Текст книги "Чего бы тебе хотелось (СИ)"
Автор книги: Анна Котова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
А вот и он сам – дрыхнет на топчане, воняя перегаром на весь барак. До постели еще дотащился, сапоги еще снял, а на брюки и ватник сил уже не хватило. Удивительного таланта человек – всегда найдет, чем набраться до положения риз. На месте бригадира я бы давно его уволил, и пусть едет пьянствовать к себе на Украину. Но Васька силен, ловок, и работник на самом деле хороший, даже в подпитии и с похмелья. Да и мужик не злой. Только сосед никудышный.
За занавеской завозился Петрович.
– Что у тебя там падает, Осип?
– Я падаю, – проворчал я. – Петрович, заварки не найдется?
– Как не найтись… Да заходи, заходи в мою келью, ща найду тебе чайку. У меня и кипяток есть, давай, налью, посидим, поговорим.
"Келья" Петровича – отгороженный занавеской угол – была куда уютнее нашей с Васькой части комнаты. У него и половички лежали, и картинка из календаря украшала стену (толстая деваха в спецовке широко улыбалась над лозунгом "Сдадим наш участок дороги к Седьмому ноября"), и керосинка не коптила. Я уселся к самодельному столику, заботливо укрытому чистой, хотя и вытертой почти до белизны некогда цветастой клеенкой, принял дымящуюся кружку. Петрович присел рядом.
– Погода – зверь, – степенно начал Петрович. – И льеть, и льеть, уж надоело.
– Точно, – согласился я. – Кладем шпалы в жидкую грязь, все скорей, скорей, а толку от такой дороги… Ведь вкривь и вкось пойдет…
– Дык план же, сам понимаешь, – отозвался Петрович.
Мы уютно сидели, гоняли чаёк, отдувались, обсуждали животрепещущие темы вроде селедки, которую выбросили в поселковом магазине, и Тоньки Прынцессы, которая умудряется даже в суровых условиях стройки века шить себе шикарные наряды. Петрович давно присматривался к Тоньке, надеялся покорить ее своей основательностью и положительностью, а она сохла по здоровенному Николаю из второй бригады. Словом, этой темы хватило надолго.
Наконец я поднялся, поблагодарил Петровича за гостеприимство и отправился на свою половину.
Уже засыпая, я вдруг вспомнил Марьятию, маленький европейский городок с колокольнями и ратушей, Эгрету и виллу Лихтенбергов – и девочку с косичками. Аля! Она осталась там одна-одинешенька! Что с ней?
Сон улетел, я ворочался, бессильно бранился последними словами – и все равно ничего поделать не мог. Совесть моя рычала и грызла, грызла… Затащил невесть куда бедную девочку и бросил. Да, не по своей воле. Но вина все равно на мне.
Наконец милосердный сон навалился и отключил мечущееся сознание.
Всю ночь мне снилась Аля.
ОНА
В городе, оказывается, не было никакого главного архитектора. Когда-то был, но потом старый господин Эрекаци отошел от дел и уехал в Рану к дочери и зятю. Для ремонта ратуши пригласили знаменитого немца, герра Брукнера. Я вспомнила это имя – Отокар упоминал его. С исчезновением Отокара положение Брукнера весьма улучшилось – прежде он был всего лишь на подхвате у моего опекуна. О чем, впрочем, никто в городе не помнил.
