Текст книги "Посланница судьбы"

Автор книги: Анна Малышева

Соавторы: Анатолий Ковалев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ваши предсказания постепенно начинают сбываться, сударыня, – не без язвительности сообщил Илья Романович, приложившись к ее маленькой ручке, украшенной дорогими перстнями. – Меня навестила редкая гостья – удача! Быть может, посетит и любовь…

Теофилия Летуновская была настолько ошеломлена, что не нашлась с ответом. Поведение князя повергло в окончательный ступор и самого Казимира Аристарховича, которого трудно было чем-то удивить в принципе.

– Может, он помешался? – авторитетно предположил купец Жевнов, когда дверь за Белозерским захлопнулась. – Банкроты частенько того… В сумасшедших домах их полно!

– Нет… – протянул очнувшийся от изумления Летуновский. – Тут что-то другое.

Примерно через неделю после описанного события и появился Илларион, бывший дворецкий князя. Для Летуновского его появление в первую очередь послужило поводом нанести визит Илье Романовичу, чтобы по возможности узнать хоть что-нибудь о том «золоте», на которое тот набрел. В записке, адресованной Белозерскому, ростовщик написал следующее:

«С Вами ищет встречи некий человек, явившийся ко мне как призрак из прошлого. Он утверждает, что мог бы оказаться для Вас весьма полезным»…

Князь принял их в своей мрачной гостиной, где на стенах до сих пор красовался синий лионский бархат, когда-то после ремонта особняка, пострадавшего от пожара, новенький, глубокого цвета, а теперь выцветший и посеревший. Все так же на стене висела картина «Молитва сироты», приписываемая кисти Буше. Илья Романович, сидя в креслах у холодного огромного камина, долго щурился, прежде чем признал в Илларионе своего бывшего дворецкого. Неудивительно, ведь служил тот недолго, всего несколько месяцев, и это было семнадцать лет назад. Теперь Калошин был, скорее, похож на какого-то малопреуспевшего лавочника, чем на бывшего слугу. Однако пылавшие прежним огнем черные глаза выдавали в нем прежнего природного разбойника.

– Вот каналья! – выругался Белозерский, когда до него, наконец, дошло, кто перед ним стоит. – Где же ты пропадал столько времени? Я уж решил, что и на белом свете тебя давно нет…

– Жив, как видите, Илья Романович… Жив, и пришел перед вами повиниться! – У визитера был такой смиренный, застенчивый вид, что князь на миг засомневался, тот ли это самый, наглый и бесстрашный Илларион или же его двойник. – Поручения вашего я тогда не исполнил, – продолжал бывший дворецкий, опустив голову, – оттого и совестно было возвращаться.

– Так я тебе и поверил! – ухмыльнулся князь. – Совестно ему было! Скажи на милость! Небось свернул с полпути, нашел место подоходней!

– После неудачи, которая меня постигла, я служил в столичной Управе частным приставом, – честно признался Калошин.

– Бывший разбойник служил приставом?! Вот так дела! – Князь был заинтригован. – Как тебе нравится это вранье, Казимир? – обратился он к Летуновскому.

– В Управы иногда берут бывших колодников, – дипломатично заметил тот. – Работа грязная, не всякий захочет пачкаться.

– Ну, а теперь ко мне зачем пожаловал? – В голосе Белозерского все явственнее слышались презрительные нотки. – Неужто казенные харчи опротивели, решил на моих подкормиться?

– Да я не за харчами вовсе, – отмахнулся Илларион, – я пришел, чтобы рассказать правду о вашей племяннице…

– Моя бедная племянница давно в раю вместе со своими домочадцами, – перебил его Илья Романович, скосив глаза на поляка. Тот делал вид, что разговор ему совершенно безразличен, и даже отошел в сторону, с интересом разглядывая портрет несчастной сироты, грациозно сложившей руки на груди и устремившей к небу невинные глаза, полные слез. Впрочем, портрет этот, как и все более-менее ценное имущество князя, был ему давно известен, и ростовщик имел о нем весьма определенное мнение: «Подделка!»

