Текст книги "Тамбур"
Автор книги: Анна Малышева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 6
Она вышла из ворот психиатрической больницы, где располагался телефон доверия, ровно в девять. Обычно приходилось чуть задержаться – нельзя же отшвырнуть звонившего только на том основании, что у тебя кончилась смена! Но на сей раз ей повезло. Последний звонок раздался в начале девятого и был простым – молодая девушка интересовалась, кому пожаловаться на взяточника? Ей нужно сдавать экзамен, а преподаватель вымогает деньги. А обучение у нее бесплатное, и лишних средств нет. Что делать? Галина дала ей несколько телефонов и с облегчением повесила трубку. Больше ей никто не звонил.
Выйдя на воздух, она на миг прикрыла глаза и вздохнула. Как все-таки красив этот мир! Может, и не хорош, но красив! Особенно по утрам, когда выбираешься из своей кротовой норы на воздух и видишь большой больничный сад. Этим утром деревья обсыпало густым инеем. В рассветных лучах он казался оранжевым А небо – бледно-голубое, чистое, ясное, и Юлии (уже Юлии) вдруг показалось, что она где-то за городом. И не только о чужих проблемах понятия не имеет, но даже о своих собственных.
Однако проблема была. За воротами, возле машины, мыкался с сигаретой плотный мужчина лет сорока.
«Следователь, – сразу поняла она, и протянула ему руку. – Как его там? Голубкин?»
– Я вас очень одобряю, – немедленно заявил ей Петр Афанасьевич и услужливо распахнул дверцу машины – подержанного, но все еще приличного серого «Вольво». – Вы действовали по инструкции.
Юлия натянуто улыбнулась и уселась на заднее сиденье. Сидеть рядом со следователем ей почему-то не хотелось. Не хотелось – и все. Это был уж слишком калорийный десерт после ночи, проведенной на проводе. Не говоря о своих переживаниях…
– Куда поедем? – приветливо спросил Голубкин.
– Не знаю. – Она взглянула на часы. – В это время я обычно еду домой.
– Так что – к вам?
– Нет! – Женщина так явно испугалась, что Голубкин заулыбался. А Юлия подумала о том, какое впечатление на Олю произведет такой визит. Хотя Оля-то наверняка уже в школе. «Если в школе! Когда у ребенка начинаются проблемы в семье, учеба – это последнее, что его волнует! А чем я могу помочь?!»
– Нет, – уже спокойнее повторила она. – Туда не стоит. Лучше поговорим где-нибудь в кафе. Вы не против?
– Очень кстати! – обрадовался Голубкин. – Тем более что я еще не завтракал.
Подходящее заведение они нашли почти сразу. Там было тихо, пустынно и недорого. За стойкой скучала молодая девушка в красном чепчике. В углу, у витринного окна, украшенного рекламой, поедали пиццу два подростка. И это было все.
– Я ничего не буду, – сразу сказала Юлия, усевшись за столик. – Столько кофе выпила за ночь, что мне нехорошо.
– А я думал… – расстроился Голубкин.
– Вы ешьте. Делу это не помешает.
Он заказал себе громадную пиццу, обильно сдобренную майонезом и кетчупом. Продукт, который был подан на стол, сильно напоминал один из шедевров абстрактного искусства и казался несъедобным. Но Голубкин с жадностью принялся есть. Юлия ограничилась соком и, закурив, задумчиво наблюдала за своим новым знакомым. «Пусть сперва налопается, я правильно придумала. Голодный мужик – злой мужик. Это уж по определению. Интересно, что „мой“ ел на завтрак?» При мысли «о своем» она разозлилась – он уже давно не вызывал у нее других эмоций. "А может, все-таки развестись? – подумала она, тоскливо глядя на Голубкина. – Не бог знает какое у меня сокровище! Только нервы портить. Но как решиться? А что будет с Олькой?
Она же немедленно решит, что я виновата. И потом – нужна веская причина. Почему я не решаюсь прямо у него спросить: «У тебя кто-то есть?» Он бы ответил.
