Текст книги "Страх любви"
Автор книги: Анри де Ренье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
VII
«Действительно схожими являются только те портреты, которые писаны не с нас, но которые в силу какого-то таинственного случая сделались нашими. Так, у меня есть терракотовая фигурка Клодиона, головка которой словно вылеплена с мадемуазель Руасси»…
Произнеся эти слова в вечер своего прибытия в Онэ, г-н де Валантон взглянул на молодую девушку. Огонь свечи, о который он зажигал папиросу, освещал его тонкое и умное лицо; он был обаятелен, г-н де Валантон, и с первой же минуты он бесконечно понравился Марселю Ренодье своей изысканностью и вежливостью. У него были на все свои утонченные и оригинальные взгляды, и он высказывал их с изящной небрежностью. Он думал о людях не хорошо и не дурно и воплощал в себе тот род здравого скептицизма, который относится к жизни не слишком доверчиво, но и не слишком враждебно.
Он завоевал расположение Марселя Ренодье, беседуя с ним о его отце. Он знал, что Ги де Вальвиль и Поль Ренодье были одним лицом. Он присутствовал на первом представлении «Школы Глупцов» и был одним из первых читателей «Человека и Жизни». Он равно восхищался в Поле Ренодье и блестящим драматургом, и острым мыслителем. Марсель испытывал глубокое удовольствие, слушая, как тот оценивал произведения его отца. Гордясь творчеством отца, он сам иногда подумывал о писательстве, но что он мог сказать о жизни такого, чего не сказал уже о ней его отец?
Г-н де Валантон в своем друге Руасси весьма скоро открыл слабое место: поэтому он не уставал расточать похвалы по адресу г-жи де Бруань, к которой г-н Руасси повез его с визитом. «Она поистине изумительна! Господину де Бруаню, вероятно, было горестно умирать, оставляя после себя столь привлекательную вдову. Это замечательная женщина». Г-н Руасси расцветал. Разумеется, он был счастлив таким соседством. Сношения между Онэ и Корратри завязались только три года тому назад, после смерти несносного г-на де Бруаня, бывшего при жизни самым сварливым из соседей. Вдова не походила на него, поэтому между нею и Руасси установились наилучшие отношения. И г-н Руасси фатовато поглаживал свою седеющую бородку с таким видом, что Марсель Ренодье спрашивал себя, нет ли чего-нибудь серьезного между г-жою де Бруань и г-ном Руасси. Сдержанная улыбка г-на де Валантона, казалось, свидетельствовала об отсутствии у него на этот счет сомнений, что приводило в восторг г-на Руасси. Г-н де Валантон всем нравился…
М-ль Руасси пользовалась, разумеется, значительной долей его забот и его предупредительности; но по отношению к нему поведение молодой девушки было весьма странным. Марсель еще лучше отдавал себе отчет в этом теперь, когда она вернулась к своему обычному состоянию. Во время пребывания г-на де Валантона Жюльетта вела себя своенравно. Она казалась озабоченной. Порой она исчезала на все послеобеденное время; ее искали и не могли найти. Тогда Марсель видел, как г-н де Валантон и г-н Руасси долго ходили по огороду, оживленно о чем-то совещаясь, или же углублялись в рощицу, идя рядом, с видом самым таинственным. Приехав в Онэ ради охоты, г-н де Валантон охотился всего два раза за две недели; он проводил время с г-ном Руасси, Марселем и Жюльеттой, когда она не ускользала из их общества под предлогом писания писем монастырским подругам или ухаживания за стариком Дрюэ, который в конце концов порезал-таки себе палец, оттачивая косу.
Г-н де Валантон обращался с м-ль Руасси запросто и в то же время почтительно. Он разговаривал с нею в тоне дружески-игривом, придумывал, чем бы ее позабавить или насмешить, и старался заставить ее забыть разницу их лет. Несколько раз они совершали довольно далекие прогулки в рощицу. Но нередко она подчеркнуто избегала его или резко от него отходила. Марсель отметил эту неровность в ее обращении. Он замечал, что м-ль Руасси по отношению к г-ну де Валантону то проявляла кокетство, почти вызывающее, то выказывала холодность, почти презрительную. В обоих этих случаях г-н де Валантон не расставался со свою снисходительной улыбкой, между тем как г-н Руасси был, казалось, в восторге от игривых выходок своей дочери и сердился на ее строптивость.
