, напяливая на себя халат столь благородного происхождения.

– Повесь фрак господина Бланшерона на вешалку, – обратился Шонар к приятелю, многозначительно ему подмигнув.

– Вот повезло! – прошептал Марсель, хватая добычу и указывая на Бланшерона. – Постарайся подцепить аванс!

– Попробую! Но сейчас не об этом речь, одевайся поживей и удирай. Возвращайся к десяти, я его до тех пор задержу. А главное прихвати чего-нибудь пожевать.

– Прихвачу ананас! – ответил Марсель, исчезая.

Он мигом оделся. Фрак пришелся ему как по мерке, и юноша поспешил улизнуть через черный ход.

Тем временем Шонар принялся за работу. Уже совсем стемнело. Господин Бланшерон услыхал, как бьет шесть часов, и вспомнил, что еще не обедал. Он сказал об этом художнику.

– Я тоже не обедал. Но ради вас сегодня обойдусь и так. А я ведь был зван в один дом в Сен-Жерменском предместье, – сказал Шонар. – Но сеанс прервать нельзя, – это может повредить сходству.

И он снова взялся за кисти.

– Впрочем, – решил он вдруг, – мы можем пообедать, не сходя с места. В нашем доме превосходный ресторан, и нам доставят все что угодно.

Шонар насторожился: как будет встречено его остроумное предложение?

– Отличная мысль! – обрадовался господин Бланшерон. – Надеюсь, вы не откажетесь сделать мне честь и составите мне компанию.

Шонар поклонился.

«Право же, превосходный малый, – подумал он. – Истинный посланец провидения».

– Что же вы желаете заказать? – спросил он своего амфитриона.

– Сделайте одолжение, закажите сами, – учтиво ответил тот.

– Смотри не раскайся, приятель! – пел художник, опрометью сбегая по лестнице.

Он направился в ресторан, подошел к стойке и заказал такое меню, что трактирный Ватель даже побледнел.

– Подайте бордоского.

– А кто будет платить?

– Уж конечно не я, – ответил Шонар. – Платить будет мой дядюшка, большой чревоугодник, вы увидите его у меня в мастерской. Но постарайтесь не ударить лицом в грязь и подайте обед не позже как через полчаса. И чтобы все было сервировано на фарфоре.

В восемь часов господин Бланшерон уже почувствовал неодолимую потребность поделиться с приятелем своими заветными идеями по части сахарной промышленности и подробно пересказал Шонару содержание сочиненной им брошюры.

Шонар аккомпанировал ему на рояле.

В десять часов друзья уже отплясывали галоп и обращались друг к другу на «ты». В одиннадцать они поклялись никогда не расставаться и написали завещания, в которых отказывали друг другу все свои богатства.

В полночь Марсель возвратился домой и застал их друг у друга в объятиях, они заливались слезами. В мастерской было уже на полпальца воды. Марсель наткнулся на столик и заметил роскошные остатки великолепного обеда. Заглянув в бутылки, он убедился, что они совершенно пусты.

Марсель попробовал было разбудить Шонара, но тот пригрозил его убить, если он вздумает похитить господина Бланшерона, который в данное время служил ему подушкой.

– Неблагодарный! – проворчал Марсель, вынимая из кармана фрака горсточку орехов. – А я-то принес ему поесть!

III
ВЕЛИКОПОСТНАЯ ЛЮБОВЬ

Как– то великим постом Родольф пораньше возвратился домой, намереваясь поработать. Но едва он сел за стол и обмакнул перо в чернильницу, как его внимание привлекли какие-то странные звуки, он приложился ухом к предательской перегородке, отделявшей его от соседней комнаты, прислушался и ясно различил диалог, который то и дело прерывался поцелуями и какими-то невнятными восклицаниями.

«Тысяча чертей!» Родольф, взглянув на часы. – Время еще раннее… а моя соседка – из тех Джульетт, что держат своих Ромео и после того, как пропоет жаворонок. Значит, сегодня мне не работать».

Он взял шляпу и вышел.

Подойдя к привратницкой, чтобы сдать ключ от комнаты, он застиг жену швейцара в объятиях какого-то франта. Бедная женщина так растерялась, что добрых пять минут не могла дернуть за шнурок, чтобы отворить Родольфу дверь.

«Оказывается, бывают мгновенья, когда привратницы снова превращаются в женщин», – подумал Родольф.

В парадном он увидел пожарного с расфранченной кухаркой, они держали друг друга за руки и обменивались залогами любви.

«Есть же, однако, еретики, которым и невдомек, что теперь пост», – подумал Родольф при виде бравого вояки и его дебелой подруги.

И он направился к приятелю, который жил неподалеку.

