Текст книги "Потерявшая сердце"

Автор книги: Анна Малышева

Соавторы: Анатолий Ковалев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Но я припоминаю… Кажется, папенька был в приятельских отношениях с князем Платоном Мещерским, – соврала она и почувствовала, как лицо ее заливается краской стыда. «Я и впрямь действую как авантюристка!»

– Он бывал у вас в Москве, – удовлетворенно кивнула Протасова. – А я так давно его не видела… Тогда он был еще губернатором Казанским и частенько являлся к нам во дворец. Матушка-императрица его всегда привечала, то орден на шею повесит, то окажет милость и протанцует с ним полонез. Красавец был хоть куда! После он, кажется, стал губернатором Владимирским? – обратилась она с вопросом к Елене, но не получив ответа, добавила: – До Москвы близехонько, вот оттуда-то, очевидно, князь Платон и наезжал в гости к вашему папеньке.

– Да, да, – торопливо подтвердила Елена, – князь приезжал из Владимира и останавливался у нас…

– Давно ли ты его видала, голубушка?

– Перед самой войной. – Елена была в отчаянии, но продолжала лгать.

– Что ж он? Все так же красив, статен? – Протасова сощурила слепые глаза, и Елене стало жутко.

– Ну не то чтобы… – нерешительно произнесла она, – годы берут свое…

– А тебе сколько лет, милочка? – поинтересовалась старуха.

– Шестнадцать…

– Всего шестнадцать? – улыбнулась Анна Степановна и тут же, нахмурившись, строго спросила: – А так бессовестно лгать в твои-то года где научилась? В институте благородных девиц или во французском пансионе?

– Я не лгу, – прошептала Елена, готовая провалиться сквозь землю.

– Князь Платон скончался пятнадцать лет назад, – огорошила ее старуха, – и ты вряд ли могла оценить его красоту. Он никогда не бывал губернатором во Владимире, после Казани был направлен в Вятку. А во Владимире до войны губернаторствовал князь Долгоруков, известный поэт. Стыдно не знать этого, дорогая. Хотя бы изредка заглядывай в адрес-календарь. – Протасова еще выше задрала подбородок, празднуя победу. Глаза ее при этом оставались мутными, безжизненными, как у мертвой.

– Очевидно, я перепутала вашего знакомого с каким-то другим Мещерским, – попыталась оправдаться девушка.

– Не мудрено, – хитро улыбнулась старуха. – Мещерских в России хоть пруд пруди… Так зачем ты ко мне пожаловала?

Елена поняла, что бывшая фрейлина проверяла ее с того момента, когда спросила, у кого она остановилась. Теперь, уличив гостью во лжи, Протасова не поверит ни единому ее слову. И все-таки юная графиня поведала свою историю. «Надо использовать эту возможность, – решила она. – Может быть, мне удастся растопить лед?» Вскоре девушка убедилась в тщетности своих усилий. Не дослушав рассказа до конца, Протасова вдруг возмущенно произнесла, по-куриному вертя головой на тощей шее:

– Ну и дура же ты, милочка! Таких дур еще поискать надо. Приняла бы предложение дядюшки, горя бы не знала. И кто же нынче выходит замуж по любви?

Произнеся отповедь, старуха с трудом поднялась с кресел и позвонила в колокольчик. Тотчас же прибежали тощий долговязый слуга в засаленной ливрее и горничная девка с заспанным плоским лицом и растрепанными волосами. Зная о недуге барыни, они держались до неприличия развязно. Девка зевала, почесывая поясницу, и без стеснения разглядывала поношенное платье гостьи. Лакей с фамильярными ужимками взял бывшую фрейлину под локоток.

– Отведи меня в спальню, Анисим, – слабым голосом приказала ему Анна Степановна, – хочу немного вздремнуть. А ты, Фекла, – обратилась она к девке, – проводи гостью…

– Как же мне быть? – в отчаянии спросила Елена. – Неужели вы не согласитесь помочь? Софи говорила, что…

– Как я тебе помогу, голубушка, – желчно перебила та, – коль ты сама упустила единственную возможность спасения! Если дядюшка не признал в тебе племянницы, а объявил всей Москве, что ты авантюристка, значит, так тому и быть! Ведь он твой самый близкий родственник, кому и знать такие вещи, как не ему…

Лакей повел Протасову к двери, Елена неотступно следовала за ней.