– Как в раю?.. А, ну да… Разумеется, – опомнился от удивления Калошин, – я ведь имел в виду ту авантюристку, что выдавала себя за вашу племянницу.

– Мне нет дела до авантюристок! – отрезал князь. – И до авантюристов тоже! Сброда всякого развелось – не продохнуть!

– Да ведь, Илья Романович, вам до нее дела нет потому, что вы считаете ее покойницей! – скороговоркой выпалил Илларион, отлично понявший, в кого метил князь, говоря об авантюристах. Зная крутой нрав Белозерского, он боялся, что ему укажут на дверь и не дадут досказать. – А она на самом деле жива… Живехонька! Под могильной плитой на кладбище Василеостровского острога лежит совсем другая девица…

– Что за чушь?! – вспылил князь. – Меня известили о ее смерти!

– Да ведь умерла-то не она, Илья Романович, а совсем другая девица, гулящая! – почуяв твердую почву под ногами, Илларион заговорил бойчее. – Ее и похоронили под видом вашей племянницы, то есть… Под видом авантюристки этой. А сама она вышла на свободу под видом той девки! Это мне известно доподлинно через самых верных людей, по старой службе!

Илларион приосанился, всем своим видом показывая, что сказал достаточно, и не намерен более навязываться. В серых выпуклых глазах князя мелькнуло беспокойство. С минуту он смотрел то на Иллариона, то на спину Летуновского, по которой, впрочем, нельзя было ничего прочесть.

– Я повторяю, мне нет до нее никакого дела, – наконец процедил сквозь зубы Белозерский. И внезапно, совсем другим тоном, тревожным и испуганным, добавил: – Где же она сейчас? Тебе известно?

Илларион загадочно улыбнулся:

– Я, Илья Романович, насчет многого, очень многого могу быть известен… Вот только не знаю, сумею ли вам угодить?

– Ты говоришь, семнадцать лет назад она живой вышла из острога… – пробормотал князь, хмурясь и кусая губы. – Это ничего еще не значит. За семнадцать лет она могла семнадцать раз умереть. И даже семнадцать по семнадцать раз! Да пусть она и жива – повторяю, мне до нее дела нет!

– Конечно, конечно, – вкрадчиво заметил Калошин, – смерть не по лесу ходит, а по людям, знаем… Только… Вам-то нет до нее дела, но ведь вполне возможно, что ей… гм… есть дело до вас, и она вновь захочет вас побеспокоить насчет своих имущественных прав… Это будет… Неприятно.

Скромно произнеся последнее слово, Илларион многозначительно умолк. В гостиной стало очень тихо. Летуновский оторвался, наконец, от созерцания молящейся сироты, над которой витали ангелы в количестве, вряд ли потребном одному человеку, и оглянулся на князя. Илья Романович сидел, подавшись вперед, судорожно впившись пальцами в подлокотники кресла, с приоткрытым ртом, будто хотел вскочить и что-то сказать, но одновременно потерял и дар речи, и способности владения членами. Он глядел на бывшего слугу с таким ужасом, словно тот нес на своем смуглом лице огненную печать преисподней.

* * *

Казимир Аристархович вернулся домой совершенно разбитым, с больной головой. Он отказался от ужина и велел камердинеру приготовить ему другой фрак, предназначенный для вечернего приема.

– Что случилось? – войдя к нему в кабинет, настороженно спросила молодая супруга. – На тебе лица нет.

– Все пошло кувырком, – раздраженно бросил он в ответ, – лучше не спрашивай. Как говорится, человек хочет, а Бог хохочет.

– Потому что дело, которым мы все тут занимаемся, не угодно Богу! – Теофилия перекрестилась.

– Неужели? – усмехнулся Летуновский. – По-твоему, Бог покровительствует ворам и мошенникам?

– Как ты не понимаешь, Казимирушка, – ласково сказала супруга, и ее наивные глаза приобрели странно серьезное выражение. – Бог дает князю время для покаяния, чтобы он сам искупил свою вину.

– Не знаю, что ему дает Бог, – с долей сомнения произнес ростовщик, – но Белозерскому всегда в последний момент выпадает удача. Это непременно дьявольское везение.