«Если я застану Марселя дома, – раздумывал он, – мы с ним весь вечер посплетничаем о Коллине. Надо же чем-нибудь заниматься…»

На его оглушительный стук дверь чуточку приотворилась, и показался скудно одетый молодой человек: на нем были только рубашка и монокль.

– Сейчас тебя принять не могу, – сказал он Родольфу.

– Почему? – спросил тот.

– Смотри! – Марсель, указывая на женскую головку, видневшуюся из-за гардины. – Вот тебе ответ.

– Ответ неважный, – сказал Родольф, когда дверь захлопнулась перед его носом.

«Как же быть, – раздумывал он, оказавшись на улице, – не отправиться ли к Коллину? Посплетничаем о Марселе».

На Западной улице, обычно темной и безлюдной, Родольф заметил какую-то тень, которая уныло расхаживала взад и вперед, бормоча что-то похожее на стихи.

– Что это за рифмы? И кого это он тут поджидает? Да это ты, Коллин!

– Родольф! Кого я вижу! Куда ты?

– К тебе.

– Вряд ли застанешь меня дома.

– Что ты тут делаешь?

– Жду.

– Чего?

– Ну вот! – ответил Коллин с шутливым пафосом. – Чего же можно ждать, когда тебе двадцать лет, когда на небе сверкают звезды, а в воздухе звучат песни?

– Изъясняйся прозой.

– Я жду девушку.

– Желаю удачи! – Родольф и продолжал путь, разговаривая сам с собою: «Ну и ну! Как видно, сегодня день святого Купидона и на каждом шагу мне будут попадаться влюбленные. Это безнравственно, возмутительно! И о чем только думает полиция!»

Люксембургский сад был еще открыт, и Родольф решил пересечь его, чтобы сократить путь. В пустынных аллеях то и дело мелькали какие-то тесно обнявшиеся парочки, казалось, они были вспугнуты шумом его шагов и искали, по выражению поэта, приюта в сладостном сумраке и тишине.

«Вот вечер, какие описывают в романах», – думал Родольф.

Но и сам он под конец невольно проникся какой-то грустной истомой, он сел на скамью и меланхолически залюбовался луной.

Немного погодя он уже очутился во власти каких-то лихорадочных галлюцинаций. Ему казалось, будто мраморные боги и герои, населяющие сад, сходят с пьедесталов и начинают ухаживать за своими соседками – небожительницами и героинями, он ясно услышал, как толстый Геркулес обращается с мадригалом к Велледе, туника которой, казалось Родольфу, как-то странно укоротилась.

Он заметил, что лебедь, обычно красующийся посреди бассейна, поплыл к приютившейся неподалеку нимфе.

«Вот и Юпитер направляется на свидание к Леде, – подумал Родольф, принимая всерьез всю эту мифологию. – Лишь бы их не настиг сторож!»

Он стиснул голову руками, и в его мозг словно вонзились некие шипы. Но в самый разгар упоительных мечтаний его внезапно вернул к действительности сторож, он подошел к Родольфу и хлопнул его по плечу.

– Сад закрывается, сударь, – сказал он.

«Тем лучше, – подумал Родольф. – Останься я здесь еще минут пять – в сердце у меня распустилась бы уйма незабудок – больше чем на всех берегах Рейна и во всех романах Альфонса Карра».

И он поспешил прочь из сада, напевая чувствительный романс, служивший ему любовной марсельезой.

Через полчаса, сам не зная как, он очутился в «Прадо», сидел за бокалом пунша и беседовал с рослым малым, славившимся своим носом: нос этот обладал Удивительным свойством – он казался орлиным в профиль и курносым – спереди, хозяин этого диковинного носа был не лишен остроумия, достаточно искушен в любовных приключениях и при случае мог дать добрый совет и поддержать приятеля.

– Итак, – говорил Александр Шонар (обладатель знаменитого носа), – вы влюблены!

– Да, дорогой мой… Схватило меня сразу, вот только что. Нечто вроде нестерпимой зубной боли в сердце.

– Дайте-ка табачку, – прервал его Александр.

– Представьте себе: вот уже два часа я встречаю одних лишь влюбленных, мужчины и женщины попадаются мне не иначе как парочками. Мне вздумалось зайти в Люксембургский сад, там я увидел такие фантасмагории, что был потрясен до глубины души, в голове у меня бродят элегии, я готов блеять и ворковать: я чувствую себя не то ягненком, не то голубком. Присмотритесь, вероятно, я уже оброс шерстью и перьями.

– Чего это вы нализались? – спросил Александр, теряя терпение. – Вы меня разыгрываете.

