Текст книги "Перекресток (СИ)"
Автор книги: Анна Котова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Говорили так. Очень Знатный человек, еще не ставший главой своего рода, в юном возрасте изучал радости плотской любви с одной из служанок в родном замке. Ну и получился у него нечаянно ребенок, впоследствии ставший Терком Неуковырой. Дело житейское, случается сплошь и рядом – и отец Очень Знатного человека поступил так, как было принято среди людей его круга. Служанке было выдано приличествующее приданое (ходили слухи, что целых сто далеров) и найден муж из торгового сословия, как раз нуждавшийся в деньгах, дабы основать свое дело. Муж должен был подобающе растить и воспитывать кукушонка, заботиться о его матери, не попрекать грехом (да и какой грех – не отказать Очень Знатному человеку?), а в остальном волен был жить как ему заблагорассудится. Да, еще он был обязан по первому требованию отчитываться о здоровье и успехах кукушонка перед его сиятельным дедом или папой, буде те пожелают проявить интерес. Впрочем, обязанность эту ему ни разу не пришлось исполнять.
Лавочник был честным человеком и блюл все пункты договора, но без души. Он очень быстро родил своих собственных сыновей и дочек, общим числом семерых, и конечно, предпочел бы вкладывать деньги в них, а не в чужого подаренка. Глупо было бы оставить ему, скажем, лавку, хоть и принято было делать наследником старшего сына. Но лавочник привык считать старшим все-таки кровного своего белобрысого краснолицего Аску (или Юфку, или как его там звали), а не тощего черного галчонка с врожденным изяществом потомственного воина.
Но счастье улыбнулось приемному папаше: начался новый виток Бесконечной войны, тянувшейся сколько себя помнили жители Великой Айтарии, столица объявила новый набор отрядов – и пехоты, и кавалерии, и артиллерии, и даже военных матросов. И юный Терк, которого тогда звали иначе, загорелся идти воевать. Матушка его всплакнула, названный батюшка вздохнул с облегчением, мысленно вычеркивая приемыша из списка наследников – и в столицу отправился будущий бомбардир семнадцати лет от роду.
Рассказывали также, что когда Терк прибыл в столицу, и явился в казармы, и назвал свое тогдашнее имя, его немедленно записали учиться на офицера, потому что имя было хоть и бастардское, да громкое. И что на третий день новобранца разыскал настоящий папаша, познакомился наконец с сыном, о котором не вспоминал семнадцать лет, остался премного доволен и даже предложил парню служить под своим началом, при штабе, потому что Очень Знатный человек уже почти стал тем, кто он есть сейчас, и занимал в армии самое что ни на есть высокое положение. Но Терк был гордым, даром что воспитывался в лавке, и отказался. Тогда же он отказался и от своего настоящего имени. Не то чтобы совсем – по бумагам он так и остался кем был, но всем знакомцам представлялся: Терк из Огретоны.
Огретона был городишко, где держал лавку его приемный отец.
И служил Терк в артиллерии не то пятнадцать, не то восемнадцать лет (тут рассказчики сбивались, потому что не знали точного возраста Неуковыры), пока однажды по его батарее не ухнуло неудачно эннарским снарядом. Ногу удалось спасти, но кости срослись неправильно, и хромой артиллерийский капитан с почетом и медалями вышел в отставку.
Думали, что уж теперь он воспользуется преимуществами своего происхождения – Очень Знатный человек лично вручал раненому герою большую золотую медаль за взятие Макаты, узнал родного сына и снова предложил ему свое содействие – но не таков был Терк. Он вытребовал от государства денежную премию, прибавил кое-какие накопления от капитанского жалованья (купеческое воспитание оставило на нем отпечаток, к деньгам он относился куда серьезнее, чем большинство его сослуживцев) – и купил трактир в богом забытой Заветреной, где сходятся четыре дороги и откуда рукой подать до недружественного Эннара.
Неуковырой его прозвали за то, что поначалу он сильно хромал и часто спотыкался.