– Но ведь это несправедливо! – ломала руки она. – И потом, ваша внучка Софи Ростопчина признала во мне свою лучшую подругу! Она готова поручиться…

– Да в чем она может поручиться? – снова перебила ее старуха. – Софи еще совсем ребенок…

– Но я ведь не прошу у вас ничего, кроме протекции! – У Елены кружилась голова от волнения. – Вы могли бы представить меня вдовствующей императрице, и тогда бы…

– Я? Тебя? Государыне Марии Федоровне? – возмутилась Протасова. Ее губы искривились от гнева. – Что за бред ты несешь, милочка?! Чтобы я, кавалерственная статс-дама без единого пятна на репутации, поставляла ко двору авантюристок?!

– Вы злая, отвратительная старуха! – вне себя воскликнула девушка. – И слепота – это Божья кара за ваше бессердечие!

Никто никогда не осмеливался так оскорблять кавалерственную статс-даму, и в первую секунду та даже утратила дар речи от изумления. Обретя его вновь, старуха завопила истошным голосом:

– Фекла, хватай мерзавку! Анисим, вяжи ей руки! Бросьте ее в погреб, крысам, крысам!

Служанка бросилась было к Елене, но юная графиня, чьи силы утроились от негодования, отшвырнула от себя раскормленную девку с такой силой, что та, заскользив по паркету, врезалась всем корпусом в старинный поставец. Поставец пошатнулся, его неплотно прикрытые дверцы распахнулись, и с покосившихся полок на пол посыпался саксонский фарфоровый сервиз на двести персон, некогда подаренный фрейлине самой Екатериной. Музыкальный звон бьющегося фарфора перекрывался дикими криками Феклы, живо представившей себе, какое наказание последует за подобную неловкость.

Анна Степановна, сослепу решив, что кричит истязуемая слугами Елена, злорадно приговаривала:

– Так ей и надо, мошеннице! Тумаков, тумаков не жалейте! Надолго запомнит, как порядочных людей обманывать!

Выбежав из дома Протасовой на просторную Гороховую улицу, Елена судорожно огляделась по сторонам и, заметив неподалеку извозчика, дремавшего на козлах дряхлой кареты, бросилась к нему.

– На Васильевский, скорее! – крикнула она.

Тот назвал цену, ударил лошадь кнутом, и они тронулись с места. Юная графиня всю дорогу до Дворцового моста тревожно смотрела в забрызганное грязью окошко, ожидая погони. Ничего подозрительного она не заметила и, когда карета въехала на мост, откинулась на спинку сиденья. «Старая ведьма!» – твердила она про себя. Горло сжимали судороги отчаяния. Люди ее круга не желали иметь с ней дела!

Подъезжая к табачной лавке Зинаиды, Елена увидела на тротуаре знакомую фигуру и велела извозчику остановиться.

– Афанасий! – окликнула она раскольника и бросилась к нему.

– Что-то случилось? – сразу догадался он.

– Нет у меня теперь опоры, кроме тебя… – прошептала Елена. Ноги ее не держали. Афанасий бросил свой узел, подхватил девушку на руки и понес в дом сестры.

Слуга Протасовой Анисим, проделавший весь путь от Гороховой на задке извозчичьей кареты, с неудовольствием наблюдал эту сцену. Бросившись в погоню, он еще в доме сбросил ливрею, чтобы не привлекать внимания, и теперь, оставшись в рубахе, изрядно озяб. Разумеется, своим здоровьем он рисковал не даром. Анисим был малый предприимчивый, из всего умел извлечь доход. Например, пользуясь тем, что барыня сделалась весьма забывчивой, он получал два жалованья в месяц, убеждая Протасову, что в положенный день она ничего ему не платила. «Мог бы получать и втрое, – хвастал он в людской, – да надо же честь знать! Стыдно грабить старушку!» Выслеживая Елену, он также преследовал свою выгоду. Анисим хотел шантажировать девушку тем, что узнал ее адрес. Здоровенный детина, которому вдруг бросилась в объятия незнакомка, испортил ему всю игру. Такой богатырь мог искалечить лакея, просто задев его плечом. Не солоно хлебавши, слуга Протасовой поплелся обратно на Гороховую улицу.