Эта перемежавшаяся игра длилась до самого отъезда г-на де Валантона. Марсель помнил обстановку его отбытия: нетерпеливую лошадь, бившую копытом на переднем дворе, где она пугала кур, щипавших траву; г-на Руасси, который собрался провожать на станцию г-на де Валантона, застегивающего перчатки. Марсель, простясь с г-ном де Валантоном, удалился из скромности, оставив их втроем стоящими около коляски, так как м-ль Руасси была также там. Он из приличия, уходя, смотрел на голубей, влетавших и вылетавших в окошко голубятни. Он думал о тех, которые несколько месяцев тому назад ворковали за стеклами его закрытого окна. Он также должен был скоро уехать, чтобы вернуться в свое печальное жилище. Он не мог злоупотреблять до бесконечности гостеприимством хозяев Онэ. Скоро та же коляска будет запряжена для него. И он ощутил чувство тоски. Придется покинуть Жюльетту.
Закрывая за собой калитку, он увидел, как г-н де Валантон целовал руку молодой девушки. Г-н Руасси волновался и казался недовольным, г-н де Валантон был словно смущен. Жюльетта ласкала шею лошади. Г-н Руасси говорил. Марсель слышал голос, но не различал слов.
Потом г-н Руасси и г-н де Валантон заняли места в коляске. Стоя на пороге дома, Марсель увидел Жюльетту, которая шла по мостику канала, направляясь в поле. Не смея следовать за нею, он поднялся наверх, в свою комнату… Выдвинутый ящик комода обезглавливал мандарина и отрезывал угол пагоды. Китайская физиономия, золоченая, среди черного лака, иронически усмехалась.
VIII
Несколько дней спустя после отъезда г-на де Валантона м-ль Руасси и ее отец поехали с визитом к г-же де Бруань. Вечером, после обеда, во время которого молодая девушка казалась озабоченною, она сослалась на легкую усталость и ушла наверх в спальню. Когда дочь удалилась, г-н Руасси закурил сигару, помолчал с минуту, счищая ногтем хлебные крошки, и наконец предложил Марселю Ренодье пройтись по саду.
Стоял чудесный и уже прохладный осенний вечер. Близились последние дни сентября. Г-н Руасси увлек Марселя в сторону огорода. Сквозь неплотно сколоченные доски мостика песок с их подошв посыпался в спокойную и черную воду канала. Г-н Руасси шел медленно; Марсель следовал за ним. Влажные бордюры и клумбы благоухали в ночном воздухе. Огород поднимался тремя обработанными площадками, соединенными дорожками по косым склонам. Последняя из этих площадок оканчивалась у высокой стены, вдоль которой тянулись шпалеры плодовых деревьев. Здесь поспевали великолепные персики, составлявшие гордость Онэ. Груши, равным образом, процветали здесь. Отсюда сверху был виден темный дом. Окна столовой были еще освещены, так же как и окна в комнате Жюльетты. За домом луна серебрила тополя, окаймлявшие реку. Она уже готова была подняться из-за них и засиять в вышине неба.
Г-н Руасси ходил взад и вперед вдоль шпалерника. Марсель ощущал крепкий дым его сигары, который смешивался с запахом земли и листьев. Вдруг он обернулся:
– Чудесная ночь, не правда ли, дорогой Марсель?
Он затянулся и смолк, потом опять вдруг решился:
– Послушайте, мне надо с вами поговорить, и, честное слово, я предпочитаю прямо перейти к делу, так как я уверен, что вы не истолкуете в дурную сторону то, что я имею сказать вам. Я вас очень люблю, я был другом вашего отца, и эта двойная привязанность позволяет мне с более легким сердцем подойти с вами к теме несколько щекотливой.
Он нащупывал под листвой шпалеры холодную и скрытую мякоть груши, меж тем как другой рукой он стряхивал пепел сигары.