Я познакомилась с Карлом-Иоганном Лихтенбергом. Мне трудновато было притворяться, что мы знакомы, но он оказался славным дядькой… наверное, даже молодым человеком, потому что ему не было тридцати лет. Впрочем, он не слишком вникал в мою биографию (которой я сама не знала), так что все сошло гладко. Интересно, почему именно он оказался теперь моим опекуном? Спасибо, однако, судьбе – или кому я должна говорить спасибо? – за то, что я перешла, так сказать, по наследству в хорошие руки…
А в дортуаре теперь разговаривали только об одном. Девчонки забирались под одеяла, тушили свет и требовали: "Расскажи о своем Отокаре". Они считали, что я его выдумала, разве что Жужа верила мне. Но истории про Отокара слушали, развесив уши. Я должна была непременно описать его внешность, его манеру говорить, его походку, и как он улыбался, и как я с ним познакомилась (вот эта часть моей повести была чистой фантастикой – я придерживалась прежней своей легенды), и как он навещал меня, и куда уехал – тут рассказ становился предположительным, потому что я не знала ответа на этот вопрос. Польза от моих рассказов была несомненной – теперь я совершенно свободно болтала по-марьятски, хотя и с акцентом. Но иногда я с ужасом понимала, что образ Отокара из моих баек вытесняет настоящий. Вдруг он сможет-таки вернуться за мной, а я его не узнаю?! Однажды я пожаловалась Жуже, что стала забывать Отокара. "Ничего, – утешила меня Жужа. – Ты ведь в него влюблена, я знаю. Не бойся – когда он вернется, ты сразу узнаешь. Сердце подскажет". Больше всего я была благодарна ей за слово "когда". Сама-то я думала – "если"…
–
Дни тянулись долго-долго, недели бежали, а месяцы пролетали со свистом… Промчалось лето со свадьбой барона Лихтенберга – это было великое событие, меня как подопечную барона отпустили на два дня из пансиона, и как ни поджимала губы вдовствующая баронесса, а молодые потратились на нарядное платье для меня, и я даже танцевала на балу. Весьма неуклюже, конечно, но юное чудо моих лет – троюродный брат невесты по имени Йозеф – не отходило от меня весь вечер и ворковало нежные слова о моих неземных чертах. То ли бедняжка был подслеповат, то ли и вправду со взрослой прической и в красивом бело-голубом бальном платье я неплохо смотрелась. Йозеф был прелесть, такой забавный и милый, и так был разительно не похож на Отокара, что я искренне веселилась – до тех самых пор, пока мне не почудилась знакомая фигура среди гостей. Я бросила бедняжку Йозефа и рванулась туда – но этот человек обернулся и оказался, разумеется, совсем незнакомым. В результате еще несколько дней потом я ходила, натыкаясь на стены, и бормотала себе под нос: "Где ты? Что с тобой? Мне так плохо без тебя!" А потом снова отпустило, и я целую неделю чувствовала себя превосходно, пока однажды при мне одна из девочек, рассказывая городские сплетни, не произнесла: "А у моей тетки был роман с…" Мне послышалось имя Отокара, я вздрогнула, руки похолодели, уши загорелись – я переспросила, и оказалось, конечно же, что был упомянут некий Отто Карой, абсолютно мне неинтересный.
Так время и неслось – приступы любовного бреда сменялись периодами затишья. И я уже радовалась этим периодам. А в состоянии невменяемости хваталась за карандаш и лихорадочно строчила – страницу за страницей – глупые излияния, которые потом летели в печку. Я даже нарисовала портрет Отокара. Он был совсем непохож, и все же что-то в нем такое проглядывало, индивидуальное, только его – какую-то черту я схватила. Тогда я решительно набросала распахнутый клетчатый ворот ковбойки, а потом сложила лист в восемь раз и спрятала под подушку, чтобы потом иногда доставать, разворачивать и предаваться печали.
ОН
Мы тянули ветку на Картын-гайну, переезжая все дальше в тайгу вслед за рельсами. Работа была тяжелая и монотонная, я чувствовал, как тупею с каждым днем. Иногда, впрочем, случались резкие перепады настроения, не слишком мне понятные. То я ходил как в воду опущенный, то вдруг летал в беспричинной радости, настолько яркой, что влиял на окружающее, хотя и не глобально. Не уверен, что неожиданное повышение расценок за укладку шпал было связано с моей внезапной эйфорией, но уж Васька бросил пить точно не без моего участия. А как-то после приступа хандры ветка повернула на Знаменку.
Иногда я неделями не вспоминал ни Марьятию, ни тем более Москву, и совесть моя лениво дремала. А иной раз вдруг накатывало, и я опять мучился виной перед Алей. Однажды мне приснилось, что она ищет меня в тумане, я хочу крикнуть: "Я здесь!" – но туман забивает горло, и я не могу вздохнуть. Проснулся в холодном поту и обнаружил, что наступила зима с сорокоградусным морозом. Когда я засыпал, был август месяц.
Но стройка века все еще держала меня цепко, хотя шпалы из деревянных несколько раз превращались в бетонные и обратно, а конечный пункт был уже не Картын-гайна и не Знаменка, а Усть-Каюк какой-то.
