Текст книги "Через Атлантику на гидроплане (= Саргассово море)"

Автор книги: Анри Лесбро

Глава XVII.

На прибрежном песке возлежали мужчины и женщины. Зной; спокойное, словно застывшее море; ни малейшего дуновения ветерка, тоскливая тишина, – все недвижимо. И я покорно следую за ней. Она ведет меня сюда. Ее воля стала моей волей. В ее объятиях я отрекся от всего мира.

На берегу скользкие багряные пятна, напоминающие расплывшиеся звезды; там и сям видны бронзовые треножники, над которыми поднимаются изысканные курения. Благовонные испарения, полные незнакомых мне ароматов, возносятся над этими людьми; они украсили себя цветами и напевали гимны, распростершись на земле. Солнце поднялось из-за утеса; ослепленный светом, я закрываю глаза. Когда я их снова открываю, море водорослей очерчивает на горизонте черноватый круг, тесно ограничивающий небо.

Тень от «Икара» достигает остова «Минотавра», палуба которого теперь опустилась до уровня волн.

Феерическая иллюминация расцвечивает вершины расположенных амфитеатром базальтовых скал; нигде никакого дымка, никакого паруса, ничего кроме руины судна, – только гнет этой беспредельной, безнадежной, угрюмой равнины.

Почему я лежу на теплом песке? Что происходит передо мной? Почти у моих ног? Я гляжу на нее и, глядя, ощущаю бесконечно-великое влечение душ. Диадема мелких фиалок венчает ее тонкую головку, багряные гроздья ниспадают с ее висков, окаймляя ее лицо двойными каскадами пурпура. И в каждой черточке ее лица я нахожу неизъяснимую прелесть. Сквозь золотые локоны волос проглядывает миниатюрное, изящное ушко, необычная яркая краска оживила ее бледные щеки, изысканная чувственность пробудилась в ее губах, улыбающихся мне, а глаза, громадные и загадочные, неотступно смотрят на меня и в глубине ее зрачков от моего взгляда загораются яркие искры. Она меня любит. Любит так, как никто меня не любил. Я в этом уверен.

До сих пор я смотрел на любовь, как и на все другое, как утонченный и эгоистичный дилетант. Но меня охватило совершенно новое, незнакомое мне чувство к этой тоненькой девочке, которая смотрела на меня с почти восторженным восхищением.

Спустились сумерки; там и сям зажглись факелы; отблески их длинного пламени задрожали на распростертых телах. Прислонившись к утесу, какой-то музыкант заиграл на арфе; это была странная мелодия, монотонная, медлительная. Она звучала, как жалоба в теплом воздухе; в ней не было никакой певучести; звучала одна единственная нота, но она вибрировала и повторялась до бесконечности; то она начинала звучать громче и громче, то ослабевала, переходя в едва уловимый шелест.

Луны не было, между тем было совсем светло, на головах блистали венки из белых и голубых цветов; несколько женщин танцовало, распростерши руки; над их головами колыхались пальмы. Мелодия все замедлялась, слабея, и, наконец, смолкла.

Хрисанф поднялся, он стал лицом к морю, воздымая к небу руки.

– О, Зевс, ты, который царствуешь на небе, о бог, полный славы и мощи, Гелиос, ты, всеведущий, от взглядов которого ничто не укроется, – реки, земли, моря и вы, божества, карающие в аду клятвопреступников. Будьте свидетелями и подтвердите верность наших клятв.

Мужчины и женщины поднялись, в одном порыве руки всех протянулись к статуе бога.

– О, Муссагет, – воскликнули они, – ты, что держишь серебряный лук, ты, покровитель Хризы и священной Киллы, ты, могущественный царь Тенедоса и божество Сминта, услышь молитвы твоего народа и повели, чтобы жизнь еще раз восторжествовала над смертью.

И на этом неизвестном никому берегу разыгралась сцена из Эллады – знаменитый пир из первой песни предстал предо мной так, как его изобразил Гомер. И в то время, как я искал глазами эллинский флот, готовый покинуть берег Аргоса, обрывки стихов восставали в моей памяти:

 
Кончив молитву, ячменем и солью осыпали жертвы,
Вот их подняли вверх, закололи, затем освятили,
Бедра немедля отсекли, обрезанных туком покрыли...
Жрец на дровах сожигал их... юноши окрест его
В руках пятизубцы держали...
Кончив работу сию, Ахеяне пир учинили.
 