– Да, дорогой Марсель, я вас очень люблю; скажу больше: вас в Онэ все очень любят…
Он остановился. Марсель хотел ответить, он искал слов признательности и благодарности, но мог лишь пробормотать:
– Я был бы весьма неблагодарным, дорогой господин Руасси, если бы…
Он запутался. Г-н Руасси не дал ему кончить:
– Да нет же, нет!.. То, что мы сделали для вас, пустяк, и мы были искренно рады видеть вас у себя.
Его каблуки ушли в мягкий песок дорожки, словно для того, чтобы утвердить за ним его право владельца. Он был у себя дома. Этот сад был его садом; эти плоды были его плодами; этот дом был его домом. Марсель ясно почувствовал, что принятое им гостеприимство поставило его в некоторую зависимость от г-на Руасси. Г-н Руасси продолжал:
– Итак, дорогой Марсель, вас очень любят в Онэ. Вас здесь оценили, и я надеюсь, что вам здесь нравилось и что вы уедете отсюда менее несчастным, чем вы сюда приехали.
Марсель начал понимать: г-н Руасси находил, что его гость зажился у него. Г-н Руасси продолжал:
– Разумеется, вы не исцелились – я это хорошо знаю – от того удара, который поразил вас, но вы не так уже подавлены, не так печальны: вот почему я не хочу, чтобы что-нибудь могло испортить прекрасные результаты вашего пребывания здесь. Да… я не хочу, чтобы вы увезли отсюда повод к какому-нибудь горю, чтобы вы сохранили какую-нибудь надежду, которая не может осуществиться и которая внесла бы ненужное разочарование в вашу законную печаль. Не правда ли? Молодые люди иногда забирают себе в голову планы, опасные, призрачные… Словом… это немного трудно выразить. Ну да, Жюльетта молода, красива, очаровательна, и, черт возьми, в качестве отца я принужден говорить с вами откровенно.
Луна поднялась над тополями. Она освещала сейчас весь сад и блестела на шиферной крыше дома. Марсель все еще смотрел на окно, в котором виднелся свет. Наконец он оторвал от него взоры. Г-н Руасси улыбался в бороду:
– Вы мне не отвечаете, юноша; признайтесь, что я попал в точку!
Марсель сделал жест отрицания. Г-н Руасси перебил его:
– Нет?.. Я ошибся? Тем лучше, тем лучше! Превосходно, я могу теперь говорить с вами еще свободнее. Так вот, мой дорогой, брак между вами и Жюльеттой был бы глупостью, в которой вы оба раскаялись бы… Ах, вы очень хороший человек, бесспорно, но у вас нет состояния, а приданое моей дочери весьма легковесно. Потом, вы не сошлись бы характерами. Вы по природе меланхолик, разочарованный. Ваш бедняга отец передал вам частицу своего пессимизма. Это очень печально, на мой взгляд, но это так. Жюльетта, наоборот, унаследовала мой характер: она оптимистка; она любит жизнь так, как любил ее я, как люблю до сих пор… как ее следует любить.
Он глубоко вдохнул холодный ночной воздух и продолжал:
– Я всегда старался привить ей любовь к жизни… Это вас удивляет? Вы говорите себе: «Гм! гм… А между тем он отдал дочь в монастырь; потом запер ее, почти на круглый год, в Онэ»… Но, дорогой мой, подумайте только, какое обаяние среди этого долгого уединения должны были приобрести в ее мыслях те удовольствия, которых она лишена, – блестящая светская жизнь в Париже, празднества, наряды! Как жадно должна она стремиться насладиться всем этим! И какое будет счастье для меня – видеть ее когда-нибудь богатой, элегантной, окруженной поклонниками, так как дочь моя создана для роскоши… и она получит ее, даже против ее желанья, если это будет нужно!
Г-н Руасси оживился:
– Стойте, я увлекся; я болтаю с вами, как с другом… Но скажите по совести, разве справедливо было бы запереть молодую, свежую, красивую девушку в захолустной деревне, превратив ее в домашнюю хозяйку или в торговку цветами, или выпустить ее отсюда с тем, чтобы она впала в самую пошлую посредственность? Да она сама бы упрекнула меня за это впоследствии. Нет, нет, ни за что! Она создана для блестящего брака. Таково мое убеждение… По-вашему, это не так-то легко осуществить, не правда ли? Ну так дело в том, дорогой мой, что случай уже представился… Так неужели я его упущу?
