Текст книги "Посланница судьбы"

Автор книги: Анна Малышева

Соавторы: Анатолий Ковалев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Лицо принцессы при этих словах просветлело. А виконтесса, отослав девушку в ее комнату и перебравшись из гостиной в будуар, полулежа на кушетке и теребя пальцами бахрому на атласном покрывале, вдруг вспомнила тот далекий вечер в библиотеке Мещерских, когда они с маленьким Глебом и Евлампией уютно устроились за самоваром, а старый Архип, ворча и почесывая спину, растапливал для них камин.

– Боже! – вдруг воскликнула Елена и, вскочив на ноги, нервно зашагала по комнате. – Как я могла забыть о библиотеке!

Никто, ни Алларзон, ни Летуновский, ни дядюшка не догадывались, какую ценность представляет библиотека Мещерских. Елене было известно, что князь хотел продать ее сразу же после войны, когда редкие книги стоили гроши, но благодаря Глебу и Борису этого не сделал. Теперь же стоимость библиотеки должна была достичь баснословной цифры.

– Вот где клад зарыт! – хлопнула в ладоши виконтесса, разбудив под потолком звонкое эхо. Она тотчас написала записку Летуновскому.

«Пожалуйста, скорее узнайте, – говорилось в ней, – сколько примерно сейчас могут стоить редкие средневековые фолианты по медицине, алхимии, астрологии, философии и прочим наукам. А также попробуйте выяснить, не навещал ли в последнее время дядюшку кто-нибудь из известных московских букинистов? Поторопитесь! От вашей расторопности может зависеть успех нашего дела…»

Глава третья
Дорожные встречи, случайные и не случайные. – Триумф политики деревенского «Фигаро». – Княжна Головина вновь обретает мать

Если Элен де Гранси дорога из Петербурга в Москву показалась длинной и мучительной, граф Евгений Шувалов почти ее не заметил. В компании статского советника Дмитрия Антоновича Савельева, новоприобретенного друга, бывшего недруга и соперника, он чувствовал себя превосходно и ничем не тяготился. Большую часть пути они вспоминали свое боевое прошлое: Савельев – войну с турками, Евгений – французские баталии. Ничто так не сближает мужчин, некогда побывавших в переделках, как рассказы о самом страшном, смертельно-роковом в их жизни. Тем более, когда-то оба во время военных действий получили тяжелые увечья, от которых долго не могли оправиться.

Савельев расхохотался, когда на первой же после Петербурга станции их нагнала знакомая карета, кучер которой имел еще более ошеломленный вид, а лошади – загнанный. Карета с грохотом въехала на двор почти сразу за их экипажем, едва путники успели выйти, чтобы немного размять затекшие ноги.

– Сдается мне, твоя сумасшедшая племянница все-таки не вернулась к родителям, как ты ей приказал, сэр Ланселот! – с добродушной усмешкой констатировал Дмитрий Антонович. – Знаешь, видал я на своем веку влюбленных барышень, видал и таких, которые считались решительными… Но твой предмет – вне конкуренции! Ну и характер! И в кого она такая?! Отец – истинный дипломат, рассчитывает каждое слово, осторожен, пуглив… Не хотелось бы сказать – труслив. Вот о ее матушке ничего сказать не могу – не имею чести быть знакомым. Должно, в нее пошла…

И действительно, из запыленной кареты поспешно выбралась Татьяна в сопровождении своей английской служанки. Увидев графа, она тотчас кинулась к нему, не смущаясь тем, что на них смотрел с десяток зрителей – проезжающих и служащих станции. Евгений, лихорадочно сочинявший краткую, убедительную речь, которая уж во второй-то раз должна была подействовать и вернуть обезумевшую девушку в лоно семьи, не смог припомнить из нее ни слова. Когда Татьяна, в своем черном платье, покрытом дорожной пылью, прямая и дрожащая, как натянутая струна, пошла прямо к нему, не сводя с него голубых глаз, сейчас грозно потемневших, ему показалось, что это приближается сама судьба, которой бессмысленно что-то доказывать. Граф молча протянул руки ей навстречу, словно принимая ее появление как неизбежность. Татьяна сделала еще шаг, остановилась и вложила тонкие дрожащие пальцы в его ладони. Ее руки были ледяными.

