Текст книги "Про шакалов и волков"

Автор книги: Анна Шахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Про шакалов и волков
Анна Шахова

Все животные равны, но некоторые животные более равны, чем другие.

Дж. Оруэлл. Скотный двор

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки…

О. Мандельштам. Век

Славик, которого соратники называли Весельчаком или Веселом, проверил собранную для поездки сумку: только самое необходимое на первое время. Порядок! Оружие – «Макаров», к которому Весел привык за год стрельб, будет на месте, когда «Четыре волка» приступят к операции. В Отце сомневаться не приходилось, он никогда не подводил. И дал «семье» все: подъемные, правильный образ мыслей, уважение. Теперь они сами должны добыть власть и деньги. Щенки подросли – стае пора выходить на охоту.

Этот – Первый волк – был видным, тренированным, с красивым надменным лицом и властными замашками. Его жесткий взгляд из сверстников мало кто выдерживал. Весел еще раз взглянул на форменную одежду, лежащую в сумке сверху, и застегнул молнию. Он ухмыльнулся, закрутив в тугой пучок на макушке хвост из русых волос. «Оказывается, быть официантишкой – целая наука. Пятнадцать раз вчера поднос ронял, даже сопливый Килька ржать начал. Ну ничего, соберемся на месте». Умения концентрироваться и силы воли Веселу было не занимать.

– Славочка, иди! Картошка на столе! – донесся голос бабушки из кухни.

«Картошка… – ощерился Первый волк. – Скоро я забуду, как страшный сон, ненавистный запах жареной картошки с луком. Мясо с кровью и вино – вот рацион, достойный нашей стаи-семьи».

Родной отец умер, когда Весел лежал в пеленках, мать быстренько выскочила замуж и уехала в Германию, где благополучно забыла о своем первенце: она нарожала «фашисту» троих погодков. Единственный родной человек Вячеслава – бабка – сдавала в последние месяцы на глазах, стала плаксивой и почти не выходила из дома. «Ничего, в Швейцарии бабахен подлечим – будет как новая, еще в кругосветном путешествии бойфренда найдет», – хмыкал про себя Весел, глядя на то, как старуха в очередной раз перебирает свою «похоронную амуницию» – беленькую блузочку с искрой и платок-паутинку.

Весел вышел из комнаты, нацепив вальяжную улыбку – с бабулей он всегда держался покровительственного тона, который та обожала. Впрочем, бабка у двадцатидвухлетнего выпускника Академии бизнеса, права и коммуникаций Вячеслава Рыкова и впрямь была мировая. Без вопросов.

Петруччо решил не трогать родителя, упавшего в коридоре: «Хрен бы с ним – не дотянул, скотина пьяная, до дивана – сам виноват. Сука… И мать сука. Вообще неизвестно, где шлындается. Ночью вроде снова животом маялась, стонала. Отмучилась бы уже, что ли, – перепила бы палёнки». Петр Изотов – двадцатиоднолетний автослесарь, черноглазый, коренастый, с нервным узким ртом, – с ночи не мог унять колотящееся сердце. Чего он испытывал больше – страха или восторга, – и сам не понимал. Дело! Наконец-то стоящее дело, которое откроет перед ним новую жизнь. Все получится. В этом у Второго волка сомнений не возникало ни на минуту: у Отца все и всегда получалось. Он – гений, каких мир не видывал. Жаль, что открыть это невозможно будет ни сегодня, ни через сто лет. Жаль! Впрочем, каждый отвечает сам за свой выбор. Петруччо (вот назвали же соратнички истинного русского наци гнидовским именем! – шутники проклятые) свой выбор сделал раз и навсегда. А потому – с Богом!

Перекрестившись и закинув на плечо сумку с форменной одеждой, Второй волк переступил через пьяного папашу, ничком лежавшего поперек коридора, и открыл входную дверь. В животе заурчало. Не только от волнения: есть хотелось, как всегда, нестерпимо. «Ну да ладно, перекантуемся. Скоро не только жратвы невиданной навалом будет, но и выпивкой зальемся. И не той сивухой, от которой загибаются никчемные слабаки-предки, а настоящей, волчьей!»

Илья Миусов, или Килька, – прозванный так за узкое телосложение и бессловесность от необоримой стеснительности, чувствовал себя самым бесправным и униженным во всей стае. Хотя при первой перекличке Отец дал ему звание Третьего волка (это вроде бы вышло случайно, в таком порядке «щенки» сидели за столом перед благодетелем), Килька тогда почувствовал, что Отец сильно обрадовался этому формальному наименованию, по которому двадцатидвухлетний электрик хоть в чем-то нарушил установившуюся традицию плестись в хвосте. Всегда и во всем. Вот и сейчас, складывая предметы первой необходимости в рюкзак (Килька отличался предусмотрительностью и, похоже, единственный из всей четверки не верил в безоговорочный успех операции), волчонок злился на то, что один не имеет собственного оружия, вечно стреляет из Отцовского. Другие члены стаи даже брали пару раз пистолеты с собой. Но это была чрезвычайная ситуация, после которой Отец оружие у всех отобрал и выдавал на стрельбах.

Конечно, с Килькой все было сложнее, он жил в общежитии при стройкомбинате, под надзором чужих любопытных глаз – не всегда трезвых и адекватных. Ни малейшего риска при подготовке сложного дела допускать не позволялось, потому Илья с волнением ждал, когда получит своего «Макарова» и автомат на месте, из рук Отца. Но все же… Идти с земляничным мылом и зубной щеткой на захват – цирк, да и только! Но жизнь научила Кильку терпеть и смиряться. Даже когда он готов был прикончить упыря-Носова, подставившего его тетку – единственного родного человека, сгинувшего в тюрьме по обвинению в бухгалтерских махинациях, Илья смог взять себя в руки, устроиться на работу, а не размахивать кирпичом. Что кирпич? Ну, убил бы он ворюгу-директора, а дальше? Сел на десять лет и тоже загнулся там, как тетка, от воспаления легких? Не-ет, он знал, что рано или поздно судьба подбросит шанс отомстить и восстановить справедливость. Так оно и случилось. Отец поверил в него, позвал в «Четыре волка», и теперь Килька – не вонючая безмозглая рыба, а твердо стоящий на ногах хищник – обученный и бесстрашный.

– Куда бежишь, маладой-карасивий? – дорогу Кильке, идущему по коридору, преградил бетонщик Армен, видно, уже порядком накурившийся.

– Куда надо, – огрызнулся Илья.

– Как ты гаваришь со старшим братом, ды-рань? – завопил Армен, остановившиеся глаза которого налились яростью.

– Иду к Кольке-прорабу рассказать, как ты государственный бетон сливал у коттеджа на Лесной, – выпалил волчонок и дал деру. Вслед ему понеслись отборные проклятия. Килька удовлетворенно улыбнулся: «Ори-ори, сволота. Больше ты меня не увидишь. Никогда в жизни!»

Аркадий Свешников, или Аркан, менее других восхищался Отцом и доверял ему. Он принадлежал к особой породе людей, начисто лишенной способности любить. Запредельную нечеловеческую холодность Аркана чувствовали и его товарищи, которые с опаской, но уважительно относились к интеллигентному, всегда аккуратному и тихому Четвертому волку с внешностью белокурого Ивана-царевича. Настороженно относился к Аркану и Отец. Почему он вообще позвал двадцатитрехлетнего химика-технолога, презиравшего свою работу, так же, как он презирал любую жизнедеятельность (кроме, пожалуй, созерцательного лежания под пальмой)? Аркан считал, что ушлый Отец прозревал в нем уникальную способность идти до конца. Если понадобится, для достижения целей Свешников мог прибегнуть к ЛЮБЫМ средствам. Для него не были святы ни семейные узы (в самом деле, смешно уважать или быть благодарным нищим кандидатам наук за то прозябание, на которое они обрекли сына с рождения), ни человеческие жизни, ни красота или привязанность женщин, которых Аркан брезгливо презирал и в лучшем случае мог находить в общении с ними юмористический или корыстный аспект. О такой высокопарной ахинее, как любовь к Отечеству, верность убеждениям или религиозному учению, говорить и вовсе не приходилось. Это, кстати, становилось не раз поводом к жестоким, до рукопашных, стычек Аркана с Петруччо – тем еще бритоголовым фанатиком. Впрочем, конфликты быстро иссякали, потому что Аркан не считал нужным затрачиваться на столь ничтожные рокировки. В сегодняшнем, особом деле, Четвертого волка интересовала исключительно финансовая сторона. Куш брезжил баснословный, и, судя по тем фактам, которыми располагал Аркадий, операция могла увенчаться безоговорочным успехом.

Не желая нудных объяснений с родителями (благо, они пускали умильные слюни на даче по поводу «подготовки участка к зиме»), он написал короткую записку – мол, уехал в связи с новой работой, не ждите, будет возможность – позвоню. Сунув записку под сахарницу, взял подготовленную сумку с униформой, бельем, таблетками спазгана от вечных мигреней и огромным пакетом жареных семечек. В конце концов, сильный человек мог себе позволить единственную слабость?!

Аркадий вышел из квартиры, запер дверь и напрочь забыл о существовании дома, в котором вырос, и людей, которых называл родителями. Он мог думать только о себе и о деле.

Снова природа одарила Москву длинной теплой осенью. Если бы не робкое солнце, рано клонящееся к закату, не растерянность обнажившихся деревьев, с которых крепнущий северный ветер дорывал помпезные одеяния, казалось, что бабье лето навечно поселилось в наших широтах, дав, наконец, отпор холоду и тьме серых зим.

«Хорошо… Как хорошо-то…» – с наслаждением вдыхала мягкий утренний воздух Марта Матвеевна Гладкая – старушка, напоминающая сдобную булочку, увенчанную шапкой сахарной глазури. Она привычно тряхнула седыми кудрями, гордо подняла голову и улыбнулась, решив еще раз обойти, а правильнее сказать – просеменить по уютному, вычищенному и элегантно украшенному дворику, полновластной хозяйкой которого являлась нынешним днем.

За массивными воротами, отделяющими улицу Замазина от территории частного института, расположившегося в небольшом корпусе классического стиля и выкрашенного в излюбленный цвет русских усадеб – светлого желтка, – не сразу можно было разглядеть под раскидистой липой бюст Осипа Мандельштама. Произведение во многом спорное, а некоторые бы сказали, что и карикатурное: на трех кривовато поставленных кубах торчала мученически задранная горбоносая голова. «В этом что-то есть… Кричащее, больное…» – мягко высказала свое мнение миллиардерша о памятнике, когда приехала сюда в первый раз.

Марта Матвеевна слыла персоной легендарной. Спорили, сколько лет ей на самом деле: знакомые склонялись к тому, что хорошо за восемьдесят. Но, глядя на миловидную бойкую старушку, ей можно было дать не больше семидесяти. Рожденная миллионщиками-купцами, сбежавшими от угара революции в США, Марта Матвеевна познала и нужду, и раннее сиротство. Отец ее разорился и спился, вложив неудачно ценные бумаги, а мать умерла от рака. Основная забота о воспитании Марты легла на тетку – женщину властную и грубую, спуску не дававшую и собственным многочисленным отпрыскам. Но Марта отличалась, несмотря ни на что, легким нравом и удивительным обаянием – красоткой ее бы никто не назвал, но милашкой – непременно. Неудивительно, что в умненькую хохотушку влюблялись многие молодые люди. Но Гладкая выбрала, к всеобщему удивлению, не красавца-автогонщика и не восходящую звезду Голливуда, а химика-органика. Эдвард специализировался на экспериментах с сахарозой и изобрел один из лучших заменителей сахара, бум на которые начался во второй половине двадцатого века повсеместно. Состояние Джонсонов – Гладких после смерти главы семьи перевалило за миллиард долларов. Вдова, пережившая мужа уже на четверть века, не только преумножила капитал, но и умудрялась тратить баснословные суммы на благотворительность. Единственное, что омрачало жизнь Гладкой, – отсутствие детей-наследников.

Не иначе как разорвавшейся бомбой стало сообщение о том, что миллиардерша решила провести остаток дней на родине предков – в России. Да не просто обосноваться в Москве и прокатиться по знаковым культурным местам, а еще и устроить несколько благотворительных акций. Первую Гладкая наметила на середину октября и назвала «Слава Цеху поэтов!».

Марта Матвеевна смолоду любила и знала поэзию Серебряного века и особо почитала творчество Николая Гумилева и его единомышленников, основавших в 1911 году Цех поэтов. Ровно сто лет назад, в 1912 году, внутри Цеха образовалось творческое ядро из шести человек, назвавших себя акмеистами. (Сердце Марты Матвеевны замирало от восторга перед мощью звучания этого греческого слова: цветущая сила! Вершина зрелости, пик расцвета.) Трое – гении русской поэзии – Ахматова, Мандельштам и Гумилев, несмотря на распад группы с началом Первой мировой войны, считали себя акмеистами до конца дней. Почтить память именно этих великих соотечественников Гладкая считала своим долгом.

Приготовления к поэтическому вечеру были в разгаре. Сцена на улице, под навесом, почти готова: рояль, огромные динамики, два микрофона, настраиваемые лохматыми, рокерского вида парнями. Задник сцены, которым служила стена особнячка-института, украшали исполинские фотографии трех стихотворцев. Волоокий горделивый Гумилев, открытый лоб которого перерезался линейкой редких волос; малоизвестная фотография молодой Ахматовой со смущенным, испытующим взглядом: меховое манто, шляпка-колокол, рука теребит нитку длинных бус; а фотография Мандельштама – одна из самых известных, поздних. Поэт будто остановился на полуслове – рука приподнята, взгляд теплый, дружественный.