Словно одурманенный, смотрел я, как двигались тени; я хотел подняться и не мог, – громадная тяжесть нависла над моими плечами; я уже не думал о протесте. Для чего?.. Я испытывал ко всему окружающему величайшее равнодушие, – совесть ни в чем не упрекала меня; я сделал все, что мог, для спасения жизни двух несчастных; это убийство произошло вопреки моим усилиям, несмотря на то, что... И затем, разве уж так важно... Нет, я не хочу больше рассуждать... не хочу!

Они едят: вот ко мне приблизился какой-то аполлониец и что-то положил предо мной. Мои загипнотизированные глаза не могут оторваться от этого куска, и я с ужасом вижу, как приближается к нему дрожащая рука, как пальцы, багровые пальцы, вонзаются в кусок красного мяса...

…………………………

Около меня разговаривают, до меня долетают слова... слова, произнесенные по-французски, каким-то странным, издалека звучащим голосом:

– Возможно ли? О! это ужасно! Как я мог? Как?

Я слушаю, и вдруг холодный пот леденит мой лоб; я понял, что незнакомый голос – это мой собственный голос. Все рушится кругом меня, точно земля разверзлась; и теперь я падаю в пустоту, царапая пальцами, чтобы удержаться, песчаный берег взморья.

О, эти жалкие люди, обольстившие меня своей проклятой цивилизацией, своим кровавым ритуалом! Во мне пробегает мысль уничтожить их. Зачем не убил я вчера их всех до последнего? Зачем не помешал я этому ужасному пиршеству? Мои мускулы напряглись, кулаки сжались. Я сразу вскочил на ноги.

Я вскочил и прежде всего увидел ее, с руками, закинутыми за шею, с раздвинутыми локтями. Она пожирала меня своим взглядом, широко открытыми глазами, страстным ртом. Ее восхитительные волосы с вплетенными красными цветами ниспадали на плечи, как огненная мантия; над ее головой догорал факел, окружая ее теплом своих ласк.

Недвижимый, я смотрел, обуреваемый желанием бежать от нее, чтобы больше ее не видеть, не чувствовать, что ее взгляд повис надо мной; я закрыл глаза, но и во мраке она вырисовывалась предо мной, величественная, светоносная, ужасная...

В бессилии упали мои руки, но я чувствовал, как все сильнее дрожало мое тело. Как пораженное молнией дерево, я зашатался и упал на колени; члены мои хрустнули. Обхвативши лицо руками, я, как безумный, зарыдал, лежа на земле.

Я был преисполнен величайшего отвращения к людям и ко всему миру. Какая ужасная усталость, какое оцепенение! Я чувствовал, что мои силы иссякают, что разум мой погружается во мрак... Зачем не улетел я вчера с этого острова смерти и разрушения? К этому времени «Икар» уже перелетел бы Саргассово море, в этот час меня уже навсегда отделила бы гигантская преграда от этой женщины, влечение к которой меня преследовало с непреложным деспотизмом разгневанного божества.

Я решил твердо, бесповоротно завтра на рассвете улететь. Время шло; не было ни возмущения, ни сомнений; тишина, спокойная дремота, своего рода уничтожение сознания и воли; что-то чрезвычайно приятное мелькнуло предо мной, похожее на крыло птицы; а теперь словно кто-то губами прикоснулся к моей руке; кто-то шептал мне на ухо... я чувствую теплую ласку дыхания. Я пытаюсь подняться, но глаза мои закрываются, и, одурманенный, я падаю на песок.

…………………………

Один за другим гаснут факелы, и в призрачном свете верхушки утеса базальтовые скалы и статуя Аполлона неподвижно застыли... При зареве пробуждающегося дня я вижу...

Виденья прошедших мифических времен. Предо мной пронеслось великое дыхание язычества...

Богини, обвившие шеи героев... Сплетенные объятиями тела...

Молчаливые объятия, немой экстаз, подобная мрамору неподвижность, – это древняя и сладострастная Греция, воссозданная внезапно порывом Эроса, ожившая и возрожденная, сверкающая светоносной белизной, пробуждающая во мне идею совершенства, чувство неизменяемости.

…………………………

Громкий крик, полузаглушенный хрип, опять громкий крик, – я узнаю ее голос. Дикая ревность овладевает мной, я забываю все и бросаюсь на ее голос.