– Поверьте, я говорю вполне серьезно, – ответил Родольф. – Впрочем, нет. Но заявляю вам, что я испытываю неодолимую потребность кого-то обнять. Знаете, Александр, человек не должен жить в одиночестве, короче говоря, вы должны помочь мне найти женщину… Зайдем куда-нибудь на бал, и той, на которую я вам укажу, вы скажете, что я в нее влюблен.

– А почему бы вам не сказать это самому? – проговорил Александр своим великолепным гнусавым баском.

– Дорогой мой, уверяю вас, я совсем забыл, как говорится такие вещи. Ко всем моим романам предисловия строчили за меня друзья, а в иных случаях писали и развязки. Мне никогда не давалось начало.

– Лишь бы удавался конец, – заметил Александр. – Но я вас понимаю. Я знаю девушку, которая обожает пасторали. Быть может, вы ей подойдете.

– Ах, как бы мне хотелось, чтобы у нее были белые перчатки и голубые глаза! – продолжал Родольф.

– Я не вполне уверен, что глаза у нее голубые… А что касается перчаток… Но, сами понимаете, нельзя же все сразу… Ну что ж, направимся в аристократический зал.

– Посмотрите, – сказал Родольф, входя в зал, где пребывали местные красавицы, – вот эта, кажется, очень ласковая.

И он указал на довольно изящно одетую девушку, сидевшую в углу.

– Хорошо, – ответил Александр, – постойте в сторонке. Я метну в нее от вашего лица стрелу любви. А в нужный момент… вас позову.

Десять минут спустя Александр уже беседовал с девушкой, и она то и дело прыскала со смеху, наконец она осчастливила Родольфа улыбкой, которая ясно говорила: «Подойдите, ваш адвокат выиграл дело».

– Ну вот, – сказал Александр, – победа за нами, малютка, как видно, не жестокая, но все-таки для начала напустите на себя наивность.

– Этого можете мне и не советовать.

– В таком случае дайте-ка табачку и ступайте к ней, – сказал Александр.

– Боже мой, какой у вас чудной приятель! – девушка, когда Родольф сел возле нее. – Голос у него как охотничий рог.

– Дело в том, что он музыкант, – пояснил Родольф. Два часа спустя Родольф и его подружка стояли у одного из домов на улице Сен-Дени.

– Вот здесь я живу, – сказала девушка.

– Когда же, милая Луиза, я снова увижу вас и где?

– У вас, завтра… в восемь.

– Честное слово?

– Вот вам залог, – ответила Луиза, приблизив к нему свежую щечку. И Родольф, разумеется, поспешил вкусить от этого прекрасного спелого плода юности и здоровья.

Он вернулся домой опьяненный.

– Нет, это не может пройти бесследно, – говорил он, широко шагая по комнате. – Я должен излиться в стихах.

На другое утро швейцар нашел в его комнате листков тридцать бумаги, на которых: красовался следующий одинокий александрийский стих:

Любовь! Любовь! О ты, сердец младых царица!…

В тот день Родольф, против обыкновения, проснулся чуть свет и, хоть не выспался, сразу же встал.

– О! Сегодня, сегодня – великий день! – воскликнул он. – Однако ждать целых двенадцать часов! Чем же заполнить эту вечность?

Но когда он бросил взгляд на письменный стол, ему показалось, будто перо его трепещет, словно говоря ему: «Поработай».

– Как бы не так! Поработай! К черту прозу! Не хочу здесь сидеть, тут так и несет чернилами.

Он пошел в кафе и нарочно выбрал такое, где не мог встретить ни одного приятеля.

«А то они заметят, что я влюблен, и сразу же всё опошлят», – подумалось ему.

После весьма умеренного завтрака он отправился на вокзал и сел в поезд.

Через полчаса он был уже в лесу Виль-д'Авре.

Весь день он прогулял, наслаждаясь природой, которая уже начинала пробуждаться, и лишь в сумерки вернулся в Париж.

Приведя в надлежащий порядок храм, куда должно было снизойти его божество, Родольф приоделся и очень пожалел, что не может облачиться во все белое.

С семи до восьми им владела острая лихорадка ожидания, – это была пытка, напоминавшая ему былые дни и былые пленительные увлечения. Вскоре он, по обыкновению, замечтался о великой страсти, о романе в десять томов, о подлинной лирической поэме с лунным светом, закатами солнца, свиданиями под ветлами, ревностью, вздохами и тому подобным. И так случалось с ним всякий раз, как судьба приводила к его порогу женщину, и не было ни одной, которая не унесла бы на челе своем ореола, а на груди – ожерелья из слез.

– Они предпочли бы шляпку или туфельки, – говорили ему друзья.

