Текст книги "Не прикасайся! (СИ)"
Автор книги: Анна Веммер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
12 – Настасья
Жизнь перевернулась с ног на голову. Я еще никогда не чувствовала такой удушающей, накрывающей с головой, паники. Записывая интервью, я предполагала, что Крестовский будет злиться, что отец окончательно во мне разочаруется. Во мне говорили злость, обида, ощущение тотальной несправедливости от того, что Крестовский – звезда, эдакий самоуверенный самовлюбленный красавчик с плеядой звездочек. А я сижу в четырех стенах, недостойная даже приглашения на день рождения клуба или на ежегодное шоу «Элит». Ну да, конечно, она же слепая, как она это шоу смотреть-то будет?
Да и вообще подведшие тренера ученицы не достойны доброго слова.
Не знаю, чего хотела добиться интервью. Выплеснуть накопившееся, объяснить как-то всем, что я сделала то, что сделала не потому что лишилась очередной медальки или уже повесила на себя золото мира. Что было больно, обидно, что я бы боролась за каждый старт, если бы не приговор человека, на которого я смотрела, как на бога. Сколькие из тех, кто называл меня слабачкой, слившейся из-за первой конкурентки, слышали от близкого человека «посредственность, ничего из себя не представляющая». И сколькие при этом пожали плечами и совсем не расстроились?
Поэтому я понимала, что Алекс придет в ярость, но оказалась совершенно не готова к ней. Когда услышала его голос, сердце замерло, а когда поняла, что он в буквальном смысле готов меня уничтожить, забыла, как дышать. Раньше мне казалось, что пренебрежение и равнодушие того, в кого ты влюблена – это самое плохое, что может случиться. Но раньше я не ощущала его ненависти.
Потом позвонил отец, и глухое тоскливое разочарование в его голосе окончательно добило решимость стоять на своем праве давать интервью и говорить правду.
Я сбежала.
Оставила Макса с покупками возле фонтана в торговом центре, а сама вышла через запасной выход возле туалета. Без телефона, без кредитки, с наличкой, снятой в ближайшем банкомате, в кармане.
Это был безрассудный, иррациональный побег, но мне словно перекрыли кислород, я поняла, что если не уйду, то просто сдохну там, где я сейчас. Только как выжить без зрения в одиночестве? Кем пойти работать? Куда уехать? Я бы, наверное, могла оформить какое-то пособие, если бы знала, как. Но без помощи извне шансов ноль.
Мысленно всю дорогу я лихорадочно перебирала варианты. Позвонить брату? Попросить помощи, сказать, что мне невыносимо, что я хочу уехать, я не знаю, в интернат для инвалидов, да хоть куда?! Или Ксюхе и попросить помочь тайно ото всех, не выдавая меня... хотя вряд ли жена брата на это пошла бы.
Позвонить Никите? Мы совсем мало общались. Друзей у меня не было. Только наличка, документы и совершенная растерянность. Ноги сами принесли в знакомую любимую кофейню, где я не была с тех пор, как дружба со Светой кончилась.
Очень хотелось перевести дух, хоть как-то успокоиться и подумать, что делать дальше. Я заказала латте, а еще попросила неразговорчивого бармена описать декорации во внутреннем дворике. В детстве я обожала их рассматривать, а сейчас могла только касаться.
А потом, сидя на качелях и пытаясь пить слишком сладкий кофе, я разревелась, поняв, что детская влюбленность никуда не делась. Что я все еще вздрагиваю, услышав его голос, что помню каждую похвалу в свой адрес и особенно четко – малейшую деталь подслушанного разговора. И не могу избавиться от этого, разжать тиски, давным-давно сжавшие сердце.
Разумом пытаюсь говорить себе, что я взрослая, а взрослые не влюбляются в тренеров и уж точно не боятся их злости. Но во мне никогда не было необходимой внутренней силы.
Все в кофейне навевало не самые веселые воспоминания, поэтому я бреду по улице и чувствую, как наступает ночь. У нее особый запах и звук. Это ощущение невозможно описать, его можно только почувствовать. Закрыв глаза и вслушавшись в шум ночного города, в далекий приглушенный смех, музыку из окон автомобилей. Центр никогда не спит, и мне совсем не страшно брести по улице, но через несколько часов все стихнет, и оставаться здесь станет опасно. Нужно найти гостиницу, хостел или еще какое-нибудь место для ночевки...
