Текст книги "Перекресток (СИ)"
Автор книги: Анна Котова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Annotation
Все дороги ведут в трактир Терка Неуковыры
Котова Анна
Котова Анна
Перекресток
344 год Бесконечной войны
Среди зимы, в самый страшный мороз, в сени к Терку Неуковыре ввалился, громыхая железом, огромный эннарец. Оказавшись в тепле, он выкатил глаза, захрипел и упал, прижимая руки к груди. Сначала на колени – мы думали, дальше он ухнет лицом вниз, и расступились, – но он страшным усилием завалился на бок. Голова его в рогатом шлеме громко бухнула в дощатый пол. Но сверток, прижатый к груди, эннарец так и не выпустил.
Некоторое время мы молчали, не зная, что предпринять. Неуковыра перехватил веник на длинной ручке – он как раз сметал сор, который нанесли на ногах посетители, – и осторожно потыкал эннарца в бок. Тот не пошевелился.
И тут всех растолкала Хальма.
– Не видите, что ли! – завопила она своим детским голоском, почему-то прозвучавшим тяжело и веско. – Вояка помер, надо осмотреть малого!
– К-какого малого? – пробормотал Неуковыра.
А Хальма уже отцепляет пальцы эннарца от мехового кулька, поднимает его с какой-то врожденной женской нежностью, кладет на стол, небрежно сдвинув пивные кружки и блюдо с обглоданным остовом курицы. Мы с Сорве сунулись поближе – посмотреть, – и стукнулись лбами. А Хальма выставила острые локти, посмотрела бешеными глазами и сказала: "Брысь!" И мы отодвинулись немножко.
Закутанный в четыре слоя меха, в кульке лежал, действительно, малой. Или малая?.. нет, малой. Редкие светлые волосенки на круглой башке, толстые щеки, длинные густые ресницы, карие круглые глаза – это детеныш проснулся, – круглый большой рот… Очень громкий рев! Хальма подхватила ребенка на руки, заворковала, завертела пальцами у него перед носом.
– А вот кто у нас красавчик… а вот кто у нас богатырь… Терк, малой жрать хочет! Молока, живей!
И Терк, даром что хозяин, кинулся на кухню за молоком, повинуясь собственной малолетней подавальщице.
Тем временем Сорве догадался сбегать за дядькой Гарсом, и теперь они вместе стаскивали с покойного эннарца доспех. Гарс причмокнул, увидев добротную кожаную куртку, обшитую на груди и плечах медными бляхами, и выдохнул разочарованно, обнаружив, что левый бок куртки прорезан наискось. Как эннарец мог вообще идти с такой дырой в боку, тем более в мороз и с ребенком на руках?
– Малец для него был дороже жизни, – покачал головой Гарс. – Не люблю я эннарцев, но этот ничего плохого нам не сделал. Так что наш долг позаботиться о щенке.
– Ничего не сделал? – Эйме чуть было не плюнул в возмущении, но удержался все-таки под грозным взглядом Неуковыры. – Нам теперь от трупа избавляться, доски от крови оттирать, ребенка прятать – неизвестно, кто за ним придет, – а ты говоришь: ничего не сделал! Я считаю – покойника зарыть в снег за сараем, до весны с ним ничего не будет, а мальца отдать первому, кто потребует. Незачем нам в это ввязываться.
Хальма, кормившая ребенка молоком из бутылки, заткнутой чистой тряпицей, подняла голову.
– Тогда ребенок мой. Я первая требую отдать его мне. Пусть кто попробует только сунуться! Загрызу!
И мы поняли: загрызет. Она может. Даром что мелкая и щуплая. Даром что ей четырнадцать лет.
Гарс унес доспех к себе в кузницу и прикопал среди всякого старого железа. Эннарца зарыли на кладбище, подложив в могилу к старому Ульху – все равно новую яму по такому морозу долбить тяжко, а старику будет веселее. Опять же, на кладбище не появилось новых свежих могил – вдруг кто спросит, а у нас все по-старому.
А малец уже был переодет по-нашему, Хальма звала его Шулле, сам он говорить еще не умел – ребенок как ребенок. Таких в любой деревне двенадцать на дюжину.