– Я поехала за вами, хотя вы прогнали меня домой, – сказала Татьяна низким, сдавленным голосом. Чувствовалось, что она в любой миг может разрыдаться. – Вы должны запомнить, что никакого дома там, в Петербурге, у меня больше нет. Я не хочу без вас жить ни одного дня, а вы предлагаете мне ждать шесть лет, пока не истечет срок ссылки. Помните, я угрожала вам, что покончу с собой, утоплюсь, если вы меня отвергнете? – Улыбка, появившаяся на ее побледневших губах, была одновременно жалка и величественна, как бывает жалко и величественно искреннее проявление сильных чувств. – Это было ребяческое заявление. Так говорят девчонки, чтобы им купили новую куклу или скаковую лошадь. Я беру свои слова обратно – я не стану сводить счеты с жизнью. Жизнь сама покинет меня – я не смогу жить, если вы отвергли меня, мое сердце само остановится…

– Послушайте, дорогая моя! – перебил ее граф, при этом слегка пожимая ледяные руки девушки. – Я готов на все, чтобы вы не страдали так, как сейчас страдаете… Кроме одного: я не могу губить вашу жизнь. Давайте повременим, пока не кончится моя ссылка…

– Заклинаю вас, больше ни слова о ссылке! – взмолилась Татьяна. – Какое мне дело до нее?

– Не могли бы вы, мадемуазель, отпустить моего арестанта, – с подчеркнутой вежливостью обратился к Татьяне подошедший к паре Савельев. – Сейчас он в некотором роде представляет собой собственность государства!

– Снова вы лезете в чужие дела! – грубо бросила ему девушка. – Жандарм!

– Я лезу в чужие дела, как вы изволили выразиться, не по склонности натуры, а по долгу службы, так сказать, – улыбнулся ей ничуть не задетый статский советник и прибавил: – Ну, а как товарищ вашего дядюшки предлагаю всем вместе отужинать в здешнем трактире, разумеется, за мой счет.

– За мой! – возразил Евгений.

– Поужинаем за счет казны, – подмигнул ему Савельев. – Мы ее не разорим!

Трактир при станции был довольно приличный – недавно выстроенный, чистый, еще пахнущий свежим тесаным деревом. Для «благородных» гостей тут имелось особое отделение, отгороженное от остального зала дощатой переборкой, оклеенной дешевыми голубенькими обоями в цветочек. Там приезжие и устроились втроем.

За переборкой расположились слуги Евгения и Татьяны. Вилим и Бетти, долговязые, рыжие, востроносые, очень походили на брата с сестрой. Это было неудивительно, если учесть, что Вилим (или Вильгельм) был незаконным сыном крепостной девки, которая прижила его от немца-учителя, а Бетти (или Элизабет) происходила из Манчестера, из семьи старшего приказчика крупного торговца мануфактурой. Возможно, их воинственные германские предки некогда и состояли в родственных отношениях…

– Что это ваши прекрасные глазки все на мокром месте? – приосанившись, начал светскую застольную беседу камердинер графа. С девицами он всегда держался развязно.

Выпуклые «рачьи» глаза прекрасной англичанки, красноватые от природы, сейчас были совершенно красны от пролитых слез. Она то и дело подносила к ним платок.

– Как же мне не платч, – отвечала англичанка, плохо говорившая по-русски, – если май леди дэн и нотч рыдай?

Она старалась не смотреть прямо на Вилима, держалась прямо, словно ее костлявая спина была прибинтована к доске, и почти ничего не ела.

– Зря, между прочим, не кушаете, – заметил жизнелюбивый Вилим, – неизвестно, что вас там ждет впереди. Уж если вы с барышней насовсем бежали из Питера и этаким вот тайным манером, даже и без багажа, хотите ехать за моим господином до Москвы, а там – до нашей владимирской деревни, то – ууу… Наголодаетесь еще в дороге!

– Май леди так решил! – гордо заявила Бетти. – Она хочет, чтобы все было, как у других декабрист!