В тот день мы разгребали подтаявший снег лопатами, помогая полудохлому от старости бульдозеру (новый совсем сломался, как всегда вовремя, а снегу навалило по пояс), я тупо ворочал стылую жижу – и вдруг сердце мое бешено заколотилось, в глазах потемнело, меня накрыла внезапная темная паника, и почти теряя сознание, я увидел, как тайга тускнеет, тает, а сквозь нее проступают обшарпанные стены, выкрашенные скучной серо-зеленой краской.
Сильно запахло дымом.
ОНА
Мы целый вечер клеили бумажные цепочки, вырезали ангелочков, завязывали пестрые ленточки на раскрашенных еловых шишках, а потом сложили всю эту красоту на подоконнике дортуара, потому что назавтра должны были привезти из леса настоящую елку.
И настало утро, и все девочки помчались вниз – ждать, кода же ее принесут, пушистую, пахнущую смолой и морозом. И будет ли она так же хороша, как в прошлый раз? И кто именно ее привезет? Даже сестра Адальберта убрала сегодня свою линейку и торчала в холле вместе с воспитанницами.
Я тоже стояла в холле, но настроение у меня было невеселое. Рождество!.. Я полгода живу здесь. Я полгода не видела Отокара. Над моей головой нависла перспектива выгодного – с точки зрения мадам Амалии – замужества. Неизвестно с кем. В неполные шестнадцать лет. Господи, если ты все-таки есть, сделай так, чтобы Отокар вернулся! Это будет для меня самый потрясающий, самый необыкновенный рождественский подарок… Я даже зашептала: "Pater Noster…" Но небеса не озарились ответом на мою молитву…
Совсем впав в уныние, я поплелась обратно в дортуар, потому что радостное повизгивание девчонок вдруг показалось мне отвратительным. Хотелось рычать, швыряться вещами и биться головой об стену.
Я вытащила из-под подушки ворох мятых бумажек, вкривь и вкось исчерканных признаниями и надеждами, и тот портрет, с ковбойкой. Перебрала их. Слова казались невыразительными и плоскими, портрет – корявым и непохожим.
А на подоконнике валялась жалкая кучка кривых и косых дурацких поделок.
Вышвырнуть все это убожество за окно!
Я даже не подумала, что вообще-то не я одна наворотила все это бумажное безобразие на подоконнике и не мне решать, что с ним делать. Окно не хотело открываться, я дернула посильнее, створка наконец распахнулась, и ворвавшийся ветер расшвырял цепочки и фонарики, птичек и ангелочков по всему дортуару. Постукивая по деревянному полу, запрыгали расписные шишки. Я бросила горсть скомканных ангелов за окно, но они влетели обратно. Ах так, подумала я – и отправила охапку бумаги в печь. Неопрятный ком моей душевной боли занялся веселым пламенем, стремительно чернея по краю и разворачиваясь. Я сунула руку прямо в топку и выхватила пострадавший портрет, затушила пальцами обгоревший угол. Тихо завыла от жжения в пальцах и в сердце, повалилась на свою койку, прижимая к щеке измятую опаленную бумажку.
Не знаю, сколько я ревела, прежде чем заснула.
А проснулась от запаха дыма.
Я не закрыла дверцу печки, и небрежно брошенные бумажные цепочки, загоревшись, вывалились на пол. Доски дымили вовсю.
Наверное, я могла еще подбежать к двери и выскочить наружу, но я оцепенела от страха. А потом влетел ветер, подхватил огонь и рассыпал его по всему бумажному мусору, вспыхнули птички, занялись фонарики, затрещали шишки.
Я подобрала ноги на кровать и закричала, не в силах даже зажмуриться от ужаса. По щекам моим бежали слезы, я кричала, и кричала, и кричала… Потом на лестнице затопотали башмаки – кто-то спешил на мой крик.
Но прежде чем распахнулась дверь, посреди комнаты из дыми и копоти соткался знакомый силуэт.
– О Господи! – выдохнул Отокар и схватил меня за руки, притягивая к себе.
Я рванулась, обхватила его за шею, судорожно прижалась.
Он все-таки пришел.
Мы стояли, обнявшись – нет, вцепившись друг в друга, – а вокруг возникали и рассыпались искрами миры и эпохи.