А завтра позвонить брату и рыдать, умолять, уговаривать, чтобы он нашел мне новый дом, потому что в старом я оставаться больше не могу. Не могу вечно жить напоминанием о потерях отца. И о жизни, которая могла бы быть.
Сначала чуткий слух улавливает торопливые шаги за спиной. Я сторонюсь, чтобы уступить спешащему дорогу, но чужие руки вдруг крепко обхватывают меня за плечи и тянут куда-то в сторону. От страха, лишившего голоса, я не могу даже вдохнуть.
– Попалась!
Шум машин, гул ночного города, музыка из баров и ресторанов – все смешивается в единую какофонию звуков, от которой раскалывается голова. Я не могу дышать, но не потому что мужские руки сдавливают грудину, а потому что снова слышу его голос. Он очень близко, дыхание царапает кожу. Мне кажется, я слышу, как бьется сердце мужчины, но на самом деле это лишь иллюзии перепуганного мозга.
– Пусти! – рвусь на свободу, но не так-то просто сдвинуть его руки хотя бы на миллиметр.
– Думаешь, можно разрушить мою репутацию и просто сбежать? Нет уж, крошка, так не пойдет. Хотела войны? Сейчас получишь.
– Пусти! Я буду кричать!
– Кричи сколько угодно – твои ориентировки передали ментам с пометкой, что ты буйная и неадекватная.
– Я не буйная! – задыхаюсь от возмущения.
– Я вижу.
– Отпусти немедленно!
К моему удивлению он вдруг слушается. Я не чувствую опоры и отшатываюсь, но, к счастью, успеваю опереться на стену и не упасть.
– Отпустил. Куда побежишь? Я ведь все равно догоню. Зачем ты хочешь сделать себе больно, Настасья?
– Не стыдно издеваться над слепой девушкой?
– Не стыдно втыкать мне нож в спину после всего, что я для тебя делал?
– Ты разрушил мою жизнь!
– И ты решила разрушить мою в ответ? Давай посмотрим, что у тебя выйдет. И до чего ты доиграешься…
Я оказываюсь зажата между стеной и его телом, хотя разницы никакой: стальные мышцы под моими ладонями внушают иррациональный страх. Да он же одним движением способен стереть меня в порошок! И о чем я только думала?
Но я знаю, о чем. Мне было обидно. Так обидно, что разум отключился, уступил дорогу эмоциям. Я перешла дорогу Алексу Крестовскому, и теперь он это так не оставит, его, в отличие от большинства, не трогает хрупкая девочка в черных очках. Ему плевать на меня, для него существует только его репутация, его жизнь, его успех. Ради которого он шагает по головам и судьбам.
Чувствую, как губ касаются холодные пальцы, отворачиваюсь в последнем, беспомощном желании оказаться где-нибудь далеко-далеко…
– Не трогай меня! Не смей… не прикасайся!
– А на что ты рассчитывала, поливая меня дерьмом на федеральном канале? Что я куплю тебе пони? За поступки надо отвечать, радость моя. Не готова – сиди у папочки под крылом и не вякая.
– Да, как все девочки, из родителей которых ты вытащил деньги под обещания медалей!
Нельзя так делать, нельзя такое говорить, нельзя бить как можно больнее, но как же хочется! Как хочется ударить так сильно, чтобы он замолчал, чтобы проклятый голос перестал вспахивать душу, чтобы руки куда-то исчезли, прекратили меня касаться, вызывать мелкую дрожь.
И, словно боги всех миров вдруг слышат меня, прикосновение заканчивается, сменяется стальным хватом пальцев на запястье. Вырваться нет шансов. Так странно: чужая рука должна давать мне уверенность в том, что я не упаду, не врежусь в какое-нибудь препятствие, но почему-то становится еще страшнее, когда Крестовский тянет меня куда-то... понятия не имею, куда!
– Пусти! – пытаюсь вырваться, но с таким же успехом можно пытаться поднять гидравлический пресс. – Куда ты меня тащишь?!