Вилим поперхнулся и зажал рот салфеткой, изумленно глядя на англичанку, которая тем временем с подозрением разглядывала лежавший перед ней на тарелке кусок тушеного мяса.

– Значит, вот как… – пробормотал слуга, снова берясь за вилку и нож, чтобы вступить в сражение с жилистым трактирным жарким. – А деньги-то на дорогу у вашей госпожи есть?

– У леди деньги мало! У мэня йэст май сэлори… Май жалованье… Тоже мало… – смущаясь, призналась Бетти.

– Вы будете тратить свое жалованье на госпожу? – удивился Вилим, до сей поры имевший весьма низкое мнение о великодушии прислуги женского пола. Дитя людской, он был слишком хорошо знаком с ее нравами и обычаями. Вилим знал сотню способов обокрасть своего господина, но, к чести его надобно признать, ни разу не воспользовался ни одним из них.

– Йес, – гордо заявила служанка, – я буду давайт кушать май леди, даже если я сам умирайт голодны смертч. Так!

И Бетти храбро принялась за еду.

Услышав это, молодой камердинер графа проникся уважением к англичанке, над которой раньше посмеивался и про себя называл «жердью». Он вспомнил, как в марте четырнадцатого года при осаде Парижа рискуя жизнью, вытаскивал тяжелораненого барина из-под обломков рухнувшего здания. В тот миг он тоже не думал о себе и не слышал, как рядом свистели пули.

Тем временем за соседним столом шла не менее увлекательная беседа, которая также мешала ее участникам отдавать должное гастрономическим чудесам дешевого придорожного трактира.

– Вот увидите, когда вы вернетесь домой, ваш папенька уже по-другому на все посмотрит, – убеждал Татьяну Евгений. – Ну, а ваша маменька всегда была разумной женщиной…

– Но только не в последнее время, – с тяжелым вздохом заключила девушка и грустно добавила: – Мне кажется, что у меня больше нет семьи…

– Не надо так отчаиваться! – продолжал уговаривать ее граф. – Только представьте: я пришлю вам в Петербург приглашение на Рождество, и вы с вашими домочадцами приедете к нам в деревню. По снегу, в теплых санях, все вместе, без всякой вражды, без ссор!

– А я, в свою очередь, выступлю миротворцем между вашим папенькой и дядей, – вставил Савельев, снова подмигнув Евгению, – и вообще берусь подготовить господина сенатора к неизбежной развязке.

– Вы оба сейчас говорите глупости! – вспылила девушка. – Отец никогда не согласится на этот брак…

– Вы не можете этого знать наверняка, – возражал Дмитрий Антонович, – под грузом обстоятельств человек иной раз меняет свои самые твердые и незыблемые решения.

– Хорошо. В таком случае поставьте себя на место моего дорогого папеньки-сенатора, – неожиданно предложила Татьяна. – После всего, что случилось, вы бы дали своей дочери согласие на брак с декабристом? Чтобы она уехала от вас за тридевять земель?

За столом установилась тишина, Татьяна и Евгений выжидающе смотрели на статского советника, будто от его следующих слов зависело их будущее.

– Если бы у меня была взрослая дочь… – протянул Савельев после затянувшейся паузы, глядя куда-то в сторону, – во всяком случае, я не стал бы чинить препятствия ее любви… – Помедлив немного, он добавил: – Даже если бы избранником моей дочери был государственный преступник.

По всему было видно, как нелегко дались чиновнику Третьего отделения эти крамольные слова.

– Даю тебе честное слово, Савельев, что я не поставлю в известность твое жандармское начальство об этом разговоре, – на этот раз без всякой иронии произнес Евгений.

– Вы оказались намного человечнее, чем я о вас думала! Мой отец никогда, никогда в жизни бы так не сказал! Вы – молодец! – взволнованно призналась статскому советнику Татьяна, скорая как на осуждение, так и на восхищение.