–
Я повернула голову и прижалась щекой к его подбородку, уколовшись о щетину – так странно! – и в глазах у меня надолго помутилось, потому что он не отодвинулся, а повернулся навстречу и уткнулся губами мне в ухо. Я чувствовала, как колотится его сердце, мое же просто громыхало в ушах.
Взрыв восторга сменился головокружительной нежностью. И, ей-богу, ничего больше мне сейчас не было надо. Я едва стояла. Никогда еще никто так меня не обнимал. Никогда еще я никого так не обнимала.
Я же теоретик.
Мы замерли, растерянные, не очень понимая, как быть и что теперь делать. Ну ладно – я, девчонка, у которой все впервые. А он? Когда я поняла, что он так же ошеломлен, как и я, во мне поднялось волной новое незнакомое – и упоительное – чувство превосходства. Да, это я. Это мои пятнадцать (почти шестнадцать уже) лет. Моя заурядная веснушчатая физиономия, серые растрепанные патлы, глупые круглые глаза. Это моя нескладная подростковая фигура. И вот он – взрослый, старше на века и парсеки, мужчина, видевший в жизни столько, сколько не увидеть другим и за пятьдесят жизней – он дрожит всем телом, обнимая меня, и его пальцы, едва касаясь, скользят по моей щеке, и он шепчет: "Я думал, что больше никогда тебя не увижу…" И пускай он называет меня прерывающимся от нежности голосом: "девочка". Сейчас я не ребенок. Сейчас я женщина, и он в моей власти.
Я наслаждалась своей внезапно пришедшей ниоткуда силой – долго, долго. За спиной у меня расправлялись разноцветные чешуйчатые крылья, как у махаона, и когда, мне казалось, я уже вот-вот взлечу, переполненная сознанием своей значимости, ошарашенная его лаской, распираемая любовью, подталкиваемая бешено стучащим сердцем – он легко поцеловал меня в висок и слегка отодвинул от себя.
И я снова стала глупой девчонкой.
Он огляделся по сторонам, пробормотал: "Да, вот что значат сильные чувства!" – и потянул меня за руку. Я оглянулась тоже. Мы стояли в небольшой пещере. Посреди пещеры в очаге, сложенном из грубых камней, горел огонь. На каменном полу лежала груда пятнистых шкур. На нас обоих были кожаные штаны и рубахи, моя – подлиннее, его – покороче, и мягкая кожаная обувь с завязочками – короче, чуни какие-то.
– Садись, – сказал Отокар и подтолкнул меня к шкурам. – Поговорим.
– Я не выпущу твою руку, – ответила я тихо. – Я боюсь, что ты исчезнешь.
– Если ты будешь держаться за мою руку, мы не о том будем говорить, – возразил он. – Нам многое надо бы обсудить…
Но руку у меня не отнял, и так мы и опустились на эту шкуру – держась за руки.
И, конечно, обнялись снова, и снова он уткнулся в мои волосы – и вдруг фыркнул. Это было щекотно, я передернула лопатками: "Перестань!" Он продолжал хихикать:
– Между прочим, у тебя в волосах перья.
Я провела свободной рукой по голове и нащупала не только перья, но и деревяшки, и даже, кажется, косточки какие-то. Тогда я схватилась за ухо – но, к счастью, в нем ничего не висело, а то я уже боялась обнаружить, что мочка оттянута до плеча, как у этих, с острова Пасхи.
Я посмотрела на ухмыляющегося Отокара и начала было помаленьку тонуть в его глазах… страшным усилием воли подняла взгляд выше – и захихикала сама. У него в волосах живописно торчали пучок перьев, куриные кости и большой черепаховый гребень, а поперек лба были нарисованы сажей зигзаги и спирали. Когда я согнулась от смеха, он потрогал свои волосы и захохотал в голос.
Мы повалились на шкуры – по-прежнему не разнимая рук – и стонали, хрюкали, завывали… Потом я отерла рукавом с лица выступившие слезы, проморгалась – и обнаружила интересные изменения в декорациях и в костюмах действующих лиц.