– А ты куда собиралась? На вольные хлеба? Наплевала на всех, кто за тобой бегал. На отца, на охрану. И как свободная жизнь? Пора взрослеть, Настасья.
Начинается дождь. Первые капли дождя падают на меня в тот момент, когда мы выходим на проспект. А когда походим к машине, я почти насквозь мокрая. Безумно холодно в тонком платье, зуб на зуб не попадает.
– Я с тобой никуда не поеду!
Бесполезно. Он или не слышит, или не слушает, практически силой запихивает меня в машину. Я слышу, как хлопает дверь у водительского сидения, шум мотора, звуковой сигнал шлагбаума, выпускающего нас с парковки.
– Я буду кричать! – предупреждаю я.
В ответ на это Крестовский просто включает музыку. Я не могу выносить такие громкие звуки, они раздирают меня на части, голову словно сжимают тиски. Я закрываю уши руками и прошу:
– Выключи... очень громко!
– Тогда не истери, – следует ответ.
В машине пахнет апельсином и мятой. Испанским лимонадом, запахом из далекого прошлого. Удивительно, но запах пробуждает воспоминания о море. А стук дождя по стеклу – о ливнях в тропиках, когда непередаваемый аромат дождя и моря смешиваются и хочется прилечь у окна, чтобы смотреть, смотреть, смотреть, как блестящие капли стекают по зеленым глянцевым листьям.
Мы едем недолго, ночью дороги пустые. Машина останавливается, затем снова трогается, уже очень медленно. Значит, это парковка. Мы не поехали домой или в «Элит». Тогда куда? К отцу в офис?
– Выходи! – дверь рядом со мной открывается.
– Где мы?
– Выходи, я сказал.
Приходится подчиниться. Крестовский все так же тащит меня за собой. Мокрое платье неприятно липнет к телу, от холода зуб на зуб не попадает. Я так занята собственными ощущениями, что не сразу догоняю смысл того, что происходит.
– Здравствуйте, Александр Олегович, – слышу нежный женский голос.
– Меня ни для кого нет. Телефон отключить.
– Хорошо, Александр Олегович. Ваша почта.
Он что, привез меня к себе домой? На кой черт Крестовский это сделал, он поехал крышей?
Я открываю рот, чтобы попросить девушку набрать номер отца, но Алекс тянет меня дальше, к лифтам.
– Не хочу я к тебе! Позвони отцу немедленно!
– Ух, как заговорила. Ты же от него сбежала. Уже нагулялась? Нет уж, Никольская. Сейчас тебя ищет вся охрана твоего отца. Он сам бегает по злачным местам в поисках дочурки. И, раз уж представилась такая возможность, хочу с тобой побеседовать. А утром позвоним папочке и пусть он тебя забирает.
– А если я не хочу с тобой разговаривать?
– Значит, разговаривать не будешь. Будешь слушать! – отрезает Алекс.
Лифт издает протяжный звук, двери открываются – и мы оказываемся в просторной кабине, где пахнет дорогими женскими духами и кофе. Наверное, кто-то вез целый пакет отборных обжаренных зерен! Я только сейчас понимаю, как голодна, но вряд ли в планы Крестовского входит ужин. Теперь меня трясет не только от холода, но и от страха, но, к счастью, внешне это совершенно одинаково.
Ненавижу это состояние полной беспомощности. Я могу ходить по знакомым местам. По дому могу без трости, по саду тоже, хотя отец не разрешает. С тростью могу ходить практически везде, а если с собой есть навигатор, то ориентируюсь в городе я порой намного лучше курьеров доставок еды.
А вот в незнакомых помещениях я превращаюсь в комочек напряжения. Боюсь сдвинуться с места и налететь на что-нибудь. Упасть, порезаться, удариться, добавить к куче шрамов после аварии еще парочку.
Квартира Крестовского – настоящее подземелье для слепого. Холодное, нелюдимое. Наверняка серое и черное, с кучей металлических оттенков, геометрических линий и огромными пустыми пространствами. Очень холодная и тактильно пугающая квартира.
– Так, – слышу голос Алекса, – сейчас ты идешь в душ и переодеваешься в сухой халат, поняла? Потом пообщаемся.
– Я...
