Текст книги "Потерявшая сердце"

Автор книги: Анна Малышева

Соавторы: Анатолий Ковалев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

При имени Обер-Шальме графа Федора Васильевича передернуло. Вообще, этот разговор ему был крайне неприятен. Однако Софи не унималась, хотя прекрасно видела, что отец сидит, нахмурившись.

– Как вы думаете, почему крестьяне так безжалостно и жестоко убивали французов, даже пленных, что вообще недопустимо? – Девушка явно сочувствовала поверженным оккупантам и не собиралась этого скрывать.

– Видите ли, мадемуазель, император Бонапарт допустил много ошибок в ходе русской кампании, – спокойно и рассудительно отвечал ей Бенкендорф. – Он хотел подарить русскому крестьянину свободу, а мужик не захотел ее брать из рук чужестранца. Великая армия начала свой поход с осквернения церквей и массового насилия над женщинами. Главнокомандующий должен был это прекратить, но он был обижен на мужика, потому что тот не встретил его с хлебом и солью. Он не остановил варварства, и в конце концов за это жестоко поплатился. Русские крестьяне сыграли едва ли не решающую роль в этой войне и заслужили… награды…

Он хотел сказать «свободы». Так говорили многие офицеры в армии. Да и сам император Александр, восхищаясь подвигами крестьян, не раз высказывал вслух желание освободить мужика от крепостной зависимости. Однако Бенкендорф не осмелился в присутствии Ростопчина произнести это, зная, что тот является ярым поборником старого помещичьего уклада жизни.

– Ох, и люблю я, батюшка, слушать, как ты что-нибудь излагаешь, – похвалил гостя граф Федор, изобразив на лице своем приятнейшую улыбку. – Мысль у тебя всегда такая четкая, такая верная, с тобой и не поспоришь даже ни о чем. А ты, голубушка, – обратился он к Софье, – совсем, как я погляжу, распустила свой маленький язычок. Французов стало жалко? А вот они бы вряд ли тебя пожалели, узнав, чья ты дочка.

Щеки Софи зарделись. Она смущенно опустила голову, сознавая правоту отцовских слов. Ей кстати припомнился рассказ Элен Мещерской о пьяных гренадерах. Французская армия оказалась не столь благородной, как все привыкли о ней думать…

– Начиталась чувствительных романов, – продолжал корить дочь Федор Васильевич, – решила, что французы таковы, какими их там изображают? И-и-и, матушка! Да кабы так было, я бы сам, собственными руками отдал тебя замуж за какого-нибудь мусью!

И расхохотался, очень довольный тем, что окончательно вогнал в краску свою строптивую дочку.

– Видите ли, Софи, – вмешался Бенкендорф, желая смягчить бесцеремонность графа, – моим воспитателем был француз, аббат Николя, и я к нему горячо привязался. Человека благороднее и чище в своих помыслах трудно было сыскать. Когда же, годы спустя, я поселился в Париже, служа при русском консульстве, то обнаружил, что французы сильно изменились со времен Лессажа и Шодерло де Лакло. Жестокость якобинской диктатуры, повсеместное безбожие, голод и разруха превратили эту замечательную нацию в стаю хищных волков, рыщущих в поисках добычи. У них остались две ценности, к которым стоит стремиться, – рента и карьера. А как поступают с волками, забравшимися в хлев, вам, должно быть, известно?..

– Я всегда сострадала волкам, – Софи подняла на него глаза, полные непролившихся слез. – Извините.

Девушка поднялась из-за стола и быстрым шагом вышла из гостиной.

– Ну что ты будешь с нею делать?! – Граф с досадой бросил на стол салфетку, вынув ее из-за ворота сюртука. – До чего она настроена против меня!

Графиня Екатерина Петровна, словно очнувшись от сна, впервые удостоила Бенкендорфа взглядом. Оказывается, воспитателем этого лютеранина был иезуит! Возможно, он тоже втайне от всех исповедует католицизм?

– Не принимайте выходки Софи близко к сердцу, – обратилась она к супругу, – с возрастом это пройдет…

Позже в кабинете губернатора Александр сделал признание, которого, как ему казалось, весь вечер ждал от него Ростопчин.