В тени статуи Аполлона, опрокинутая навзничь, Тозе отчаянно отбивается. Ее глаза полузакрыты, лицо содрогается от спазм гнева; ее прижимает к себе аполлониец; красные пятна выступили на мраморе ее тела; белокурые волосы ее влачатся по песку; отблик зари окрашивает ее пурпуром...

Мгновение, и над моей головой извивается человеческое тело, в моих объятиях трещат человеческие кости; затем оно бесформенной массой ударяется о жертвенный камень...

Я поднимаю молодую женщину и с поникшей головой несу ее по тропинке на утес. Достигнув вершины, я сажусь, чтобы перевести дыхание; начинает светать; уже солнце поднимается над коричневой линией горизонта.

Как дитя в жажде ласки и защиты, она прильнула ко мне, лаская руками мою голову.

– Тебя одного, – рыдает она, – тебя одного люблю; я хочу быть твоей, твоей навеки и больше ничьей; а тот... сейчас... Главкос, не покидай меня, я боюсь!

Ее голова покоится на моем плече; мои губы жадно впивают аромат ее волос; она прижалась к моей груди, и я чувствую, как исчезает мое желание покинуть, не видать больше загадочной улыбки ее губ, ее ритмично колеблющейся походки, не слышать звуков ее голоса, унести с собой только одно воспоминание о ней, которое скоро расплывется в смутных внутренних видениях, которое сольется вскоре с грезами. Невозможно, невозможно... а между тем я не хочу и оставаться здесь...

И я все настойчивей и настойчивей начинаю думать об единственной возможности: «улететь и взять ее с собой».

И я устремил свой взор на горизонт, охватывающий Саргассово море, море липких, смертоносных щупальцев, вечно пустынное море, окружившее остров беспредельным поясом своих пространств. Я вспоминаю, как завяз в них мой «Икар», и дрожь охватывает меня; со странной отчетливостью я снова вижу, как цепляюсь за края кузова, а ноги мои висят над пустотой; и снова во рту тошнотворный вкус бензина.

Подвергнуть ее, такую нежную, такую слабенькую, ужасным мукам жажды! Видеть страдания на ее очаровательном лице!.. Предо мной восходит огромное багровое солнце, и в голове моей проносится мысль: «лучи его, которые сейчас брызнули мне огнем в глаза, только что осенили меловые вершины Пиринеев»...

– Ты исчезнешь, – шепчет она, – твой взгляд уже ищет дорогу, по которой ты прибыл сюда. Главкос, Главкос, не покидай маленькой Тозе, не оставляй ее совсем одинокой на этом острове! Если ты исчезнешь, она останется на этом месте, неустанно вглядываясь туда, где скроешься ты. Главкос, Главкос, возьми меня с собой! Возьми меня! Хочешь, отправимся вместе, и пусть твоя страна станет моей. Жить без тебя, мой любимый, не покоиться вечером в твоих объятиях, не чувствовать больше на моих губах свежесть твоих губ. О! Только не это, только не это!

Она плачет, задыхаясь и всхлипывая; все ее существо сотрясается от рыданий и выражает такое страдание, такую тоску, что мои колебания исчезают. Нет, она не будет ожидать меня на вершине берегового утеса, ее глаза не будут устремляться к горизонту, ожидая возвращения большой птицы.

– Да, ты права, маленькая Тозе, – говорю я вполголоса, – отправимся вместе; если я улечу один, то непреодолимая сила снова приведет меня к тебе. Бежим с этого острова, уйдем от странных людей, его населяющих! Там будет счастье, жизнь, любовь!

Жалобная мелодия доносится с берега; я наклоняюсь и вижу: около статуи Муссагета собралась кучка островитян; на жертвеннике распростерто до ужаса исковерканное тело; весь камень красен и пятна достигают подножия статуи.

Я в ужасе отворачиваюсь и, подняв на руки мою подругу, быстро несу ее к Аллее Могил.

…………………………

«Икар» готов к отправлению, все налажено, проверено. Все в порядке.

Тозе смотрит на меня, усевшись на песчаном берегу. Что чувствует она? Какие мысли реют в ее очаровательной головке? На ее лице не заметно сожалений; нет, радостной улыбкой озарена она, и восторженно горят ее глаза.

Все готово, я отвязываю канат. Тозе сзади меня, ее голова едва поднимается выше кузова, меня охватывает лихорадочная поспешность, я тороплюсь бежать из этого отдаленного уголка земли, куда я никогда не возвращусь; через несколько часов я буду далеко на юге, на широте Антильских островов.