Г-н Руасси бросил на землю докуренную сигару, которая рассыпалась искрами. Он ухватил Марселя под руку.
– Это так, как я вам говорю, дорогой мой. Брак великолепный, неожиданный: имя, положение, богатство, все! Париж, свет, все!.. И она еще колеблется, уклоняется… Черт побери, я отлично знаю, что в этом деле нет места для любви! Но разве это причина отказываться от такой партии?
Марсель задрожал. Беспомощно он возразил:
– Но, может быть, мадемуазель Руасси тяжело выходить, несмотря на все эти выгоды, за человека, которого она не любит…
Г-н Руасси выпустил руку Марселя и усмехнулся.
– Та-та-та!.. Любовь? Но ведь она всегда найдется, дорогой мой! Жизнь долга.
Он на минуту умолк, словно сожалея о словах, которые только что произнес.
– Вы находите меня безнравственным? Ба! Ведь мы болтаем по-товарищески, не правда ли? Вы питаете к Жюльетте дружбу, не больше! Вы только что подтвердили мне это. А если бы было и иначе, я поступил бы точно так же. В обоих случаях вы бы помогли тому, что в ее же интересах… Итак, я не поручусь, что моя дочь не питает к вам легонького чувства, и, честное слово, я боюсь, что, пока вы будете жить здесь, она не решится… порешить! Это лестно для вас, но это может повредить ей, и от этого моя задача не станет легче… Она не всегда сговорчива, моя дочь. Так, например, на днях она была почти дерзка с госпожою де Бруань, когда та отважилась намекнуть ей на то, что меня занимает. На обратном пути, Жюльетта почти упрекала меня в том, что я приношу ее в жертву моему эгоизму… Я эгоист?.. Бог мой! Я, который только и забочусь что о ней!.. И потом, если бы даже я и подумал немного о себе, то разве это эгоизм?
Марселю вспомнилось то, что Жюльетта говорила ему о г-же де Бруань: она вдова, богата, а г-н Руасси…
– Вот к чему, в конце концов, сводится положение, дорогой мой. Вы не захотите повредить будущности моей дочери. Поэтому лучше всего было бы вам покинуть Онэ. К тому же мы и сами едем в октябре в Париж. Как только мы очутимся там, все трудности улетучатся. В Париже на вещи смотрят иначе; моя дочь станет благоразумнее, а у вас будет приятное сознание, что вы помогли ее счастью. Приятно оставить по себе такое воспоминание в уме красивой женщины.
Г-н Руасси закурил новую сигару. Спичка осветила его. Он посмотрел на Марселя, прищурив глаза.
– Я еду завтра, дорогой господин Руасси; я желаю, чтобы Жюльетта была счастлива.
Голос Марселя дрогнул. Г-н Руасси бросил спичку, которая с минуту горела на песке дорожки, и сказал просто:
– Я не ждал от вас меньшего, Марсель.
Наступила минута молчания. Луна блистала, круглая, в звездном небе. В саду пахло осенью и ночной сыростью. Внизу две жабы перекликались свирельными звуками. Г-н Руасси продолжал:
– Ну прощайте, я пойду спать… А вы?
– Еще немного погуляю.
Г-н Руасси протянул ему руку:
– Не простудитесь… Ах, какая чудесная луна!
Марсель слышал, как раздавались шаги г-на Руасси, пока он сходил с площадки на площадку, как они прозвучали на мостике. В воздухе стоял легкий запах табака. Луна отражалась в воде канала. Еле слышно кричали жабы… Внезапно свет в окне м-ль Руасси погас, и он ощутил чувство одиночества и отчаяния, от которого затрепетал с ног до головы.
На другой день, за завтраком, Марсель Ренодье сообщил о своем отъезде на следующий день: в виде предлога он сослался на письмо, которое его вызывало. Г-н Руасси произнес проклятие по адресу всяких обязательств, которые никогда не оставляют человека в покое. М-ль Руасси ничего не сказала.