– Я нашел десять свидетелей казни Верещагина, как просил государь император, – сказал он, набрав полные легкие воздуха. – Все они показывают, что вы призывали чернь к расправе над купеческим сыном…

– Над предателем, – поправил граф.

– Это не меняет сути…

– Смотря для кого, мой дорогой. – Ростопчин подошел к нему почти вплотную и посмотрел прямо в глаза. – Нашему императору сейчас весьма важно получить признание в Европе. Выставить матушку Россию цивилизованной, европейской страной. А тут, видите ли, губернатор московский призывает народ к расправе над предателями и шпионами. Варварство! Позор! – Неожиданно для Бенкендорфа граф перешел на французский. – Запомни, друг мой, – сказал он шепотом, проникновенно, словно поверял страшную тайну: – Никогда Россия не станет Европой. Никогда Европа не примет к себе в семью Россию на равных правах. И не надобно нам этого! Нечего гнуть книксены перед этой старой продажной тварью! Нечего строить ей глазки через лорнетку!

Некогда граф Ростопчин был особенно любим императором Павлом за свое красноречие. Однако молодой генерал нисколько не впечатлился фигурами его речи. Он имел свое мнение насчет казни Верещагина.

– Дело вовсе не в том, что думает об этой казни Европа, – доверительно сказал Бенкендорф, – и даже не в том, что действия ваши возмутили государя императора. Они были незаконны…

– Знаю, – нахмурившись, ответил граф и отошел к окну. Его разочарованный взгляд говорил: «Вот и изливай перед немцами душу! Им везде подавай закон!» – Вчера я написал государю письмо, – сообщил он многозначительным тоном. – Прошу его об отставке. – И после паузы добавил: – Жить в этом городе становится невыносимо.

– Слишком много обескровленных, злых и голодных людей… Все они требуют от вас компенсации… – Александр сделал сочувственное лицо, он прекрасно знал, в какой давящей обстановке всеобщей ненависти приходится жить семье губернатора.

– Это и не люди вовсе, какие-то гады ползучие, то и дело шипят, норовят куснуть да впрыснуть яду! – Ростопчин, нервно жестикулируя, заходил взад-вперед по кабинету. – Теперь, когда армия Наполеона далеко и ничто им не угрожает, они мне предъявляют счет за сожженное имущество. Патриотизм для них – пустой звук! Они не понимают, что такое жертва во имя спасения Отечества! – Он снова подошел к Бенкендорфу. На этот раз глаза его горели безумным огнем. – Вот ты, братец, немец, а готов жизнь отдать за Россию. А они, русские люди, как крысы, попрятались в своих поместьях! Они и меня подозревают в корысти, распускают по городу слухи, будто я припрятал свое имущество от пожара. Какая низость! Какое безнравственное падение духа!

Александр уже убедился, что Ростопчин искренний патриот, и не только на словах. Пожалуй, более страстного патриота ему не доводилось встречать. При этом он испытывал противоречивые чувства к человеку, так легко попиравшему законы. Особняком стояла казнь Верещагина, самое чудовищное из всех преступлений графа.

– Вот ты, батюшка, коришь меня за Верещагина, – будто подслушав его мысли, проникновенно заговорил Федор Васильевич, – а того понять не можешь, что это было своего рода жертвоприношением. Народу русскому нужно вкусить вражьей кровушки, чтобы воспрять ото сна. И тогда он непобедим! Тогда ему сам черт не страшен!

– Верещагин не был ни врагом, ни предателем, – возразил Бенкендорф. – Вы казнили его лишь за то, что он перевел с французского письмо Наполеона.

– Не только перевел, но и стал распространять текст среди знакомых, – поправил губернатор. – Это ли не предательство, когда враг стоит у ворот?

– Лишь в малой степени. Сенат принял верное решение отправить Верещагина в Сибирь, – упорствовал Александр. – Неужели вы не понимали, что придется отвечать за его гибель?