Я уверена, что ответил бы. Только… Страшно. И не правильно. Нечего дергать мужчину в таких пиковых ситуациях – сама сколько раз советовала! Ну пускай кто-то есть – не твое дело. Нужно дождаться кризиса, и самой не дремать. А хватать мужика за глотку и трясти – это значит подарить сказочный приз сопернице. Она-то его не дергает, нет, она вся розовая и пушистая, и, если объективно – может быть, в самом деле, лучше тебя.
Характеру нее испортится потом – эдак года через два после официальной регистрации брака, когда она убедится, что окончательно победила. А сейчас ты обязана ее превзойти. Господи, как противно! Но.., необходимо".
Голубкин доел пиццу и отодвинул тарелку, расписанную кетчупом. Од, и в самом деле, заметно повеселел.
Юлия наблюдала за ним со скрытой иронией.
– Ну а теперь поговорим, – предложил тот. – Вы принесли журнал, как я просил?
– Начальство мне сказало, – Юлия полезла в объемистую сумку. – Но это не журнал, а выписки, насчет тех трех звонков. Журнал я не могла взять – этим вечером смена не у меня, а мотаться с ним туда-сюда мне вовсе не улыбается.
– Дайте посмотреть, – Голубкин вцепился в листы бумаги, которые протянула ему женщина. – Это те три звонка? От молодого парня, в ночь с четверга на пятницу?
– Мне в ту ночь звонили несколько молодых парней и еще куча всякого народу, – насмешливо ответила женщина. – Но я полагаю, что выписала правильно. Уж очень они выбивались из общего потока.
– А голос был один и тот же? – Голубкин поднял голову.
– Он шептал. Но шепот был один и тот же.
– Шептал… А зачем ему шептать? – пробормотал следователь как бы наедине с собой.
– Может, боялся кого-то разбудить? – предположила она. – Так часто бывает, если звонят тайком от семьи.
– Он жил один.
Произнеся эту фразу, Голубкин будто опомнился и снова уткнулся в исписанные листы.
– Итак… Это еще четверг. Первый звонок был в двадцать три часа пятнадцать минут. Вы точно указываете время?
Юлия пожала плечами:
– По возможности точно. В принципе это не важно.
– В данном случае…
– Ну вот для ваших данных случаев мы время и указываем, – улыбнулась она. – Хотя редко случается давать показания. У меня это впервые.
Голубкин забормотал поднос: "Двадцать три пятнадцать… Время разговора – пять минут… Тема – "не с кем поговорить, зачем вы смотрите «Чужих»…
Он изумленно поднял глаза, а женщина кивнула:
– Я в самом деле смотрела «Чужих». Без звука, разумеется. И еще очень удивилась, как меня вычислили. Впрочем, те, кто звонит, часто ревнуют психолога ко всем проявлениям жизни. Им кажется, что те отвлекаются и халтурят. Хочется, чтобы психолог достался только им, родным.
– Так…. Его раздражало, что вы смотрите «Чужих»… А далее у вас запись – «Убили человека».
– Я хотела бы уточнить, – перебила Юлия. – Он сказал «кажется, убили человека». Это была такая странная оговорка!
– Тут не написано – «кажется», – Голубкин вчитался в текст. – А он так сказал?
– Да. И еще он говорил – я не записала, – Юлия все больше волновалась, – «у меня кое-что случилось». Это я пропустила тогда мимо ушей, а теперь вспомнила – Точно – «у меня»? – Голубкин торопливо делал пометки на листе. – Он так и сказал?
– Точно. Скажите мне все-таки, что случилось?
– Убили человека. Его соседа по тамбуру. И не «кажется», а точно.
Юлия прикусила губу. Она знала, знала, что тот тихий безликий голос не лжет! Она ощущала это, и у нее по спине шли ледяные мурашки. И сейчас почти не удивилась.
– А кого? – решилась она спросить.
– Ну, вряд ли вас это коснется, – невнимательно ответил следователь, продолжая изучать записи. – Так… Разговор прерван. Вы даже не успели дать совета.
Второй звонок в два часа тридцать пять минут. Верно?
– Да. И снова то же самое – не с кем поговорить, вы все бездушные, вам нет до меня дела, смотрите себе телевизор… Только тогда он уже стал говорить, что покончит с собой. Простите, я все-таки глотну кофе!