Очаг был сложен из тех же камней, но теперь над ним жарился, источая умопомрачительный запах, самый что ни на есть шашлык, возле очага стояла оплетенная лозой здоровенная бутыль с темной жидкостью. Мы лежали на тех же шкурах, но одеты были уже во что-то тканое, довольно мягкое и несомненно удобное. Рядом со шкурами стоял изысканный деревянный столик на гнутых ножках, и на нем нас ждали хрустальные бокалы, тарелки-ножи-вилки, зелень, какие-то булочки, фрукты, соусы…
– Вот об этом я и хотел поговорить, – неожиданно серьезно сказал Отокар. – Как ты это делаешь, девочка моя?
ОН
Когда я нашел ее, я ошалел от радости – я-то мысленно распрощался с нею навсегда. Когда она всхлипнула и повисла у меня на шее, я совсем растаял – а она подняла на меня свои серые невинные глазищи, и вдруг я увидел в их глубине темное пламя настоящей страсти.
В голове моей что-то щелкнуло, и я с пугающей ясностью осознал, что она вовсе не тот младенец, каким казалась мне все это время. Она совсем еще соплячка, это верно, но она уже женщина, способная сводить мужчин с ума… Тут меня немного переклинило, я притиснул ее жарче, чем следовало, – боюсь, еще немного, и я нашел бы, куда поволочь с гнусными намерениями это юное создание. Потом туман перед моими глазами начал рассеиваться, и я увидел весьма располагающую для соблазнения обстановку, хотя и несколько экзотическую. Мне стоило некоторых усилий не продолжить приятное занятие, тем более что девушка была категорически согласна… пытаясь соблюсти ее и свою нравственность, я даже начал думать.
Что мы имеем? Я впервые в моей несуразной жизни смог вернуться туда, где бывал раньше. За ней. Мне снесло крышу на радостях, но выпали мы в чрезвычайно благостные условия.
Тут Аля снова отвлекла меня – рассмешила, но, отсмеявшись, я увидел еще более привлекательную обстановку.
Вряд ли я спонтанно научился управлять своим проклятьем – или даром, как его ни назови. Кто же рулит? А кроме меня и этой маленькой негодницы здесь больше никого нет…
И я спросил, как ей это удается.
И она ничего не поняла.
–
Зато она так посмотрела на меня, что я окончательно и бесповоротно перестал думать. Наши одежки, на лету меняя материал и покрой, посыпались на пол, мы упали на шкуры… одеяла… простыни… в сено, о боги, колючее же!.. не знаю, не помню.
Это потом я буду чувствовать себя соблазнителем малолеток, ужасаться и биться головой об стену с воплями: "Mea culpa, mea maxima culpa!" Сейчас же мы делали единственно правильное, единственно осмысленное.
Кто бы сомневался – я был у нее первым, так что совсем очумел от чувства ответственности – пока еще способен был что-то осознавать. Потом уже ответственность полетела в тартарары вместе со всем миром, и плевать мне было на них обоих.
Потому что для меня она тоже была первой – первой женщиной, которая оставалась со мной от вступительных поцелуев до заключительного сытого стона.
Это непередаваемо прекрасно.
О вы, глупые обыкновенные мужчины, не понимающие своего счастья – любить одну и ту же всю ночь! И потом все утро. И днем. И еще, еще – одну и ту же.
Одну и ту же, нежную и озорную, страстную и робкую, неловкую и сводящую с ума, целовать одни и те же губы, так что они распухнут, тискать одну и ту же грудь, маленькую и крепкую – и не меняющуюся прямо в твоей ладони, черт побери! Засыпать, притянув к себе юное жаркое тело, и просыпаться, обнимая то же самое тело!
Нет, вам не понять.
ОНА
Сколько тянулся наш медовый месяц – мы не знали. Мы оба совсем потеряли голову, и где нас носило все это блаженное время, даже и вспомнить трудно.
Но путешествовали мы с комфортом. Не потому, что не вставая с постели – а потому что просыпались каждый раз под крышей, в уюте, ни один посторонний человек никогда не появился на горизонте – даже голоса не подал. Притом, однако, нас постоянно выбрасывало туда, где было тепло, нас ждала вкусная еда и питье, и только однажды мы обнаружили, что ничего к нашему прибытию не приготовлено, но это была квартира с газовой плитой и полным всяческой снеди холодильником. Мы сварганили яичницу с помидорами и даже начали было мыть посуду, брызгаясь друг в друга водой из-под крана, вымокли, конечно, стало холодновато, хоть и лето, мы пошли греться под одеяло – а вылезли из-под него уже в шикарных апартаментах с лепными нимфами на потолке.