– Отвечать я буду перед Богом, друг мой. – Он молитвенно сложил руки на груди и вдруг неожиданно хихикнул: – Представь себе, голубчик, этот купеческий сын мерещится мне в самых неожиданных местах! Такой назойливый оказался! Давеча Медокс расписывает Большой оперный дом, который он мечтает построить вместо Петровского театра. Вообразил я этот красивый дом с фонтанами во дворе и вдруг в одном из фонтанов совершенно явственно увидел Верещагина, или, вернее сказать, то, что от него осталось… Является он мне также и в сновидениях, окровавленный, избитый, с вытекшими глазами. Хорошо, что не пристает, отмалчивается. А то ведь, говорят, покойники часто проклинают, сыплют угрозами…

– Вы серьезно видите призрак Верещагина? – Бенкендорфа не покидало ощущение какого-то неуместного розыгрыша.

– Вижу его, проклятого, – вздохнул граф. – Вижу, но совестью не угрызаюсь и этого адского выходца не боюсь. Чего мне бояться? Поступил я с ним правильно. Россия лишь ненавистью народной изгнала корсиканца со своей земли и возрождается к новой жизни. А что касаемо покойничка, так ведь не укусит он меня, в самом деле.

– Коль вам мерещится покойник, значит, совесть ваша все же не спокойна, – предположил генерал.

– Власть немыслима без пролитой крови, голубчик, – назидательно заметил Ростопчин. – У всякого властителя имеется свой скелет-с в шкафу. Без энтого им никак нельзя-с. – Он лакейски выгнулся, помахал руками, изобразил угодливую улыбку. – Погоди, когда вскарабкаешься к нам сюда, наверх, у тебя непременно заведется свой… окровавленный. – Последнее слово он произнес патетично, сделав ударение на предпоследнем слоге. – Попомни мое слово! Будет он являться тебе по ночам и дрожащим замогильным голосом вопрошать. – Граф мастерски изобразил мертвеца с отвисшей челюстью, остановившимся взором и, широко загребая руками, будто веслами, произнес: – «За что? За что, Бенкендорф?» – После чего разразился громким деревянным смехом.

Бенкендорфа коробило, когда губернатор корчил из себя шута, но ни один мускул не шевельнулся на его лице в ответ на артистическую импровизацию Ростопчина. «Ему просто стыдно признаться, что история Верещагина мучает его, – думал Александр. – На словах он такой храбрый и хладнокровный, а по ночам-то небось покрикивает…»

– Вижу, батюшка, не расположен ты сегодня к веселью, – констатировал граф, и лицо его мгновенно сделалось суровым. – Что ж, изволь, погрустим.

Федор Васильевич уселся в кресло и пригласил Бенкендорфа последовать его примеру. Он протянул гостю табакерку, наполненную душистым вирджинским табаком, но тот вежливо отказался. Впрочем, граф тоже не стал нюхать табак, отставив табакерку в сторону.

– Мне хорошо известно, – начал он, – кто оказал тебе помощь в поиске свидетелей. Мой Ивашкин докладывал ежедневно о каждом твоем новом шаге и рвался в бой. Мне с трудом удавалось удерживать этого отчаянного молодца…

– Он успел устранить двух очень важных свидетелей, – возмущенно воскликнул Александр. – Это форменный разбой, и я не собираюсь умалчивать…

– Знаю, все знаю, батюшка, но речь сейчас пойдет не об этом. – Федор Васильевич сделал паузу, опустил голову и, разглядывая носки своих туфель, произнес: – Натали влюблена в тебя, мой друг, и влюблена не на шутку. Твое имя у нее с уст не сходит, ты для нее идеал, совершенство, и уж не знаю что еще. Так что, если ты вознамеришься предложить ей руку и сердце…

– Как раз это я и намеревался сделать, – порывисто признался молодой генерал, обрадованный тем, что граф сам затронул опасную тему. – Правда, я хотел повременить до возвращения из похода.

– Сударь мой, тебе не стоит делать предложения ни до, ни после похода.

– Но ведь вы сами только что сказали, что Наталья Федоровна…

– …должна как можно скорее забыть о тебе, – усмехнулся Ростопчин. – Мы с графом Семеном Воронцовым решили наконец породниться, так что Наташа выйдет замуж за его племянника, князя Нарышкина.

– Ваша дочь об этом знает? – дрогнувшим голосом спросил Александр.