Когда я пришел в Заветреную, я не сразу и понял, что у Терка повреждена правая нога. Он начинал прихрамывать только если очень уж устанет. Но целый день носиться с подносом или стоять за стойкой было ему все же трудновато, так что наш с ним договор оказался взаимовыгодным. Он меньше ходил – а значит, меньше болела нога, – а я наконец ел досыта и был одет-обут.
Совершенно невероятные легенды витали о военных подвигах Неуковыры. Тут, правда, я слушал со скептической ухмылкой – потому что если рассказывают, как великий воин Терк порубил мечом сто эннарцев, будучи одновременно капитаном батареи, верится все-таки слабо. Говорили, будто Терк ходил в разведку и лично взорвал пороховые склады в Лимаусе в тридцать втором году. Он скакал во главе отряда, первым вошедшего в крепость Аррек. Когда я спросил, где в это время были его пушки – уж не к седлу ли приторочены? – Ульх обиделся и сказал, что старым людям надо верить. Так что больше я не возражал. Но не верил все равно.
Тем более что по всем повадкам Терк был куда больше лавочником, чем воякой. Никогда не говорил командным голосом, не ходил строевым шагом, суетился возле важных постояльцев, кланялся, себя не ломая, легко и естественно. Терпеть не мог крови и даже кур предпочитал не резать сам, предоставляя эту честь кухарке.
Уж если кто и был у нас в трактире командиром, так это Нера, да… У нее на кухне не забалуешь…
-
Глупо – а надеялся.
Останется. Повяжет фартук. Дух печеного теста. Иголка в проворных пальцах. Косы вокруг головы.
Дети. Синие глаза, черные кудри. Круглые щеки.
Папа, вырежи свистульку.
Где там…
Только ветер за окном.
343 год Бесконечной войны
Графиня Саллитан любит охоту. Бешеная скачка через прозрачный осенний лес, бешеный лай собак, бешеное нетерпение в крови… кровь. Графиня Саллитан неравнодушна к крови.
Когда-то маленькой девочкой она увидела, как по двору носилась кругами курица без головы. В Каррандии жизнь была простая, почти сельская, и кухарки не заботились, увидит ли впечатлительный ребенок, как курочка попадает в бульон. Лоррена тогда побледнела, глаза заблестели, она начала дергать няньку за рукав с бесконечными "почему" – почему курочка без головы, а бегает? у курочки кровь, а у собачки тоже кровь? а у Лоррены? Еле уняли.
Олень падает у копыт ее коня, обессиленный, израненный. Майс наклоняется, достает из ножен длинный кинжал и ловко перерезает оленю глотку. Кровь хлещет на траву, на руки Майса, брызгает на белые бабки лошади. Ноздри Лоррены трепещут, на бледном личике мечтательное выражение.
Она не любит мужа. Он ей противен. Но сейчас, с руками, залитыми кровью, он почти красив. Почему?.. она не знает.
Графиня Саллитан живет со своим супругом в полном согласии. Он толстокож и слеп. Он не замечает на ее полудетском личике отвращения. Когда он прикасается к ней на людях, выражение ее лица остается безмятежным, только в глазах стынет лед. Когда же никто их не видит – ее перекашивает всю. Но ему все равно. В постели она покорна и равнодушна, просто ждет терпеливо, когда супруг отвалится, удовлетворенный. Внутри все пережимает от омерзения, но она умеет притворяться. Ни одна служанка не понимает до конца, как постыл ей ее муж.
Только Кайал знает. Кайал, капитан стражи.
Его глаза сверлят ее спину, когда она проходит мимо. Он всегда оказывается рядом – платок ли поднять, подсадить ли в седло, проводить ли на прогулку. Он не обязан ходить за ней всюду – он обязан следить, чтобы за ней ходили его подчиненные, – но всегда, стоит обернуться – он стоит в двух-трех шагах и смотрит.
Однажды он говорит вполголоса:
– Госпожа, ведь вам противен господин граф.
– Тише, Кайал, – отвечает Лоррена. – Он мой супруг, я принадлежу ему перед богом и людьми.
Она говорит благонравные и достойные всяческих похвал слова, но голубые глаза ее загораются. Она смотрит Кайалу в лицо.
Он красив. У него глубокие карие глаза и темно-рыжие волосы, тонкий нос с горбинкой, высокие скулы, жесткие губы.