Шесть изб насчитал Дмитрий Савельев в разбойничьей деревне Касьяновке. Правда, считал он не сами избы, а то, что от них осталось – печные трубы и пепелища.

Во время войны, когда Савельев сколотил из своей дворни отряд по борьбе с разбойниками и дезертирами, он делал несколько набегов в Касьянов лес, но с самим Касьянычем столкнулся лишь однажды в придорожном трактире. Дмитрий прекрасно знал, что помещик промышляет разбоем, но зато он был не пришлый, не из дезертиров, а сосед, знакомый с детских лет. Они тогда договорились, что Касьяныч со своими ребятами не тронет ни савельевских крестьян, ни погорельских, а тот, в свою очередь, не сунется со своими молодцами в Касьянов лес. Договор хоть и не был закреплен на бумаге, однако соблюдался обеими сторонами строго.

Перед самым Касьяновым лесом располагалась маленькая деревушка Погорельских, на окраине которой стоял кабак с покосившейся крышей и грязными окнами. Однажды они с Васькой Погорельским прокутили там целую ночь. Васька после был нещадно бит отцом, с приговором: «Не жри водку на глазах у собственных мужиков, не подавай им дурного примера!»

Дмитрий решил расспросить местных крестьян о том, что случилось с Касьянычем и его бандой, а заодно разузнать о Елене. Ведь кто-то да видел, как Цезарь понес ее в этот треклятый лес?!

В кабаке оглушительно воняло сивухой, кислой капустой и луком. Тесная грязная комната была набита мужиками до отказа. Громкие пьяные голоса сливались в единый бесконечный гул. Кабатчик, бритый дядька с пышными усами, сразу узнал барина, и, поклонившись ему, спросил:

– Освободить стол для вашей милости? Это мы мигом…

– Не надо, – остановил его жестом Савельев. – Скажи-ка лучше, – начал он без предисловий, – отчего это вдруг сгорела Касьяновка? И куда подевался хозяин деревни?

При слове «Касьяновка» все вдруг разом умолкли. Слышался только свист закипающего за стойкой пятиведерного самовара, закопченного и помятого.

– Нам-то откуда знать… – нелюбезно пробормотал кабатчик, отведя взгляд в сторону.

– Слушайте, мужики, – обратился Дмитрий к присутствующим, – я вас защищал от Касьяныча и других разбойников, помогите теперь вы мне. Недели три тому назад в Касьянов лес забрела моя… – Он запнулся, но быстро нашелся: – Моя родственница. И с тех пор ее никто не видал.

Все по-прежнему молчали. Самовар попросту выходил из себя и уже начинал плеваться кипятком, грозя распаяться. Наконец в углу раздался одинокий хрипловатый голос:

– Мы, батюшка, и взаправду ничего этого не ведаем.

Невзрачный мужичонка приподнялся с лавки и поклонился барину в ноги. Был он худощав, невелик ростом, косил на оба глаза, отчего его суровое лицо казалось смешным.

– А вот на деревне объявился человек, бежавший из Касьянова плена. Может, он чего знает?

– Был в плену у Касьяныча? – удивился Савельев.

– Был, был. Приполз к нам обгорелый, в кровище весь. Смотреть ажио страх!

– Где он? Ведите меня к нему!

Мужичонка вопросительно посмотрел на соседей по столу. Те единодушно закивали.

– У меня он схоронился, – со вздохом признался косоглазый и добавил с досадой: – Уж и не хвор, кажись, давно оправился, а все на моих харчах проедается… А у меня семья сам-десять… Ребятишек много, а работник я один.

В крестьянской избе, куда мужичонка привел Савельева, было душно и угарно. На печи, заняв лучшее место, возлежал незваный гость из Касьянова леса. При виде вошедших он мигом спрыгнул на пол и расправил широкие плечи. Виду него был самый разбойничий.

– Тут вот барин до тебя пришел, – робко сообщил мужичонка. По всему было заметно, что он побаивается своего постояльца.