– Пока еще нет, но в скором времени мы ее оповестим. – Обезьяньи глазки графа смотрели лукаво и одновременно задиристо. Его взгляд ясно говорил: «Ну что, немчик, получил мою Наташку? Кукиш с маслом тебе!»

Бенкендорф был потрясен новостью, хотя всеми силами старался этого не показать. А губернатор, наслаждаясь моментом реванша, продолжал:

– К тому же, не скрою, я противник межконфессионных браков, несмотря на то что они нынче в большой моде и весьма поощряемы нашим государем. Поверь, голубчик, я ничего не имею лично против тебя. Ты мне весьма и весьма симпатичен, но все вышеперечисленные обстоятельства…

– Неужели вы с такой легкостью готовы разбить сердце дочери? – спросил Александр, не дослушав этой лицемерной сентенции.

Вопрос повис в воздухе. Граф выдержал длинную паузу, во время которой с интересом изучал свой указательный палец с длинным, остро заточенным ногтем, служащим ему для разрезания страниц. Потом его внимание привлек украшавший палец перстень, сплошь усыпанный бриллиантами. Губернатор созерцал его с таким упоением, будто видел впервые. Вдруг, словно вспомнив о присутствии Александра, он встрепенулся, поднял взгляд и с непринужденной улыбкой сказал:

– Будешь в Риге, кланяйся от меня своему батюшке Христофору Ивановичу. Мы с ним пуд соли съели в царствование незабвенного нашего государя Павла Петровича. Ох, и золотые же были денечки!

Тем самым он ясно давал понять, что разговор окончен.

Наталья поджидала гостя в коридоре, возле комнат Софьи. Когда она увидела Александра, по его лицу уже нельзя было угадать чувств, которые его обуревали. Генерал успел взять себя в руки. Собственно, он предвидел вероятный отказ, прекрасно понимая, что Ростопчин не жаждет породниться с остзейским бароном, да еще лютеранином, хоть и приближенным ко двору. В том, что граф именно сейчас пожелал расставить точки над i, тоже не было ничего удивительного. Роман, не имеющий будущего, не должен затягиваться, нанося сердечные раны и ущемляя иные интересы сторон. Все это он повторил про себя несколько раз и почти успокоился.

– Когда вы уезжаете? – бросилась к нему Наталья. Она то вспыхивала, то бледнела, крохотный кружевной платок, который девушка теребила в пальцах, превратился в лохмотья.

– Нынче вечером, – сообщил он и добавил: – Мой отпуск слишком затянулся.

– Значит, теперь долго не увидимся… – Она покусала нижнюю губу и смущенно спросила: – Вы будете мне писать?

– Натали, – прошептал Александр, взяв ее руку, – я должен вам кое-что сказать…

Она посмотрела в его глаза и вздрогнула, не увидев в них ничего, кроме сожаления.

– Вы объяснились с папенькой? – обмирая, проговорила девушка.

– Мы говорили о… многом, и он сам завел разговор о нас с вами. Признаюсь честно, я хотел просить вашей руки тотчас же по возвращении из похода. Но ваш батюшка развенчал мои надежды. Он сказал, что давно выбрал вам жениха…

– Неправда! – вскрикнула Наталья.

– Он назвал князя Нарышкина, племянника графа Воронцова.

– Господи! Неужели? – Она закрыла глаза, ее лицо залила обморочная бледность. Однако девушка немедленно встряхнулась и решительно заявила: – Этому не бывать! Вы должны что-нибудь придумать!