Ему тридцать лет.
А графу – сорок восемь.
– Зайдите в кабинет господина графа через час, – бросает она небрежно и проходит мимо него.
Через полчаса граф Саллитан, как и собирался, отбывает в город. Еще через полчаса Кайал входит в кабинет и запирает за собой дверь.
Он весь состоит из тугих мышц.
Он влюблен без памяти – и сперва трогательно робок. А потом требовательно напорист.
Поперек мужниного письменного стола, скинув коленом чернильный прибор, запрокинув и свесив голову за край столешницы, она узнает наконец, как сладка может быть любовь мужчины.
Они встречаются ловко, так что ни одна душа не заподозрила. Кайал даже спит с графиней в супружеской постели, когда в ней не спит граф, – и никто не знает. Лицо Кайала каменно. Ее – спокойно и невинно. Муж не замечает никаких перемен.
Она лежит в руках Кайала, счастливая, разомлевшая, и говорит мечтательно:
– Хоть бы он сдох.
– Тебе достаточно захотеть, – отвечает Кайал, лаская ее тело.
– Я захотела, – мурлычет она и целует его. – Только не сам, милый. Ты должен быть вне подозрений.
– Конечно, любимая, – кивает он.
Проходит около месяца, и с графом случается несчастье. Понесла лошадь, лопнула подпруга… граф упал и свернул себе шею.
Лоррена не спрашивает у любовника, как это было подстроено. Зачем ей знать? Теперь она богатая вдова, а ей еще нет и шестнадцати. Через год она, если пожелает, может выйти замуж снова – с ее деньгами и титулом выбор у нее будет. Но пока она не хочет.
Пока она спит с Кайалом в свое удовольствие и беспокоится только, как бы не забеременеть. При жизни графа это не было проблемой, после его смерти – увы. Следует соблюдать осторожность.
Ах, как трудно быть осторожной, когда голова кружится от страсти в объятиях горячего мужчины!
Кайал понимает, что он ей не ровня, и не претендует на роль законного супруга. Но ему не хотелось бы больше делить ее хоть с кем-то. Поэтому сейчас, весь год траура, он просто наслаждается безраздельным обладанием своей прекрасной госпожой.
А на людях – сдержан, вежлив, холоден. И она – равнодушна и спокойна.
344 год Бесконечной войны
Принц Серрьер не терял времени зря, и к середине зимы все было готово.
Однажды утром Энторет проснулся и обнаружил, что власть переменилась. Его величество Леорре VIII скоропостижно скончался, ее величество в этом повинна (слухи ходили самые разные – то ли отравила, то ли зарезала, то ли убийц подослала) и помещена в Белую Башню, в комфортные условия, но под замок, а его высочество Леорре-Сеотто-Марилл похищен злоумышленниками. Принцессы, как всегда, никого особо не интересовали.
Эннар склонился перед новым королем, Серрьером IV.
Сильное впечатление на народ произвела карьера герцога Верейна. Он не только не пострадал – он вновь оказался первым советником короля. Только другого. Чем уж соблазнил старого царедворца Серрьер – неизвестно. Но король, у трона которого стоит Верейн – удачливый король. В это верили, несмотря на то, что для бедняги Леорре присутствие герцога вряд ли оказалось удачей – в конечном счете.
Разослав на все стороны света войска и полицию для поисков неизвестных похитителей наследника престола и исполнив тем самым свой долг перед племянником, его величество занялся устройством судьбы девушек. Клеона была выдана замуж за некоего провинциального графа, Марона отправилась спасать душу в монастырь, а Таира досталась сыну первого советника Верейна и, говорят, была с ним счастлива. Советник Верейн тоже выглядел довольным. Может быть, это и была запрошенная им цена.
Переворот произошел так гладко и слаженно – похоже, папа не сам был главным организатором. В сущности, Лоррене было все равно, папа ли на троне, дядя ли – но Серрьер IV допустил ошибку.
Он решил, что его дочери тоже пора замуж, засиделась во вдовах.
Для своей умной и послушной девочки он выбрал необыкновенно удачного супруга. Генерал армии герцог Аффер был знатен сверх всякой меры, обладал недурным состоянием и не имел наследника. Первая его жена скончалась родами двадцать лет тому назад, и с тех пор он больше не женился.