Тот почесал пышную черную бороду, которой зарос до самых наглых глаз, и нехотя поклонился Савельеву – чуть-чуть, едва склонив голову.

– Пойдем-ка на свежий воздух, дружок, – предложил ему Дмитрий, сразу почуяв удачу.

Они вышли за околицу и остановились у плетня, за которым паслась одинокая белая лошадь, пощипывая хилую прошлогоднюю травку, появившуюся в проталинах. Закат выкрасил ее шкуру в розовый цвет, отразился в темных влажных глазах, которые с грустной задумчивостью наблюдали за незнакомцами.

– Откуда будешь родом? – поинтересовался Савельев.

– Не все ли равно, – бойко ответил тот. – Откуда бы ни был, там меня уже нет.

– Как попал к Касьянычу?

– Вы что, полицмейстер, мне допрос учинять? – грубо оборвал парень.

– Нет, братец, я не полицмейстер, – спокойно сказал Дмитрий. – Я – хуже, потому как вижу тебя насквозь. Это ты крестьянам мог заливать, что был в плену у Касьяныча. Куда там Касьянычу пленных-то брать, когда своим разбойникам жрать нечего? К тому же ты пришлый, стало быть, из дезертиров. А с дезертирами у меня разговор короткий… – Савельев неожиданно выхватил саблю, глаза его налились кровью, брови сдвинулись на переносице. – Разрублю пополам, как свинью к Рождеству! Пискнуть не успеешь! – рявкнул он раскатистым командирским голосом.

Разбойник молниеносно грохнулся на колени и взмолился:

– Пощади, барин! Не убивай!

– То-то же! – Дмитрий спрятал саблю в ножны. – Встань и отвечай. Отчего сгорела Касьяновка?

– Подожгли.

– Кто ж подпалил этого висельника?

– Один из его людей, пришлый.

– Дезертир?

– Раскольник.

– Ишь ты! – нахмурился Савельев. – За что?

– Не поделили кое-чего, – неопределенно ответил разбойник.

– Где же теперь Касьяныч?

– А Бог его знает, – пожал плечами парень. – Исчез со своими ребятами в ту же ночь.

– А тебя почему не взял с собой?

– Я обгорел, лежал без памяти. Когда очнулся, их уже не осталось никого…

– Девушка была в деревне? – внутренне содрогаясь, задал главный вопрос Дмитрий. – Молоденькая совсем, из дворяночек?

– Кажись, была, – медленно ответил тот, опасливо косясь на саблю Савельева.

– Куда подевалась?

– Так из-за нее и вышел пожар. Когда ребята привезли девицу в лес, раскольник назвался ее братом. И она вроде его признала за брата. Он забрал ее в свою избу, а ночью поджег деревню и убег вместе с молодкой…

Савельев молча переваривал новость. Может быть, речь идет о какой-то другой девушке? Елена не могла быть раскольницей, и не было у нее брата среди разбойников. Он попросил описать внешность девицы и немедленно получил точный портрет Елены. «Ну, по крайней мере, жива!» – с облегчением подумал Дмитрий и хотел было вернуться к трактиру, где ждал его конь, но вдруг услышал за спиной горячий шепот:

– Барин! А, барин? Ты бы взял меня с собой!

Савельев обернулся и пытливо сощурился.

– Я этого раскольника из-под земли достану, ежели он тебе нужен! – продолжал разбойник. – Ты ведь даже не знаешь, каков он из себя. И девицу твою отыщу, не за семь морей небось он ее увез! А уж я буду служить тебе верой и правдой.

Савельев успел принять решение прежде, чем тот договорил.

– Положим, я тебя возьму, – усмехнулся он. – Ну а как же мы поедем? Вдвоем на одном коне?

– Вон лошадь пасется, местного попа, – указал разбойник на кобылу, которая внимательно слушала всю их беседу, прядая ушами. – Тот сейчас служит обедню. На ней и поеду.

– Так она без седла!

– Уж как-нибудь… После, на первом же постоялом дворе подержанное… куплю. – Последнее слово парень добавил таким загадочным тоном, что стало ясно – покупать он собрался без денег.