Но Родольф стоял на своем, и бесчисленные уроки так ничему его и не научили. Он все ждал женщину, которая согласилась бы играть роль кумира, ангела в бархатном платье, божества, которому он мог бы посвящать сколько угодно сонетов, написанных на ивовых листках.

Наконец Родольф услышал, как бьет «священный час», и когда прозвучал последний металлический удар, ему показалось, что Амур и Психея, восседавшие на часах, сплелись своими алебастровыми телами. В то же мгновенье кто-то робко к нему постучался.

Родольф отворил дверь, пред ним стояла Луиза.

– Видите, сдержала слово! – она. Родольф задернул занавески и зажег новую свечу.

Тем временем девушка сняла шаль и шляпку и бросила их на кровать. Взглянув на ослепительно белую простыню, она улыбнулась и чуть-чуть покраснела.

Луиза была скорее изящна, чем красива, в чертах ее свежего личика сквозило какое-то наивное лукавство, и это придавало ему особую пикантность. То был как бы набросок Грёза, подправленный Гаварни. Чарующую юность девушки ловко подчеркивал ее туалет, который при всей своей скромности говорил о врожденном искусстве кокетства, каким обладают все женщины с пеленок до подвенечного наряда. Вдобавок Луиза, по-видимому, досконально изучила теорию поз, пока Родольф любовался ею как художник, она принимала самые разнообразные соблазнительные позы, которые, пожалуй, были изящны в ущерб естественности. Ее элегантно обутые ножки были так малы, что могли удовлетворить… даже романтика, увлеченного андалусскими или китайскими миниатюрами. Выхоленные ручки свидетельствовали о беспечной праздности. И в самом деле, уже полгода как им не грозило уколоться иголкой. Короче говоря, Луиза была одной из тех ветреных перелетных пташек, которые по своей прихоти, а нередко из-за нужды, вьют себе гнездышко на один лишь день, а вернее на одну ночь, в мансардах Латинского квартала, где они охотно проводят несколько суток, если их удержат там ленточки или их собственный каприз.

Молодые люди поболтали часок, потом Родольф в назидание гостье показал ей группу, изображающую Амура и Психею.

– Это Поль и Виржини? – спросила она.

– Они самые, – ответил Родольф, не желая огорчать девушку.

– Как живые, – ответила Луиза.

«Увы, бедняжка не сильна в литературе, – подумал Родольф, взглянув на нее. – Уверен, что она довольствуется той орфографией, какую подсказывает ей сердце, и грамматики не признает. Придется купить ей Ломона».

Тут Луиза пожаловалась, что ботинки у нее сильно жмут, и Родольф любезно помог расшнуровать их.

Вдруг свет погас.

– Что такое? – воскликнул Родольф. – Кто задул свечу?

В ответ раздался задорный смех.

Несколько дней спустя Родольф встретил на улице приятеля.

– Что с тобой? – тот. – Тебя нигде не видно.

– Я пишу лирическую поэму, – ответил Родольф. Несчастный говорил сущую правду. Ему вздумалось потребовать от бедной девушки больше, чем она могла дать. Пастушечий рожок не может звучать как лира. Луизе знакомо было, так сказать, лишь просторечье любви, а Родольф во что бы то ни стало хотел говорить о чувстве в возвышенном стиле. И они не могли понять друг друга.

Неделю спустя, в том же зале, где Луиза встретилась с Родольфом, она познакомилась с белокурым юношей, который протанцевал с нею несколько туров, а по окончании бала увел к себе.

То был студент-второкурсник. Он прекрасно говорил о прозаических радостях жизни, обладал красивыми глазами, и в кармане у него позвякивали деньги.

Луиза попросила у него бумаги и чернил и настрочила Родольфу записку следующего содержания:

«Нерашитывай больше наминя савсем, цалую тебя впоследней рас. Прощай.Луиза».

Когда Родольф, вернувшись вечером домой, стал читать эту записку, внезапно погас свет.

– Ведь это та самая свечка, которую я зажег в тот вечер, когда ко мне пришла Луиза, – задумчиво проговорил он. – Она и должна была догореть вместе с нашей любовью. Если бы я знал, то выбрал бы свечу подлиннее, – добавил он не то с досадой, не то с сожалением и спрятал записку возлюбленной в ящик, который называл катакомбами своих увлечений.

Однажды, находясь у Марселя, Родольф поднял с пола клочок бумаги, чтобы закурить трубку, и вдруг узнал почерк и правописание Луизы.

– У меня тоже есть автограф этой особы, – сказал он приятелю. – Но в моем на две ошибки меньше. Не доказывает ли это, что она любила меня больше, чем тебя?

– Это доказывает, что ты простофиля, – ответил Марсель. – Белоснежным плечам и белоснежным ручкам грамматика ни к чему.