– Не нам об этом судить, дорогой… Дьявол ничего не может подарить человеку, у него нет на это власти. Он только обещает и потом обманывает. Так что…

Летуновский уже привык к тому, что жена, которую многие считали чуть не дурочкой, говорит подчас неожиданные вещи, особенно если разговор касается вопросов веры. Сам он стал посещать церковь совсем недавно, после венчания. Теофилия настоятельно и в то же время мягко требовала от мужа, чтобы он регулярно исповедовался и причащался, как подобает доброму католику, а по воскресеньям делал пожертвования в церковную казну. Эта материальная сторона веры была очень понятна ростовщику. Вносишь деньги – покупаешь место в раю. И потому Летуновский с таким воодушевлением раскошеливался, когда ему протягивали корзинку для пожертвований. Кроме того, Летуновский по своей личной инициативе передал отцу-настоятелю кругленькую сумму на переустройство храма. Деревянная церковь Святого Людовика Французского должна была вскоре превратиться в каменное здание классического образца.

– Не судите князя, Бог ему судья, – тихо произнесла Теофилия, покидая кабинет мужа. Напоследок он услышал, как она совсем шепотом добавила: – Я ведь говорила, это дурная затея…

Сам Летуновский считал «дурную затею» актом справедливого возмездия. Когда три года назад к нему явился некий барон фон Лаузаннер с письмом от воскресшей Елены Мещерской, ныне виконтессы де Гранси, ростовщик пережил ужасные минуты. Летуновский обнаружил, что оказался соучастником преступления, позволив Белозерскому ограбить сироту, лишить ее огромного состояния. Удар получился вдвойне сокрушительным еще и оттого, что в семье Мещерских его всегда принимали запросто. Он был вхож в дом и знал Елену с колыбели. Поляк частенько одаривал ее дорогими немецкими куклами, детскими веерами, привезенными из Китая, и прочими безделушками. «Балуешь ты мою Аленушку, Казимир, – выговаривал ему граф Денис Иванович. – Не хотелось бы мне видеть в ней индюшачьего жеманства наших московских барынек и барышень. Потому-то и стараюсь оградить ее от лишней роскоши, хочу, чтобы она с детства знала, как живут простые люди. От жизненных невзгод веером не отмахнешься!» И вот эту самую Аленушку, которую ростовщик когда-то баловал вопреки просьбам покойного графа, Илья Романович и ограбил не без его деятельной помощи! Князь заверил и всячески подтвердил, что все Мещерские погибли в страшном московском пожаре, а он, Белозерский, является их единственным законным наследником.

Тогда, три года назад, Летуновский дал себе слово искупить собственную невольную вину. С той поры он действовал в интересах виконтессы де Гранси, решительно отказавшись от какого-либо вознаграждения с ее стороны. «Передайте виконтессе, что я намерен вернуть по принадлежности деньги и поместья ее родителей, чего бы мне это ни стоило!» – заявил он Лаузаннеру-Алларзону. План по разорению князя первоначально был прост, так как ростовщик прекрасно знал его главную слабость – карты. Но не тут-то было. В дело вмешалась строгая экономка, которую поляк сам же когда-то рекомендовал Белозерскому. Летуновский сто раз проклял себя за то, что сам вложил оружие сопернику в руки. «Это все равно, что подарить кому-то свирепую сторожевую собаку, а потом полезть в этот дом с целью ограбления! – сетовал он про себя. – Да еще и с самомнением оказалась бабенка-то!» «Цербер» Изольда проявила себя достойным противником. Если бы не экономка, не ее близкие отношения с князем, которыми она тешила свое тщеславие, Илья Романович влачил бы нищенское существование в Тихих Заводях, а то и вовсе угодил бы в долговую яму.