Савельеву нравились отчаянные ребята, сорвиголовы, принимавшие молниеносные решения. К тому же его смешила мысль, что путешествие в Петербург они совершат исключительно на поповских лошадях.

– Ну, коль так, поехали, – бросил он через плечо замершему в ожидании парню. – Жду тебя возле трактира… Чтобы через минуту там был!

Когда они пересекли Касьянов лес и выехали на большую дорогу, Дмитрий спросил:

– Как звать-то тебя?

– Илларионом, – ответил разбойник и лягнул каблуком стоптанного сапога лошадь, которая то и дело поворачивала голову, норовя укусить всадника за колено. Поповская кобыла, несмотря на свой кроткий взгляд, оказалась животным норовистым, и ее новому владельцу не раз пришлось пожалеть о своем выборе.

Глава шестая

Старые тайны и новые огорчения

Евлампию словно подменили в эти дни. Обычно словоохотливая и острая на язычок, она будто дала обет молчания. Ходила с поникшей головой, смотрела на всех исподволь, украдкой, словно стыдилась поднять глаза. Князь старался ее не замечать, хотя прекрасно знал, что творится в душе няньки его детей с того самого злополучного утра, когда он пытался подсунуть Глебу отравленную конфету. Илья Романович отбыл в Петербург, так и не объяснившись, сухо бросив на прощание: «Смотри за слугами, чтобы не воровали!»

В своей маленькой комнатке, похожей на келью, она не находила себе места, металась из угла в угол. За что отец травит ядом родное невинное дитя?! Ответа не находилось. «Самое разумное – это поговорить с Глебушкой, – сказала она себе на другой день после отъезда князя. – Он оттого и скрытен, что много знает».

В комнатах Глеба она застала только старого Архипа, мастерившего деревянный ножик.

– Это еще зачем? – удивилась Евлампия.

– Барчук попросил выпилить. Для каких-то опытов, сказал…

– А где он сам?

– Ясное дело где, – махнул тот в сторону библиотечного флигеля.

Странно было видеть шестилетнего мальчика за огромным письменным столом, заваленным стопками книг. Глебушка что-то сосредоточенно писал. Евлампия подошла к нему почти вплотную, но он то ли не слышал ее шагов, то ли не хотел отрываться от своего занятия.

– Глебушка, – тихо позвала она.

– Чего тебе? – не подняв головы, спросил мальчик.

– Как много ты читаешь, миленький! В твоем возрасте это вовсе ни к чему…

Глеб наконец оторвался от работы и взглянул на нее, строго нахмурив брови. «У него глаза сорокалетнего мужчины!» – с ужасом отметила она.

– Тут есть одна книга по медицине, – начал он, оставив ее слова без внимания. – В ней много интересных рисунков, только она написана не буквами, а загогулинами. Я нашел словарь с такими же загогулинами – французско-арабский. И вот я хочу прочесть эту арабскую книгу…

Евлампия покачала головой. «Свихнется он на этих книгах, – подумала она, – если уже не свихнулся…»

– А что ты писал, когда я вошла? – поинтересовалась она.

– Составляю список книг, которые должен обязательно прочитать в ближайшие два-три года, – произнес мальчик с гордым видом. – Для этого мне надо еще изучить английский язык и арабский. Тут имеются книги на других непонятных мне языках, но я пока не выяснил, что это за языки…

«Господи! Что же это такое? – недоумевала нянька. – Он говорит как взрослый высокообразованный человек. В нем совершенно нет ничего детского!»

– Глебушка, – ласково обратилась она к мальчику, – ты разве не хочешь пойти погулять, поиграть с дворовыми детьми?

Глеб отвернулся и снова взялся за перо, давая всем своим видом понять, что аудиенция окончена. Но Евлампия даже и не подумала тронуться с места. Она поставила на письменный стол локоть, подперев ладонью лицо, посмотрела на внука пристально, словно хотела заглянуть ему в душу, и спросила тихим, вкрадчивым голосом:

– Когда ты понял, что отец хочет тебя отравить?