Временами на Отокара накатывало, и он начинал строить теории. Ясно было, что неспроста мы так удачно празднуем нашу любовь. Он утверждал, что перемещениями управляю я. Потому что он не умеет.
Но я ведь тоже не умею, отвечала я, вот хочешь – попробуем загадать, чтобы мы попали в деревню Елкино, а потом ты меня поцелуешь – и посмотрим, получится ли.
Не получилось, конечно. Попали в какое-то восточное помещение, все в коврах. На полу на подносике стоял чайничек, пиалы и вазочка с рахат-лукумом.
– Да, это не Елкино, – вздохнул Отокар. – Ну хоть чайком побалуемся.
И тут я страшно смутилась и покраснела.
– Слушай, – сказала я, – а ведь ты прав. Про Елкино я просто так – пыталась заставить себя думать. Но когда… ну, когда я очухивалась от самого экстаза… ты понимаешь… вдруг захотелось пить – и я представила себе чай с конфетами…
– А когда тебе захотелось гулять, мы оказались в том дивном персиковом саду? – спросил он задумчиво. – Знаешь, Алевтина, я боюсь тебя. Тебе хотелось, чтобы я вернулся к тебе, и я вернулся. Тебе захотелось, чтобы я тебя полюбил, и я полюбил? Так? И… Алька, держи меня крепко, а то исчезну! – Алька, а тогда в Москве, когда мы встретились – чего тебе больше всего хотелось?
Меня пробила дрожь.
– Мне хотелось… – и я действительно схватила его за руку, чтобы не делся никуда, – Отокар, мне хотелось, чтобы не надо было возвращаться домой.
ОН
Мы сидели, прижавшись друг к другу, переплетя пальцы, нахохлившиеся, как зимние воробьи. Мы рассыпали нашу жизнь на мелкие детальки и складывали ее заново. Время от времени причудливой формы фигурка со щелчком вставала на свое место в новой картине. Получавшийся паззл вызывал легкую оторопь.
Я случайно обратился к ней на московской улице с банальнейшим вопросом. Но ей не хотелось идти домой, и мы ушли в Марьятию. И я еще удивлялся: почему вдруг сработало мое проклятие – без всплеска сильных эмоций? Теперь я понял.
Стройку века я себе сосватал сам. Но я пропал с горизонта – и Алька испугалась, затосковала, заметалась. Я вспомнил свои перепады настроения там, в тайге, возле Картын-гайны. Сверили, так сказать, наши календари. Конечно, в Марьятии было начало лета, на стройке века – середина весны, и между августом и ноябрем вся осень выпала, но это неважно – мы перебрали день за днем нашу разлуку. Алька тосковала – я хандрил. Алька отвлекалась и забывала обо мне – и я не вспоминал о ней. Алька радовалась жизни – и мне было хорошо и весело.
Ниточка связи все время была протянута между нами.
А когда случился тот знаменательный пожар, Аля послала сигнал такой мощи, что меня выдернуло к ней, и я вылетел из моего пруда как карась вслед за крючком.
И дальше… Она хотела – очень сильно! – двух вещей: во-первых, спастись из огня, во-вторых – моей любви. Я спас ее от пожара и влюбился без памяти. В пацанку-подростка моложе меня на двадцать лет.
Ну и медовый месяц наш…
– Алевтина, – сказал я строгим голосом, – все зло от тебя.
Она посмотрела своими серыми глазищами – и я устыдился. На ее ресницах дрожали слезы.
– Я же не нарочно, Отокар, – зашептала она, – ну пожалуйста, поверь, я правда не нарочно…
Полный раскаяния, я прижал ее к груди. Я собирал губами слезы с ее лица и нес какую-то невразумительную нежную чушь, и наконец она успокоилась.
А мы оказались в лесу под дождем, и на некоторое время стало не до выяснения отношений.
В свете новейших антинаучных представлений об устройстве мира – полагаю, Альке нужно было поразмыслить, а кроме того, ей надоела моя болтовня.