– Да, я понял, ты никуда не собираешься идти. Сдохнешь от пневмонии только потому что шило в заднице не позволило переодеться. Давай-давай, в душ, я сказал.
Ненавижу! Его, себя, такие моменты...
– Я не знаю, где душ.
Мужчина подводит меня к какой-то двери и кладет руку на косяк. Я слышу удаляющиеся шаги, затем – шум воды.
– В кабину сама зайти в состоянии?
– Да, – отвечаю сквозь зубы.
– Вот и молодец. Вперед.
Дверь за мной закрывается. Жар от воды согревает, и я понимаю, что упрямиться дальше просто неразумно. Если останусь в мокром платье, заболею и все станет только хуже. Нащупываю замок и несколько раз проверяю, что дверь точно заперта. Тут же слышу:
– Размечталась. Дверь отопри.
– Зачем?
– Затем, что ты в неадеквате, раз сбежала, и я не собираюсь давать тебе шанс на новую выходку. Дверь отопри, иначе я тебе ее вынесу.
– Если ты завалишься сюда, пока я в душе, следующее интервью будешь давать в отделении полиции, ясно? – рычу я, но защелку обратно поворачиваю.
Чувство уверенности тут же сменяется ощущением, что я у всех на виду. Даже проверяю несколько раз, что дверь все еще на месте, а потом долго вслушиваюсь в звуки из квартиры. Но Крестовского, кажется, нет рядом. Это не слишком успокаивает, я все равно что в клетке с тигром. И пусть зверь куда-то отошел, лежит себе в углу и лениво машет хвостом, он все равно настороже.
Стою перед зеркалом. Смешно. Эта привычка из той, прошлой жизни. Сейчас с таким же успехом я могу смотреть в микроволновку или в глухую стену. Но привычка еще сильна, это стояние возле раковины даже успокаивает. Несколько секунд, чтобы обрести душевное равновесие и начать раздеваться.
От горячей воды по телу разливается блаженство. Я с наслаждением стою под душем, смываю усталость и тоску прошедшего дня. Жаль, что после меня не ждет родная теплая постелька... или хоть какая-то. Увы, но впереди маячит непростой разговор с Крестовским. Хотя какой разговор? Он будет орать, я – уйду в глухую оборону. Потом он позвонит отцу, и адская ночка продолжится уже в машине, а затем и дома. На это невозможно настроиться и перегрузить нервную систему за пятнадцать минут в душе.
Как же я устала! Кажется, каждая клеточка тела в напряжении, спина ноет и мечтает о паре часов в бассейне. Еще час с небольшим назад я думала, как буду жить самостоятельно, вдали от опостылевших жалости и осуждения, а сейчас мечтаю, что отец найдет мне тренера в бассейне. И перестанет заставлять ходить на каток, потому что после всего случившегося я не выдержу еще одной тренировки с Крестовским.
Стук в дверь вырывает из невеселых мыслей.
– Ты там утонула? Если не выйдешь через три минуты, я зайду сам.
– Выйду! – рявкаю я.
Надоел со своими командами.
Я едва не падаю, ступив на пол мокрыми ногами. Еще минуту ощупываю стены в поисках полотенца. Спросить мешает гордость, но Крестовский кричит сам:
– На вешалке чистый халат.
Полотенца нет, только огромный махровый халат, который я запахиваю с особой тщательностью. Приходится поддерживать полы, чтобы не споткнуться. Но меня окутывает запахом свежести, а еще он очень теплый. Хочется прямо в халате свернуться где-нибудь клубочком и немного поспать.
Но я выхожу в квартиру и растерянно замираю посреди коридора, понятия не имея, куда идти и как не встретиться лбом с косяком или дверью.
– Сюда. – слышу голос Крестовского.
Подойти и проводить не царское дело. Я осторожно иду на голос, борясь с желанием вытянуть руку. Почему-то не дает гордость. Лучше врежусь лбом в какую-нибудь полку, чем буду беспомощно ощупывать пространство перед собой. Даже не знаю, где моя трость... я выронила ее еще на улице, подобрал ли Алекс?
Когда оказываюсь в комнате, Крестовский все же подходит и усаживает меня в кресло. Слышу звон бокалов, звук льющейся жидкости, а потом в руки дают стакан с чем-то алкогольным на запах.