Она впервые посмотрела Дмитрию Антоновичу прямо в глаза. До этого лицо жандарма ее не интересовало, она отметила лишь пересекавший щеку уродливый шрам, и этого было достаточно, чтобы проникнуться к Савельеву еще большей неприязнью. Теперь же, избавившись от предубеждения против этого человека, Татьяна разглядела в глубоком, задумчивом взгляде Савельева страдание, какую-то неутихшую боль, которую не сумел скрыть от своих собеседников этот могущественный, облеченный властью человек. Но в следующий миг, взяв себя в руки, статский советник уже смотрел на влюбленных с покровительственным видом, как добрый, но строгий отец на проказливых детей.

– Я вижу, что решение ваше твердо, Татьяна Павловна, вы доказали это своей готовностью принести жертвы, которых от вас не посмеют принять! Я лично берусь подготовить вашего папеньку к предстоящей помолвке, – серьезно обратился к девушке Савельев. – Вот как только управлюсь с делами в Москве и вернусь в Петербург, первый же визит нанесу господину сенатору. Даю вам слово офицера! А вы, в свою очередь, должны пообещать мне, что немедленно возвратитесь домой и больше не будете нас преследовать, подвергая себя множеству опасностей и неудобств… Все можно устроить совершенно цивилизованно, без кровавых страстей!

– И не подумаю возвращаться! – дерзко перебила его Татьяна, вспыхнув, как маков цвет. – Не смейте мне указывать, вы мне не отец!

Статский советник покачал головой и заметил Евгению с усмешкой:

– Смотри, брат Шувалов, как бы тебе не сгореть дотла от эдакого огня!

– Дорогая, – нежно взял ее руку граф, – не надо ссориться с господином статским советником. Он искренне хочет нам помочь и желает только добра.

Татьяна взглянула ему в лицо, пожала плечами и вдруг закрыла ладонями лицо, склонилась на грудь к Евгению и разрыдалась. Услышав из-за перегородки звук рыданий, Бетти бросила вилку и расплакалась тоже, словно между слезными железами госпожи и служанки существовала невидимая мистическая связь. Вилим из уважения к чувствам горничной даже перестал жевать.

– Пойду, узнаю насчет лошадей, – с этими словами Дмитрий Антонович поспешно ретировался. По всему было видно, что он не на шутку взволнован и растроган.

Через полчаса казенная карета была готова. За нею порожняком должна была следовать карета Шувалова с Вилимом на облучке, та самая, на которой Евгений нелегально прибыл из владимирской деревни в Петербург. Наемная карета, впопыхах нанятая Бетти для бегства с Татьяной, представляла собой не что иное, как старую развалюху, чьи славные подвиги и дальние путешествия остались в далеком прошлом. Она еще не была готова. Возница, нерасторопный мужичонка с красным носом выпивохи, переминаясь с ноги на ногу, отвесил несколько поклонов подряд господам, когда те выходили из станционного трактира, а потом обратился к молодой княгине:

– Полагается мне, барыня добрая, деньжат с вашей милости получить на починку оси. Экипаж деликатный, городской, а ваша милость сорвали меня с биржи да приказали ехать незнамо куда… Того гляди – развалимся по дороге!

– Ну-ка, дай гляну на твою развалюху! – Савельев направился к сооружению, которое извозчик имел наглость именовать каретой. Мужичонка следовал за ним вприпрыжку, окрыляемый надеждой получить «на водку», все время пытаясь обогнать статского советника и на ходу жалуясь ему на трудную долю петербургского извозчика.

– Да знаю я вашего брата! – отмахивался от него, как от назойливой мухи, Дмитрий Антонович. – У вас у всех трудная доля, когда денег на опохмелку не хватает!

Осмотрев оси и колеса, Савельев пришел к неутешительному выводу.

– Н-да, действительно, раритет… Небось, еще при государе Павле Петровиче был изготовлен! На такой колымаге далеко не уедешь! Ваша невеста, граф, в опасности, – заявил он Шувалову, – и вряд ли доедет на этом чудовище обратно до Санкт-Петербурга.

– Так пусть берет мою карету! – тут же нашел выход Евгений. – Я все равно еду с вами, в казенной.