На третий день в Заветреную прискакал эннарский разъезд. Тяжелые кони с лохматыми ногами, здоровенные вояки в рогатых шлемах и шипастых наплечниках, белые усы с намерзшими от дыхания сосульками, а подбородки бритые.
Старшой их лаял по-своему, а молодой всадник со шрамом на щеке толмачил. Не объявлялся ли здесь эннарский воин с ребенком?
Хальма как увидела входящий в деревню отряд, так быстренько задами – и к соседке Майре, а у той мал-мала меньше, где пять, там и шестой. Так что когда эннарцы сунулись по хатам, никто из них Шулле не углядел.
И они ушли, наказав напоследок, чтоб если мы узнаем какие вести, сообщили в Энторет.
Еще чего.
Терк уверяет, что перед смертью тот вояка прохрипел: "Соррхе". Это значит – помогите.
И кроме того, нет у нас дураков отнимать Шулле у Хальмы. Загрызет, ей-же-ей, загрызет.
-
Приходила из темноты, садилась на колени, гладила по лицу. Молчала. Губы горячие, пальцы тонкие и холодные, рука смуглая. Уходила на рассвете, так ничего и не сказав.
Пылила дорога, стучали копыта, звенели удила, скрипели колеса. Сыпались на стол монеты. На что их столько? Не берег, не копил – тратил.
Ждал.
Забывал.
Любил других.
А потом – снова. С весенней капелью. С летним зноем. С осенним шорохом. С зимним треском.
Приходила, брала за руку, тянула за собой…
341 год Бесконечной войны
Лоррена крутится перед зеркалом, любуясь собой. Красивое платье! И сама она чудо как хороша. Все твердят ей в один голос, что нет во всей Каррандии девушки красивее нее. Еще бы! У кого еще такие большие голубые глаза, и такие блестящие золотистые волосы, и такое нежное тонкое личико! Немного уши оттопырены, но это не беда – правильная прическа легко исправляет столь пустяковый недостаток внешности. Вот так! Подвести глаза… пока няньки не видят… колечко на палец, золотую цепочку на ключицы, в волосы – золотой цветок с рубиновой серединкой…
Тут явилась старшая нянька, противная дама Эрандис. "Ваше высочество, в ваши годы не принято носить золотые украшения. Только жемчуг". Тьфу! Лоррена вздыхает и покорно вынимает цветок из волос, стягивает с пальца кольцо, пытается отстоять цепочку – но Эрандис неумолима. Только жемчуг! "Ничего, вот вырасту!" – говорит Лоррена сварливо.
"Конечно, ваше высочество, вот подрастете, и будет можно. А сейчас – вы прекрасны и без золота, уверяю вас. Особенно когда не дуете губы".
Лоррена делает над собой нешуточное усилие – и мордочка ее разглаживается, а на губах появляется мечтательная улыбка. Она давно тренируется у зеркала правильно улыбаться. Чтобы Эрандис не ворчала, а хвалила, достаточно мило улыбаться – и еще чтобы не ловили на мелких пакостях. Лоррена большая мастерица на мелкие пакости.
Небось Эрандис не догадалась, почему у нее прыщи по физиономии.
А не надо было пудру оставлять на виду. Подмешать туда щепотку едкой чаппении было делом одной секунды. От чаппении кто угодно прыщами пойдет.
– Ваше высочество, пора, – говорит Эрандис.
Пора так пора… Папа не любит, когда опаздывают. Тем более сегодня официальный прием, какие-то важные гости, и Лоррене заранее было указано, что ее присутствие необходимо.
Жениха ей подобрали, что ли? Вот еще этого только не хватало…
Лоррена совсем не хочет замуж. Она знает прекрасно, какого замужества добивается для нее ее отец, отстраненный от большой политики здесь, в Каррандии, в этом медвежьем углу, где местная знать даже не умеет пользоваться вилкой, не говоря уж о фруктовом ноже. Папа мечтает выдать дочку замуж в метрополию, чтобы через этот брак вернуться поближе к трону. Лоррена – красавица, и папа у нее – принц крови, но уж больно подмоченная у него репутация. Если кто и возьмет девушку замуж из столичных аристократов – да даже и не столичных, но хоть не из глухого леса, – все равно это будет неравный брак, который в прежние годы Марелье посчитали бы постыдным.
Лоррена не хочет какого-нибудь захудалого графа! Ей по рангу принцы! А лучше – короли.