– Пей.
Пробую на язык. Кажется, это что-то крепкое, смешанное с кока-колой. Я не очень хорошо разбираюсь в напитках. Крестовский садится напротив, я слышу скрип ножек кресла по паркету.
– А вот теперь давай побеседуем. Сначала.
– А потом ты позвонишь отцу, наконец, и скажешь, что нашел меня?
– А потом я тебя трахну. Потому что давно хочу и потому что ты, Никольская, очень долго на это напрашивалась.
Руки действуют прежде, чем соображает голова. Одним резким движением я выплескиваю коктейль прямо в лицо Крестовскому. По крайней мере в ту сторону, где, как мне кажется, он сидит. Судя по звуку, попадаю четко в цель. А потом, поняв, что пламя ярости внутри никак не угасает, с силой швыряю в ту же сторону стакан.
13 – Алекс
– Ну вот, – медленно говорю, – теперь и мне придется сходить в душ. Видишь, как все удачно складывается?
– Удачно? Ты привез меня сюда, чтобы дальше издеваться?! Немедленно звони моему отцу!
– Странно, совсем недавно ты от него сбежала. Все? Самостоятельность кончилась?
– Самостоятельность заключается в том, чтобы жить и справляться с этой жизнью самой, а не в том, чтобы сидеть напротив хама и слушать грязные намеки.
– Намеки? – смеюсь я. – Это было, кажется, прямое заявление. Причем здесь намеки? Ты выросла в красивую девку, крутишься возле меня, даешь провокационные интервью. Думаешь, нормальный мужик пройдет мимо трогательной невинности, безответно влюбленной в тренера?
Она ежится, и мне становится противно от самого себя. Нельзя бить так болезненно и жестко. Но черт, я вообще не могу остановиться, жадно пожираю ее взглядом. Никольская понятия не имеет, как сейчас выглядит. Как соблазнительно блестят капли воды на коже, как разошлись полы халата, обнажив коленку. Как мокрые волосы падают на лицо. Единственное, что меня бесит – ее дурацкие черные очки. Больше всего на свете я сейчас хочу снять их, чтобы увидеть ее глаза.
– Нормальный мужик и ты – несовместимые понятия.
Зато она уже на ты.
– Вот об этом и побеседуем.
А потом я тебя трахну. И это решенный вопрос, хоть ты, Настасья, и успокоилась, приняв мою фразу за издевку. Но это даже не шанс, это подарок судьбы: несколько часов, на протяжении которых она в моих руках.
– Благодаря тебе... – Я кошусь на стакан, который едва успел поймать прежде, чем встретиться с ним лбом. – Мне действительно придется принять душ и переодеться. Поэтому за те полчаса, что я занят, обдумай свои претензии ко мне.
– У меня нет никаких претензий! Я хочу, чтобы тебя в моей жизни не было!
Нервничает, а еще почему-то кажется, что не врет. Да, детка, я бы тоже очень хотел, чтобы меня в твоей жизни не было. Но я был, а ты сейчас здесь, и вариантов у нас ровным счетом никаких не осталось.
– Тогда придется подождать, чтобы послушать мои, потому что у меня их после твоего интервью море! – отрезаю я. – Сиди здесь и жди. Дверь заперта и открывается картой-ключом, лифт без нее тоже не вызвать. Мы на пятьдесят втором этаже, так что окна не открываются, да и здесь даже голуби не летают. Стационарного телефона у меня нет, мобильник спрятан. Можешь громить квартиру, конечно, но твой отец не обрадуется еще и счету за ущерб. Он, кстати, выразил готовность компенсировать убытки от твоей выходки, так что я бы на твоем месте не усугублял. Но я не отпущу тебя просто так, Никольская. Во-первых, ты задолжала мне компенсацию. А во-вторых, меньше всего мне надо, чтобы ты бегала по газетам и поливала меня дерьмом. Поэтому у тебя есть полчаса, чтобы обдумать претензии и наше соглашение. После которого ты забудешь, что когда-то я был твоим тренером. Еще налить?
– Иди к черту.
– Ну, как хочешь.