Юлия резко встала и пошла к стойке. Пока барменша в красном чепчике возилась с кофейным аппаратом, женщина напряженно обдумывала ситуацию. Собственно, и кофе-то она заказала больше для отвода глаз, чтобы выиграть время. Ей вдруг стало страшно – не за себя, не за то, что может наговорить лишнего – чего ей бояться? Она – свидетель. Но этот молодой человек…Что с ним? Что он сотворил с собой и с кем-то еще?
«Он же не в себе! – рассуждала Юлия, терпеливо дожидаясь, когда ей подадут чашку кофе. – Может быть, была одна пустая болтовня. Сколько таких случаев! А я, вот так, сразу, написала на него целый донос. Нужно узнать о нем! Возьмут и посадят, а голос такой несчастный…»
Дольше медлить было невозможно – кофе, поставленный на стойку, дымился и остывал. Юлия взяла чашку и вернулась за стол.
– Он жив? Вы сказали мне вчера вечером, что жив.
– Да, парень в полном порядке. Я вот смотрю третью запись, – озабоченно проговорил следователь. – И что-то не понимаю. Время звонка – три часа десять минут. Тема разговора – Данте. Это что?
– Да то, что он принялся читать мне стихи. Цитаты из Данте, из «Божественной комедии», – пояснила женщина. – Не помню уж, сколько. Дайте взглянуть…
Да, четыре цитаты. Точнее, четыре с половиной, потому что под конец он стал надо мной издеваться, что я не помню начала поэмы. Произнес только первую строчку.
Ее-то я как раз помнила. Да это все знают! «Земную жизнь пройдя до половины…»
– И мне читал стихи… – задумчиво проговорил Голубкин. – Уже в больнице. Что-то про любовь.
– А! – воскликнула женщина. – Вот это? "Любовь, любить велящая любимым, меня к нему так властно привлекла, что этот плен ты видишь нерушимым.
Любовь вдвоем на гибель нас вела". Это самое?
Следователь взглянул на нее с уважением:
– Да, точно так и читал. Я сразу подумал, что с парнишкой будут большие проблемы.
– Но почему? – Юлия глядела на него, чуть нахмурившись. – Парень любит поэзию. Никому не запрещено цитировать Данте. Между прочим, после этих звонков я сама просмотрела книгу и нашла все цитаты.
Вот – все вам написала. Тогда-то, ночью, мне просто было некогда записывать за ним стихи. И потом, я была слишком взволнована. Я всегда чувствую, если что-то случилось. А «Божественную комедию», если будет досуг, прочитаю как следует, а то в университете как-то пропустила.
Следователь раздраженно растер руки – было слышно, как шуршит сухая кожа на костяшках пальцев:
– Да пусть читает, что хочет! Но вот это, насчет «любовь вдвоем на гибель нас вела»… Вы меня тоже поймите – мы же практически коллеги! В одну ночь, в одном тамбуре – убийство и попытка самоубийства. Вот тебе и вдвоем!
– А дальше-то видите, – Юлия азартно перегнулась через стол, испачкав рукав блузки в лужице кофе и даже не заметив этого. – Дальше цитата из главы о самоубийцах. «И тот из вас, кто выйдет к свету дня, пусть честь мою избавит от навета, которым зависть ранила меня!»
Голубкин тяжело вздохнул. Данте в половине десятого утра, после полубессонной ночи, совсем его не впечатлял.
– Я специально смотрела примечания к «Божественной комедии»! – торжественно сообщила Юлия. – Речь идет о вынужденном самоубийстве! О вынужденном, понимаете? Парень и сам говорил об этом, но я решила перепроверить – вдруг послышалось? Ночью всякое бывает.
– То есть вы хотите сказать, что его кто-то вынудил покончить с собой? – Голубкин с тоской рассматривал разводы кетчупа в своей опустевшей тарелке. С одной стороны, ему хотелось еще пиццы. С другой – уже и после первой началась страшная изжога. А с третьей – эта миловидная голубоглазая женщина могла принять его за обжору, который не дело делает, а шляется по грязноватым забегаловкам и набивает живот всякой дрянью.
– Во всяком случае, он хотел представить дело именно так, – ответила она. – И требовал, косвенно, конечно, чтобы его избавили отложного обвинения. Тогда я совсем голову потеряла, а теперь думаю – почему взята такая цитата?