Перо в руке Глебушки замерло, он повесил голову и после тяжелого вздоха произнес:

– Давно… Ведь он сперва маменьку отравил…

В глазах у Евлампии потемнело. Полки с книгами закружились вокруг нее, словно библиотечный флигель превратился вдруг в карусель. «Этого не может быть! Мальчик сошел с ума из-за книг…» Стены библиотеки исчезли, вокруг женщины теперь кружились склянки с лекарствами, измятый, наполовину сорванный полог кровати, кровавый огонек лампады перед черными образами. Она видела мертвые, широко открытые глаза Наталички, зеркальце, поднесенное чьей-то рукой к ее запекшимся губам… «Весьма странная болезнь», – вновь зазвучал скрипучий голос доктора. «Похоже на отравление…» Кто это добавил? Кто решился на такое замечание в присутствии князя? Она прекрасно слышала и хорошо запомнила этот приятный бархатный голос. Тогда не придала значения этим словам, мысль об отравлении была дикой, неуместной…

Глеб обмакнул перо в чернила и продолжил составлять свой список, сочтя, по-видимому, молчание няньки за окончание разговора.

– С чего ты взял, что папенька отравил маменьку? – едва выговаривая слова, спросила Евлампия.

– Он сам ей признался, когда она умирала.

Глебушка запомнил ту ночь в мельчайших подробностях. Он спал в комнате матери, рядом с ее кроватью, на кушетке, на которой прежде дежурила Евлампия, ухаживая за больной. Предчувствуя скорый конец, Наталья Харитоновна отослала заботливую сиделку и распорядилась привести Глеба. Ей с трудом давалось каждое слово, но она все же рассказала малышу его любимую сказку и пожелала «покойной ночи». Но он все еще не спал, когда она затихла. Слезы безостановочно катились из его глаз. Скорчившись на кушетке, мальчик размазывал их кулачками по щекам и очень старался не шмыгать носом, чтобы не разбудить мать. Он случайно слышал, как вечером доктор сказал отцу, что княгиня вряд ли доживет до утра. Никого в целом свете Глеб так не любил, как маменьку, и вот она покидает его навсегда. Старый Архип говорит, что за умирающими является страшная старуха с косой и уводит их в глухие леса, за синие моря, за высокие горы. Мальчик твердо решил не спать в эту ночь, чтобы встретить старуху лицом к лицу и прогнать ее, если удастся.

Глебушка встал с кушетки, на цыпочках подкрался к матери. Ее сон был глубок, она дышала редко, тяжело, с тихими стонами. Лицо ее страшно осунулось за последние месяцы, глаза провалились, щеки будто прилипли изнутри к зубам. У княгини начали выпадать волосы, возле губ прорезались глубокие морщины. Ей не было еще и тридцати, а можно было дать все сорок. Она почти ничего не ела в последние дни, любой прием пищи оканчивался рвотой и сильным горловым кровотечением. «Странная болезнь», – говорили доктора, но Глебу все время казалось, что этой фразой они намекают на что-то, ведомое им одним. В такие минуты он ненавидел свой малый возраст и свою беспомощность – будь он на месте этих ученых докторов, он бы не стал смотреть, как мучается маменька, а нашел бы способ вылечить ее!

Глеб осторожно присел на край маменькиной постели. Мальчик решил, что ждать страшную старуху с косой лучше всего здесь. Если же она его не испугается (ведь он такой маленький!), он попросит старуху взять и его вместе с маменькой, потому что жить без маменьки все равно невозможно. Пусть она уведет их в глухие леса. В лесах вовсе не страшно. Они с маменькой часто забирались в ореховую рощу в Тихих Заводях, и там, на поляне, читали вслух разные книжки, пока не сгущались сумерки. Басни Лафонтена, стихи Гёте, сказки Перро и Гофмана – он запоминал всё слово в слово с первого раза, приводя маменьку в восторг. «Какой же ты у меня умник! – обнимала она сына, покрывая его лицо поцелуями. – Ты просто гениальный ребенок!» Как сладко и несложно было радовать ее!

Глеб просидел на кровати матери около получаса, слушая ее дыхание и мало-помалу проникаясь смутной надеждой на то, что доктор ошибся. Вдруг он услышал, как за дверью скрипнула половица. Один раз, другой… Кто-то крался по темному коридору, осторожно вымеряя шаги. «Старуха идет!» – сильно забилось сердечко в детской груди. Но это была вовсе не «старуха». За стеклянной дверью вдруг четко обозначился силуэт отца, державшего в руке свечу. Глеб стремглав бросился на кушетку, свернулся в комок и крепко зажмурился, прикинувшись спящим. Отца он боялся пуще смерти.