Мотор хрипит, пропеллер вертится, оживает громадная птица, скользит и вдруг поднимается, рея над морем.

Аппарат описывает плавную линию; в последний раз показывается Аполлония; блестит береговой утес; на берегу мелькают крошечные существа; в последний раз через ветви пальм улыбнулось мне светлое озеро, и больше не видать ничего, кроме беспредельной зеленой равнины.

Глава XVIII.

Теперь «Икар» несется к югу с быстротой метеора, и тень его больших белых крыльев чертит непогрешимо правильную прямую над Саргассовым морем.

Я машинально управляю гидропланом, а мысль моя уносится туда, к таинственной Аполлонии, от которой остается виден только постепенно блекнущий силуэт базальтовой скалы.

Мне кажется, что я пережил ужасный кошмар; каким же мне покажутся позже эти несколько недель, прожитых среди этого удивительного народа, который так странно вернулся к варварским обычаям далеких времен?

Я высчитываю, что прошло около четырех месяцев с той поры, как я покинул Азорские острова... Что я расскажу о них? Осведомить весь мир о существовании этого острова, этого народа? Дать полный отчет о своих приключениях? Я чувствую, что мне будет как-то совестно говорить обо всем этом. Да что мне заботиться об этом? Что мне до мнения людей? Важнее всего, что «Икар» со скоростью двухсот пятидесяти километров увлекает Тозе и меня в цивилизованный мир.

Я осторожно оборачиваюсь, вижу молодую женщину с головой, запрокинутой назад, прислоненной к краю кузова. Я ее зову, она не отвечает, очевидно, она потеряла сознание; этот стремительный полет в таком странном корабле, непрерывное дрожание мотора, волнение, которое испытали она, поднявшись над морем, – всего этого было слишком много для ее слабенькой, хрупкой натуры. Более того, несмотря на кожаный костюм, которым я прикрыл ее, она должна была озябнуть, так как из-под пропеллера дул ледяной ветер.

Оставить сиденье летчика, очевидно, нельзя. Об остановке, хотя бы на мгновение, нечего и думать. О! Какой бы ни было ценой, но, прежде всего, надо перелететь через этот беспредельный зеленый пояс, и я усиливаю, насколько возможно, скорость «Икара».

Минуты бегут за минутами, и все-таки не видно ничего, ничего, кроме бесконечного, монотонного моря водорослей, а, между тем, прошло уже два часа, как я покинул Аполлонию, два часа «Икар» летит неотступно на юг.

Я уже давал скорость свыше, чем до четырехсот пятидесяти километров... Какова же, однако, ширина этой странной прерии? До какого градуса широты тянется она по направлению экватора? Я начинаю беспокоиться, хватит ли бензина, чтобы достичь открытого океана. С глазами, прикованными к горизонту, я стараюсь разглядеть голубую полоску Атлантического океана, где, в случае необходимости, я могу опуститься на поверхность воды, не опасаясь, что мои поплавки завязнут в водорослях.

Иллюзия ли это? Мне кажется, что саргассы подо мной не так густы, местами в них появляются даже маленькие озера, уже масса водорослей не так компактна...

«Икар» все несется вперед; подо мной уже волны океана, движущиеся, вздымающиеся под легким дуновением ветра волны...

О! Теперь, когда исчез страх умереть в клейких саргассах, теперь, когда я уверен, что вернусь к европейской цивилизации, я начинаю думать о том, чтобы спуститься на море; впрочем, пока мы находимся еще слишком близко к морю водорослей; отдалившись от этого глухого места океана, я приобрету больше шансов встретить судно, которое приняло бы меня на борт. К сожалению, недостаток бензина лишает надежды долететь до Бермудских или Антильских островов.

Еще полчаса полета – и все-таки незаметно никакого дыма, никакого паруса на пустынной поверхности океана. Я решаюсь выключить мотор; стук прекращается, пропеллер останавливается, «Икар» снижается, сначала медленно, потом быстрее; вот, наконец, плавники коснулись гребня бирюзовых валов. Несколько секунд гидроплан скользит, зачерпывая носом, выпрямляется и останавливается.

Море почти спокойно, свинцовый оттенок волн напоминает об опасности, начинает крепчать юго-западный ветер... Но я не обращаю на это внимания, меня беспокоит одно – жизнь Тозе.