– Ну да, Исаев перерезал себе вены, – буркнул следователь. – Только, знаете, трудно заставить человека покончить с собой против его воли. Поверьте моему опыту.
– Поверьте и вы моему! – Юлия даже приподнялась. – Нервного, слабого, чувствительного человека можно подтолкнуть к самоубийству!
– А к убийству тоже можно?! И никто ни в чем не виноват?!
– Постойте, – она изо всех сил пыталась взять себя в руки. – Есть ведь еще цитата. «Во мне живет и горек мне сейчас Ваш отчий образ, милый и сердечный, того, кто наставлял меня не раз». Сперва, когда я отыскала эту цитату, задумалась – а к чему она? Потом стала читать примечания. Знаете, о ком речь? О Брунетто Латини, учителе молодого Данте. Но в этой же песне речь идет о содомии.
– О чем?! – воспрянул Голубкин.
– О содомии! Тут я уже ничего не понимаю, но записала, как было сказано. И вот еще дальше он говорил: «Не помню сам, как я вошел туда, настолько сон меня опутал ложью, когда я сбился с верного следа…»
Но Голубкин уже не слушал. Он забыл и о пицце, которую только мечтал заказать, и о том, что вчера, в субботу, ему позвонили двое (судя по голосам на автоответчике – молодые) и назначили встречу по поводу Боровика. Он считал, что это были студенты. Те ничего о себе не сообщили, было ясно одно – это парень и девушка. Обе встречи должны были состояться сегодня же.
Отправляясь к Юлии, он даже не думал, что получит столько информации. С одной стороны, конечно, к делу это пришить трудно. Парень не в себе, взять с него, получается, нечего, в припадке мог наговорить и нацитировать такого, что и Заратустра не разберет. Но с другой? Что у нормального человека на уме, у самоубийцы – на языке. И ведь лежит он сейчас в больнице, декламирует Данте. А Данте – это следователь точно знал – писал по-итальянски. А что преподавал Боровин?
«Ну и чертова кукла этот Исаев! – подумал он. – Нашел время сходить с ума! И кровь одной группы с Боровиным! И сам признался в убийстве, сам, никто его за язык не тянул! А потом разорутся родственнички – ага, мол, опять наши продажные менты подставляют самого невинного! И будет куча неприятностей».
– Вы слушаете меня? – раздраженно окликнула его женщина. Она видела, что следователь ушел в свои мысли. – Эта цитата, по-моему, тоже важна! Он говорит: «Не помню сам, как я вошел туда…» И, между прочим, он просил, чтобы все воспринимали как исповедь.
И, кстати! Он тогда же сказал – вы не прочитали?! – что двадцать минут назад перерезал себе вены.
– Получается, что это было без десяти три ночи, – механически подсчитал Голубкин. И вдруг встрепенулся:
– Но… Мы ведь были уже там!
– Что? – она тревожно подалась вперед.
– Мы уже приехали на вызов. Мы были в квартире у… – Голубкин отчетливо вспомнил все подробности той ночи. Разъяренную красивую женщину в халате, труп в луже крови у нее на кухне, ее обвинения в адрес любовника и его подружки… Группа прибыла в половине третьего ночи.
– Черт! – Уже не обращая внимания на Юлию, он бросился к записям. – Двадцать три пятнадцать – сообщает, что убил.
– Что «убили человека, кажется!» – поправила его женщина, но тот не слушал.
– Два тридцать, уже пятница. Мы приехали на вызов. А второй раз он звонит вам буквально через пять минут и говорит, что сейчас покончит с собой.
Если считать от времени самоубийства, которое он сообщил в третьем звонке (двадцать минут назад, ну хотя это может быть и неточно)… Значит, вены он себе порезал без десяти три. Потом опять звонит вам – в три часа десять минут. И получается, что мы вошли к нему практически минут через пятнадцать – двадцать после этого!
Голубкин положил на стол исчерканные записи.
– Что же его так развезло? Правда, он был сильно пьян…
– Послушайте, – Юлия окончательно потеряла терпение. – Математика – это замечательно. Но у меня другая профессия, я эмоциями занимаюсь, а не цифрами. Рада, что помогла вам с хронологией, но мне кажется, вы упускаете из виду очень важные вещи.