После обеда Марсель поднялся в свою комнату, чтобы уложить чемодан. Китаец на комоде в последний раз состроил ему гримасу; на мраморной крышке комода персиковая косточка, которую со смехом бросила ему в лицо Жюльетта в солнечное утро, являла свое покрытие, сухое и жесткое. Обед прошел, как всегда. Подали прекрасные груши. Марсель вспомнил ночной разговор у шпалеры. Г-н Руасси в присутствии дочери не обмолвился ни словом о предстоящей поездке их в Париж. Прежде чем удалиться, Марсель простился с хозяевами. Коляску должны были подать рано утром, к шести часам; г-н Руасси будет еще спать: он вставал рано, только выходя на охоту.
Марсель проснулся с зарею. Он открыл окно. Речка журчала за тополями, на которых золотились первые желтые листья. Солнце показалось под покровом тумана. Когда Марсель спустился вниз, он нашел завтрак готовым в столовой. Старая кухарка пришла разделить его одиночество. Когда он допивал свою чашку, слуга пришел доложить, что коляска подана. В доме было тихо; он вышел.
На дворе в голубятне ворковали голуби. Жюльетта была здесь, она ласкала лошадь, ноздри которой дымились в утреннем воздухе. На Жюльетте была широкая накидка. Меховое боа обвивало ее шею.
– Как! И вы здесь, Жюльетта?
Она засмеялась. На холоде щеки ее покраснели.
– Ну да!.. Ведь я ездила вас встречать; почему же вы не хотите, чтобы я вас проводила?
Она пригласила его сесть в коляску и сама села возле него. Она взяла в руки вожжи.
– Ну!
Лошадь выехала из ворот. Вода бурлила у мельничной плотины. Петух пропел, сидя на куче навоза. Коляска свернула на дорогу. Они проехали мимо домика старика Дрюэ, который, стоя на пороге, приветствовал их; рука у него была забинтована. Марселю вспомнился далекий звук косы, которую старик оттачивал в тот летний день, когда они лежали в траве, на берегу канала. Жюльетта правила молча, сдвинув брови и закусив свою алую губу. Марсель ощутил запах меха. Распаханные поля чернели вокруг узловатых яблонь. На одном из подъемов Жюльетта вдруг спросила:
– Что вы думаете о госпоже де Бруань?
Он ответил банальной фразой. Она покачала головой:
– Папа влюблен в нее, и она его любовница. Ему очень хотелось бы жениться на ней… Вас это удивляет? Папа заперся в деревне, вообразив, что он старик; но в деревне он помолодел и теперь скучает. К тому же он считает, что мужчина в шестьдесят лет еще молод!
Она пожала плечами и хлестнула лошадь. Уже виднелись полотно железной дороги, сигнальные круги и станция.
Когда они подъехали и она остановила лошадь, она вдруг сказала:
– Знаете, Марсель, тот дурной поступок, о котором я говорила вам в тот день, на лугу, я его скоро сделаю… Ведь вы обещали, несмотря ни на что, сохранить вашу дружбу ко мне…
Она протянула чемодан молодому человеку, который стал ногой на подножку.
– Идите сдавать ваш багаж… Я не хочу заходить внутрь.
И став вдруг серьезной, она добавила вполголоса:
– Я была бы способна сесть также в поезд!
Она смотрела на него. Мех, охватывая ее шею, закрывал нижнюю часть лица. Марсель стоял перед нею; тяжелый чемодан оттягивал ему руку и заставлял его склоняться. Вид у него был слабый и жалкий. В ее глазах мелькнуло выражение участия и вместе с тем иронии:
– Бедный мой Марсель, успокойтесь! Что бы вы стали делать со мной?
Она распахнула мех. Она была прекрасна – сильная, созданная для жизни, между тем как он… Он опустил голову.
– Ну, прощайте, мой бедный друг. Я очень хотела бы поцеловать вас, но что скажет начальник станции?..
IX
Марсель Ренодье одним пальцем перелистывал толстую книгу, лежавшую на перилах набережной Малакэ. Страницы с сухим шелестом переворачивались под его большим пальцем и одна за другой проходили перед его глазами. Но палец Марселя постепенно коченел. Было холодно. Стоял конец ноября. Резкий ветер дул с солнечного неба, которое своим слегка затуманенным светом возвещало близость парижской зимы.