Его величество вызвал генерала во дворец и прощупал почву. Когда Аффер понял, что ему предлагают, глаза его загорелись, седые волосы на висках встопорщились от энтузиазма. В сущности, девушка его не интересовала совсем, но породниться с короной было почетно и перспективно, а если ему удастся на старости лет еще и родить сына…
Очень довольный собой, его величество объявил дочери о помолвке.
Лоррена присела, склонив голову.
– Да, папа.
Но дома, в замке Саллитанов, она дала волю бешеному темпераменту. Несколько служанок вылетели от нее встрепанные, с расцарапанными лицами, не слишком понимая, за что, собственно, им перепало. Выгнав всю челядь вон, она заперлась в спальне. Оттуда доносился грохот и крайне неприличные слова, произносимые нежным серебристым голоском.
Слуги сроду не видали госпожу в таком гневе.
Через полтора часа, однако, она вышла с равнодушным личиком, небрежно извинилась перед прислугой и вызвала Кайала.
– Я хочу прокатиться по лесу, – бросила она через плечо. – Велите оседлать Мотылька. Вы едете со мной.
В полном молчании едут они бок о бок. Вокруг журчит и свистит ранняя весна. Под копытами лошадей прошлогодняя трава и островки подтаявшиего снега. Наконец Лоррена поднимает голову и смотрит на Кайала пристально.
– Милый, ты мог бы помочь мне.
– Пока я не понимаю тебя, любимая, – отвечает он. – В чем тебе нужна помощь? Ты ведь знаешь, тебе достаточно сказать слово.
– Мой отец снова решил, будто лучше меня знает, где для меня благо. Он нашел мне нового мужа.
– Тебе не нравится этот человек?
– Мне безразлично, какой он человек. Достаточно того, что он снова выбран папой. Хватит. Да еще и старый. Старше Майса, пусть земля будет ему пухом.
– Думаешь, он зажился на свете?
– Генерал? Мне безразличен генерал. Даже если он свернет себе шею, папа тут же найдет другого, третьего, пятого, десятого. И все они будут счастливы жениться на мне. Нет, милый. На свете зажился папа.
Кайал задумчиво смотрит в весеннее сияющее небо.
– Это будет потруднее, чем с графом.
– Я знаю, милый.
– Что же, любимая, давай возвращаться. Наберись терпения. Я решу твою задачку, дай срок.
– Не тяни, Кайал. Не то свадьба может и состояться.
Ночью он приходит в графскую спальню. Он мрачен и страстен. Лоррена тает в его руках – и от наслаждения, и от понимания: он знает, как.
В начале лета во время торжественного выхода к народу Серрьер IV гибнет от руки фанатика. Убийца схвачен – но совершенно невменяем. Все, что он говорит – это "за государя Леорре!". Как ему удалось подобраться так близко, где он раздобыл айтарскую гранату времен битвы при Макате, узнать так н не удалось.
В столице поднялся великий шум. Крейты снова вспомнили о сгинувшем младенце Леорре. Мардены выдвинули сомнительного происхождения слабоумного юнца, вроде бы Фармелина, только уж очень троюродного. Герцог Верейн, как всегда, ловко лавировал между бушующиих кланов и добился общего дворянского собрания. Дав Крейтам и Марденам вдоволь накричаться, он предложил кандидатуру, которая устроила всех. Каждый думал, что сможет вертеть ею как захочет.
Так Лоррена стала королевой Эннара.
-
Только ветер за окном. Капли в стекло. Брызги разбиваются на тысячи бликов.
Там холодно. Приходи, обогрею. Обсушу у очага. Зацелую.
Ветви гнутся. Листья летят, липнут к щекам.
Вымок весь.
Не пришла.
345 год Бесконечной войны
Однажды весной Шулле крепко заболел. Сунулся слишком близко к берегу, поскользнулся на подтаявшем льду и ухнул с головой в Лопотушку. У самого края лед-то тонкий, даже малыша не выдержал.