Она отпила остывший кофе («Ну почему всю жизнь я пью холодную бурду!») и с отвращением отставила чашку подальше.
– Этот молодой человек, кстати, как его имя, если не секрет?
– Даня.
– То есть Данила?
– Даниил, – брезгливо уточнил Голубкин. – Ив паспорте так.
– Этот Даня – не ваш клиент, а наш. Из всего, что он сказал, вовсе не следует, что он кого-то убил. Он же говорил: «Кажется, убили…» Причем во множественном числе. А это его «у меня случилось кое-что» – тоже можно воспринимать различно. Может, его потрясло что-то.
– Да он уже признался в убийстве, – следователь беспокойно оглянулся на стойку и решился:
– Пойду, возьму еще пиццу. У меня трудный день, а где удастся перекусить – неизвестно. Вам что-то взять?
Юлия даже головой не покачала – так была удручена. «Уже признался, – думала она, глядя в широкую спину Голубкина, который общался с барменшей, тыкая пальцем в истрепанное меню. – У меня голова раскалывается… Кого же он убил?! Потом самоубийство… Мне почему-то страшно. Меня это совсем не касается, а мне страшно. У меня своих проблем полно, семья вот-вот развалится, даже непонятно, почему… Мне мужем нужно заняться и дочкой. И постирать наконец, это уже безобразие. А у меня этот голос из головы не идет. И добро бы, я была неопытной девчонкой, которая впервые сталкивается с такими штуками… Практиканткой какой-нибудь, вроде нашей Дарьюшки. Та, как услышит по телефону что-то жалостное, сразу начинает рыдать. У нее уже постоянная клиентура – может им просто хочется пореветь с кем-то на пару. Но я?! Это в тридцать-то два года, с почти взрослой дочкой, со стажем работы, с…»
Она не додумала эту мысль.. Внезапно Юлия поняла, как глупо отгораживаться от этого голоса подобными щитами – возраст, опыт, закаленность, свои проблемы. Он все равно волнует ее. И пугает. А вот Голубкина, который уже возвращался с довольным лицом и громадной пиццей – нет.
– Как он это сделал? – спросила она, выждав пару минут. Нельзя мешать мужчине есть – он тебя возненавидит.
– Пробил голову старичку, – мимоходом ответил тот, раздирая «резиновую» лепешку пластиковой вилкой.
– Кому? Кто убит? Он знал его, этот Даня?
– Знал, брал у него уроки. – Голубкин с наслаждением ел. Кровавая тема аппетита у него не отбивала.
Он ел иногда и на месте преступления, ожидая окончания видеосъемки – часто таскал в карманах пирожки.
Особенно ему нравились с картошкой. – Уроки итальянского, между прочим.
«Скверно, – женщина опустила глаза, предоставив собеседнику доедать пиццу. – Данте, итальянский. Убит сосед по тамбуру. Это он. И я сама слышала, что говорю с ненормальным человеком, что у него истерика, что-то в самом деле случилось. В таких вещах я не промахиваюсь. Что ж… Парня ждет больница, потом – судмедэкспертиза, а дальше… Если докажут, что он это сделал в состоянии аффекта, засадят лечиться, в особых условиях… Не докажут – пошлют отсиживать. И еще неизвестно, что хуже».
В кафе было уже довольно шумно – набежал народ, послышались громкие разговоры, в воздухе повис сигаретный дым. Голубкин доел пиццу и с каким-то виноватым видом отодвинул тарелку:
– Вы уж извините, – сказал он, смущенно улыбнувшись. – Я, в самом деле, столько ем!
– Ничего. Хорошему человеку все на пользу.
– Моя жена так не думает, – оживился он. – Все время упрекает, пытается посадить на диету. Дома я сдерживаюсь, потому что это ее раздражает, а как выйду – куплю пакет пирожков… Один раз даже в подъезде ел.
Это нормально?