Здесь папа сроду не найдет принца.
Так что если он нашел ей жениха – придется ощетиниться и бороться за свои интересы.
Лоррена проверяет в зеркале, хороша ли улыбка, потупляет глаза – и отправляется воевать.
Зал приемов – высокие окна, позолоченная лепнина, бархатные портьеры, узорчатый полированный паркет. Отец сидит в кресле на возвышении. Это просто кресло, хоть и золоченое, но принцу Серрьеру Марелье нравится считать его троном. И сидит он с непринужденным видом истинного властителя этого мира. Пусть Каррандия – дальняя провинция, поросшая еловыми лесами, Береллин – маленький городишко с пыльными немощеными улицами, по которым бродят куры и козы, а замок Вьерр – просто загородный дом в два этажа, хоть и с башенкой в северном крыле. Зато на башенке развевается знамя Марелье с синим грифоном, зато паркет блестит, как зеркало, зато слуги в шикарных ливреях, на столе тяжелое уродливое фамильное серебро, а на голове у Серрьера – золотой обруч с овальным зеленым камнем. Пусть и в изгнании – он не позволит никому забыть, что он принц крови, без пяти минут государь всея Эннара.
Местная знать, жалкие бароны и простые рыцари без титулов, преклоняются перед его величием, и это немного утешает.
А сегодня прибыл долгожданный гость. Принц Серрьер внутренне трепещет от нетерпения, но внешне спокоен. Граф Саллитан, конечно, из сомнительной новой знати – всего-то третий граф, а первый, рассказывают, выбился в дворяне из купцов, потому что, будучи чудовищно богатым, одалживал деньги королеве Маргерит и не был настолько вульгарен, чтобы требовать возврата долга. Нынешний Саллитан уже не так оборотист, как его дед, но все еще имеет за душой немало. Если удастся всучить ему принцессу, он в лепешку расшибется, но возвратит Серрьера Марелье ко двору.
Конечно, Лоррена еще глупая маленькая девчонка и молода для брака, но это даже к лучшему. Саллитан получит возможность воспитать себе жену по своему вкусу. А девочка и красива, и знатна, а что немного строптива – ничего, ей просто нужна твердая рука.
Мысленно принц уже видит свадьбу, распахнутый для Марелье карман Саллитанов, столичный дом с синим грифоном над фасадом, мраморные залы королевского дворца… и в перспективе – трон, который пока по недоразумению занимает братец Леорре.
А вот и дочь. Нежное личико, золотые волосы уложены в высокую прическу, из которой продуманно выбиваются на изящную шейку два локона, открытые детские плечики, за корсажем еще почти ничего нет, – но красавица, красавица! Принц слышит, как Саллитан причмокнул. губами, глядя на это юное чудо. Клюнул. То-то! Сейчас принц очень горд своей девочкой.
Только бы вела себя хорошо, маленькая негодяйка. Потому что на розовых губках милая улыбка, а в глазах подозрительные искры. Задумала что-то. Помогите боги всему роду Марелье, если она расстроит намечающуюся выгодную сделку!
Граф Саллитан разглядывал ее, как товар на прилавке. Лоррене казалось, что в голове у него на невидимых счетах отщелкиваются костяшки. Титул – плюс сто. Голубые глазки и красивые волосы – плюс двадцать. Слишком молода – минус десять… а впрочем, попробовать малолетку, да на законном основании… не будем вычитать эти десять, а прибавим пять за невинность. Придется тратить деньги не только на нее, но и на ее папашу – минус пятьдесят. Но если папаша добьется своего… тогда плюс сто…
Она опустила ресницы, чтобы этот счетовод не увидел бешенства в красивых голубых глазах. На себя бы посмотрел, торгаш! Титул дешевый – минус пятьдесят. Старый, чуть ли не старше папы, вислые щеки и вислые усы, уродливый длинный нос, масленые глазки размером едва ли крупнее черной смородины, залысины ото лба – еще минус сто. Брюхо! Еще минус двести!
От злости стало легче думать. Ладно, у этого борова… нет, не борова, не будем обижать свинок… у этого недоборова есть два плюса: деньги и связи. Впрочем, кажется, он глуп. Проверим. Если так, его можно использовать, не поступаясь свободой.