Она все в том же положении, с головой, запрокинутой назад, и неподвижными глазами. Я приближаюсь к ней, – пульс едва заметен, слушаю сердце, – оно бьется, но слабо и с перебоями. Кроме фруктов и небольшого запаса воды у меня нет ничего, ничего подкрепляющего, чем я мог бы оживить, согреть ее...

Состояние мое ужасно: в нескольких тысячах километров от всякой земли, я один в узком кузове гидроплана, один с потерявшей сознание, уже близкой к смерти, женщиной.

…………………………

Теперь ее голова покоилась на моем плече, но уже не молодая, страстная гречанка прильнула ко мне, но жалкое маленькое создание, застывшее, замерзшее. Я окликаю ее, она не отвечает; снова и снова несчетное число раз повторяю я ее имя; с невыразимой нежностью я поддерживаю ее, и мои губы наклоняются к ее губам; наши уста сливаются, ее руки обвиваются вокруг моей шеи...

– Главкос, – шепчет она, – о, Главкос, это ты?

– Да, маленькая Тозе, это я, не бойся ничего, я с тобой.

– О, – произносит она, – сейчас мне казалось, что я умираю. Не знаю, пригрезилось ли мне, что я неслась по воздуху над морем и море, казалось, убегало; вдруг мне почудилось, что тебя не видно; я позвала тебя, но ты не отвечал; потом какое-то черное облако заволокло мою голову; мне казалось, что я упала куда-то далеко... Главкос, мне страшно! Скоро ли будем в твоей стране?

– Да, скоро.

Я окидываю взором беспредельный простор, окружающий нас, оглядываю неподвижную линию горизонта. Ничего, ничего! «Икар» один среди водной пустыни.

Она замолчала, задремала, обняв мою шею; рокот волн убаюкал ее. Долго я остаюсь неподвижен из страха разбудить ее: наконец, с величайшей осторожностью освобождаюсь из ее объятий и опускаю спящую на дно кузова. По временам дрожь резкой судорогой пробегает по ее хрупкому телу, ее пальцы шевелятся так, как будто пытаются за что-то уцепиться. Мало-по-малу сон ее становится спокойнее, а я, склонившись над ней, размышляю, какова же будет жизнь этой женщины, и впервые за все время испытываю сомнение: зачем я увез ее с собой? Нежное, восхитительное создание! Она привыкла жить в райском климате... Какое горькое разочарование постигнет ее при соприкосновении с нашей цивилизацией!

Я закрываю глаза, и на мгновение мне представляется ужасная картина парижских бульваров в туманный темный ноябрьский вечер. Под матовым светом электрических ламп торопливо движется и тянется бесстрастная толпа, – грубое и печальное зрелище! Я вижу, как она боязливо жмется к краю тротуара, в европейской одежде, с зонтиком в руке, неловким движением приподнимая отсыревшую юбку...

Да, если случай позволит нам спастись, я не хочу, чтобы маленькая аполлонианка вспоминала с огорчением о своем очаровательном острове! Я уже обдумываю, что всего лучше поселиться в уединенном домике на берегу Средиземного моря...

Если удастся спастись!.. Пока еще далеко от спасения. Я пользуюсь сном Тозе, чтобы определить запас бензина: его почти уже нет, едва наберется с дюжину литров. Торопясь перелететь Саргассово море, я довел скорость «Икара» до максимума, она превысила триста километров в час и расход бензина оказался слишком высоким по сравнению с пройденным расстоянием.

Холодный пот выступил у меня на лбу и инстинктивно мои глаза обратились к горизонту, но попрежнему там ничего не было видно. Уже солнце начало склоняться к закату, и несколько белых облачков, гонимых пассатами, неслось по бледному небу; я следил за их бегом; они быстро удалялись к берегам нового мира, к Бермудскому архипелагу, которого я не достиг и никогда не достигну!

Я хладнокровно соображал свои шансы на спасение. Я должен был находиться недалеко от пути, по которому следуют пакетботы, поддерживающие сообщение между портами Западной Европы, Антильскими островами и Центральной Америкой. «Икар» терялся ничтожной точкой на просторе океана, он был совершенно незаметен в сильном блеске солнечных лучей; его трудно было различить издали, тем более, что крылья его были расположены горизонтально...

Вот и вечер наступил. Вокруг меня царило странное спокойствие экваториальной ночи; медленно восходит луна, бросая на все бледный дрожащий отблеск. Недвижимый, я жду; пелена сумрака как будто умиротворила мои чувства, я ощущаю беспредельный покой, в котором теряется всякое представление о реальном мире.