Летуновскому с Лаузаннером пришлось поломать голову. Барон предпринял поездку на Урал, купил там за гроши несколько «пустышек» и подобрал надежных людей, согласившихся участвовать в афере. Летуновский, наблюдавший за деятельностью Лаузаннера, одновременно восхищался расторопностью сыщика и в то же время побаивался его. «Этот ваш Иегуда Алларзон уж очень смел и боек, как я посмотрю!» – писал он виконтессе в Париж. Продаваемые поместья Белозерского покупались на имя барона, и ростовщик всякий раз настороженно спрашивал в письмах Елену: «Вы ничем не рискуете? Вы настолько доверяете этому еврею?» Между тем при покупке каждого поместья барон сразу же оформлял дарственную и отправлял ее с курьером в Париж. По просьбе виконтессы, имя одариваемого в бумагах не указывалось, она могла вписать его в любой момент.

Летуновский все рассказал Теофилии, поскольку вообще никогда от нее ничего не скрывал и даже уговорил ее подыграть ему с пасьянсом. Супруга долго упиралась, потому что считала гадание на картах большим грехом. «Да ведь тебе не надо, в самом деле, раскладывать никакого пасьянса! – возмущался Казимир Аристархович. – Придется только сказать, что князю выпала удача во всех начинаниях!» «Ты сам не отдаешь себе отчета в том, на что меня подговариваешь! – молодая женщина негодовала так, словно ее склоняли к прелюбодеянию. Она даже заплакала и, уходя к себе в будуар, бросила: «Ни за что, слышишь, ни за что!» Однако вечером, когда ростовщик сидел, насупившись, в своем кабинете у камина, Теофилия осторожно, на цыпочках, подкралась к нему и с виноватым вздохом проговорила: «Что же, я сделаю по-твоему, жена должна во всем слушаться мужа и повиноваться ему…» Ее настроение, прежде неизменно радужное и легкое, менялось теперь с той же частотой, с какой Теофилия ходила к исповеди, а исповедовалась она несколько раз в неделю. Каждый раз, сообщив Белозерскому, какую баснословную удачу сулят ему карты, Теофилия отправлялась в церковь, а после вновь закатывала мужу сцену. «Какого лешего ты сплетничаешь и посвящаешь в наши дела иезуитов?!» – негодовал Казимир Аристархович. «Я исповедовалась, а не сплетничала! – вспыхивала Теофилия. – Вы хотите разорить человека, пустить его по миру и даже меня в это впутали!» «Ну, знаешь! – негодовал Летуновский. – Не думал я, что женюсь на такой святоше!» Теофилия плакала и по нескольку дней дулась на мужа, не желая принимать его на своей половине. Однако Летуновский хорошо изучил отходчивый характер супруги и ничего не принимал близко к сердцу. Вскоре она опять сидела у него на коленях и, накручивая на тоненький палец рыжие с проседью бакенбарды Казимира, щебетала о всяких невероятных пустяках.

…И вот вчера Летуновский узнал, что виконтесса прибыла в Москву. Она прислала ему короткую записку и просила непременно приехать на другой день. Именно на встречу с ней, с прежней «Аленушкой», которую он по неведению ограбил, ростовщик собирался столь тщательно и нервно, поливая бранью камердинера за все его прегрешения, вольные и невольные, – от следов прикипевшего крахмала на манжетах до внезапно хлынувшего дождя, который барабанил в оконные стекла, как назойливый проситель, которого не желают принять.