– Так-то оно так, – согласился статский советник, – а в каком экипаже, скажите на милость, я вас отправлю в деревню? Ведь мы расстанемся, даже не доехав до Москвы? Вы отправляетесь в свою ссылку, я – в столицу…

– Моя деревня всего в ста верстах от городской заставы, – напомнил Шувалов. – Там станции на каждом шагу, и весьма бойкие. Найму уж где-нибудь экипаж, да получше того, в котором погналась за мной Татьяна! Главное, вернуть наших беглянок домой…

На том и порешили. Татьяна с англичанкой, не скрывая радости, пересели в удобную карету графа. Евгений строго-настрого наказал Вилиму доставить барышню в Петербург, на Каменный остров, сдать с рук на руки родителям, а потом немедленно вернуться в деревню. На дорогу Вилиму была выдана некоторая сумма денег.

На прощание, высунувшись из окна кареты, Татьяна с горечью сказала возлюбленному:

– Бог свидетель, я хотела последовать за вами, чтобы никогда уже не расставаться на этом свете… Но вы предпочитаете соблюсти все формальности и приличия, и ждать, ждать… Что ж, третий раз я на вашем пути не встану! Пусть будет так, как вы хотите. Я подчиняюсь вашей воле и своей судьбе.

– Мы скоро встретимся, – виновато пряча глаза, пообещал Евгений, сжимая ее руки, – не держите только на меня сердца…

– Да не на каторгу я его везу, в самом деле! Не в Сибирь! – возмутился статский советник, чье присутствие нимало не смущало влюбленную пару, как, впрочем, и наличие кругом зевак. – Некоторые молодые барышни, начитавшиеся романов, весьма склонны все драматизировать!

– А некоторые жандармы, начитавшиеся циркуляров, весьма склонны лезть не в свое дело! – взорвалась Татьяна.

Лицо Дмитрия Антоновича уже исказилось гримасой и с уст рвалась очередная колкость, но тут вмешался Вилим:

– Вы уж извиняйте, ваше высокородие, – с высоты облучка бесцеремонно откозырял камердинер графа статскому советнику, – но барышню, должно быть, заждались папенька с маменькой. Надобно поспешать…

– Пишите мне в деревню! – успел только крикнуть возлюбленной Евгений. – Адрес Вилим подскажет…

– Прощайте! – сдавленно произнесла Татьяна и задернула кожаную шторку, чтобы никто не увидел вновь ее слез. Читатель может не сомневаться, что верная Бетти в тот же миг расплакалась тоже.

– Ну и плут же, однако, этот твой рыжий! – сказал Савельев, когда карета скрылась в дорожной пыли. – Себе на уме и весьма высокого мнения о собственной особе!

– О да! – подтвердил Евгений. Он улыбался, хотя на сердце у него было тяжело. – Но, собственно, у него немало добродетелей… Например, он невероятно предан мне, услужлив, честен. Чего еще можно желать?

– Повидал я на своем веку этаких услужливых и честных фигаро, – с недоверием заметил статский советник. – Они, как правило, помыкают своими господами.

– Ты, брат, прозорливец! – засмеялся граф. – Так и есть, порой он мною крутит… Ведь, если бы не Вилимка, я бы никогда не предпринял столь опасного вояжа в Петербург. Он раздобыл чужие документы и усадил меня, еще не протрезвевшего, в карету…

– Способности у него, однако, впечатляющие! Мой тебе совет – жени его поскорее! – вполне серьезно предложил статский советник. – Стрелы Амура сильно действуют на этих пронырливых каналий. Они почему-то всегда умудряются навязать себе на шею такую благоверную, которая потом ими всю жизнь крутит, как волчком!

– А ты не думаешь, дорогой мой жандарм, – усмехнулся Евгений, – что молодожены объединят свои таланты и вместе начнут вертеть и крутить своим господином?

– Были такие случаи, – согласился Савельев, – доходило даже до уголовщины! Но это бывает, если господин совсем размазня и безмозглая марионетка! Ты, Шувалов, не таков и сможешь за себя постоять. Я ведь не первый день тебя знаю! – Он многозначительно коснулся шрама на своей щеке, и оба разом рассмеялись.