Какое-то оцепенение охватило меня, хотя я лучше, чем кто-нибудь, знал, что ожидает меня, если никакое судно не придет мне на помощь; а, между тем, я чувствовал себя до странности спокойно. И удивительное, необъяснимое явление: в моем мозгу с непонятной настойчивостью теснились незначительные эпизоды из дней моей юности... Но носящиеся над поверхностью воды предутренние туманы, возвещая наступление утра, рассеивают полудремоту мечтательного забытья.

Крик или, скорее, заглушенный стон раздается подле меня. Тозе пробудилась; в тревоге она хватается за аллюминиевые стенки.

Я молча с печалью смотрю на нее. Как она бледна и слаба! Мое сердце сжимается от жалости; я не думал, что так люблю эту бледную крошку; я близко и навсегда связан с ней, а она меня любит, как сверхъестественное, непонятное существо.

Ночь прошла. Горизонт на востоке побледнел: через несколько мгновений солнце начнет свой неизменный бег; к несчетному числу протекших дней прибавится еще один, и по всей земле люди, принадлежащие к разным народам, начнут разыгрывать новую комедию жизни, и в этот час, когда тысячи проектов, предприятий, честолюбивых замыслов переполняют головы людей, готовящихся продолжать вечную борьбу, в этот час я могу только созерцать свое бессилие и изолированность от всего мира!..

Ветер монотонно качает «Икар», убаюкивая нас. Там, вдали, на востоке, в хаосе облаков вырисовываются причудливые видения: горящие города, апокалиптические горы, которые меняют свои очертания, сталкиваются... Потом все сглаживается, исчезает и снова вокруг нас только громадная, беспредельная, однообразная пустыня воды.

– Тозе, – говорю я, – маленькая Тозе, еще несколько часов, и по моей вине смерть может нас настигнуть. О, Тозе, маленькая Тозе, прости меня! Пока я не появился в Аполлонии, никакое облачко не омрачало твоей жизни. Зачем вселил я тревогу в твое сердце? Зачем я пробудил твою спящую душу?

– Главкос, – шепчет она, – Главкос, ты говоришь о смерти, а кругом меня реют светлые счастливые грозы. Да, моя душа спала, и ты ее разбудил. Мне кажется, что моя жизнь началась только с того дня, как я в первый раз увидела тебя... Но – увы! – я уже превратилась в жалкий обрывок прошлого. Неужели смерть захватила того, кто так молод, кто так любит, как я люблю тебя?..

Прижавшись ко мне, она говорит почти вполголоса, ее пальцы цепляются за мою одежду; тщетно старается бедная девочка противостоять бессознательному ужасу, который внушают ей одиночество, простор, океан... Я ласкаю ее длинные волосы, благоухающие санталом; ее губы ищут моих губ; полузадыхаясь, она шепчет:

– Мой любимый, позволь мне навсегда остаться в твоих объятиях, чувствовать себя твоей, твоей навсегда!

Часы текут монотонные и унылые; машинально я вглядываюсь по временам в горизонт... Вдруг нервный ток пробегает по мне: что это там за белое крошечное пятнышко? Оно движется? Не парус ли это?

Но напрасно вглядываюсь я вдаль со всем напряжением, на какое только способен; я не могу различить, корабль это или только мираж. Если корабль, то нужно добиться, чтобы он заметил меня!

В последний раз вздымается «Икар» над океаном. Белое пятнышко исчезло. Это был не корабль; утомленные глаза приняли за парус гребень морской волны. Остается только одно: воспользоваться остатками бензина, подняться насколько возможно вверх, чтобы расширить пределы видимого горизонта.

«Икар» поднимается, почти вертикально, неровным полетом, прыжками передвигаясь из одного слоя воздуха в другой.

Мотор работает с перебоями... кончено... резервуар пуст... Границы горизонта расширились, но и теперь я вижу все то же, что видел четыре месяца назад, – непрерывную линию окружности, на которой сливаются небо и вода.

Аппарат начинает все быстрее снижаться, и я думаю о легендарном «Икаре», история которого так похожа на мою. Так же, как и я, он стремился достичь невозможного; как он, я слишком приблизился к солнцу!

…………………………

Теперь все кончено, гидроплан снова колышется на поверхности моря; теперь он является всего-навсего инертной массой, колеблемой волнами, игрушкой капризных стихий.