Зачем сразу – замуж? Пусть сначала вытащит их из захолустья, тогда и поговорим! Неужели папа не догадался?..
Впрочем, папа никогда не был силен в играх, где надо видеть вперед дальше, чем на два хода. С него станется разбазарить все козыри в начале игры.
Лоррена приседает, сладко улыбается, делает глупую-глупую мордочку и лепечет:
– Ах, граф, вы такой импозантный!
Папа наблюдает с нарастающим интересом за дочерью, которая почему-то взялась разыгрывать идиотку, но пока, слава богу, молчит. "Только не ляпни лишнего, – мысленно внушает ему дочь, – только не вмешивайся!"
И принц Серрьер слышит, как одуревший от воркования маленькой негодяйки граф соглашается, что принцессе следует выходить замуж в столице, да в кафедральном соборе, да в столичных туалетах – ведь злые языки скажут, будто Саллитан скряга, если, беря принцессу за себя, сэкономит на свадьбе! Разве оценит высший свет истинный блеск этого брака, не увидев его во всей красе?
Она, как бы волнуясь, кладет нежную ручку на здоровенную мясистую лапу графа, она придвигается ближе, невзначай позволяя заглянуть за корсаж – а этот болван, похоже, до того одурел, что ему мерещится грудь, которой, честно говоря, покамест и нету. Он очарован, покорен, раздавлен – и согласен на все.
– Ну что же, дочь моя, – рокочет принц, ухмыляясь в усы, – идите теперь к себе и дайте мне поговорить с вашим женихом.
Лоррена приседает, нежно произносит, опустив длинные ресницы:
– Да, папа, – и удаляется чинной походкой.
В своих покоях она мечется в нетерпении. Получилось! Только бы папа не испортил ее игру. Папа, не промахнись! Я поймала дичь и скрутила, тебе надо только освежевать ее – так не сглупи, не упусти!
Она не может уснуть и всю ночь вертится в постели, вскакивает, подходит к окну и смотрит на постылые ели, залитые лунным светом, черные, угрюмые. Если папа правильно повел партию, я больше никогда не увижу этого леса. Может быть, я и буду по нему скучать, но это потом, и это ерунда. Папа, ты справишься?
Утром Эрандис качает головой, глядя на покрасневшие веки и побледневшие щеки принцессы.
– Ну что там решили? – налетает взбудораженная девочка на няню. – Что мой жених?
– Отправляется в столицу нынче после обеда, – отвечает та, слегка недоумевая: что это с ее высочеством? Неужели ей так понравился этот вульгарный мужчина, что ей не терпится выскочить за него?
Лоррена подпрыгивает, не в силах сдержать восторг. Едет в столицу! Хлопотать! Какое счастье!
Осталось только закрепить успех за сегодняшним обедом. Ну, это пустяки!
Главное – чтобы Эрандис не возражала против пудры и румян. Не следует показывать жениху, что Лоррена нервничала.
Безмятежность и невинность – ее самое сильное оружие.
Она справится, будьте уверены!
-
Брала за руку, тянула за собой. Сосны до неба. Ковер из сухих иголок. Тонкая нежная трава. Масляные шляпки – кругами. Из-под корней – ручей. Лист плывет, кружась.
Волосы черные, длинные. Глаза темно-синие – летний зенит. Узкая ладошка скользит по коже.
Закрывал глаза – не ослепнуть бы. Отворачивался – не утонуть бы. Уходил, не прощаясь – забыть бы.
Смотрела вслед.
Заплетала косы.
338 год Бесконечной войны
Я бродил по деревням все лето, пытаясь приткнуться хоть где-нибудь. Иногда меня нанимали прополоть огород, или собрать щепки, или натаскать воды из колодца, или снять ягоды с кустов. Хозяйки совали мне хлеб, овощи, иной раз – вареное яйцо, наливали молока, одна добрая женщина отдала мне куртку умершего сына. Но лето кончилось, ночи стали резче и студеней, босые ноги коченели в ледяной росе, штаны оборвались, а рубашка и вовсе погибла в неравной борьбе с ежевичником, куда я залез с голодухи, привлеченный кислыми иссиня-черными ягодами.