* * *

…Между тем Татьяна, заявившая о своей покорности судьбе, вовсе не собиралась возвращаться домой. Попытка пойти напролом не удалась, и теперь она обдумывала план дальнейших действий. В этом плане отсутствовала только одна составляющая – покорное ожидание официально благословленной свадьбы под родительским кровом. Татьяна понимала, что отец-сенатор никогда не согласится на ее брак с опальным родственником. Совместные доводы Евгения и статского советника были очень убедительны, но убеждали они только их самих. Татьяна уже приняла и отвергла с десяток самых сумасбродных планов своего немедленного воссоединения с любимым, как вдруг поняла, что карета останавливается.

Отъехав всего на полверсты от дорожного трактира, Вилим остановил лошадей и спрыгнул с козел.

– Что случилось? – испуганно спросила княгиня, выглядывая из окна кареты.

– У меня есть план, Татьяна Павловна, – заговорщицким громким шепотом произнес камердинер графа. В такой секретности, правда, не было никакой нужды, так как подслушивать было некому, но Вилим испытывал наслаждение оттого, что в его жизни появилась новая интрига, а интрига без тайны для него интереса не имела. – Ведь вы не хотите возвращаться в Петербург? Нет? А я, по секрету вам признаюсь, обещал графине Прасковье Игнатьевне, что хозяин приедет обратно в деревню с невестой. Что же получается? Выходит, вам в Питер возвращаться совсем не резон! Вас ждут совсем в другом месте!

– Браво, браво, Вилим! – бурно захлопала в ладоши Бетти. Слуга, явно подражавший какому-то виденному им актеру, шаркнул в пыли ногой и театрально раскланялся. Татьяна утерла слезы и невольно улыбнулась.

– Да, но как же мы поедем? – озадачилась она. – Ведь мы тогда снова встретимся в дороге с графом и статским советником? Будет то же, что сегодня. Они велят мне возвращаться в Петербург…

– А мы их обгоним, вот и не встретимся! – с самодовольной улыбкой заявил Вилим.

– Но как?

– Днем мы будем ехать медленно, деревнями, в объезд. Там дороги хуже, но у вас в карете имеются мягкие подушки. Зато еда в деревне нам обойдется дешевле, да она там и посвежее. Уж мы с Бетти не оставим вас голодной, ваше сиятельство! Ночью же я буду выезжать на главный тракт и гнать лошадей во всю мочь в ту пору, когда наши господа отдыхают на постоялых дворах. Верьте чести, мы их обгоним!

– Да, но ты совсем не будешь спать! – с сомнением произнесла княгиня. На лице англичанки был ясно написан ужас вперемешку с восхищением. Бетти обожала чувствительные романы и все с ними связанное – геройство, клятвы, подвиги и жертвы.

– Я буду спать днем на сеновале, пока лошади отдыхают, – тут же нашелся Вилим. – Часа два-три меня вполне освежат. Я неприхотлив! А вы будете спать ночами в карете. Будет, конечно, трясти, но к этому привыкают…

– Он – джени! Джени! – снова восторженно захлопала в ладоши Бетти.

– Да, ты – гений! – воскликнула окончательно убежденная Татьяна. – Не будем терять времени, едем скорее!

Перед тем как княгиня задернула занавеску, московский Фигаро успел подмигнуть своей рыжей Сюзанне. Та добродетельно зарделась и спряталась в глубь кареты с такой поспешностью, словно ее пытался соблазнить сам неотразимый Ловлас. Вилим уселся на козлы, взмахнул бичом, гикнул диким голосом… Лошади бодро взяли с места, и карета покатилась вдаль, вздымая облака белой пыли.

* * *

Еще двое наших старых знакомых направлялись из Петербурга в Москву, но не в экипаже, а верхом. Насколько драгунский кивер шел к лицу штабс-капитана Белозерского, настолько же нелепо он смотрелся на голове прапорщика Ростопчина. В кивере тот казался еще меньше ростом, а мелкие черты лица становились совсем незначительными. Другим бравым офицерам форма неизменно шла, его же сильно старила, и в свои семнадцать лет он выглядел на все тридцать. Словом, тщедушный сын знаменитого губернатора окончательно терялся рядом с красавцем Борисом Белозерским.