В этот миг Бенкендорф отчетливо увидел себя со стороны, каким он был три года назад в Париже, когда вместе с Чернышевым похищал из-под носа у французского императора его любовницу, мадемуазель Жорж. Он тогда не на шутку влюбился, пылал страстью и готов был на самый отчаянный поступок. Какая пропасть между тем днем и нынешним! Конечно, он не собирался жениться на мадемуазель Жорж. Все-таки она была актрисой, пусть с общеевропейской известностью. К тому же скандальная история с похищением была частью политической игры, затеянной Чернышевым и одобренной императором Александром. Потом, он был на три года моложе, а в нынешних условиях, учитывая войну, это огромный промежуток времени. Он сильно повзрослел. Наконец, тогда он был всего лишь флигель-адъютантом, а теперь он генерал-майор. В долю секунды Александр представил, какие могут быть последствия, если он увезет из Москвы Наталью Ростопчину, как некогда увез из Парижа мадемуазель Жорж. Граф, безусловно, отречется от дочери, обвенчавшейся с лютеранином, и откажет ей в наследстве. Скандал, на этот раз не подкрепленный высокой политикой, обязательно скажется на дальнейшей карьере генерал-майора. Все его честолюбивые стремления канут в Лету. Наталья Федоровна, избалованная, привыкшая жить в роскоши и ни в чем себе не отказывать, будет жестоко разочарована скромным материальным положением своего супруга, и в конце концов это скажется на их отношениях.

– Что же вы молчите?! – воскликнула девушка в отчаянии, выжидающе глядя ему в глаза. – Возьмите меня с собой! Я готова ехать с вами на край света…

– К сожалению, Наталья Федоровна, я еду на войну, – произнес он строго, предавая своим словам особый смысл. Еще красноречивее слов было выражение его глаз, холодных и чужих. – Я весьма вам благодарен за содействие в деле, порученном мне государем, но… Забудьте о невозможном.

– Так вы… вы меня совсем не любите?! – воскликнула она, перебирая в пальцах обрывки платка и роняя их на пол, один за другим, как хлопья снега. – Все ваши страстные слова и любовные послания ничего не стоят?! Все это было только развлечением на время отпуска?! Или вам только моя помощь была нужна, и вы потому… Не желаю вас больше видеть! Прощайте!

Она бросилась в комнату сестры и громко хлопнула дверью. За створкой послышалось отрывистое глухое рыдание. Бенкендорф остался стоять как вкопанный, до крови кусая губы. «Ни шагу за ней! Не сметь! – кричал он про себя, словно командуя невидимыми солдатами. – А теперь кругом, марш, вон из этого дома!»

Когда генерал вышел на Большую Лубянку, вольный воздух показался ему особенно сладким. По высохшим торцам мостовой звонко стучали копыта лошадей, проезжающие мимо экипажи, как на подбор, выглядели чистыми и щегольскими. Александр поймал мимолетный взгляд молодой женщины, сидевшей в открытом ландо рядом с надутым чиновником лет пятидесяти. Дама взглянула на него с явным интересом, не без кокетства, и он вдруг горячо обрадовался своей молодости, независимости, свободе. «В конце концов, что я мог сделать, если родители не согласны? – спросил себя Александр, стараясь задушить последние угрызения совести. – Ведь я не черкес какой-нибудь, чтобы воровать чужую невесту!»

Он решил с этого момента как можно реже вспоминать Натали и ничего не рассказывать Мишелю Воронцову об этом любовном приключении, чтобы у его кузена, князя Нарышкина, не было впоследствии глупого повода для ревности.

Когда Натали ворвалась в комнаты Софи, сестры нигде не было. На кушетке возлежала лишь больная мадам Тома. Та недавно вернулась из путешествия, в котором сопровождала Элен Мещерскую. Правда, проехали они только полпути до Петербурга, потому что «эта сумасшедшая графиня» вдруг, ни с того ни с сего, выскочила замуж за мелкопоместного костромского дворянина. История, рассказанная воротившейся мадам Тома, поразила обеих сестер, но Софи не очень в нее верила, считая, что служанка привирает. «Вернее всего, – делилась она сомнениями с Натальей, – мадам наскучила Элен своим знаменитым занудством, обжорством и глупыми нотациями. Та отправила ее восвояси, а мадам, чтобы сохранить лицо, выдумывает небылицы…»

Так или иначе, француженка после своего неудачного путешествия исхудала и сделалась больной. Кроме того, Софи накликала ей несчастье. Когда служанка отправлялась в путь, Софи сказала матери, что у мадам Тома умер в Одессе дядя, служивший в лакеях у графа Ланжерона. И надо же было такому случиться – именно этой весной в Одессу приплыла на корабле из Персии страшная бубонная чума. Она беспощадно косила семьи французских аристократов, бежавших некогда от ужасов якобинской диктатуры в Россию. Их многочисленная челядь также подверглась мору. Дядя мадам Тома, образцовый лакей, которым племянница хвалилась и гордилась, пал едва ли не первой жертвой персидской заразы. Мадам винила в этом Софи с ее необузданной фантазией. Ведь дяде было всего пятьдесят пять лет, и он в жизни ничем не хворал!