К середине листопадня. я был еле жив. Я кашлял, из носа текло ручьем, глаза слезились, мне наяву мерещилась всякая дрянь. Помню, полдня со мной рядом под дождем шел оборотень. Мы с ним разговаривали, он меня пожалел и сказал, что жрать такого лядащего пацана – позориться только. Посоветовал идти в Заветреную. "Туда сходятся все дороги, сколько ни есть, – сказал оборотень. – Так что если пойдешь, никуда не сворачивая, как раз и попадешь куда надо". Я ничего не понял – кажется, у меня вообще был жар, – но послушно продолжал идти, никуда не сворачивая, и не заметил, куда ж делся мой необыкновенный спутник.
А к вечеру я вышел к "Толстой кружке".
Мне еще хватило соображения понять, что в таком виде меня могут не пустить на порог, и я попытался умыться у колодца.
Там я и свалился.
А очнулся в тепле, на мягком шуршащем матрасе, одуряющий сенной дух кружил голову. Рваные штаны мои исчезли, зато появилась рубашка, поношенная и очень большая – мужская, так что мне она доходила до колен. Рядом с топчаном, на котором я лежал, сидела веснушчатая девчонка моих лет и сосредоточенно вязала носок на четырех спицах.
Увидев, что я открыл глаза, она заверещала:
– Терк, Терк, он проснулся!
На пороге каморки появился высокий дядька с длинным носом, острыми блестящими глазами и выдающимися усами – я сразу зауважал его за эти усы.
– И что вопишь? Мало ему, что он простужен до последнего, хочешь, чтобы парень еще и оглох? – ворчливо спросил дядька. – Иди, принеси молока и хлеба.
Я провалялся на топчане в каморке три дня, вставая только чтобы выйти до ветру, и все это время меня кормили простой вкусной едой, поили молоком с медом и душистым травяным настоем, укрывали теплым стеганым одеялом, меняли на мне пропотевшую рубашку – словом, нянчились, как с родным. Если не лучше. Не помню, нянчилась ли со мной мама так, пока была жива.
На четвертый день, почувствовав себя гораздо лучше, я собрался уходить и предложил Терку отработать еду и постель.
– Глупостей не говори, парень, – сказал Терк. – Куда ты пойдешь на зиму глядя? Оставайся. Работа в трактире найдется всегда. Полы вымести, посуду вымыть, еду поднести, когда посетителей много. И мне будет веселее, и Хальме будет с кем играть в досужее время…
Хальма – была та самая веснушчатая девочка с косичками.
Я подумал для солидности пару минут – и остался.
-
Заплетала косы. Кожаные ремешки с бусинами. Рябина в волосах. Череда на подоле.
Босые ноги.
Смотрела вслед – без улыбки.
Знала.
Зарекался. Никогда. Не погляжу даже. Не прикоснусь. Не поцелую.
Любовался. Ласкал. Губы – к губам. Опускал голову в колени.
Не уходи.
Уходила.
342 год Бесконечной войны
– Майс Эллгот, третий граф Саллитан! – важно провозгласил дворецкий. Герцог Верейн поморщился, но лишь на мгновение. Навстречу графу он повернулся с самым любезным и приветливым выражением, какое только было способно изобразить его длинное желчное лицо.
– Рад видеть вас в добром здравии, – прогудел Саллитан.
– Взаимно, – сладко улыбнулся Верейн.
– А как здоровье… ээээ… государыни, ваше сиятельство?
– Прекрасно, насколько это возможно в ее положении, – ответствовал Верейн несколько суше.
Этот титулованный галантерейщик явно пришел просить о чем-то. И просьба приурочена к родинам королевы. Интересно. Ее величество должна разродиться со дня на день, и по традиции Леорре VIII будет в превосходном расположении духа (если родится мальчик, ему даже и притворяться не придется). По такому случаю можно многого попросить и многое получить. Ну-с, и что же нужно этому малоприятному типу?
Саллитан не стал долго тянуть и изложил свою – действительно, выдающуюся просьбу.
Он собрался жениться. Для этого королевского позволения не требуется. Но чтобы пригласить в столицу на свадьбу отца невесты… если учесть, кто невеста… Да, губа у графа не дура. Принцесса крови. Видно, совсем обнищал Серрьер в своей ссылке, если согласился отдать дочь за этого вульгарного человека, лишь по недоразумению носящего титул, зато очень, очень богатого.