Я ухожу в душ, чтобы смыть сладкую и вонючую колу, оставляя Никольскую в гостиной. Она сто процентов попробует снова свалить, хотя как сделает это в халате? Я отдал ее одежду в прачечную, будет готова только к утру. Впрочем, с Настасьи станется свалить прямо так. Что в голове у этой девчонки, я не понимаю.
Но то, что сегодня она окажется в моей постели, понял, едва за ней закрылась дверь душевой. Я ее хочу. Какой смысл отказывать себе в удовольствии, если при любом раскладе я выйду сволочью? Она все еще неровно ко мне дышит, я чувствую, как Никольская дрожит, когда я прикасаюсь, я слышал ее интервью и вынес из него куда больше, чем она сама, наверное. Я хочу ее с того момента, как впервые увидел взрослую Настасью, порой я забываю о том, что она не видит, а порой думаю только об этом. И еще о том, что хочу ее поцеловать.
И что она метко швыряется, даже будучи слепой, маленькая стервозина.
Я сильно рискую, держа ее здесь. Никольский-старший не похвалит за самодеятельность, а несколько лишних часов поисков дорого ему обойдутся. Но поступить разумно выше моих сил. Хотя и просто: взять телефон, позвонить, сказать, что нашел ее и что Настасью можно забирать. Тогда максимум через час ее здесь не будет, а через несколько дней я вовсе забуду о том, какие мысли возникали при виде нее, закутанной в банный халат.
Хотя это вряд ли. Забыть не получится, успокоиться сейчас – тоже. Член каменный от одной мысли о том, что через несколько минут я получу все и немного сверху. И снова риск: я не уверен в том, что ее влюбленность достаточно сильна, чтобы сдаться. А мне нужен ее отклик, нужно удовольствие. Обычно я в своих силах не сомневаюсь. А сейчас невольно думаю: а если не выйдет?
Она возненавидит меня еще сильнее, пронесет это чувство через всю жизнь. Второго шанса не будет. Либо я сейчас иду ва-банк, либо звоню ее отцу, избавляюсь от избалованной занозы раз и навсегда и продолжаю фантазировать.
К черту. Я в жизни делал куда более безумные и аморальные вещи.
Я возвращаюсь в комнату и нахожу Никольскую у окна. Она наверняка слышит, что я вошел, но не двигается. Кончиками пальцев касается холодного стекла, будто пытается ощупать отражение за ним. Ночной город – вдохновляющее зрелище, и жаль, что Настасья его не видит. Возможно, тогда она бы расслабилась, и мне стало бы проще.
– Я вернулся. Ты обдумала, что я сказал?
Не рассчитываю на внятный ответ. Да и вообще хоть на какой-то. Просто иду к ней, чтобы взять то, что хочу, заставить ее вспомнить мое имя. И потому ответ застает меня врасплох, в тот момент, когда я нестерпимо близко для обычного разговора, но слишком далеко для прикосновения.
– Мне до сих пор снится, что я взвешиваюсь, вижу на табло лишний килограмм и смотрю на тебя, сжимаясь от ужаса, – тихо говорит Настасья. – Каждая из девочек живет твоим одобрением. Выпрыгивает из коньков, чтобы тренер похвалил или хотя бы не ругал. Мечтает приносить медали. Стоять на пьедестале. Зарабатывать тебе призовые. Кто-то из этой толпы, возможно, влюблен. Они не глупые девчонки, они прекрасно понимают, что шансов обратить на себя внимание взрослого мужчины, тренера, учителя, нет. И все, что им остается: твое одобрение. Знание, что человек, который им дорог, видит талант, ценит упорство и вообще на твоей стороне.
Она облизывает пересохшие губы и нервно обхватывает себя руками.
– И вот ты приносишь медаль. И радуешься тому, что он смотрит на тебя, обнимает на фотографиях, постит видео программы у себя на странице, дает интервью. Ждешь нового турнира, вдохновленная, готовая сворачивать горы ради дурацкой детской влюбленности. А потом слышишь то, что о тебе думают. О том, какая ты нескладная, несуразная, посредственная, бесперспективная. И твой мир рушится. Еще пару минут назад ты была восходящей звездочкой, а сейчас – обуза тренера. Отцовский кошелек на ножках, обутых в коньки.