Наталья застала мадам Тома с компрессом на голове, издающей громкие стоны. Можно было подумать, что служанка находится при последнем издыхании, но все в доме знали, что мадам Тома мнительная особа, к тому же симулянтка. Граф давно грозился рассчитать ее, но графиня не позволяла. «Не думаете же вы коллекционировать француженок, как заморских птичек?! – справедливо возмущался Федор Васильевич. – Когда у них вылезают перья, от них следует избавляться…»

– Где Софи? – отрывисто спросила Наталья.

Мадам Тома едва приподняла тяжелые веки:

– А, это вы, мадемуазель…

– Я спрашиваю, где Софи? – повторила Наталья, смахнув тыльной стороной руки слезы.

Служанка не торопилась с ответом. Она сразу заприметила и слезы девушки, и ее крайне возбужденное состояние. Хотя Софи строго-настрого запретила ей сообщать домочадцам, где она находится в данную минуту, француженка решила нарушить запрет. Мадам Тома затаила в душе ненависть к своей госпоже и жаждала мести.

– Софи у графини… – со стоном вымолвила она и сделала вид, что впала в забытье.

Наталья предпочла бы говорить с сестрой наедине. Мать тотчас заметит ее состояние, начнет задавать вопросы. Впрочем, это уже неважно, она ничего не собирается скрывать. Пусть мать узнает, кто виновник постигшего ее горя! Тогда графу, если он замыслил эту свадьбу один, несдобровать! Наталья поспешила в покои матери. В первой комнате она обнаружила мадам Бекар, бельгийскую гувернантку Лизы. Та вязала на спицах, но при виде Наташи резко поднялась, отбросила вязание в сторону и преградила ей путь к следующей двери.

– Графиня просила ее не беспокоить, – категорично произнесла гувернантка.

– Что это значит? – удивилась Наталья. – Вы не пускаете меня к моей матери? По какому праву? Что вы вообще здесь делаете? Разве вы не должны находиться в комнате Лизы?

– Так велела графиня, – твердо отвечала та.

– Но мне сказали, что Софи у маменьки? Значит, ей можно было войти?!

– Мадемуазель Софи можно, а вам нельзя.

Тон гувернантки был попросту оскорбителен. Обида, жгучая, как горчица, наполнила сердце девушки, и Наталья процедила:

– Немедленно отойди от двери и не смей рассуждать! А не то я скажу одно слово отцу, и он вышвырнет тебя вон!

– Хорошо, я покоряюсь насилию. – Бельгийка сделала шаг в сторону. Ее свинцово-бледное лицо потемнело от злобы. – Только как бы вам, мадемуазель, потом не пожалеть о своей настойчивости.

Наталья рванула на себя створки двери. Вторая комната была пуста, но девушка отчетливо услышала голоса в следующем помещении. Ее удивил разлитый в воздухе запах ладана. «Неужто служат молебен на дому?» – удивилась она. Мадам Бекар неотступно следовала за ней, и когда Натали взялась за ручку двери, из-за которой слышались голоса, гувернантка выдохнула ей в самое ухо:

– Хорошенько подумайте, прежде чем открыть ящик Пандоры!

Наталья, кипя от негодования, отворила дверь. Картина, представившаяся ее взору, поразила девушку до онемения. В комнате Коршуна, как прозвали ее сестры, в самом деле шло богослужение. Громадный шкаф черного дерева, о назначении которого Натали никогда не задумывалась, оказался раздвижным алтарем. Его правая часть изображала Деву Марию с молитвенно сложенными руками, левая – группу апостолов. Центральная часть представляла сцену распятия Христа, целиком вырезанную из слоновой кости. Аббат Гастон де Серрюг из церкви Святого Людовика, проповеди которого ходили слушать пол-Москвы, нараспев читал молитву на латинском языке. Графиня и Софи сидели перед ним на скамеечке и тихо вторили, также по-латыни. Курившийся в душном помещении ладан странным образом действовал на коршуна. Тот, по-видимому, пребывал в трансе и, приоткрыв клюв, закатив глаза, мерно раскачивался, сидя на жердочке в клетке, в такт человеческим голосам.