А пускать Серрьера в столицу отнюдь не следует. Ему только палец дай, по локоть откусит… если не по колено. В этом смысле Верейн и высказался.
– Ваше сиятельство, – проникновенно произнес Саллитан, кланяясь, – только на свадьбу. Всего на несколько дней. Не может же юная девушка выйти замуж без благословения родителя.
– Вот пусть из Каррандии и благословляет. Можно письменно.
– Вааааше сиятельство… – голос графа стал вовсе умоляющим. – Моя голубка так просила… я хотел бы – в качестве свадебного подарка… я же не прошу простить принцу Марелье все его прегрешения. Только допуск в столицу на время свадебных торжеств…
Верейн задумался. Серрьер в столице. На несколько дней. Что успеет наворотить за это время матерый заговорщик? Может быть и ничего. А может быть…
Если поставить на уши весь полицейский департамент, если всшерстить всех шпионов… может быть, удастся выловить уцелевших сторонников того покушения… Соблазн велик.
– Я посоветуюсь с его величеством и дам вам ответ через несколько дней, – сказал Верейн.
Саллитан, низко кланяясь, попытался поймать и поднести к губам руку герцога. "Эк его разобрало", – подумал Верейн, уворачиваясь. С чего бы?.. Но тут он вспомнил, что невесте нет еще тринадцати лет, и гадливо усмехнулся. На цыплят потянуло. Старый развратник. Борода сивая – и вот пожалуйста, девочку ему малолетнюю. Да еще с титулом. А Серрьеру деньги жениха свет затмили.
Ну, это их дело. Хоть и противное.
-
Уходила молча и молча возвращалась. Возникала из тумана у реки. Выступала из листвы. Высвечивалась искрами костра. Тенью выскальзывала из метели.
Протягивала ладонь. Ягоды. Собирал губами. Земляника. Брусника. Клюква. Калина…
Целовал запястье, гладил плечи, распахивал ворот.
Сеновал. Лесная поляна. Душная комната.
Потом – все.
Тряс головой. Пил крепкое. Обнимал другую.
Не верил.
Думал – приснилась.
344 год Бесконечной войны
Осенью в трактир Неуковыры пришла Ила. Была она тоща, большеглаза, с длинными черными косами, платье старое и заплатанное, а на ногах дивной красоты сапожки, мы таких сроду не видали. Ила посмотрела Неуковыре в глаза и сказала мягким серебристым голоском: «Я согласна на любую работу. Мне нужно перезимовать». Неуковыра как-то странно побледнел, потом покраснел и ответил: «Конечно, госпожа. Оставайся». Ила кивнула, подняла тонкую руку – на безымянном пальце блеснуло узкое серебряное колечко – и погладила Терка по щеке.
Она уже разговаривала с Хальмой и Нерой на кухне, а Неуковыра все стоял и хватал воздух ртом, выпучив глаза.
Ила помогала Нере стряпать, кормила скотину, драила полы, мыла посуду, иногда вместе со мной и Хальмой подавала еду посетителям – словом, была на подхвате. Терк поселил ее на чердаке в крохотной комнатке со скошенным потолком.
Потом я застукал ее с Терком. Я сунулся в кладовую – Нера послала за солью – и увидел весьма недвусмысленную картину. Они возились и вздыхали, я вылупил глаза на длинную девичью ногу в замысловатом сапожке, потом сообразил, чем они заняты, и вылетел из кладовой как ошпаренный. И налетел на Неру – не дождавшись меня с солью, она отправилась за ней сама.
– Ну? – спросила Нера грозно, потом увидела мою несчастную красную физиономию, неожиданно широко ухмыльнулась и взъерошила мои волосы. – Ладно, зайдешь туда попозже. А сейчас – марш колоть дрова!
Я тюкал топором по поленьям и недоумевал все больше. Каждой собаке в Заветреной известно, что Нера метит в хозяйки трактира и что не сегодня-завтра своего добьется. Неуковыра уже подкатывал к ней с неуклюжими намеками насчет "вдвоем и зимой теплее". По моим представлениям, Нера должна была сейчас лупить Терка ухватом по голой заднице – или с кошачьим воем рвать черные косы Илы. А она отошла от кладовой едва не на цыпочках, лишь бы не помешать.