* * *

Элен де Гранси сняла небольшой особняк в переулке рядом с Маросейкой, сдававшийся за полцены по причине своей дурной славы. Здесь двенадцать лет назад граф Х. в порыве безумия зарубил топором жену и дочь. Графа признали сумасшедшим, и он до сих пор пребывал в соответствующем заведении под неусыпным надзором докторов и жандармов. Родственники-опекуны безумца и его имущества, отбыв за границу, сдавали дом за ничтожно малую цену. Однако желающих снять апартаменты, в которых произошло страшное убийство, не находилось, и особняк пустовал. Барон Лаузаннер, не веривший в привидения, предложил Елене этот выгодный вариант, заметив: «Предрассудки порой неоправданно дорого обходятся людям… Но те, кто предрассудкам чужд, могут выиграть на них!» Подумав немного, Елена согласилась, однако самым строгим образом наказала: «Пусть священник освятит все комнаты!» До священника, однако, дело не дошло, потому что сыщик не вернулся в Москву, а погиб самым ужасным образом на глазах у виконтессы. Всю дорогу из Петербурга в Москву она вспоминала об этом страшном событии и кляла себя за то, что не сумела предотвратить смерть человека, который был ей так необходим. Теперь Елена даже не понимала, что она будет делать в Москве без Алларзона, без своего основного орудия мщения, ведь это он разработал план полного разорения князя Белозерского, ее дядюшки. Именно он являлся постановщиком спектакля, последний акт которого еще не был разыгран. Алларзон был так скрытен, и в силу своей профессии, и по натуре, что виконтесса даже не знала всех участников этой пьесы. И, как назло, не осталось никаких записных книжек и дневников сыщика! Все уничтожил свирепый огонь, бушевавший несколько часов в его доме. Теперь была одна надежда – Казимир Летуновский, хотя бы частично посвященный в план барона Лаузаннера.

Виконтесса со своей малочисленной свитой прибыла в Первопрестольную поздним вечером. Накрапывал мелкий сентябрьский дождь, пахло мокрыми липами и дымом костров, пылавших по всему городу. По мнению доктора Гааза, утверждавшего, что холера распространяется не только по воде, но и по воздуху, эти костры были хоть и малой, но все равно защитой перед надвигающейся на город страшной эпидемией.

Новая дорога, недавно проложенная из Петербурга в Москву, сильно утомила Элен. Несмотря на то что ее называли модным французским словом «шоссе», она тем не менее показалась виконтессе скверной и мучительной по сравнению с европейскими дорогами. В скорости был небольшой урон: от Парижа до Варшавы проезжали тридцать – тридцать пять миль за сутки, а из Петербурга в Москву двадцать восемь миль за двадцать четыре часа уже казались чудом. Но качество дорог не шло ни в какое сравнение. Тряска была настолько ужасной, что невозможно было уснуть, и к концу путешествия тело ныло так, словно подверглось жестокому избиению, несмотря на мягкие подушки, которыми путешественники запаслись загодя. Поэтому, прибыв в Москву, смертельно уставшие Елена с Майтрейи сразу уснули, толком даже не успев рассмотреть свое новое пристанище.

Они проспали почти сутки и только на третий день по приезде выбрались в город. Прогулялись пешком до Красной площади, а оттуда, наняв экипаж, проехали по бульварам и остановились у Новодевичьего монастыря. Впервые за семнадцать лет Елена посетила могилы родителей и была крайне удивлена тем, что надгробия находились в прекрасном состоянии. Она-то думала, что найдет их заросшими мхом и крапивой, совершенно заброшенными. Напротив, отполированные гранитные плиты блестели, как новые, трава вокруг них была прополота, а на могилах отца и матери лежали букеты увядших цветов. «На днях была очередная годовщина их смерти, – размышляла виконтесса. – Кто же принес сюда эти цветы? Не дядюшка ведь, в самом деле?!» Других родственников у нее не осталось, и Елена терялась в догадках.

– Смотри, здесь написано твое имя! – в изумлении воскликнула Майтрейи, указав пальцем на могильную плиту.

– Там лежит моя нянька Василиса, – спокойно ответила виконтесса. – После пожара ее по ошибке приняли за меня и похоронили рядом с родителями. Так я перестала существовать для мира живых, и мне пришлось родиться заново, с новым именем.

Елена говорила почти шутливо, но в ее голосе слышалась глубоко спрятанная горечь. Майтрейи жадно внимала этому очередному откровению своей покровительницы и подруги, сдвинув тонкие, прелестно очерченные брови, и ее смуглое лицо слегка бледнело от волнения. С тех пор как они пересекли границу Российской империи, принцесса узнавала много нового о своей наставнице. И хотя виконтесса рассказывала далеко не все и старалась быть очень осторожной, ее прошлое было так печально, что рассказы эти всякий раз глубоко ранили сердце Майтрейи. Девушка молча изумлялась тому, насколько скрытной и загадочной оказалась Елена, которую она с детства считала самым близким человеком, с которой привыкла делиться сокровенными тайнами и желаниями. В детстве не было у Майтрейи такого секрета, который оставался бы неизвестен Елене долее минуты. Но теперь Майтрейи начинала взрослеть и понимать, что человеческое сердце глубоко и в нем есть такие пропасти, о которых другому человеку, будь он даже близким и любимым, ничего не дано знать.