Господи, как же я хочу снять с нее эти дурацкие очки!
– У меня нет к тебе претензий. Но я не хочу, чтобы все вокруг говорили, что я сдалась, что я раскапризничалась из-за первой же соперницы. Мне надоело быть поучительной историей о том, что надо уметь отступать и проигрывать. Я проиграла не тогда, когда мой этап отдали Свете, а когда весь мой мир, сосредоточенный на тебе, нахрен разнесли. Когда твое внимание оказалось спектаклем.
– Чего ты от меня хотела? – хрипло спрашиваю я. – Вы были детьми. Ты не должна была слышать тот разговор.
– Я слышала.
– Я не знал.
– Ты обвинил меня в том, что я испугалась конкуренции, обиделась на замену! Ты даже не звонил мне, ни разу с тех пор, как я вышла из больницы. Не спросил, как дела! Не поздравил с днем рождения! Просто исчез, когда я перестала приносить тебе дивиденды! И смеешь сейчас наказывать меня за то, что я об этом честно рассказала?!
– Наказывать? Я не собираюсь тебя наказывать. Между местью и наказанием, Анастасия, огромная разница. Рассказать тебе, какая?
Поднимаю руку и снимаю с нее черные очки. Настасья слишком поздно понимает, что я собираюсь сделать. Вскидывает руки, но лишь беспомощно хватается за мои запястья. Она в сотни раз слабее, а еще ее руки дрожат, и мне хочется верить, что от накатившего возбуждения, но я знаю, что скорее всего она сейчас меня боится.
– Наказывают того, кто находится в подчинении. А мстят, Настасья, равному. Мстят тому, кого не воспринимают зависимым. Хотя мне бы...
Очки летят на диван, и от застывшего в одной точке взгляда внутри все сворачивается в тугой узел.
– Хотелось обладать над тобой такой властью, чтобы получалось наказывать.
Она вряд ли понимает, какой властью обладает сама, насколько сильно сейчас выворачивает мне душу наизнанку. Я касаюсь указательным пальцем крошечных шрамов на ее лице. Очки их скрывали, а сейчас тонкие белые линии особенно четко выделаются в полумраке гостиной. Настасья пытается отвернуть голову, но я не даю, ладонь скользит по влажным мягким волосам. Она пахнет моим шампунем, кутается в мой халат, прижимая его к себе как спасательный круг. Она в моей квартире. В непосредственной близости от меня.
В моих руках. Наконец-то.
Я не хочу ждать чего-то или поступать, как порядочный человек. Я хочу – и я склоняюсь к ее губам, чтобы коснуться их, попробовать на вкус, превратить едва ощутимый поцелуй в жадную и откровенную ласку.
Мне кажется, ее кожа такая горячая, что плавится под моими пальцами. Торопливыми, немного более грубыми, чем мне бы хотелось, движениями, я стаскиваю с плеч Насти халат. Кончики пальцев будто бьет током.
Она ошеломлена, растеряна, восхитительно беспомощна. От ее полуоткрытых губ и распахнутых в изумлении пушистых ресниц я готов кончить. Интересно, это ее первый поцелуй?
Подхватываю на руки, чтобы отнести в комнату. Диван меня не устроит.
У нее все еще идеальная точеная фигурка. Не болезненно худая, не по-спортивному сухая, а практически идеальная и, когда халат падает на пол, я могу рассмотреть эту идеальность во всех подробностях. Соблазнительная грудь с розовыми набухшими сосками так и манит попробовать их на вкус.
Но полет желаний обрывает Никольская. Она отступает на шаг и упирается мне в грудь ладошками.
– Не прикасайся ко мне!
– Поздно, – говорю я, поражаясь тому, как хрипло звучит голос.
Действительно поздно. Я уже пропал, если я не трахну ее, то сдохну.
У хрупкой слабой девочки нет против меня шансов. Это какая-то идеальная смесь безумного желания, которое я чувствую не только в себе, пряного ощущения власти и легкого оттенка принуждения. Когда она вырывается из моих рук, отворачиваясь и уклоняясь, а потом сдается, расслабляется под нежными ласками, отвечает на поцелуй с тихим жалобным всхлипом.