Через пару дней Ила произнесла, ни к кому не обращаясь: "Пойду в кузню, ножи поправить", – и исчезла на полдня. Хальма ворчала: сколько можно править ножи? Посетителей было много – лил дождь, по такой погоде каждый стремится к теплому очагу и подогретому пиву, – и мы с Хальмой с ног сбивались. "Сколько нужно, столько и можно", – наставительно сказал Неуковыра, и я снова впал в недоумение. Я догадывался, чем занята Ила с Гарсом, а Терк, похоже, был в этом уверен – и нисколько не возражал.
– Не понимаю, – сказал я Хальме, когда наступило временное затишье и мы смогли присесть на лавку у кухонной двери. – Если она с Неуковырой, зачем ей Гарс?
– И Эйме, и Коллен, – добавила Хальма. – И тот бродячий фокусник на прошлой неделе.
– Наверное, она просто развратница? – предположил я. – Но почему тогда наши бабы только улыбаются и терпят?
– Не знаю, – Хальма пожала плечами. – Что-то тут, видать, нечисто.
Ила прожила в трактире, как и собиралась, всю зиму, и всю зиму то и дело уединялась с мужчинами. Часто это были проезжие, останавливавшиеся на ночь-другую, но и наших мужиков она не забывала.
Теплым, звонким от капели утром она подошла ко мне.
– Лайте, у тебя красивые плечи, – сказала она и посмотрела мне в глаза. – Сколько тебе лет, Лайте?
– Шестнадцать, – выдавил я, запинаясь.
Она улыбнулась и провела тонкими пальцами по моему лицу.
– Пойдем, – сказала она, беря меня за руку.
И я пошел, как телок на привязи.
Когда я снова смог соображать, Ила уже уходила.
– Постой, – я поймал ее за подол. – Скажи…
Она остановилась и мягко высвободила залатанную юбку из моих пальцев.
– Ни о чем не спрашивай, – блеснули глаза и зубы. – Просто будь счастлив.
Я выбрался из дровяного сарая, зацепив плечом косяк. Ноги мои подгибались, голова кружилась. Солнце казалось вдвое ярче, капель – втрое громче. Илы нигде не было видно. Зато на крыльцо выскочила Хальма, увидела меня, зыркнула угрюмо и зло – и скрылась за дверью.
Вечером я сунулся было объясниться – и получил со всего маху по физиономии. Рука у Хальмы была тяжелая.
А назавтра Ила ушла. Взяла, кивнув, новое синее платье, которое вручила ей Нера (потом я узнал, что Майра шила его ползимы), отказалась от денег, которые попытался сунуть ей Неуковыра, – и ушла по раскисшей весенней дороге, аккуратно ступая диковинными сапожками. В руках у нее был узелок с новым платьем и краюхой хлеба.
Я долго смотрел ей вслед и очнулся только от тычка в бок.
– Хватит стоять, – сказал Терк, грустно улыбнувшись. – Радуйся, что она прошла через твою жизнь. Что она пожелала – непременно сбудется… А теперь живо за водой! – добавил он уже совсем другим тоном.
Вечером, отмывая котел от присохшей каши, я слушал краем уха разговоры женщин на кухне.
– Иногда им хочется пожить среди людей, – тихо говорила Нера. – Они больше всего ценят, если их принимают за обыкновенных женщин. Мы пытаемся виду не подать, что знаем, кто они такие, но не очень-то у нас получается. Другой какой разве бы я простила! А ты и не знала? Думаю, ты доставила ей самое большое удовольствие своей ревностью и досадой, девочка. Не меньше, чем наши мужики своим восторгом. Не сердись на Лайте, он ничего не мог поделать. Если куденица хочет, мужчина теряет голову… Эй, Лайте, подбери-ка длинные уши! Нечего тут сидеть, мы о своем, о девичьем!
– Котел, – слабо возразил я.
Куденица!
– Пшел вон! – прикрикнула Нера. – Котел уже давно чистый!
Я выскочил на двор. Воздух дышал весной.
Она сказала: будь счастлив!
А потом я еще кое-что вспомнил. Хальма ревновала!
И тогда я понял, что действительно счастлив.
-
Думал – приснилась.
Думал – не было.
Было.
Надевал на палец колечко. Возвращалась – с браслетом. Надевал на запястье браслет. Возвращалась – в бусах. Обвивал шею бусами. Возвращалась – с колечком.