Марсель Ренодье опустил одну руку в карман; другой он продолжал перелистывать книгу. Но если бы букинист, бродивший за его спиной, спросил его о заглавии сочинения, или о чем оно трактовало, Марсель не знал бы, что ему ответить, так как взгляд его был рассеян и мысли блуждали. За парапетом виднелась Сена, по которой навстречу друг другу бежали пароходики. У шлюза Монэ свистел буксирный пароход. На противоположном берегу, видневшемся сквозь голые деревья, высилась сероватая громада старого Лувра.
Марсель вспомнил, что он хотел зайти в музей, но найдя его закрытым, так как дело было в понедельник, он продолжал свою прогулку по мосту Искусств. Вот почему, праздный и не имея перед собой цели, он стоял перед этим фолиантом, потертый и пыльный переплет которого он держал еще в руке. Машинально приподнял он верхнюю крышку, которую перед тем только что захлопнул. Заглавие, начертанное великолепными черными и красными буквами поверх роскошной марки издательства и расположенное в виде надписи или эпитафии, обозначало какой-то труд по медицине XVII века.
Разве не была поучительна эта древняя книга, заброшенная на ветру, на этих перилах? Старинный трактат, содержавший, наверное, результаты долгих исканий, плод труда целой жизни! Автор его некогда портил себе глаза, утомлял пальцы, чтобы оставить потомству этот памятник своих знаний. Быть может, даже в силу этого стремления он заслужил некогда уважение своих современников. Его предписания передавались из уст в уста, открытая им истина стала общею истиною, потом были высказаны и утвердились другие мнения, а его теории превратились в нечто нелепое, смешное, шутовское, способное своею глупостью позабавить самого невежественного из современных коновалов.
Таковы комичные результаты человеческих усилий. Эта забракованная книга служила печальным тому доказательством. Печальная улыбка скользнула на губах Марселя Ренодье: отец его, как всегда, был прав… Воспоминание об отце омрачило его, и он сгорбился, словно под внезапной тяжестью. Он зябко приподнял воротник пальто и продолжал путь. Беспокойство, острое и неопределенное, томило его. Его угнетали не только горе и ощущение тщеты жизни: к этим тяжелым ношам он стал уже привыкать. Он чувствовал, что его печаль имеет другую причину, неясную и возвышенную, в которой он сам не хотел себе признаться, и он нервно ускорял шаги.
Вдруг он почти остановился. Он снова подошел к перилам. Вода текла, неторопливая и бледная. Он смотрел на нее, не видя. Он видел церковь, освещенную и полную народа. Орган гудел; швейцар стучал по плитам своей алебардой. Двигалось шествие, м-ль Руасси под руку с г-ном де Валантоном. Бракосочетание их происходило сегодня в церкви Сен-Луи д'Антен. Сегодня был понедельник, понедельник 29-го ноября. Он вдруг отошел от парапета. Ветер леденил ему лицо. Марсель повернул обратно, желая избежать северного ветра, и зашагал снова. Г-н Руасси написал ему в начале октября, извещая его об этом событии и извиняясь в том, что не мог заехать сообщить о нем лично, но в подобных случаях бывает так много беготни и забот! Марсель Ренодье лишь вполовину удивился этому событию. Некоторые фразы г-на Руасси и его дочери подготовили его к нему. Жюльетта сначала колебалась, но в конце концов согласилась. Г-н де Валантон был стар, но богат, и его состояние обеспечивало м-ль Руасси тот образ жизни, к которому она стремилась. Г-н де Валантон мог быть, несмотря на свои годы, еще приятным спутником. Его элегантная старость могла нравиться. Без сомнения, Жюльетта не любила его, но взамен любви она получала роскошь и все удовольствия широкой и веселой жизни. Что касается г-на де Валантона, то он поступал, как эпикуреец: Жюльетта своим свежим лицом украсит последние годы мужа, оживит его домашний очаг своей нарядной грацией. Оба, по всей вероятности, были согласны относительно того, чего им ожидать друг от друга. И Жюльетта Руасси согласилась стать г-жою де Валантон. Тем не менее в ней все же происходила борьба между выгодой и чем-то иным… В этом месте своих размышлений Марсель Ренодье останавливался, но образы заменяли собою его мысли. Он припоминал Жюльетту, лежавшую в траве, на берегу канала, он припоминал ее в коляске, когда она отвозила его на станцию. Разве не видно было, что она хваталась за последнюю надежду, чтобы спастись от самой себя, что она умоляла о помощи, просила пожалеть ее юность? Ах, как она была прекрасна!.. И Марсель Ренодье снова видел перед окном своей комнаты в Онэ корзинку с фруктами, протянутую ему, в потоке солнечных лучей, на конце колеблющейся жерди. О, эти летние плоды в утреннем сиянии солнца… Но он не сумел насладиться ими, и Жюльетта была права, когда бросила в него косточкой от персика, сопровождая ее насмешливым хохотом!..