Никто не услышал, как Наталья открыла дверь. Чем дольше она стояла на пороге, тем яснее до нее доходил смысл происходящего. Ее будто парализовало, она не могла выдавить ни звука. Запах ладана, бормочущий аббат, роскошное распятие – все пугало ее до помешательства. Сбылось пророчество гувернантки. Натали горько жалела о том, что проникла в эту комнату, и многое отдала бы за то, чтобы остаться в прежнем неведении… Девушка хотела повернуться и уйти, но онемевшее тело не двигалось. Все плыло перед ее глазами.

Мадам Бекар пронзительно вскрикнула, когда девушка повалилась назад, прямо на нее, и едва успела подставить свои костлявые руки, похожие на вязальные спицы.

Вечером того же дня Софи суетилась вокруг сестры, меняя ей уксусные компрессы, подавая то нюхательную соль, то чашку с ромашковым чаем. Она без умолку щебетала по-французски. Время от времени в ее речь вклинивались стоны мадам Тома, раздававшиеся из комнаты прислуги. Тогда Софья бежала к француженке и ухаживала так же за ней, с непонятной готовностью, будто сама была ее служанкой.

– Не стоит расстраиваться из-за Бенкендорфа, – утешала старшую сестру младшая. – Уверяю тебя, у него во всем расчет, никакого чувства. С таким мужем ты умерла бы со скуки! Другое дело – князь Нарышкин.

– Откуда ты его знаешь? – недоверчиво усмехнулась Натали.

– Как же! Разве ты не помнишь? Позапрошлым летом Мишель Воронцов приезжал к нам в Вороново со своим кузеном!

– Очень смутно помню, Софи, – призналась она, – я тогда брала уроки вокала у маэстро Мускети. Отец его едва уговорил погостить у нас…

– Ах, вот в чем дело! – засмеялась Софья. – Престарелый кастрат затмил молодого красавца Нарышкина!

– Что ты такое говоришь? – надулась Натали. – Лучшего учителя пения, чем сеньор Мускети, не сыщешь во всей Москве!

– Кажется, Мишель уже тогда что-то знал о сговоре наших отцов насчет тебя и князя Нарышкина. Он на что-то такое намекал. – Софи явно хотела продолжать эту тему, чтобы избежать другого, опасного объяснения, но Натали, видя, что сестра предпочитает болтать о замужестве, сама заговорила о том, что вызвало ее обморок.

– Ах, Сонюшка, как же ты решилась переменить веру, не пойму? – Ее глаза наполнились слезами, она с ужасом и недоверием смотрела на сестру.

– Что же тут непонятного? – Софья поднялась с постели и сделала несколько шагов по комнате. – Вот смотри, мы с тобой за весь вечер не сказали друг дружке ни единого слова по-русски. С детства мы приучены думать только по-французски. Латынь знаем в совершенстве. Зато ни ты, ни я ни слова не понимаем из того, что говорят русские священники в церкви. Какие же мы православные? Сама подумай!

– В церкви я правда ничего не понимаю, но ведь в этом и состоит таинство веры!

– Никакое это не таинство, а просто твое невежество, – отрезала Софи. – Тогда уж так – либо изучай церковно-славянский язык, как какой-нибудь сельский пономарь, либо смирись с очевидным – ты можешь понимать смысл только католического богослужения. И потом, когда ты исповедуешься русскому священнику, тебе приходится объясняться на языке, который знаешь едва-едва, мысли свои переводить с французского. Подчас невозможно излить до конца душу. Это не только неудобно, это попросту грешно.

– Правда, я сама не раз жалела об этом, – согласилась Наталья, – но все же мы с тобой русские, а изменить вере – все равно что предать Родину…

– Ты повторяешь слово в слово за папенькой. – На этот раз надулась Софи. – Отец не всегда и не во всем прав.