Простудился, конечно, лежал несчастный, красный, горячий, тихонько ныл и громко, ужасно кашлял. Хальма сбилась с ног, все поила его малиновым листом и липовым цветом, переодевала, обтирала, пела песенки и рассказывала сказки. Неуковыра строго сказал: "Чтоб я тебя в зале не видел! Растишь ребенка – значит, им и занимайся!" Она и занималась. Осунулась вся. Когда мы с Нерой предлагали сменить ее у лежанки, она только мотала головой.
Шулле все кашлял, губы его, сухие и горячие, потрескались, щеки спали, глаза стали, кажется, вдвое больше, обведенные тенями. На третий день Хальма вышла из своей комнаты, зареванная, еле стоящая на ногах от усталости.
– Что делать, Терк? – спросила она тихо. – Плохо ему.
Неуковыра обнял ее, прижал к себе, ответил:
– Иди спать. Ты сама сущий младенец. Я посижу с Шулле, а Лайте поедет в Лихоборы к старухе Кобычихе. Пусть сама приходит. Скажи – Терк заплатит любые деньги.
Я скатился по крыльцу и налетел на высокого человека в толстом плаще, поднимавшегося мне навстречу. Чуть с ног не сбил.
– Тише, тише, парень, – сказал незнакомец. – Пожар, что ли?
Не знаю, почему я ответил ему – надо ведь было спешить в Лихоборы. Но я остановился и объяснил про Шулле, жар и как Хальма плачет.
И оказалось, что нам повезло.
Потому что он был лекарь. Бродячий лекарь. С сумкой пузырьков, баночек и шуршащих пакетиков.
Его звали Талай.
Не дослушав мой сбивчивый рассказ, он толкнул дверь, бросив: "Показывай, где больной".
Следующие два часа мы метались, как встрепанные, то неся ему горячую воду, то молоко, то мед, то чистые тряпицы. Он ловко влил в ротишко Шулле какую-то гадость из склянки, приговаривая спокойно и уверенно: "Противно, конечно. Противно, зато полезно. Завтра проснешься здоровый". Шулле смотрел несчастными глазами, но послушно открывал рот.
Наконец, замотанный в шерстяной платок поверх сложного компресса из меда и пахучих порошков, малыш уснул.
Талай посмотрел на Терка, Неру, меня, потом на Хальму – покопался в сумке и капнул из бутылочки в кружку с горячей водой.
– Выпей, – сказал он непререкаемым тоном. И Хальма даже не пикнула – выпила.
Вскоре спала и она.
– Идите, – сказал Талай остальным. – Я посижу тут.
И мы вышли.
Он сидел над Шулле до самого утра, а Хальма спала так, будто заблудилась среди снов. Наверное, чувствовала, что малыш присмотрен и можно отдохнуть.
Утром ребенок проснулся, конечно, не здоровым, но куда бодрее, чем накануне, и капризным голоском потребовал каши. Съел-то всего пару ложек, потом устал и заснул снова, но это был совсем другой сон, чем вчера, позавчера и третьего дня. Во сне он кашлял, но и кашель сегодня не внушал такого ужаса, как раньше. Хальма встала, засуетилась было, а потом вдруг успокоилась разом, села на лавку. Посидела. Встала, подошла к Талаю, опустилась на колени и поцеловала ему руку.
Никогда я не видел, чтобы так смущался взрослый человек.
Конечно, Неуковыра не взял с него никаких денег ни за постой, ни за еду, и все пытался расплатиться с ним сам. Талай отказался.
– Мы квиты, – сказал он. – Я бесплатно лечил вашего мальчика, вы бесплатно меня кормили. Одно другого стоит.
Он прожил у нас четыре дня, потом засобирался дальше. Перед уходом он посмотрел на меня внимательно и спросил:
– Хочешь пойти со мной? Мне нужен помощник. Глядишь, и сам выучишься. Будешь лечить людей.
Еще бы я не хотел!
Я посмотрел на Терка. Тот пожал плечами.
– Иди.
И мы ушли.
Талай показывал мне травы, объяснял, какая от чего помогает и как их собирать. Под его руководством я варил зелья и смешивал порошки. Мы шли от деревни к деревне, все дальше от Заветреной. К середине лета вошли в Кеорет.