Он перешел через улицу и теперь шагал вдоль лавок антиквариев и продавцов гравюр, думая о м-ль Руасси и г-не де Валантоне. А этот Бернар д'Аржимель!.. Его положение вследствие этого брака становилось щекотливым. Его правам преднамеченного наследника был нанесен удар. М-ль Руасси, ставшей г-жою де Валантон, придется считаться с г-ном д'Аржимелем, и их отношения при всей учтивости рисковали оказаться не особенно сердечными… Марселю эта мысль доставила легкое удовольствие. Г-н д'Аржимель внушал ему инстинктивную антипатию.
Марсель Ренодье остановился перед выставкой продавца древностей. Он увидел себя в старинном зеркале. Каков мог быть собою этот г-н д'Аржимель? Был он безобразен? Или красив? Марсель взглянул на себя. Усы у него были черные, тонкие, а в его темных глазах светилась кротость. Он походил на отца.
Траур, который он носил, послужил ему предлогом, чтобы не присутствовать на сегодняшней церемонии. В письме к г-ну Руасси, объясняя причину своего отсутствия, он просил передать поздравления и наилучшие пожелания Жюльетте и г-ну де Валантону. К письму был приложен подарок для м-ль Руасси: офорт Сириля Бютелэ, изображающий вид Zattere в Венеции. Это была редкая вещица. Он сам лично отнес ее в гостиницу Риволи, которою было помечено последнее письмо г-на Руасси, но г-н Руасси жил на улице Матюрен, у г-на де Валантона. Он отправился туда. Огромный двор и внушительные размеры здания поразили его, и, передавая пакет швейцару, он осмотрел фасад дома. Здесь будет отныне жить Жюльетта Руасси…
Сюда вернулась она сегодня из церкви. Ее белое платье скользнуло по толстому ковру подъезда. Она отвечала на поздравления, улыбаясь и стоя на пороге этой новой жизни, роскоши и удовольствий которой она захотела. Вдруг Марсель Ренодье вспомнил маленькую вакханку Клодиона, о которой упомянул г-н де Валантон однажды вечером в Онэ и которая, по его словам, походила на м-ль Руасси. Не так ли, вроде изящной вещицы, ввел он в свой дом и эту молодую женщину, как живую статуэтку, чьи нежные плечи и стройную шею он, забавляясь, будет украшать драгоценностями? И Марсель закрыл глаза перед этим видением, которое давало ему почувствовать все его одиночество и покинутость. Открыв глаза снова, он увидел в маленьком зеркале свое траурное платье. Отныне он всегда будет одеваться так.
Он сделал несколько шагов, опустив голову. Теперь он вызывал в своем воображении другую чету. Они также обменивались кольцами. То было в весенний день. Тогда одевались иначе, чем сейчас; платья носили по моде 1872 года. Поль Ренодье, блестящий писатель, вступал в брак с Элен Дивон, восхитительной драматической артисткой. Они встретились, полюбили друг друга, повенчались… В старых газетах, которые хранятся в Национальной Библиотеке, передавались подробности торжества, и Марсель не раз читал их. Там были указаны час, место, туалеты и имена как присутствовавших, так и свидетелей, одним из которых был Постав Флобер. Весь художественный и литературный Париж того времени явился принести свои поздравления остроумному «Ги де Вальвилю» и очаровательной Элен Дивон.