– Господи, что будет, когда он узнает?! – ужаснулась Наталья. – Он ярый противник межконфессионных браков, а сам, того не подозревая, живет в таком браке! Папа сойдет с ума! О нем вы с матерью, конечно, не подумали?

– Пожалуйста, не драматизируй, – спокойно сказала Софья. – До войны, если помнишь, мы ходили в церковь Святого Людовика слушать проповеди аббата Серрюга, и отец даже восхищался ими.

– Это не одно и то же! – возмутилась Наталья. – Пол-Москвы ходит на проповеди этого иезуита, как в театр, и не более того…

– Откуда ты знаешь? – усмехнулась Софи. – Могу назвать тебе, по крайней мере, два десятка москвичей, обращенных им в римскую веру…

Софья была права. Отцы-иезуиты работали денно и нощно не покладая рук, обращали потомков старинных русских родов в католицизм. Никто, ни император, ни митрополит, ни министр по делам религии Александр Голицын, еще не подозревали, какие масштабы уже приобрела измена вере отцов среди русской аристократии.

– Надеюсь, ты не расскажешь отцу о том, что видела… – Софи сделала многозначительную паузу.

Подумав немного, Наталья сказала:

– Маменька сама должна во всем признаться. Жить в постоянном обмане недостойно ее.

– А смогут ли они вообще жить вместе после того, как узнается истина? – Вопрос давно мучил Софи, и она решила задать его сестре.

– Не знаю, – поежилась Наталья, – но если мама захочет обратить в католичество Лизу…

– …грянет буря, – закончила ее мысль Софья.

– А ведь мама уже подбирается к Лизе, – вдруг поняла Наталья. – Затем и нанята мадам Бекар. Ух, какая же злая и противная эта бельгийка! Надо сказать отцу, чтобы он вышвырнул ее вон…

– Не смей этого делать! – резко оборвала ее Софи. – И вообще, не лезь не в свои дела!

Грубые слова сестры, а главное, враждебный тон, которым она их произнесла, больно укололи Наталью. Соня всегда была с нею ласкова, за исключением одного случая, когда они поругались из-за дорогих платьев мадам Обер-Шальме. Софья раздала их прислуге, потому что ей было стыдно носить, как она выразилась, «награбленное». Наталья же без угрызений совести оставила себе эти платья, видя в них лишь подарок отца. Они тогда наговорили друг дружке много неприятных слов и потом еще целую неделю не разговаривали. Та ссора казалась такой серьезной, но то, что происходило теперь, не шло с ней ни в какое сравнение. Наталье вдруг стало ясно, что их семья раскололась на две половины. Софи уже сделала свой выбор, теперь им с Лизой осталось решить, с кем они – с папенькой или с маменькой.

Тем временем из комнаты прислуги раздался стон, и мадам Тома прерывистым голосом позвала на помощь:

– Мадемуазель Софи, помогите… я умираю…

Софья тотчас бросилась к ней. Натали медленно поднялась с постели. Остро пахнущий компресс упал на пол. Голова кружилась. Она сделала несколько неуверенных шагов к двери и схватилась за ручку, чтобы не упасть. Объяснение с Бенкендорфом казалось ей теперь сущим пустяком по сравнению с той бурей, которая назревает в ее семье. Она покидала комнаты сестры с горьким сознанием того, что уже никогда не будет так дружна с Софьей, как раньше.

В свои апартаменты девушка вошла уже твердым, уверенным шагом, окончательно решив, что постарается забыть Бенкендорфа поскорее. Она выйдет замуж за князя Нарышкина, как хочет папенька. Уж если нужно принять чью-то сторону, она предпочитает во всем слушаться только отца.

Евлампия оставила Глеба в библиотеке и велела Архипу отнести туда чаю. При выходе с детской половины женщина задержалась перед портретом Наталички, писанным маслом за несколько месяцев до ее смерти. Она частенько разговаривала с изображением своей любимицы, советовалась, сообщала последние новости о детях. Сегодня карлица смотрела на портрет сурово. «Что ты скрывала от меня? В чем провинилась перед мужем? За что он так жестоко тебе отомстил?»