Всю дорогу младший Ростопчин пребывал в меланхолии, причиной которой стала внезапная смерть примы Неаполитанской оперы Сильваны Казарини. Первая же его влюбленность закончилась таким нелепым и трагическим образом! Борис, прекрасно знавший, что у его друга не было ни малейшего шанса заслужить расположение певицы, тем не менее всячески его утешал, чтобы тот окончательно не пал духом:

– Она ведь обещала тебе еще один тур вальса, это говорит о многом! И мазурка была за тобой, помнишь? А уж после мазурки Казарини была бы тобой просто покорена… Ты отлично танцуешь!

– Да, да, непременно была бы покорена! – самодовольно и вместе с тем горестно восклицал Андрей. При упоминании рокового бала в Царском Селе он тут же приходил в невероятное волнение, на его бледных щеках проступали розовые пятна. – Если бы, черт возьми, не французская кадриль! И не мерзавец Бенкендорф! Это он погубил Сильвану…

– В «Петербургских ведомостях» писали о каком-то сердечном приступе, – напомнил Борис.

– Это ложь! – возмущался Ростопчин. – Ты видел ее – это была певчая птица, райский цветок, совершенство! Какой у нее мог быть сердечный приступ при таком изумительном цвете лица?! Полно тебе… Она покончила с собой. Бенкендорф сказал ей во время танца какую-то мерзость, я видел, как страшно она изменилась в лице и потом танцевала как неживая. Наверняка он унизил ее, захотел сделать своей шпионкой и доносчицей. Я предвидел его домогательства, поэтому ни за что не уступал ему французскую кадриль. Но Сильвана сама предпочла его мне…

– Потому что она испугалась за тебя, – заметил старший товарищ. – Иначе вышел бы грандиозный скандал, а ты сам знаешь, Бенкендорф не из тех людей, с кем можно ссориться!

– Да, да, разумеется, она поспешила предотвратить скандал! – подхватил Андрей. – Ведь этот мерзавец посмел мне угрожать, и я не собирался это так оставить. Бедняжка! Ах, какой он негодяй!

– А почему ты не бросился за нею вслед, когда она расстроила наше каре и покинула зал? – Этот вопрос Борис давно уже хотел задать другу.

– Так ведь я в это время танцевал, неужто ты не видал?.. С Виельгорской…

– С Эльзой Карловной, что ли? С Биронихой? – усмехнулся Белозерский.

– Нет, с ее дочкой, – выдержав паузу, признался Ростопчин.

– Так ведь ей всего десять лет! Она – дитя! – недоумевал Борис.

– Ну вот поэтому я и не мог бросить танца и расстроить каре, – поник головой Андрей, – ведь это был первый бал в ее жизни. Первая кадриль с настоящим кавалером – и вдруг такой конфуз… Бедняжка выплакала бы себе глаза!

– Что ж, это было очень благородно с твоей стороны, – с удивлением взглянул на друга штабс-капитан.

Борис не винил себя напрямую в гибели той, что безнадежно любила его с детства. Да, он оттолкнул ее, отверг ее нежные чувства, не оставил ей надежды, которую Сильвана, оказывается, питала все эти годы. Да, он был прямолинеен, почти груб, позволил себе даже насмехаться над этой девицей… Но только так можно было привести в чувство чересчур экзальтированную итальянку. «И какая невероятная глупость! – восклицал про себя Борис. – Можно ли было оставаться такой наивной дурочкой!» Он не верил в то, что именно его издевки стали причиной гибели певицы, но все же осознавал некоторую свою причастность к этой неожиданной, трагической развязке. Прочитав в газете некролог, Борис несколько дней не мог прийти в себя. Его мучила совесть. Он даже порывался писать стихи, посвященные Сильване Казарини, надеясь, что их напечатают в ближайшем номере «Сына Отечества». Однако рифмы вылетали какие-то несуразные, сравнения банальные до зубной боли, и в результате выходило нечто шаблонное, неискреннее, вроде панегирика на заказ. Борис Белозерский не умел посвящать стихов Каталине Обольяниновой, позже принявшей сценическое имя Казарини, ни при ее жизни, ни после ее смерти. В конце концов, он вынужден был признать, что не испытывает к покойнице никаких чувств и только зря тратит время. Несмотря на угрызения совести, он в ту же ночь легко и вдохновенно написал сонет, посвященный индийской принцессе. О прекрасной Майтрейи он помнил каждую секунду и хранил ее необыкновенный образ в своем сердце. Наутро он отослал сонет в редакцию «Сына Отечества», и уже к вечеру получил записку от Булгарина, что стихи понравились и будут опубликованы в ближайшем номере.