Галина только глаза прикрыла. Сколько раз люди, начинавшие с нею общаться, в конце концов пытались взять у нее бесплатную консультацию в связи со своими проблемами! У кого их нет? Известная история – видят милиционера – говорят о том, что у них в подъезде наркоманы живут. Видят терапевта – жалуются на хронический бронхит. Ну а уж юристам и психологам вообще весело! И в конце концов у человека начинает возникать ощущение, что все его воспринимают только как представителя профессии.
– Это ненормально, – сказала она, поднимая припухшие после бессонной ночи веки. – Не ешьте тайком. Ешьте при жене.
– Да если она…
– Все равно, ешьте при ней, – женщина чувствовала, что и ей самой нужна помощь. Она невыносимо устала. Однако, если к Юлии обращались за советом, она моментально становилась Галиной и отказать никому не могла. – У вас здоровый мужской аппетит. Тяжелая работа. Вы должны есть больше, чем она. А если будете прятаться по умам с пирожками, наживете булимию Будете есть и стыдиться, есть и стыдиться. Пока не раздуетесь, как шар.
Голубкин испуганно оглядел свои пустые тарелки со следами кетчупа:
– Я бы рад не есть столько… Но все время голодный.
– Это может быть и ложное чувство голода. Человек иногда хочет есть, когда ему чего-то не хватает. Он просто подменяет понятия…
У нее уже язык не ворочался. Юлия встала:
– Простите, но я поехала домой. Если будет нужно – звоните, свой телефон я вам дала. А насчет проблем с аппетитом – это нужно к специалисту. Хотите, свяжу?
– Я подумаю. – Голубкин привстал. – Я бы подвез, но у меня встреча.
– Да не стоит беспокоиться. Метро рядом.
Они пожали друг другу руки, и женщина быстро вышла из кафе, которое успело ей окончательно опротиветь.
Голубкин подумал минуту, поколебался и пошел к стойке.
– Вот эта пицца, с салями, она у вас вкусная? – спросил он барменшу.
– У нас все вкусное, – равнодушно ответила та.
– Тогда дайте одну большую. И чай с сахаром.
* * *
Девушка, чей голос он слышал на автоответчике, ждала его в заснеженном сквере, в центре Москвы.
Подъезжая к месту встречи, пробиваясь через пробки и поглядывая на часы, Голубкин вдруг понял, что едет к институту. Но было воскресенье. Чугунные кованые ворота были наглухо заперты. Почему ему назначили именно это место? Тут, на бульваре, где все насквозь продувает ветром, и так неуютно? Он вышел из машины, поежился и сразу увидел Жанну.
– Так это вы?! – Следователь и не скрывал разочарования. Методистка хотя и заинтересовала его в пятницу, но все-таки он ждал чего-то иного.
Жанна быстро подошла. Ее круглое простоватое личико было мокрым – то ли от слез, то ли от снега, который принялся осыпать деревья на бульваре. Она протянула маленькую жесткую ручку, и Голубкин с удивлением ее пожал.
– Я звонила, – отрывисто произнесла девушка. – Я боялась говорить при них…
– Вы имеете в виду преподавателей? – догадался тот.
– Ах, всех! – Девушка мотнула головой, стряхивая снег с непокрытых волос. – Это звери, это осиное гнездо! Вы не представляете, сколько там интриг!
– Погоди-погоди. – Когда Голубкин видел, что свидетель неспокоен и к тому же молод, он обычно по-отечески переходил на «ты». – Ты боялась сотрудников кафедры и студентов тоже?
– Всех! – Девушка достала носовой платок и энергично отерла слезы. – Я уволюсь! Вот увидите – уволюсь, к черту, не хочу, не могу больше!
Голубкину с большим трудом удалось завести ее в свою машину, в тепло. Там он достал термос с чаем (запасы были пополнены в кафе) и пирожок с повидлом (куплено там же). Жанна все съела и выпила с таким видом, будто и не осознавала своих действий. Доедая последний кусок пирожка, она всхлипнула.
– Что, так невкусно? – забеспокоился Голубкин.
– Какой цинизм! – Жанна совершенно по-детски облизала пальцы, испачканные повидлом. – Это просто немыслимо!
– Да о чем ты? – Следователь ласково приобнял ее за плечи. При этом он ощутил, что девушку бьет нервная дрожь," – Что-то случилось?
– Они все радуются! – Та подняла заплаканные глаза. – Они радуются его смерти!