ОНА
Мы плелись по этому дурацкому лесу, он все не кончался, погода была отвратительная, и мы промокли до нитки. К тому же на мне снова были ужасные длинные юбки чуть не до земли. В этом и по паркету-то не находишься, а уж по мокрому лесу! Я попробовала подобрать подол – стали мерзнуть коленки, ну, это я бы еще пережила, не цаца; но руки, занятые юбкой, не могли отводить ветки от лица. Я отпустила подол – и немедленно зацепилась оборками нижней юбки за разлапистую корягу.
– Не могу больше, – взмолилась я. – Отокар, дай нож!
– Какой еще нож? – он похлопал себя по заду, по бокам, обнаружил-таки кинжал и протянул мне.
И я со злобой резанула этот постылый подол. Я рвала юбку зубами и когтями, как гарпия добычу.
– Что ты делаешь? – оторопел мой возлюбленный.
– Я… очень… очень… хочу отсюда… куда-нибудь… деться… хоть к чертовой ма…тери! – на последнем слове юбка сдалась, оборвались последние нитки, и теперь кривой и косой подол едва прикрывал колени. С нижней юбкой я обошлась столь же сурово, только вышло быстрее – тонкая белая ткань оказалась слабовата против моей злобы.
Отокар вздохнул, подобрал лоскуты, мстительно брошенные мною под ноги, сунул в ножны свой кинжал.
– Если хочешь отсюда уйти, придется идти, – сказал он. – На твоей злости, как видишь, мы не ездим. Хилое горючее.
Вне себя от ярости, я выплюнула:
– Лучше всего мы ездим на твоем члене! Каждый раз что-нибудь новенькое. Ну, что стоишь? Давай, по-быстрому, а то я замерзла! – и потянула подол вверх.
Лицо его вздрогнуло и застыло, глаза почернели. Он поднял руку – я думала, он меня ударит. но он взял меня за подбородок и посмотрел мне в глаза. И я мучительно покраснела от стыда, зажмурилась, не в силах вынести этот взгляд. Перехватила его руку, прижалась, поцеловала ладонь, забормотала: "прости"… Он резко выдохнул и отвернулся, но руки не отнял.
И мы пошли дальше.
И уже в темноте нашли охотничью избу.
ОН
Мы устали, промокли, замерзли, а пришлось искать спички и свечи, топить печь, идти за водой к роднику – в основном на слух; уже утром оказалось, что есть и бочка с дождевой водой, просто мы не нашли ее в темноте. Наконец на печке заворчал чайник, небольшое помещение еще не прогрелось как следует, но ощутимо потеплело; на лежанке обнаружилась стопка толстых ватных одеял, слегка волглых, зато много. Мы разворошили эти одеяла, чтобы они согрелись, Аля завернулась в одно из них, сняв мокрую одежду, и села возле печки, вытянув к теплу босые ноги.
– Все зло не от меня, а от тебя, – сказала она задумчиво. – Ты жил в Москве два года, прежде чем мы встретились. Думаю, тебе надоело носиться по мирам без руля, и ты подсознательно искал управу на свой дар. И нашел меня. И утащил с собой, чтобы я на тебя настроилась и привязалась к тебе. Тебе нужен был якорь. Я – якорь.
– И парус, – добавил я. – И вожжи. Только, Алька, если подумать – почему я угодил в Москву, когда тебе было тринадцать? Скажи мне, девочка, тебе не хотелось, скажем, путешествовать в тринадцать лет?
– Ты хочешь сказать, что я вытянула тебя в Москву еще тогда? – она поежилась под своим одеялом. – А почему не раньше, не позже? Расскажи, как ты пришел в Москву.
Я припомнил осенний день в Канаде. Мы бродили с приятелем по берегам Великих озер. И поход мой закончился по причине рыбацкого азарта: я поймал здоровенную рыбину, долго ее вываживал, а вытащить уже не успел, Канада мигнула и превратилась в набережную Яузы, а осень – в слякотную раннюю весну 1977 года.
– Мы с Петькой тогда часто мечтали, как поедем в Африку, – Аля грустно улыбнулась. – Но мы об этом думали весь год, все спорили, как лучше охотиться на слонов и можно ли спастись от льва, притворившись мертвым. Знаешь, Отокар, я думаю, тебя понесло как всегда – куда попало, и я перехватила тебя на лету. Только мне отлично было известно, что Африка мне не светит ближайшие лет двадцать, поэтому я не зацикливалась на этом желании. И ты не знал, где меня искать – может, ты даже выпал из своей Канады где-то рядом с нами, но мы с Петькой уже говорили о другом, и ты меня не узнал.