Однако Борису не терпелось самому прочесть сонет Майтрейи, как некогда он читал свои стихи покойной Лизе Ростопчиной, приводя девушку в трепет и восторг. Он отправил записку кузине, виконтессе де Гранси, с просьбой принять его, но посыльный вернулся с ошеломительной новостью – виконтесса вместе с воспитанницей отбыли в Москву. Это было ударом для штабс-капитана. Борис так надеялся, что индийская принцесса, столь явно обласканная двором и лично императрицей Александрой Федоровной, останется в Царском, и он будет часто с нею видаться, приезжая из Гатчины.

С каждой минутой князь Борис все больше ощущал, что не видеть Майтрейи для него становится мукой. Он испросил в полку отпуск для себя и Андрея Ростопчина, которого не мог оставить в плену его черной меланхолии. К тому же, прапорщик недавно получил письмо от матери, в котором та сообщала о приезде старшего брата, графа Сергея, вернувшегося домой после долгих лет скитания по Европе.

Решено было, что они вдвоем отправятся в путь. Однако Белозерский до конца не представлял себе, какую рану оставила Сильвана Казарини в сердце его друга. Андрей всю дорогу говорил только о безвременно умершей певице и о роковом бале в Царском Селе да осыпал проклятиями шефа жандармов.

Штабс-капитан предпочитал ехать деревенской дорогой, полагая, что мягкая земля полезнее лошадям, чем засыпанное гравием шоссе. Его конь по кличке Преданный служил ему девять лет и считался самым старым в полку. Однако Борис ни за что не хотел с ним расставаться, любил его всей душой и берег.

* * *

Доехав до большого села, путешественники решили перекусить в трактире, стоявшем у самой околицы. Они спешились и, так как их никто не встречал, сами привязали коней к кормушке с сеном. В это ранее время в темноватой просторной зале, пропахшей табачным дымом и кислыми щами, было еще малолюдно. В углу одиноко обедал какой-то мрачный бородач. В другом углу два мужичка, уже довольно пьяненькие, братались и лезли друг к другу целоваться. Впрочем, они не слишком шумели. Офицеры, усевшись за стол у окна, заказали подоспевшему сонному половому обед.

– Каждое лето, отправляясь в отпуск в наше подмосковное имение, я изучал все кабаки на этой дороге, – просвещал товарища Белозерский, – и знаю прекрасно, что где можно вкушать, а чего лучше не касаться. Здесь, например, можно было угоститься недурственными печеными петушками…

– Отчего только петушками? – без энтузиазма поинтересовался Ростопчин.

– Да потому, дружище, что курица несет яйца, и режут ее в деревне только, когда она нестись перестает! А петухов в курятнике много не нужно. Оттого и петушки… Как только я отведаю их тут, сразу чувствую – дом уже рядом!

– А меня вот домой не тянет… – признался Ростопчин.

– Неужели? А как же Вороново? – удивился Борис, считавший ростопчинское поместье самым прекрасным местом на земле. Ведь именно там он испытал настоящее счастье, встретил свою первую любовь, а людям свойственно идеализировать места, где они были счастливы.

– Знаешь, дружище, Вороново без отца превратилось в монастырь, последнее пристанище иезуитов, – криво улыбнувшись, ответил Андрей. – Матушка собрала там два десятка девиц, в основном француженок, старых дев и падших женщин. Выстроила католическую часовню. Она бы и собор построила, если бы ей позволили. Святые отцы приезжают из Москвы служить воскресные мессы, исповедуют и причащают девиц. Матушка даже вознамерилась обратить всех своих крестьян в католичество и сама принялась обучать их французскому и латыни…