– Кто именно? – Голубкин насторожился. – Конкретно – кто? Жанночка, деточка, не надо…
Та опять принялась всхлипывать, и ему пришлось сильнее сжать ее плечо. Жанна мотала растрепанной головой и твердила, что больше ни одного дня не останется в этом проклятом месте! Пускай у нее нет денег, но деньги ведь еще не все! Она не может видеть эти мерзкие лица, улыбочки, глумливые взгляды, она просто больше так не может!
– И ты совершенно права, – успокаивал ее Голубкин. – Значит, кто-то рад смерти Боровина?
– О-о-о… – выдохнула та и наконец сумела перевести дыхание. Тут она обнаружила руку Голубкина на своем плече и удивленно на него взглянула. Тот убрал руку и откинулся на спинку сиденья. – Они все рады.
– Все?!
– Вы не удивляйтесь, – она вытирала слезы скомканным носовым платком. – Я уже говорила вам, что Алексею Михайловичу завидовали.
– Но зависть, это еще не повод для… – начал было следователь, но девушка, окончательно придя в себя, оборвала его:
– Как не повод?! А Моцарт и Сальери?! Вы хотя бы знаете, что Сальери убил Моцарта только за то, что тот был более талантлив?
Тут Толубкин одновременно вышел из себя и обрадовался. Вышел из себя – потому что ему давно осточертело отношение так называемых интеллектуалов, которые считают всех ментов примитивными агрегатами, способными только отпечатки пальцев снимать да взятки брать. Его либо боялись, либо презирали – а нормального общения никогда не получалось. А обрадовался потому, что сейчас мог поставить на место эту девчонку, которая (он был уверен) не слишком то блещет образованием.
– Конечно, это я знаю, – с нехорошей улыбкой ответил Голубкин. – В свое время прочитал даже одну книжку, австрийскую, где все было изложено в документальной форме. Получилось что-то вроде детектива.
Очень было интересно. Случайно в руки попала – я в санатории лечился, а кто-то книгу в тумбочке забыл. Так вот, сколько я ни копался в показаниях – а там кого только не допрашивали, – на Сальери с точностью это убийство повесить нельзя. Есть, конечно, доводы против него: и служанку он Моцарту подсунул, и слиняла она куда-то в день его смерти, и денежки на курорт он его жене и детям дал… А зачем дал? Чтобы свидетелей убрать. И орал на всех углах: «Моцарт, мой лучший друг, умер, какое горе!» А что же он, первый придворный композитор Вены, его оперы к постановке не допускал? Заработать не давал? Тот из-за него по урокам бегал, замучился. На курорт деньги дал, а на похороны – нет?!
Моцарта закопали, как собаку, засыпали известью, неизвестно, на каком участке кладбища! А зачем?
Он прищурился. Оцепеневшая Жанна не сводила с него глаз.
– Да чтобы вскрытия избежать! – победно заключил свой монолог Голубкин. – И вот на основании этого факта я мог бы его привлечь, но это опять же косвенный факт. Вот если бы доказали отравление, а не заболевание почек… – а пил этот Вольфганг Амадей серьезно! И если бы служанка дала показания! Или доказали, что сам Сальери сыпанул ему в бокал хорошую дозу мышьяка! Да ведь нет – все концы упрятаны, все чисто. Так что, тут либо совпадение, либо убийство. Но я бы смог его привлечь только в качестве свидетеля…
И отхлебнув из крышки термоса остывший чай, пояснил:
– В смысле, Сальери. Да и то, у него были такие связи при дворе, что его бы дружки отмазали.
Жанна с минуту потрясенно смотрела на него, а потом мотнула головой:
– А все-таки, Алексея Михайловича убили из зависти.
– Вот об убийстве мы и будем говорить, – заметил Голубкин. – Только Моцарта и Сальери оставим пока в стороне. Мне факты нужны. Они есть? Что-то появилось? Кто-нибудь что-нибудь говорил? Деточка, милая, ты ведь можешь мне помочь! Почему ты сегодня плакала?
Девушка схватилась за горло, будто ее душ ил и. Раздался всхлип – жалобный, почти неслышный.