Посетив кладбище, они вернулись домой, и виконтесса, осмотрев свое новое жилище, снова, как и в Петербурге, осталась очень недовольна выбором Алларзона. В прошлый раз она разбранила только его вульгарный вкус, хотя снятый им в Петербурге особняк был устроен с полным комфортом. Сейчас она находила, что дом вовсе непригоден для жилья. Правда, высказать свои претензии нынче было некому…

Дом, который снял для нее знаменитый парижский сыщик, снаружи выглядел совершенно невинно. Это был типичнейший московский особняк, притаившийся в одном из переулков, в один этаж, с небольшим мезонином, оштукатуренный и окрашенный в желтый цвет, с плоскими полуколоннами по фасаду. Вход в него был со двора, совсем крошечного, где едва помещался один экипаж. Все было довольно скромно и вполне привлекательно, учитывая цену, за которую предприимчивый Алларзон снял жилье. Сюрпризы, и неприятные, начинались внутри.

Когда виконтесса со своей воспитанницей прошли анфиладой комнат, вытянутой вдоль фасада, они молча переглянулись. На всегда веселом, оживленном личике Майтрейи отобразился испуг. Елена, пожав плечами, заметила:

– Что же, мы здесь не навсегда…

Она говорила небрежно, чтобы успокоить девушку, до которой, стараниями слуг, уже дошла страшная история особняка. Майтрейи была глубоко чувствительна к подобным вещам. На этот раз и сама Елена, отличавшаяся куда большим хладнокровием, испытала нечто вроде страха.

С первого взгляда в этом доме не замечалось ничего зловещего. Комнаты были маленькие, но светлые. Обои – чистые и довольно дорогие. Обстановка – старомодная, но вполне достаточная. И все же этот дом внушал тревогу, смутную и неодолимую. Сам его стылый воздух, в котором чувствовался угрожающий сладковатый душок, сохранил в доме атмосферу той кровавой расправы, которую учинил здесь безумец. Елена долго простояла у окна, но по переулку никто не прошел, не проехал ни один экипаж. Казалось, этого места избегали. Оглядев комнаты, виконтесса приказала снять и вынести из дома во флигель все зеркала и портреты, которые здесь водились в необычайном изобилии. Они казались ей немыми свидетелями преступления – в зеркалах отражались ужасные сцены, портреты предков графа и графини беспомощно взирали на то, что происходило на их глазах. Майтрейи целиком одобрила этот малодушный шаг. Едва оглядевшись в этом доме, она мечтала только о том, чтобы скорее отсюда уехать.

Вечером явился Летуновский. Виконтесса совсем не увидела перемен в его внешности. В детстве ростовщик казался ей стариком, сейчас он выглядел точно так же, словно время для него остановилось. Зато Казимир Аристархович едва узнал в этой бесстрастной красавице прежнюю Аленушку, бойкую, веселую, наивную девчушку, которую он баловал в детстве дорогими подарками. У Аленушки были самые веселые на свете глаза, какие только видал Летуновский. Глаза виконтессы были словно зимние озера, закованные голубым льдом. Взгляд, холодный и пронизывающий, разом охватил всю фигуру ростовщика, заставив его задрожать.

– Государыня моя, Елена Денисовна, должен я повиниться перед вами в содеянном, хоть и без злого умысла я это натворил… – начал он, предпринимая неуклюжую попытку встать на колени. – Ведь я, получается, вас ограбил, отдав прощелыге Белозерскому то, что по праву принадлежало вам.

– Немедленно встаньте! – строго приказала виконтесса. – Не вы меня ограбили, а дядюшка. Он всю Москву сумел обмануть, не только вас. Поэтому не в чем вам передо мной виниться. К тому же теперь мы компаньоны и делаем одно дело.