Я никогда еще не был в городе. Не только в большом – даже в маленьком. Если не считать городом Косовую. Тамошние жители наставивают, что они горожане, но дома там совершенно такие же, как в окрестных деревнях, только их много. А так – сады-огороды, коровы-козы, гуси-куры.
Кеорет был городом. Стена. Каменная. Ворота. Железные. Дома. В несколько этажей. Улицы, мощеные булыжником. Люди, много. Сроду столько не видал. Экипажи. Шикарные. Даже один совершенно невероятный, дымный, шумный и без лошади. Клянусь, сам ехал!
Талай уверенно шел через толпу, явно зная, куда идет, я тащился за ним и глазел по сторонам. В голове у меня гудело. И от шума, и от пестроты, и от запахов. Не слишком приятных, густых, иногда вовсе противных… но тут умопомрачительно запахло пирогами, и оказалось, что мы пришли.
Это вам не трактир Неуковыры. Это было богатое заведение, миски из тонкого фарфора, ложки с наборными ручками, кружки и вовсе из стекла. На столах скатерти с клетчатой каймой. Я сразу почувствовал себя грязным и оборванным, хотя на самом деле был вполне прилично одет, просто запылен с дороги.
Слуга сделал вид, что не заметил наших простых нарядов, вытертой сумки Талая и моих сбитых башмаков. Изящно изогнувшись, он подал нам тонкую книжицу в несколько листов цветной бумаги, зато в переплете.
Я и не знал, что бывают книги со списками блюд.
И еда там была странная. И называлась не по-нашему. Впрочем, и не по-эннарски. Я такого языка никогда не слышал. Но вкусно.
И дорого.
Когда я услышал, сколько это стоит, у меня кусок застрял в горле. Но это был последний кусок, остальные я все равно уже проглотил. Пришлось платить.
Мало того, Талай остановился в здешних номерах. Там была глиняная ванна, и шустрый парнишка принес горячей воды. У нас тоже подавали желающим горячую воду, только у нас было деревянное корыто…
Всю ночь я ворочался на жестких простынях, пахнущих острой южной травой – ее название я выспросил у лекаря, но почему-то сразу забыл, хотя вообще-то на память не жалуюсь. Здесь все было не так. Красиво, но неуютно. И шумно. За окном то и дело цокали копыта, или громко переговаривались люди, или кошка орала. Дома в Заветреной тоже, бывало, орали кошки, но здешние оказались гораздо противнее.
Утром я сказал Талаю, что больше не могу и возвращаюсь домой. Он посмотрел на меня внимательно, хотел что-то сказать, но не сказал. Сунул руку в сумку, достал горсть монет. Вложил их мне в руку.
– Ты что, – растерялся я. – Зачем?
– Ты честно работал, и тебе далеко идти, – ответил Талай. – Не заблудишься?
– Нет, – помотал я головой. – Если ты проводишь меня до городских ворот, дальше я дойду.
Он усмехнулся и кивнул.
У ворот я купил у шустрой бабки леденцов на палочке для Шулле, стеклянные бусы для Хальмы, косынку для Неры и чудной чайничек для Неуковыры.
Мы с Талаем постояли, не глядя друг на друга. Потом, не сговариваясь, начали:
– Послушай… – запнулись и начали снова.
– Если понадобится, в гостинице, где мы ночевали сегодя, будут знать, где я, – сказал Талай.
– Если я буду нужен, я в "Толстой кружке", ты знаешь, где это, – сказал я.
Дома меня, оказывается, давно ждали.
-
Не пришла.
Солнце с востока на запад. Еще день. И еще.
Месяц.
Год.
Еще.
В усах седина. Под глазами тени. Скулы резче, губы жестче.
Решил – ну ее. Женюсь.
Хорошая баба. Добрая. Домовитая. Любит.
Полюблю и я.
Не успел.
Вернулась.
346 год Бесконечной войны
Вот идет королева. Ей семнадцать лет. Голубые глаза блестят, но прочитать в них что-либо невозможно. Красивые розовые губы приветливо улыбаются, но за этой улыбкой ничего нет.