Князь вошел и, поставив свечу на тумбочку рядом с лекарствами, сел на стул в изголовье постели. Он сложил на животе руки и просидел в такой позе, не шелохнувшись, несколько минут. Если бы кто-нибудь заглянул в спальню Натальи Харитоновны, то непременно бы растрогался, увидев преданного безутешного супруга у ложа умирающей жены.

По всей видимости, женщина почувствовала его присутствие и открыла глаза. Тело ее содрогнулось, как при виде чего-то отвратительного. В деревне Глеб часто видел, как мать так же вздрагивала, если из травы выпрыгивала огромная жаба.

– Чего тебе ЕЩЕ надо от меня? – спросила она слабым, бесцветным голосом.

– Жду, когда издохнешь, – с ухмылкой признался тот.

– Уйди! – взмолилась Наталья Харитоновна и с ненавистью добавила: – Видеть тебя не могу!

– Тебе недолго осталось терпеть, – все в той же ироничной манере продолжал князь. – Яд, который ты принимаешь с лекарствами, действует медленно, но наверняка…

– Так ты… меня отравил? – прошептала женщина.

– И ты прекрасно знаешь, почему я это сделал, – назидательно ответил он.

– Мерзавец! – процедила сквозь зубы княгиня. – Подумал бы о детях…

– О детях я и думал, – осклабился князь. – Вот этот щенок, – указал он на оцепеневшего от ужаса Глеба, – вскоре последует за тобой. Он будет умирать долго и мучительно…

– Не смей! – закричала она, цепляясь за полог кровати, пытаясь подняться. – Не трогай его!

– Нет уж, дорогая, – фыркнул Илья Романович, – пускай мальчишка расплачивается за грех своей мамаши!

Он резко поднялся, взял свечу и вышел из комнаты. Вслед ему раздавался отчаянный крик Натальи Харитоновна. Она кричала громко, отчаянно, с минуту или две, а потом лишилась чувств.

– Маменька, родненькая! – целовал ей руки Глебушка. – Не умирай, пожалуйста! Мне страшно…

На крик сбежались слуги. Тщетно они пытались оторвать Глеба от матери. Он вопил, бросался на пол, бился головой о ножки кровати, на которой умирала мать. Явилась разбуженная слугами Евлампия. Лишь она с большим трудом сумела увести мальчика.

Княгиня скончалась, так и не придя в сознание, незадолго до рассвета.

Глеб давно замолчал, а Евлампия все не могла шелохнуться. Она жила в этом доме много лет, и оказывается, понятия не имела о том, что в нем творится. А главное – участвовала в преступлении, сама о том не подозревая.

– Почему ты мне сразу, тогда же, все не рассказал?

Глеб нехотя вымолвил:

– Я думал, ты с ним заодно. Ведь это ты приносила маменьке лекарства, а потом и мне…

– Господи! – воскликнула карлица со слезами на глазах. – Как ты мог такое подумать? Откуда мне было знать, что этот изверг подсыпает в лекарства яд?

– Прости, Евлампиюшка… Но с той ночи я уже никому не доверял. Ни тебе, ни брату, ни Архипу.

Евлампия хорошо помнила, что именно с той ночи Глеб онемел и стал на глазах чахнуть. Она давала ему лекарства, назначенные докторами, мальчик принимал их покорно, никогда не капризничая.

– Ты пил лекарства, зная, что в них яд? – с дрожью в голосе спросила нянька.

– Я хотел поскорее отправиться к маменьке… – Глеб шмыгнул носом. – Ведь ОН сказал, что я отправлюсь вслед за ней.

– Доктора уверяли, что ты и месяца не проживешь, – припомнила она.

– Так бы и случилось, если бы однажды во сне не явилась ко мне маменька. Она сказала, что я должен жить наперекор отцу, а она станет моим ангелом-хранителем. С тех пор я перестал пить лекарства, исхитрился их выливать и заменять водой.