Не с тем. Иным.
Вложил в ладошку кривой сучок. Улыбнулась, кивнула.
Вернулась – вплетен в косу.
Теперь вплетала всегда.
Гладкий, с косым срезом. На срезе – круги.
Дарил – было четыре. Вернулась – стало пять. Потом – шесть. Семь. Восемь.
Отсчитывал годы?
342 год Бесконечной войны
Молодая королева, третья супруга его величества Леорре VIII, еще лежала в своих покоях, окруженная фрейлинами, повитухами и докторами, отряд мамок и нянек толпился в комнате новорожденного, сдувая с него пылинки, а уже пора было праздновать великий день. Наконец у Леорре VIII появился наследник. Девчонки – не в счет. Выдать замуж выгодно – и вся недолга. Мальчик – другое дело! Король ликовал. Принцессы Клеона, Марона и Таира, старшей из которых было уже двадцать лет, всеми забытые, сидели рядком в будуаре Клеоны и грустно обменивались впечатлениями.
А Леорре-Сеотто-Марилл Фармелин, принц Кейсанский, был занят самым важным делом в мире. Бессмысленные младенчески голубые глаза сейчас были прижмурены, рот сосредоточенно чавкал и причмокивал – ребенок ел, пихая стиснутым кулачком большую, обильную грудь кормилицы Илоды.
Когда его оторвали от источника наслаждения, чтобы предъявить двору, Леорре-Сеотто-Марилл Фармелин закономерно возмутился и заорал. Громкость крика свидетельствовала об отменном здоровье наследника престола. Его величество поднял мальчика над головой.
– Его высочество наследный принц Леорре! И даст бог – будущий государь ваш, Леорре IX! – провозгласил король, весь сияя от счастья. Придворные разразились приличествующими случаю возгласами.
Принц орал, возмущенный бесцеремонным обращением с его особой.
Наконец наследника вернули в руки Илоды, и он угомонился, найдя сосок там, где ему и следовало быть, и замолчал, удовлетворенный.
Его величество действительно был в наилучшем расположении духа по случаю столь долгожданного отцовства. И самые невероятные прегрешения были прощены, самые невероятные просьбы исполнены. Даже барона Авериса, захваченного в плен при Тальяре в летнюю кампанию, отпустили обратно в Великую Айтарию, чтоб ей пусто было.
А принц Серрьер получил условное прощение и позволение поселиться в Энторете – до тех пор, пока его царственный брат доволен его поведением.
Лоррена билась головой об стену, рыдала, кричала, что теперь можно не выходить замуж – но отец был непреклонен. Саллитан выполнил свою часть сделки – вернул Серрьера в столицу. Никаких отступлений. Никаких разрывов помолвок.
В день, когда ей исполнилось тринадцать, она предстала перед алтарем об руку с ненавистным графом.
Личико ее было немного бледным, но спокойным и безмятежным.
-
Отсчитывал годы. Помнил каждое касание. Каждую улыбку. Каждое молчание.
С другими – говорила.
Его – трогала.
Думал – немая. Оказалось – нет. Просто слова не нужны. Зачем?
Тело к телу. Пальцы сплетены. Волосы смешаны.
Какие слова…
Глупо.
343 год Бесконечной войны
Терк Неуковыра был не простой человек.
Сам о себе он никогда не рассказывал, но слухи о нем в Заветреной ходили самые невероятные. И когда я объявился в трактире, сельские сплетники явственно обрадовались новому, еще не шуганному слушателю. Так что весь первый год жизни в "Толстой кружке" меня то и дело останавливал старый Ульх, или болтушка Кайла, или любитель таинственных историй Эйме, или еще кто – и я узнавал много нового и удивительного про своего хозяина. В некоторые легенды о Неуковыре поверить было невозможно, другие выглядели вполне правдоподобными.
Рассказывали, например, что у Терка была фамилия. И имя его звучало совсем иначе. И был он незаконным сыном одного очень знатного человека, ныне известного не только каждому жителю Западного Кабрана, но и каждому гражданину Великой Айтарии. Когда я впервые об этом услышал, немедленно спросил: "Неужели – самого Айтара?" – "Нет, – Эйме снизил голос до заговорщического шепота, – но почти". Я не понял, кого он имел в виду.