Иллюзии кланов, надеявшихся вертеть ею, развеялись через какую-то пару месяцев.
Крейты попытались надавить на нее, добиваясь нового закона о таможне – она выслушала вежливо и сделала по-своему. Закон-то она подписала новый, да только совсем не тот, какого хотели Крейты. Герцог Авиллет, глава клана Крейтов, слишком громко возмущался и позволил себе нелицеприятные выражения в адрес ее величества. Лоррена выслушала, не дрогнув ресницами, и ничего не ответила.
Через две недели Авиллет скончался после короткой внезапной болезни, а еще через несколько дней два его сына оказались перед судом, обвиненные в злоумышлении против короны.
Так как они, если и не злоумышляли, то открыто возмущались юной самодуркой, суд признал их виновными.
Теайну и Корре Авиллетам отрубили головы. Ее величество присутствовала на казни по велению долга, смотрела на хлещущую кровь с мечтательным выражением, а тонкие ноздри трепетали.
Едва вернувшись во дворец, она закрылась с начальником стражи Кайалом – неудивительно, ведь политическая обстановка настоятельно требовала усиления охраны. За непроницаемыми для звука толстыми дверьми малого дворцового кабинета они кусались, царапались, кричали в голос, роняли тяжелые драгоценные стулья и не могли насытиться друг другом.
Крейты расползлись по углам и затихли, но Марденам оказалось мало преподанного урока. Лиотан Мавай, внук старого Оурре Мардена, попытался напасть на Лоррену с ножом во время торжественного королевского выхода. Кайал был начеку и перерезал глотку нападавшему его собственным ножом, так близко от королевы, что кровь залила подол ее пышного платья и брызнула на лицо и руки. Лоррейна побледнела и покачнулась, Кайал подхватил ее, усадил в карету и увез – и никто не видел, с какой страстью накинулась королева на капитана стражи прямо в карете, размазывая по его ягодицам кровь со своих забрызганных рук.
Верхушку клана Марденов подстригли через месяц – конечно же, глупец Лиотан разболтал как минимум двадцати родственникам о своих намерениях. Их казнили за недонесение, для разнообразия несколько человек посадив на кол.
Лоррена смотрела на эшафот, бледная от страсти, раздувая ноздри, и едва это стало возможным, заперлась с Кайалом.
Герцог Верейн, старый царедворец, осколок прежних царствований, оказался проницательнее всех и однажды просто исчез из столицы, чтобы всплыть через год по ту сторону Левекуны, при дворе Великого Айтара.
Он очень много знал, так что его приняли с распростертыми объятиями.
Лоррена потребовала немедленной выдачи бывшего своего первого советника. Великий Айтар ответил, что не может: он опасается за жизнь почтенного старца.
Ее величество кипела от бешенства, но внешне даже бровью не повела.
Только казнила с чудовищной жестокостью нескольких айтарцев, схваченных в приграничье.
Бесконечная война, лениво дремавшая несколько лет, проснулась и загромыхала снова.
-
Вернулась.
Увела в лес.
Плела венок. Пела, не разжимая губ.
Расплетала волосы. Платье – в траву. Кружилась, запрокинув голову к небу.
Падала в руки. Прижималась.
Молчала. Только дышала часто.
Взял за руку крепко. Повел за собой.
У калитки обняла за шею. Поцеловала.
И – как не было.
347 год Бесконечной войны
Мы привыкли, что живем в эпоху Бесконечной войны. Но на самом деле я войны-то прежде и не видал. Она была где-то. Где-то сходились и расходились армии, сшибались и опадали гигантскими волнами, разбившись друг о друга и расплескавшись кровавыми брызгами, где-то горели села и умирали осажденные города – но в нашам Западном Кабране было тихо.