– Какой же ты умник! – бросилась обнимать его Евлампия. Глеб, услышав от няньки фразу, которую часто произносила маменька, еле сдержался, чтобы не расплакаться.

В это время в тесной мансарде одного из домов на Покровке, в каких обычно ютятся студенты или начинающие художники, Александр Бенкендорф составлял записку императору. К ней прилагалось десять свидетельств очевидцев казни купеческого сына Верещагина. Его московская миссия на этом заканчивалась, наутро он отбывал в расположение действующей армии. Маршрут пролегал через Петербург и Ригу. В столице он должен был повидаться с названой матерью, императрицей Марией Федоровной, в Риге навестить отца.

Едва он закончил писать и отложил перо, как почувствовал страшную неудовлетворенность. Проделанная работа напоминала мышиную возню и доставляла одно разочарование. Александр снова взялся за перо и на чистом листе бумаги начал вдохновенно излагать, как бы выглядела сдача Москвы в сентябре двенадцатого года, если бы в России была сильная полицейская власть и соответствующие законы, как, например, во Франции. Тогда губернатору ни в коем случае не выдали бы заключенного Верещагина, основываясь на постановлении Сената. На жандармов была бы возложена охрана порядка в городе, они бы расчистили коридор для отхода нашей армии, обеспечили эвакуацию населения без хаоса и паники. Кроме того, не потребовалось бы выпускать из тюрем колодников, а из сумасшедшего дома умалишенных, подвергнув тем самым большой опасности москвичей, оставшихся в городе. Жандармерия французского образца, оснащенная всеми необходимыми средствами, вполне могла бы перевезти и тех и других в более безопасное место, в специальных каретах, обеспечив им должную охрану. Наконец, многие чрезмерные действия губернатора Ростопчина были бы невозможны при наличии в городе сильной жандармской власти, стоящей на страже законности. Например, повальные аресты иностранцев, подозреваемых в шпионаже, ограбление магазина Обер-Шальме и т. д.

Он так увлекся запиской, что не услышал, как к дому подъехала карета. Бенкендорф был сегодня приглашен на прощальный ужин к графу Ростопчину, и экипаж прислали за ним. Денщик доложил, что карета подана, Александр быстро пробежал глазами только что сочиненную записку и на минуту задумался. Он вдруг представил, с каким выражением лица ее будет читать император. Вернее сказать, без всякого выражения – по обыкновению. А по прочтении император взглянет на него в лорнетку, стекла которой слегка увеличивают его васильковые добрые глаза, и произнесет по-французски: «Превосходно, но слишком поздно, мой друг». При этом на макушке императора вдруг зашевелятся его легкие белоснежные волосы. «Ангельский пушок» придет в движение вовсе не от ветерка, а от тяжелого дыхания стоящего позади графа Аракчеева. Граф скрестит на груди руки, его губы расползутся в дьявольской ухмылке. «Ты что это, братец, задумал? – скажет он прямо и по-русски, оставшись с ним наедине. – Какую такую жандармерию? Под меня копать изволишь?» Нет, пока у власти стоят Аракчеевы и Ростопчины, в этой стране не будет ни закона, ни порядка!

Александр схватил со стола свою вдохновенную записку и порвал ее на мелкие клочки.

Граф Федор Васильевич устраивал в честь гостя семейный ужин, на котором присутствовали только домочадцы. Графиня Екатерина Петровна по обыкновению молчала, брезгуя говорить с лютеранином. Отцы иезуиты внушили ей, что лютеране самые страшные еретики на белом свете и общаться с ними – значит тешить дьявола. Натали тоже не проронила ни слова и смущенно опускала ресницы, едва встречалась с Бенкендорфом взглядом. Зато любознательная Софи засыпала молодого генерала вопросами, узнав, что тот первым въехал в Москву после оставления ее французами.

– А что было в Кремле? – спрашивала она по-французски. – Правда, что Успенский собор был по щиколотку залит вином?

– Правда, – неохотно отвечал Александр, вспомнив слезы своего друга Сержа Волконского. – Они там хранили вино, к тому же мадам Обер-Шальме разбила в соборе походную кухню. Говорят, она готовила обеды лично для императора Бонапарта, одевшись в платье маркитантки.