– Увы, вынужден признаться, что наше с вами дело прогорает, – заявил Летуновский после того, как поднялся с колен и был приглашен сесть в кресло.

– То есть, как прогорает? – сдвинув брови, грозно спросила Элен.

– Ваш дядюшка не желает больше вкладывать средства в изумрудные горы и золотоносные жилы и ведет себя так, будто сошел с ума! – горестно сообщил Летуновский. – Кто же мог этого ждать?! Он был покорен, как ягненок, и плясал под мою дудку… И вдруг начал бунтовать!

«Час от часу не легче! – с тревогой думала Елена. – С Зинаидой вышла осечка, ей удалось сбежать, еще и дядюшка начал коленца выкидывать!»

– Не понимаю, что с ним происходит, – продолжал между тем Казимир Аристархович. – Откуда что взялось? Заговорил о каком-то золоте, которое сам раздобудет… Поместий у него больше нет, значит, доходов он никаких не имеет. Часть капитала сохранила для него Изольда Тихоновна, экономка, которую я сам в свое время ему рекомендовал. Однако денег надолго не достанет. Оптимизм князя кажется мне беспочвенным… Разве что Илья Романович внезапное наследство получил, на наше с вами несчастье?

– Неоткуда ему ждать наследства, – твердо заявила виконтесса, – родственники его покойной супруги бедны, как церковные мыши. Насколько я знаю, он женился по любви, а не по расчету. Я слышала однажды, как мои родители обсуждали брак Ильи Романовича на Наталье Харитоновне, удивляясь, что он выбрал именно ее, когда были невесты и побогаче, и породовитей. Что же касается нас, Белозерских-Мещерских, то вы и сами прекрасно знаете, я – его единственная родственница.

– Что же тогда стряслось? – развел руками поляк. – Ну не клад же он нашел, в самом деле?.. А еще, – вспомнил вдруг Летуновский, – явился к нему этот разбойник после стольких-то лет…

– Разбойник? – переспросила Елена.

– Илларион, бывший дворецкий князя, – подтвердил ее догадку Казимир Аристархович, – свалился, как снег на голову. И, представьте себе, подлецу известно, что вы живы! Откуда он это может знать?

– Илларион ведь некогда служил частным приставом в Гавани, – загадочно усмехнулась она, – и по долгу службы был посвящен во многие тайны.

Виконтессу даже порадовала эта новость, потому что Алларзон еще год назад потерял из виду Иллариона Калошина, бежавшего из столицы в неведомом направлении.

– Неужели дядюшка снова взял его на службу? – поинтересовалась Елена.

– Взял! Два сапога пара, хозяин и слуга! – в сердцах воскликнул Летуновский, не упомянув, впрочем, о том, что способствовал встрече старых знакомых. – Вопрос лишь в том, достанет ли Белозерскому денег платить жалованье этому молодчику? По глазам вижу – аппетиты у него нешуточные! И где князь возьмет деньги, в которых, по его словам, больше нужды не имеет? Как бы сейчас пригодился ваш сыщик!

– К моему глубокому сожалению, барона Лаузаннера больше с нами нет… Он погиб во время пожара в своем доме, – коротко сообщила Елена, решив, что лишние подробности Летуновскому знать ни к чему.

Однако этих слов было довольно, чтобы вызвать у ростовщика сильнейшую нервную реакцию. Его лицо внезапно покрылось багровыми пятнами. Он тяжело задышал.

– Это был поджог? Лаузаннера убили? – вдруг подпрыгнул он в кресле и, тяжело дыша, произнес: – Я предчувствовал что-то подобное… Даже во сне видел! Такие авантюры, какую вы затеяли, добром не кончаются!

– Что вам в голову взбрело, дорогой Казимир Аристархович? – спокойно перебила его Елена. – Это был несчастный случай, каких сотни. Неопытная, неуклюжая служанка разлила керосин и опрокинула свечку. Я сама была тому свидетелем, и мне едва удалось спастись. Вот взгляните, на руках до сих пор видны следы ожогов.