Элен Дивон, его мать!.. Марсель имел о ней представление только по одному из ранних офортов Сириля Бютелэ, на котором художник изобразил ее в роли Клементины в «Школе Глупцов». Сколько раз в кабинете эстампов требовал Марсель папку, заключающую в себе гравюры Сириля Бютелэ! Когда ему ее выдавали, он на минуту сосредоточивался, потом открывал ее и перебирал драгоценные листы, медленно-медленно, до тех пор пока с бумаги ему не начинало улыбаться одно лицо. Тогда он долго в него вглядывался, вглядывался в большие глаза, маленький рот, тонкий нос, вглядывался в прелестное лицо, такое нежное, такое кроткое, лицо той, которая была его матерью. Какая слабость, какая хрупкость в этой молодой женщине! Как, должно быть, немногого она желала! Как, должно быть, мало ответственна была она и за себя, и за те несчастья, которые она причинила и которые сама претерпела!.. Дрожавшими пальцами продолжал Марсель перелистывать волшебную папку, уже не видя тех изящных произведений искусства, которые она в себе заключала: силуэтов, запечатленных смелой иглой, пейзажей с изображением деревьев, воздуха, камней и воды, ликов Лондона, уголков Парижа, видов Венеции, бесчисленных фантазий своеобразного, кропотливого и утонченного искусства…
Марсель Ренодье, снова остановившись, вздрогнул среди своих мечтаний. За стеклом магазинной выставки на него смотрело знакомое нежное лицо, так тонко выгравированное Сирилем Бютелэ. Да, это был чарующий и страдальческий образ той, которая заставила пролить так много слез. Она была в костюме ее роли из «Школы Глупцов», такой, как Поль Ренодье увидел ее впервые и полюбил: платье с четырехугольным вырезом, легкая ткань которого с таким терпением и любовью была передана художником! Игла гравера обласкала волнистую линию обнаженных плеч и рук, из которых одна держала гибкий стебель розы, той розы, которую она в конце второго акта обрывала с томной грацией, и каждый лепесток которой, падая, вызывал взрывы аплодисментов. Марсель Ренодье продолжал грезить. Он мысленно сближал этот цветок из пьесы с тем свежим цветком, который Поль Ренодье приказывал менять каждое утро в хрустальном бокале, стоявшем перед ним на письменном столе… Не находилась ли там эта роза для того, чтобы беспрестанно напоминать несчастному о его безумии? Ибо безумие – верить в счастье и любовь. Разве она не была благоуханною и усеянною шипами эмблемою его минутной иллюзии, и, осыпаясь на его глазах, не говорила ли она ему о свежем еще заблуждении его жизни? Не давала ли она ему немого урока своим преходящим и благоуханным обманом?.. И внезапно Марсель Ренодье почувствовал, как в душе его крепнет суровое стремление к одиночеству и отречению. Нет, он не будет, подобно отцу, пытаться сорвать коварный цветок. А между тем он казался весьма соблазнительным, колеблемый небрежным движением изящной женщины, смотревшей на него из-за стекол так же, как смотрела она на того, кто поддался обаянию ее красоты. Звук магазинного звонка заставил его очнуться. Машинально Марсель отворил дверь. Продавец сделал шаг к нему навстречу. Марсель услышал себя, спрашивающего о цене офорта Сириля Бютелэ. Сердце его билось от страстного желания обладать портретом матери, унести его с собой, иметь его навсегда.
Продавец достал с выставки эстамп. Сдвинув очки на лоб, он приблизил к глазам широкий лист голландской бумаги и назвал цену.
– Это недорого, сударь. Вещь редкая. Мы не так часто имеем в продаже «Даму с Розой».
В то время, как Марсель Ренодье давал свой адрес с тем, чтобы ему прислали офорт на дом, – так как у него не было при себе нужной суммы денег, – продавец записывая, обернулся, чтобы сказать приказчику, проходившему по магазину со свертком под мышкой и с шляпой в руке:
