Текст книги "Утерянная Книга В."

Автор книги: Анна Соломон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Эсфирь фыркнула. Не ему указывать, что ей делать. «Что же сказать?» – «Может, они не спросят. Не спросят – не говори».

Она закрывает глаза. Вертит головой из стороны в сторону, как делала в детстве, чтобы поскорее уснуть, и мама ругалась, что волосы собьются в колтуны. Теперь Эсфирь специально вертит головой, чтобы колтунов стало столько, что никакой гребень не поможет.

Она трогает затылок рукой. Колтунов недостаточно. На цыпочках крадется к корзинке, в которой тетя хранит свои принадлежности: ножи, нитку с иголкой, пилку. И ножницы. Эсфирь берет в кулак толстую прядь волос, медленно сводит ручки ножниц, чтобы не скрипели, и отрезает. Останавливается, только когда весь пол у ее ног усыпан волосами, а на голове остались лишь короткие вихры. Эсфирь касается торчащих ушей, шеи. Нет, и этого мало.

Выскользнув наружу, старается держаться поближе к шатрам. Уже совсем темно, видны только бледные полосы по краям неба. Неподалеку слышится движение, негромкое звяканье, и Эсфирь, затаившись, пригибается к земле. Это ночная стража, свои, хотя как знать. Мужчины. Любой из них, заметив Эсфирь, оттащил бы ее обратно в шатер за ухо. А может, и что похуже, ведь она, оказывается, понимает так мало. Вдруг возьмут и затащат куда-нибудь, полезут под рубашку, воспользуются тем, что ей нельзя поднимать шум? Глотая слезы, она поворачивает в другую сторону. Они отрезали ей путь к шатру, где живет Надав. Эсфирь уже приходила к нему до заката, но не успела даже позвать, как вышла его мать («Его нет, ушел, соседские овцы…» – и тому подобное). Эсфирь не поверила. Не верит и сейчас. Но ей нельзя попасться, да и сможет ли она разбудить Надава, не разбудив его мать, и вообще не дело показываться Надаву с такой прической.

Эсфирь крадется к дворцовой стене, а оттуда медленно бредет вдоль, пока шатров не становится совсем мало. Здесь, у дальней (новой) границы лагеря с севера, есть еще один маленький лагерь, всего пяток шатров. В нем живут те, что колдуют. Даже раньше, в городских стенах, где все теснились вместе, колдуны селились отдельно, на дальней глухой улочке. Ее мать говорила, что так они сохраняют могущество, а их дети играют только между собой, чтобы потом, повзрослев, найти пару среди своих.

Матери Эсфири это было известно, потому что ее мать была одной из них, но покинула клан, выйдя замуж за чужака. А потом и мать Эсфири повторила ее путь, уйдя от своей матери, которая к тому времени уже знала, что от магии пользы женщине больше пользы, чем от любви. И все же дочь вышла за отца Эсфири, а когда Эсфирь родилась, мамина магия совсем ослабела. Когда мама рассказывала об этом, Эсфирь замирала, испытывая странное чувство. Как будто ей сказали, что у нее вырастет хвост, или есть тайное прозвище, или ей уготована особая судьба. Она старалась запомнить все – имена самых солидных и сильных в колдовстве семей, вроде Тулу или Ибрагим. Мама говорила о них со смесью уважения и восхищения. Только вот Эсфирь уже позабыла все, чему учила мама. Помнила только что-то про узелок, который та завязывала, не шевельнув и пальцем. Какой от него толк?

Эсфирь смотрит на шатры колдунов и злится на мать за то, что так легко отказалась от своей силы и стала простой швеей, а о будущем дочери и не подумала. В детстве мать порой клала руку ей на затылок и, взглянув на кучу одежды, которую надо было зашить, говорила: «Ну, поди». Как будто Эсфирь не могла не вернуться, и как будто мама всегда будет с ней. Еще до того, как мама заболела, Эсфирь предчувствовала беду. Она не знала других детей, может, дело было в этом. Бывало, она хватала маму за руки, впивалась ногтями, и та была вынуждена выгнать маленькую Эсфирь. Эсфирь мутит от воспоминания: большие мамины руки пытаются оторвать от себя ее детские ручки. Руки у матери были даже больше, чем у отца, и родители часто шутили об этом.

Небо над кучкой шатров светлеет. Эсфири жаль, что не унаследовала хотя бы маминых рук, раз уж с волшебством не вышло. У нее самой руки маленькие и всегда мягкие, какую грубую работу ни делай, а мозолей не бывает. И Надав говорил – какие мягкие. Красивыми называл. Как-то раз даже легонько укусил за палец. Это поразило ее, и в то же время было приятно. А сейчас Эсфирь думает об этом, и ей становится страшно: красивые руки ее не спасут.

Она ползет на четвереньках к самому большому шатру, который принадлежит семье по фамилии Га-доль – самым почитаемым колдунам. Эсфирь поднимает полог и залезает внутрь.

* * *

Наутро Эсфирь с сотнями других девушек ждет у ворот дворца. С ней Мардук. Он больше не суетится и не хорохорится: съежился, руки за спиной, сгорблен, как старик. Утром, когда все проснулись, дети (кроме Ица, который все знал) начали смеяться над ее волосами. Тетя ахнула, потом схватила ножницы и попыталась привести в порядок то, что осталось. Мардук побагровел от злости. Через час они вышли из шатра, чтобы уйти тихо, как думала Эсфирь, ведь дядя не разрешил даже повидаться с Надавом и сказать ему, что ее отсылают. Внезапно Мардук повернулся в сторону шатров и завопил, как одержимый: «Я веду Эсфирь к царю! Мы будем избавлены от страданий!»

Эсфирь с ужасом смотрела, как все высыпали из шатров и слушали хвастливую речь Мардука. Мечтал продавать инжир – и вдруг заговорил о спасении своего народа?

Она отворачивается, чтобы не видеть его.

Почти все девушки пришли одни. Солнце стремительно встает, они ждут час, другой. Проходит три часа, но охрана по другую сторону ворот не двигается. Девушки начинают терять сознание. День жарче, чем накануне, самый жаркий за последнее время. Или так кажется из-за толпы? Откуда девушкам знать? Все боятся жаловаться громко, только шепчутся и вертятся. Звуки сливаются в общий гул. Эсфирь ставит на землю корзину с инжиром и разминает затекшие руки, трет полосы, которые остались на коже от ручек. На Мардука не обращает внимания. Прикасается к своему поясу, нащупывает кармашек, который пришила тетя. В нем гребешок и пузырек с краской для губ из граната. Эсфирь намерена выкинуть краску, как только откроются ворота. Швырнет ее под ноги, потом наклонится поднять корзину, да и рассыплет весь инжир, будто случайно, а на Мардука и не взглянет. Будет противиться всеми способами.

Внезапно ворота распахиваются. После стольких часов ожидания все поражены, девушки дружно ахают. Толпа напирает, Эсфирь подхватывает людской поток и несет, словно течение. Она понимает, что не сможет ни достать краску, ни выбросить. Не может и высыпать инжир – корзина крепко прижата к ее ноге. Мардук затерялся далеко позади. Толпа течет вперед, сотни ног громко шаркают о камни, и в этом шуме Эсфирь различает, вернее, чувствует, как в горле рождается странный звук. Она напевает. Тетина привычка стремительно пускает в ней корни. Мотива нет. Эсфири важна вибрация, отражение ее сути, ее стержень; нужна сила.

Бруклин. Вторая жена

Пытаясь держать себя в руках и не паниковать, Лили напевает. Времени почти не остается, пора выходить, чтобы забрать старшую из школы, а в это время младшая швыряет в стену ботинки:

– Неть ботики, неть!

А ведь ботинки отличные, совсем новенькие, в отличие от большинства детских вещей: подарок от брата Лили, хорошенькие, теплые, из ярко-зеленой замши. Лили сама бы от таких не отказалась. Ей так и хочется сказать: «Будь у меня такие ботинки, я бы ими не швырялась!» Но она знает, это не поможет, да и не хочет давить на малышку. По рассказам Рут, матери Лили, бабушка Лили только и делала, что командовала, поэтому (тоже по словам Рут) Лили в детстве почти никогда не ругали. «Компенсация», – шутила мама, хотя ее мягкость давно улетучилась. Теперь Лили выросла, и мать ругает ее постоянно, пусть исподтишка, ведь Лили не оправдала маминых ожиданий:

«Надеюсь, тебе нравится не заниматься ничем, кроме детей».

«Да сколько же у тебя губок для посуды!»

«Ты в молодости была такая целеустремленная. А теперь… Тебе так лучше?»

Лили напевает, заглушая голос матери, – правда, напевает любимую мамину колыбельную: «Мистер Лис собрался в путь…». Садится перед дочерью на корточки и пытается надеть ботинки, думая, что Рози сейчас, наверное, ведут в столовую в толпе других обиженных первоклашек, которых не забрали родители.

Тем временем малышка Джун никак не перестанет пинаться. Джун значит «июнь», такой теплый и мягкий месяц! Лили потеет. Она-то уже в пальто, шарфе и шапке.

– «Мистер Лис собрался в путь…»

Джун снова сбрасывает ботинок, Лили бросается его поднимать – и зря, потому что дочка тут же вырывается и бежит по коридору в ванную, где проделывает излюбленный трюк – стаскивает с себя футболку и бросает в унитаз.

– «По дорожке не свернуть…»

Лили скидывает пальто и бежит за Джун, внушая себе, что нужно выдохнуть и успокоиться, ничего страшного, никто ведь не умер, по крайней мере пока. Не война и не революция. Ну, посидит Ро чуток, погрустит, невелика беда. И опять будет сверлить Лили этим своим взглядом, будто насквозь видит. Ну и что? Подождет пять минут, не конец света, многим детям гораздо хуже, и вообще, надо воспитывать в детях стойкость, стойкость в современном мире – это…

– «…И луна ему светила».

Лили заходит в ванную и заставляет себя улыбнуться, чтобы не испугать малышку. Если та напугается, они вообще не выйдут из дома. Растягивает губы в улыбке. Однако Джун на нее и не смотрит, она запуталась в футболке. И тут Лили совершает очередную ошибку – бросает взгляд в зеркало. Оттуда на нее смотрит лицо с ужасным оскалом. Лили тут же перестает улыбаться, снимает растянутую шерстяную шапку с жутким розовым помпоном, который нацепила, поддавшись на уговоры Ро. Вглядывается в зеркало. В мерцающем флуоресцентном свете ванной их съемной квартиры она больше похожа на страшную седую ведьму.

– «Мы в город Изумрудный идем дорогой трудной…»

Песенка сменяется одновременно с тем, как внутри у Лили происходит какой-то срыв, как будто время идет в одну сторону, а она – в другую. Лили тянется к малюсенькой косметичке. Малюсенькая она специально, чтобы девочки не считали косметику чем-то важным, хотя на самом деле косметики у Лили гораздо больше – спрятана в ящике для белья. Она наносит макияж, думая о других мамах, с которыми предстоит встреча сегодня после обеда на импровизированной «вечеринке» – специально для Лили, чтобы научить ее шить. Они не так уж хорошо знакомы, да Лили и не хотелось никакой «швейной вечеринки». Все это – затея женщины по имени Кайла, она услышала, как Лили в разговоре с матерью другой девочки после школы посетовала, что с радостью смастерила бы костюмы на Пурим для Рози и Джун, если бы умела шить. Просто мечта такая, как, например, прямые волосы или трехкомнатная квартира, из разряда «этому не бывать, да не больно-то и хотелось». Конечно, порой Лили представляла себя возле отрытого окна с шитьем. Как любая женщина, разве нет? Безобидная фантазия. Лили даже как-то попыталась разобрать ее в эссе о корнях образа вышивальщицы в поп-культуре, однако к оригинальным выводам и формулировкам не пришла. А в конце был длинный список использованной литературы, который она составляла с невероятным, почти безумным удовольствием.

Но шить самой?

И зачем она вообще это сказала? Просто хотела поддержать беседу, когда забирала младшую, а Кайла уже пригласила ее и остальных мам к себе. «Почему бы не устроить праздник. Я куплю вина и приготовлю закуски». И ведь приготовит, Лили знает наверняка, Кайла – из тех женщин, что всегда на каблуках, даже на детской площадке. Она и приглашения всем разослала (настоящие, на бумаге): «Швейный фуршет!»

Как же одеться на этот фуршет? Растянутые тре-ники точно не подойдут.

Замазывая синяки под глазами, Лили замечает очередной седой волос на левой брови, выдергивает его и тут же чувствует угрызения совести – от волоса остался след, да еще и больно. На глазах выступают слезы, а Джун, которая успела снять футболку, но еще держала ее в руках, решила, что мама плачет. Она вытерла футболкой лицо, словно показывая Лили, как надо, и протянула ей футболку. Лили берет футболку, вытирает глаза и только тогда вспоминает, что уже нанесла тональный крем. Бумажных салфеток под рукой нет – опять забыла купить.

– Ма-ам?

Господи, а времени-то сколько! За опоздания больше чем на пять минут школа берет «пожертвования»: по доллару за минуту, на оплату расходов. Это необязательно, ведь школа государственная, однако рекомендуется, если можешь себе позволить. Лили может, в том смысле, что это не последние деньги, у ребенка даже ботинки есть как подтверждение их богатства. Ну, опоздают они минут на двадцать? Пятнадцать долларов. Хватило бы на коктейль в приличном заведении или на тайскую лапшу на заказ плюс парочку руле-тиков с начинкой, подгузники на месяц. Без малого одна шестая цены на стрижку в районе Парк-слоуп, Бруклин, где Лили и живет. Словом, и много, и мало, но если все время так опаздывать, наберется приличная сумма. Да и уважительной причины у нее нет.

Лили снова напевает, думая, как там Адам на работе. Как его молодежная сумка через плечо валяется где-то под ногами (не такими уж молодыми), а он обсуждает, руководит и дает добро на отправку дезинфицирующих средств людям, у которых нет ни унитазов, ни электричества. Словом, выполняет свои обязанности, чтобы приносить деньги в дом и двигаться по карьерной лестнице, ну, и помогать людям, конечно. Они с Лили пытаются копить на квартиру, чтобы не платить втридорога за съемное жилье, но, поскольку платят втридорога за съемное жилье, с накоплениями не складывается – обычная история. А тут еще Лили то опоздает в школу, то схлопочет штраф за неправильную парковку – она в их семье отвечает за то, чтобы переставлять машину и не мешать уборке улиц. Вот от накоплений, и без того скромных, ничего и не остается.

Лили с Адамом уже говорили о том, что ей пора вернуться к работе. Однако все разговоры разбиваются о суровую реальность: зарплаты преподавателя на полставки (а большего ей в радиусе ста миль от Нью-Йорка не предложат) едва хватит на оплату няни. Это им хорошо известно, потому что Лили после рождения Рози недолго подрабатывала в колледже Вестчестера и как-то раз во время снежной бури вместо полутора часов возвращалась домой целых пять. И отдала десять процентов зарплаты на сверхурочные няни, да еще и мастит заработала. Потом, уже на седьмом месяце второй беременности, Лили пригласили для собеседования на постоянную работу, которую она будто бы хотела получить, – в ее «альма-матер», колледж Гринелл. Денег предлагали почти столько же, сколько Адам тогда зарабатывал, а учитывая дешевизну жизни в Айове, их доходы выросли бы раза в три. Но как только два дня беспрерывных лекций, бесед, собеседований, деловых обедов подошли к концу, Лили, чувствуя, что справилась блестяще и, несмотря на нелепые «деловые наряды будущей мамы» (почти все слишком яркие и в оборках), произвела впечатление умной, ответственной и здравомыслящей, поняла, что с преподаванием покончено. Узнав, что получила работу, она взяла сутки, чтобы принять окончательное решение, и отказалась еще до того, как сказала об этом Адаму. Тогда он залился краской и воскликнул: «Да ну! Серьезно? Поздравляю! Ты серьезно?!»

Он был очень рад, что не придется уезжать из Нью-Йорка, но переживал, потому что хотел видеть ее счастливой. «Ты уверена? – спрашивал он потом много раз. – Точно не пожалеешь?»

Матери Лили просто соврала. Сказала, что взяли другую. Рут возмутилась: «Все потому, что ты беременна! Засудить бы их».

Чтобы закончить разговор поскорее, Лили ответила: «Да, наверное».

– Мама, сиси!

«Сиси», то есть часы Лили, пищат. Ее первые электронные часы с 1984 года. Подарок от детей (на самом деле от мужа, он настоял, чтобы Рози и Джун выбрали модель, а сам взялся обучить Лили пользоваться многочисленными функциями).

Сколько они уже пищат?

И почему не пищали раньше? Ведь будильник должен был сработать полчаса назад? Она, наверное, неправильно выставила время, уже и считать разучилась… А может, вообще забыла завести, просто так совпало, что часы запищали сейчас, когда она должна подъезжать к школе. Ха!

– Ма-ам?!

Лили жмет на кнопки, и писк смолкает. Что с ней не так, почему она не способна решить простейшую проблему, которую сама же и создала? Она сама все это выбрала, никто не заставлял. Само собой, будь у нее денег побольше, а тяги к коктейлям поменьше, могла бы пойти на литературные курсы или выучиться на сценариста, попробовать записать все истории, что крутятся в голове. Зато дети здоровы, квартира в порядке (ни протечек, ни плесени), рядом парк, все сыты и не страдают ни от истощения, ни от побоев. С образованием у Лили, пожалуй, даже перебор. Она может купить все, что пожелает, может голосовать и делать аборты (на данный момент и в этом штате). Она замужем за мужчиной, который счастлив, когда счастлива она. А Лили с каждым днем яснее понимает, что большинство мужиков – полнейшее дерьмо: похищают и насилуют детей, продают маленьких девочек в рабство, подсыпают наркотики женщинам, лапают без спроса, совращают маленьких мальчиков и демонстрируют окружающим свои половые органы. Адам по сравнению с ними – просто святой. Например, если Лили и Джун на полчаса опоздают в школу к Ро и задолжают двадцать пять долларов, Лили признается мужу, а он тут же обнимет ее, поцелует и скажет, что ему хорошо, если ей хорошо. «Радуйся жизни. Нашим детям».

«Радуйся мне».

С первой женой, Вирой, у Адама не вышло. Она тоже работала в группе оказания помощи, поменьше, и при любой возможности сбегала в страны, охваченные войной. Ничем другим заниматься не желала. Не хотела детей. «Не хотела быть женой», – сказал о ней Адам как-то.

Джун выхватывает у Лили футболку и бросает в унитаз. Лили отстраненно думает, как реагировать. Дать время успокоиться? Но ведь они опаздывают! Отшлепать? Нельзя… Продолжая думать о своем, Лили замирает у зеркала. Она бросила попытки накраситься и больше не напевает. Мысли перескакивают со швейной вечеринки и других мам к женщине по имени Вира, которую Лили ни разу не видела. Вира с безупречной смуглой кожей, плоским животом и копной черных волос. Неважно, что Вира тоже стареет, а может, передумала и родила троих. Для Адама и Лили она навсегда останется такой, какой ушла от него (по версии Адама). Какой он выгнал ее (версия Виры). Тридцать один год, и без детей. Ее кожа всегда будет свежей, а тело – упругим и подтянутым. Лили злится на себя, что ревнует к Вире, к ее вечной юности и к тому, что кажется Лили свободой и уверенностью.

Почему Вира до сих пор незримо с ними? Когда у Лили и Адама все только начиналось, они часто говорили о ней. Это казалось им смелым и мудрым, такое заявление, что они ее не боятся. Бывало, Адам рассказывал, а Лили верила, например тому, что со временем Виру стало злить все, что Адам делал. Его новая работа, которую она называла «очковтирательством». Каталог одежды, который Вира выбросила в знак протеста против дистрофичных моделей, а Адам достал обратно. Даже то, что он хвалил ее редкие попытки готовить традиционные индийские блюда по рецептам, доставшимся ей от матери, которые он действительно любил! Вира же обвиняла его в пассивной агрессии и желании запереть ее на кухне. Они все чаще ругались, и как-то Вира заявила, что замуж за Адама вышла, только чтобы позлить родителей, которые мечтали выдать ее за пятиюродного братца из Ахмадабада. И тогда он велел ей уходить. Не навсегда, конечно, он только хотел сказать что-то вроде «иди проветрись». Но тем все и кончилось. Вира ушла насовсем. Адам с Лили раньше любили шутить, что Вира – это Лилит, злая первая жена. И в самом деле, смешно: имя Лили так похоже на Лилит, а Адам – совсем как библейский Адам. Выходило, что Лили – это Ева, а это им обоим казалось сексуальным.

Они поженились и решили сразу завести детей. Им повезло, и через год родилась Рози, а Лили вскоре стала похожей на Виру с ее вечными перепадами настроения. Позже, когда Лили было уже сорок два, они попытались еще раз, и снова удачно – появилась Джун… Шли годы, и брак Адама с Вирой, продлившийся три года, уже не казался значительным, и имя Виры вызывало не смех, а чувство неловкости. Они давно вместе, о Вире больше незачем говорить. Лишь изредка ее образ ни с того ни с сего возникает на задворках сознания Лили, выхватывает из темноты страхи. Не слишком Лили бледная, растрепанная, уступчивая? Не слишком ли о себе возомнила? Вопросы Виры подозрительно похожи на вопросы, которые задает Лили ее мать.

Лили достает футболку Джун из унитаза и отжимает ее, чтобы не капало, локтем отодвигает занавеску для душа, кидает футболку в ванну и впервые замечает у себя на ладонях пигментные пятна. Она трет их, а Джун успевает выбежать из ванной в коридор и кричит: «Мамотька, один лазик!»

Лили хватает шапку, выскакивает из ванной и видит Джун с книжкой об Эсфири, которую та двумя руками держит над головой, как трофей. Лили забирает книгу. Вчера от чертовой книжки не удалось избавиться из-за вахтера, который откопал ее в мусоре и утром принес обратно. Постучался к ним в дверь, жизнерадостный, в синей униформе. «Наверное, ваши девочки выбросили по ошибке!»

Лили захотелось заорать. Она ненавидит эту книжку, и не только потому, что ее подарила девочкам Рут, одержимая воспитанием в еврейских традициях (хотя сама не еврейка, евреем был давно умерший отец Лили). Не потому, что дочери на книге просто помешались. Книжка ненавистна Лили за то, что, пройдя три стадии восприятия – сначала было интересно, потом скучно, потом непонятно, – на четвертой она вдруг осознала, что героическая Эсфирь, как и сама Лили, – вторая жена.

Лили закидывает книжку в щель между диванными подушками. Завтра вечером, и ни минутой раньше, она ее достанет и даст матери, чтобы почитала девочкам. Рут приходит по четвергам, чтобы у Лили было время заняться собой. Хоть Лили толком не знает, чем занять эти часы. Чаще всего гуляет, в парке или по магазинам, трогает в задумчивости то, что продается. Почему-то в эти моменты ей одновременно и легко, и тяжело, а потом отведенное время заканчивается. Завтра стоит заняться чем-то полезным: купить все, что нужно на платья девочкам, попробовать стежки, которым ее сегодня научат.

Не обращая внимания на вопли Джун, Лили засовывает ее в коляску, насильно застегивает неудобные маленькие пряжки и выкатывает коляску наружу. Джун без футболки и ботинок, но они чудом добираются до лифта, и тут Лили вспоминает, что закинула вещи в стирку, и теперь мокрые простыни ждут ее в стиральных машинах номер один и номер три в подвале. Интересно, что управляющий сделает с ними на этот раз? Однако время бежит, в руках у Лили чистая футболка и ботинки Джун, собственное пальто и шапка, и – о чудо! – когда внизу дверь лифта открывается, они с дочерью в полной готовности. Джун ангельски улыбается, Лили выкатывает коляску на Восьмую авеню, залитую желтоватым зимним солнцем, и они сливаются с потоком женщин с колясками и детьми, которые спешат кто куда: в школу, из школы, в прачечную, в музыкальную школу, к врачу или на детский праздник. Мужчин на улице не видно. Только что наступил новый, две тысячи шестнадцатый год. Лили делает вдох. Холодный воздух остужает ее, взмокшую от пота. На фоне ярко-голубого неба четко выделяются голые ветви деревьев. Никаких синяков под глазами у Лили не видно. Она спешит забрать дочь из школы. А потом пойдет на вечеринку. Будет учиться шить.