И она показала ему тонкие, белоснежные руки аристократки, испещренные мелкими розово-коричневыми шрамами. Казимир Аристархович, услышав про несчастный случай и несколько успокоившись, покачал головой:

– По всей видимости, вам не суждена смерть от огня. Пережив московский пожар двенадцатого года, вы будете жить долго и счастливо!

Ему самому льстила эта мысль, ведь он тоже пережил московский пожар. Мечтая о небывалом долголетии, Летуновский цеплялся за любую соломинку, за любую примету или просто глупое поверье.

– Каждый проживет столько, сколько ему отмерено, – усмехнулась виконтесса де Гранси, – хотя мне бы очень хотелось сократить срок пребывания на этом свете одному моему родственнику.

– Увы, дорогая моя виконтесса, – вздохнул Казимир Аристархович, – князь находится в полном здравии, обзавелся любовницей… Да еще, судя по его поведению, откопал где-то клад…

После его ухода Елена еще долго не поднималась с кресел, обдумывая все, что рассказал Летуновский. Она прекрасно понимала, что трусливый, мнительный и лицемерный ростовщик никогда не заменит ей Алларзона, с его цепким умом и смелостью солдата, без оглядки бегущего в атаку. Однажды сыщик признался, что был когда-то унтер-офицером наполеоновской армии, провел несколько лет в русском плену, а потом еще какое-то время жил в обеих столицах, пока не получил в наследство небольшой уютный домик в Париже. С бывшим офицером можно было строить грандиозные планы и смело смотреть в глаза опасности. Казимир же оказался форменным трусом, малопригодным для рискованных дел. Но искать нового сообщника уже не было ни времени, ни сил.

Ее тревожные грустные мысли прервала Майтрейи. Девушка ворвалась в гостиную в невероятном возбуждении.

– Представь себе, Элен, – воскликнула она с порога, – я только что видела в окне своей комнаты Глеба Белозерского!

– Ты не обозналась? Это действительно был он? – с некоторой долей сомнения спросила виконтесса.

– Да, да, совершенно точно! Я его ни с кем не могу спутать! – вырвалось у принцессы, и она тотчас залилась румянцем. – Представь, он шел по нашему переулку в компании двух очень странных людей и оживленно с ними беседовал. Я так и остолбенела, они прошли мимо окна, и он в мою сторону не взглянул…

– Почему тебе показались «очень странными» его спутники? – Елена едва сдерживала улыбку, настолько девушка была воодушевлена этим незначительным происшествием. Наивная и прямая, она не привыкла хитрить и совсем не умела скрывать свои чувства.

– Они были похожи на циркачей, уличных артистов, – вдохновенно сообщила принцесса. – Один совсем маленький, почти карлик, в костюме Арлекина, а другой, напротив, высоченный, широкоплечий атлет, в трико и плаще…

– Гм… Действительно, странная компания для Глеба, – задумчиво произнесла Елена.

– Я хотела окликнуть его из окна, – еще пуще краснея, призналась девушка, – но посчитала это не совсем приличным. Тогда я послала за ним служанку Мари-Терез…

– То есть, ты решила пригласить его к нам на обед вместе с циркачами? – рассмеялась, развеселившись, наконец, виконтесса де Гранси.

– Об этом я не думала, – потупилась Майтрейи.

– И что Мари-Терез? Вернулась с добрыми вестями?

– Да, то есть… Нет! Она упустила их из виду. Говорит, они свернули в какой-то крохотный проулок, а она побоялась идти следом, потому что совсем не знает города и боится воров.

– Очень разумно с ее стороны, – одобрительно кивнула Елена. – Москва только с виду кажется простой, а на самом деле заплутать в ней легко, как в лабиринте. Имей это в виду, если решишься на променад в одиночку, чего я тебе решительно не советую! Однако вполне вероятно, что Глеб обитает где-то неподалеку, – неожиданно заключила она, – раз он шел пешком и не взял извозчика. Да и прохожих в этом переулке что-то не видать… Думаю, мы вскоре увидимся…