Он как нож в блендере, оставляет от дыхалки одни куски, начисто отключает мозг. Она меня хочет, она сдалась, и пути назад просто нет.
В ушах шумит, я уже ничего не соображаю, только лихорадочно покрываю горячими поцелуями ее тело, опускаю девчонку на постель и языком касаюсь соска. Потом второго, вывожу влажные узоры на животе, невесомо глажу нежную и тонкую кожу бедер. Настасья тихо стонет, закусывает губу, и это самое возбуждающее зрелище в моей жизни. Ее глаза закрыты, но надо быть полным идиотом, чтобы не понимать, насколько обострены сейчас ее чувства.
Насколько ярко ощущаются поцелуи, ласки, насколько болезненно и сладко одновременно она чувствует осторожное, дразнящее прикосновение к клитору. Выгибается под моими руками, в последней попытке оттолкнуть. Но это скорее отчаянная попытка сбежать от собственных ощущений.
Я растворяюсь в нарастающем желании. Не хочу и не собираюсь ему сопротивляться, просто изучаю тело Никольской, как музыкант изучает новый инструмент. Пройдет совсем немного времени, и я изучу ее полностью, смогу за считанные минуты заставлять хотеть меня так сильно, как она хочет сейчас.
Настасья потерялась. Наверное, очень страшно вдруг очутиться в полной темноте, нырнуть с головой в омут новых ощущений. В ней борются желание спрятаться от меня с желанием продолжить то, что мы творим. Только я не оставляю ей выбора.
– Может быть больно, – говорю я, разводя длинные ножки в стороны.
Хотя это вряд ли. С такими тренировками и растяжкой на грани человеческих возможностей вряд ли она сохранила невинность. Во всяком случае, технически. В том, что я первый, кто к ней прикасается, сомневаться не приходится.
Перед глазами вспыхивает сноп искр, когда я медленно вхожу в нее. Горячую, узкую, принадлежащую только мне. Настасья выгибается, царапая мне поясницу, ее грудь тяжело вздымается. Я стараюсь двигаться медленно, не делать ей больно, но выдержка на пределе.
Это какое-то безумие, но за него я бы продал душу.
А продаю сердце.
Не замечаю момент, когда должен остановиться. Ее удовольствие – как наркотик, невозможно закончить, невозможно по своей воле от него отказаться. Медленные, но ритмичные движения не спеша подводят Настасью к самой черте. И когда она замирает на грани, рукой я ласкаю набухший чувствительный клитор. Каждое прикосновение – новый всхлип, раз за разом, до тех пор, пока она не забьется подо мной в оргазме.
А хочется еще и еще, и... я не могу заставить себя выпустить ее из рук. Вновь медленное соблазнение, вновь мои касания отдаются сладкими спазмами. Настасья вздрагивает, когда я касаюсь шрамов на лице, ключице, повторяю движения пальцев языком.
Она как кукла. Послушная, чувственная девочка, сдавшаяся, отказавшаяся от борьбы. Принадлежащая только мне. У нас впереди целая ночь, и я не намерен потерять ни минуты, потому что утром все закончится.
Раз за разом. Одно и то же. Обжигающие ласки – и яркая развязка.
– Ты моя, – говорю, снова проникая в нее. – Слышишь? Моя!
Переворачиваюсь, увлекая Настасью за собой, чтобы она оказалась сверху, и сердце пропускает удар от того, как она без сил ложится мне на грудь. Русые волосы рассыпаются по плечам, а на ресницах блестят крохотные бусинки-слезы. Она плачет?
– Настя... я сделал тебе больно? Почему ты плачешь?
Пытаюсь заглянуть ей в лицо, но она прячет голову у меня на плече и сжимается. Господи, как будто я ее ударил. Странная смесь жалости к ней и новой волны удовольствия от того, как она невольно насаживается на член сильнее, накрывает внезапной волной.
Свет из смежной комнаты падает на девушку, открывая то, что я не заметил раньше. Она вся в синяках и ссадинах. Разбитая коленка, огромный синяк на плече, зажившая, но еще не исчезнувшая царапина на животе. А еще шрамы от той аварии. От операции, от осколков. Сколько же она натерпелась.