Собственно, единственный военный, которого я видел в своей жизни (если не считать проехавшего однажды через Заветреную эннарского отряда), был Неуковыра, а более мирного человека еще поискать…
И вдруг с севера, от эннарской границы, потянулись согнанные войной со своей земли крестьяне. Они ехали на разбитых телегах, запряженных рабочими лошадьми, они шли пешком, ведя за собой на веревках коров и коз, волоча огородные тачки, груженые мешками со скарбом, они тащили несуразные и бесполезные вещи, которые жаль было бросить – и, устав, бросали… По обочине дороги валялись прялки, бочонки, разбитая обувь, подсвечники, лубочные картинки, резные шкафчики, я видел даже тяжеленный старинный комод, который несколько дней, надрываясь, вез в тачке крестьянин откуда-то из залесных деревень. В Заветреной силы отказали ему, и он вывалил свой комод в пыльную придорожную траву. Один ящик выпал, и, задетый порывом предгрозового ветра, жалко трепетал выцветшей бахромой высунувшийся угол зелено-красного поношенного платка.
Беженцы редко сворачивали к трактиру, все больше проходили мимо, даже не подняв головы. Терк выставил к дороге бочку с водой, привязав к ней кружку, и некоторые останавливались, пили, обливаясь, холодную воду, благодарили – а иногда и не благодарили – и шли дальше. У крестьян по большей части не было денег, они тащили продукты с собой. Иной раз, не выдержав вида измученных детских лиц, мы с Хальмой совали в серые чумазые руки хлеб и вяленое мясо, а Терк отворачивался, хмурый и злой. Мы знали прекрасно, что он зол не на нас, а на войну, которая подползала все ближе.
Однажды за лесом стал слышен неровный гул и грохот – и больше не прекращался, только становился то тише, то громче.
Потом с юга начали подходить военные отряды.
Проходила конница, поднимая пыль, проползала пехота, останавливалась у нашей бочки, проехала артиллерия, волоча тяжелые пушки – и все скрылись за лесом.
Казалось, неорганизованный ручеек беженцев где-то на юге превращается в выстроенные, шагающие в ногу, одетые в форму войска – а за лесом на севере происходит обратное превращение, и с севера на юг идут перемешанные без различия родов войск и званий, ободранные бывшие солдаты.
Через какое-то время я понял, что так оно и было. С севера брели остатки разбитых отрядов.
Трактир как-то постепенно и незаметно превратился в лазарет. В зале лежали тяжелораненные, мы с Хальмой обтирали покрытые болезненным потом лбы и подносили еду и питье, Нера и Терк перевязывали раны, подчиняясь командам черного от недосыпа лекаря, пришедшего с первым санитарным обозом – да так и осевшего в "Толстой кружке".
Однажды утром на пороге появился Талай. Я иногда вспоминал о нем, подумывал: вот бы съездить в Кеорет, узнать, где он – его талант и знания пригодились бы сверх всякой меры, да не было ни минуты свободной, какие уж тут поездки. Талай будто мысли мои прочитал. Он вошел, окинул взглядом ряды соломенных матрасов на полу трактира, засучил рукава – и принялся за дело. Полковой лекарь с облегчением отполз в угол, присел на минутку на табурет – да так и заснул, сидя на шатком табурете.
Потом грохот и гул за лесом начал стихать, отодвигаясь, и круговорот путников на дороге поредел. Война откатилась на север, к Эннару.
– Неужели все? – с робкой надеждой спросил я у Терка.
– Какое там все, – хмуро ответил хозяин. – Передышка, а потом снова. Как всегда.
Раненых становилось все меньше – одни поправлялись настолько, что их можно было увезти на юг, другие умирали, а новых не поступало. Число могил на деревенском кладбище удвоилось. Собрался и уехал, сопровождая телегу с последними выздоравливающими, полковой лекарь. Вскинул на плечо свою сумку Талай, расцеловал на прощанье Хальму и Неру, пожал руку мне и Неуковыре, подбросил в воздух малыша Шулле – и тоже ушел.
Мы драили трактир, отскребали полы и столы, начищали посуду, Нера возилась в кухне, громко ворча, что из такого скудного запаса продуктов, кроме простецкой каши, ничего не сваришь, Шулле путался под ногами, размахивая грубо вырезанной деревянной сабелькой – подарком одного из раненых, и кричал: "Ура! Бей! Наши победили!" Иногда Хальма ловила его, вскачь проносившегося мимо, ерошила ему волосы, прижимала к себе на миг – а он выворачивался из-под руки и скакал дальше. Некогда! враг наступает! бей! Ура!