Она помолчала немного и добавила:
– Ты исполняешь мои желания. Но как-то их переворачиваешь всегда. По-моему, ты исполняешь только те, которые совпадают с твоими собственными, и так, как тебе удобно. Я столько раз скучала по дому и по маме – но туда мы с тобой ни разу не попали… И… и если ты еще раз посмеешь сказать, что я заставила тебя меня полюбить, я тебя брошу! И обратно не позову! Шляйся сам где знаешь!
– Как же ты меня бросишь, – вздохнул я. – У меня никого нет, кроме тебя. Я тебя не отпущу. И у тебя ведь – только я…Иди сюда, милая. Никуда нам друг от друга не деться. Ну, не плачь, девочка… Пойдем-ка зароемся в те одеяла. Я ужасно устал, а ты и вовсе чуть жива. Туши свечку.
ОНА
Мы прожили в лесной избе несколько недель. Даже жаркие ночные ласки не сдвигали нас с места. Никаких поблажек – суровая проза примитивного быта. Еду добывал Отокар – на второй день он обнаружил у себя охотничью сноровку, а в сенях – допотопное ружье, и к крупам, предусмотрительно запасенным предыдущим обитателем избы, стало добавляться мясо, то куропатка, то заяц. А мне пришлось научиться разделывать эти тушки… брр… но научилась кое-как. Стирала в корыте, топила печь, жарила мясо, варила каши, мыла полы. Дрова колола – изредка, чаще все-таки это делал Отокар
Зато мы перестали выяснять, кто из нас крутит штурвал. Сейчас его явно никто не трогал.
А потом мы вспомнили, что человек – животное общественное, пополнили запас дров, вымели мусор, подперли дверь поленом – и ушли куда глаза глядят.
Через пару часов под ногами зазмеилась хоженая тропа. Потом лес расступился, и мы вышли к небольшой деревне возле речки-переплюйки.
– Гнилушки, – сказал Отокар. – На местном наречии – Сартагай. Ты снова не знаешь языка?
Я покачала головой.
– Ничего страшного, – улыбнулся он. – Я чудной, днями в лесу пропадаю, и жена у меня должна быть достойна моей репутации. Девка из-за леса, где нормальные люди не живут, только баргеты и кумасты, а они не совсем человеки… В самый раз. Пойдем, познакомлю с соседями.
И после этого он будет говорить, будто я веду его по его дорогам! Да откуда ж мне было знать там, в лесу, что я тренируюсь перед вступлением в настоящую сельскую жизнь! У него в деревне был дом. Деревянный, крытый тесом. Курятник, за которым в его отсутствие приглядывала соседка, бабка Канга. Кошка Зюка, гулявшая сама по себе. Огород, в котором что-то росло, явно взывая о прополке и поливе. И все это перешло в мои руки, из которых и валилось с редким постоянством. Потому что в деревне я была два раза в жизни – в том самом Елкине, у маминой двоюродной бабушки…
Но мне понравилось.
Бабка Канга поцокала языком, увидев меня, и взялась за обучение дикой девки из-за леса. Тетка Уйта и тетка Лема каждую свободную минуту забегали помочь, наставить, направить. К концу лета мой огород дал урожай не хуже соседских, куры исправно неслись, кошка мурлыкала и толкала лбом руку, чтобы почесали; я сшила себе несколько рубах и две юбки, а Отокару даже штаны – спасибо соседкам, вышло не криво. И я разговаривала на ломаном турайском.
В сентябре (здесь называлось – урожайка) Отокар уехал с мужиками в город на ярмарку и не вернулся.
Мне шел семнадцатый год, и я была беременна.
–
Мы не расставались ни на минуту все лето, и когда он собрался на два дня в Лашену, я охотно его отпустила. Он звал меня с собой на ярмарку, но я что-то сильно уставала последнее время от хозяйственной возни, и перспектива несколько часов трястись на телеге как-то не вдохновляла. Так что Отокар уехал, а я осталась. Помахав ему вслед, я взяла корзину и вышла со двора – и немедленно нос к носу столкнулась со старой Кангой.