– Вчера, в субботу, я сидела на кафедре, оформляла принятые к защите дипломы. В сущности, это нужно было сделать в пятницу, но из-за того, что вы мне сообщили про смерть Алексея Михайловича, я в тот день работать не могла. Ну и пришла в выходной. Я сидела в маленькой комнатке, у нас там архив. Дверь на кафедру – она смежная с той комнатой, где вы были – была закрыта. Я копалась в бумагах, а потом услышала голоса.
– Чьи?
Ее лицо будто вылиняло, губы крепко сжались. Голубкин наклонился к ней:
– Чьи, деточка, чьи? Кто это был? Эта ваша…
– Нет, – Жанна в панике отшатнулась. – Это была не Марьяна Игнатьевна. И вообще никто из наших преподавателей. Я бы их узнала! Это были двое каких-то молодых… Парень и девушка.
– И о чем они говорили?
– О, Господи… – прошептала девушка. – Если бы забыть! Они радовались, что убили Алексея Михайловича! Если бы вы сами слышали!
Из ее дальнейших, довольно бессвязных показаний вытекало, что парень и девушка очень воодушевленно хвалили того, кто прикончил Боровина. В их речах невозможно было усмотреть и тени жалости к покойному.
Они веселились и шуршали какими-то бумагами. Потом ушли. Только тогда ошеломленная методистка осмелилась выглянуть из своей конурки. Кабинет был пуст.
– И тогда я решила позвонить вам, – она опять плакала, судорожно прижимая к набрякшим векам носовой платок, который уже успел превратиться в лохмотья. – Не могла я так это оставить! Он всегда относился к студентам, как к своим родным детям! Он же был совершенно одинок, и вот поэтому… Боже мой! И какая неблагодарность! Нет, хуже!
Она рванула платок и скомкала в кулаке клочки:
– Ладно, может, кому-то из них показалось, что он придирается на экзамене! Хотя он ни к кому не придирался, просто был очень требовательным, но это ведь отлично!
Голубкин молча кивнул.
– Но если человек умер, если его убили – можно забыть такую мелочь?! А они… Они чуть не смеялись!
– Так, стоп! – следователь схватил ее за руку и крепко сжал запястье. Он видел, что девушка опять собирается впасть в истерику. – Конкретно – что они говорили о нем?
– К-конкретно? – выдавила та, уже с трудом раскрывая опухшие глаза. – Что он получил по заслугам.
– Еще?
– О, не помню… Какой ужас! Я не вынесу, я уволюсь!
Голубкин отбросил ее руку и уставился в ветровое стекло, щедро залепленное мокрым снегом. Включил дворники, завернул крышку пустого термоса. «Почему она так убивается? Говорит о Боровине, как об очень близком человеке. Может быть…»
– Скажи, – как можно мягче произнес следователь, – ты хорошо его знала?
– Знала ли я его? – прошептала та. – Да. Это был удивительный, добрый, честный человек. И очень талантливый.
– Нет, я имею в виду не его качества. Я хотел спросить – насколько близко ты его знала?
"Черт, – сердился про себя Голубкин, – девица экзальтированная, истеричная… Ну как спросить ее прямо, спала ли она с ним?! У нее же припадок начнется!
Знаю я таких особ!"
Но Жанна, казалось, прочла его мысли. Она в последний раз вытерла слезы, сунула в карман обрывки платка и сухо сказала, что никто и никогда не мог бы обвинить Алексея Михайловича в том, что он пытался завести интрижку в институте. Другие это делали. Были такие преподаватели, что не гнушались и шантажом. Ты мне – некоторые интимные услуги, я тебе – пятерку на экзамене.
– Это грязь. – Она прямо посмотрела в глаза собеседника. – Но с ней приходится мириться. Бывают ведь и такие студентки, которые сами провоцируют преподавателей, если ни черта не знают. А преподаватели тоже люди. У них тоже и нервы есть, и желания.
– А у Боровина, стало быть, не было? – произнес Голубкин, но тут же отшатнулся. Девушка едва не кинулась ему в лицо с ногтями. Остановилась в последний момент. Она была похожа на гарпию – разъяренную, безумную, неуправляемую.
– Не смейте этим шутить! – угрожающе прошипела она. – Это был святой человек!