Проходя мимо импровизированного кафе: белоснежные скатерти на столиках, вазочки с хризантемами, П-образная стойка с закусками и фруктами, вокруг которой суетились официанты, подпоясанные алыми кушаками, в белоснежных штанах и рубахах (наряды половых начала двадцатого века), Гладкая разрумянилась от удовольствия. Как верно подобрала она этот замечательный московский уголок для лелеемого поэтического вечера!

– Марта Матвеевна! – тронул ее за локоть, смущенно кашлянув, верный начальник охраны Павел Павлович Грунов. Он был импозантен, как стареющий киногерой. Но глаза – сосредоточенные, черные – пронизывали собеседника, и от тяжелого взгляда хотелось укрыться.

– Очень меня беспокоят эти крыши… – Грунов показал на крышу института и примыкающего здания.

Гладкая рассмеялась и отмахнулась от бодигарда.

– Вечно вы со своими перестраховками, Пал-Пал, – старческим надтреснутым голосом проговорила Гладкая, привычно называя Грунова сокращенным ласкательным именем.

– Лучше обратите внимание на вход – рамка до сих пор не работает, – в голосе хозяйки появилась мягкая, но неприятная для исполнительного Пал-Пала укоризна.

– Все налажено, Марта Матвеевна! – развел он руками и, кивнув почтительно, ретировался от миллиардерши. С рамкой у входа, действительно, все было в полном порядке: около нее столбами возвышались два тучных молодца в отглаженных костюмах, ожидая именитых гостей.

Подойдя к одному из столиков, вокруг которого суетился рыжеусый щекастый официант, Грунов что-то шепнул ему, и тот, поджав губы, решительно кивнул, а затем быстро прошел в здание института. Светлый вестибюль вел к широкой лестнице, на которой расстилала красную дорожку, согнувшись в захватывающей позе, молодая изящная брюнетка, одетая в короткую красную юбку и белую облегающую блузу.

– Это что за новости, Асенька? Что, Степа совсем свои обязанности забыл?! – вскинул экспрессивно руки официант, оглашая институт громовым басом.

– Опять трубишь, как слон в брачном гоне, Коля? – выпрямилась Асенька и, ничтоже сумняшеся, задрав юбку, поправила чулок, к которому был прикреплен маленький браунинг.

– Отставить! – рявкнул зардевшийся Коля и заговорил тихой скороговоркой:

– Шеф дает задание относительно крыши. И он, конечно, прав…

Далее Коля поднялся к Асеньке и заговорил ей в самое ухо. Затем, подхватив красотку под руку, утащил ее вверх по лестнице. Брошенная красная дорожка, будто испустив дух, сползла к нижней ступени и образовала труднопреодолимую для будущих гостей инсталляцию.

Народная артистка России Ирма Солнцева – истинная любимица публики и в полной мере созвучная своей фамилии натура, не отличалась красотой. Широконосая, с тяжеловатой челюстью и близко посаженными глазами, Ирма Андреевна блестяще играла в молодости острохарактерные роли. Но с годами в ней появились особые шарм и стать. Она перевоплощалась в значительных, горделивых героинь, оставаясь в душе стеснительной, трепетной инженю.

– Есть ли роли, неподвластные вам, милейшая Ирма Андреевна? – риторически восклицал худрук ее театра – мужчина резкий, крикливый, но преклоняющийся перед талантом и ангельским характером своей примы.

– Как же, Игорь Васильевич, вот эта новая роль – болезненной миллиардерши с устрашающими страстями, которую этот новый мальчик-драматург прописал так толково, – вот она-то мне точно не по зубам, – вздыхала Солнцева, ничуть не кривя душой. – Не знаю, с чего и начать, как и быть-то мне… – сокрушалась неуверенная в себе звезда.

А пухленький худрук, потирая ладошки, уже предвкушал бесподобные репетиции, на которых сердце ликует и галопирует от ожидания близкого успеха.

Проснувшись, Ирма Андреевна по привычке улыбнулась своей комнате, клочковатому осеннему небу за окном, Вселенной, огромность которой актрису не пугала, а вдохновляла: она ведь свидетельствовала о нескончаемости сущего. Вспомнив, какой важный и радостный день ей предстоит, Ирма Андреевна рассмеялась и легко вспорхнула с кровата. Несмотря на уважительный возраст, Солнцева находилась в прекрасной физической форме. А ее память, эрудиция и бьющий через край оптимизм ставились в пример педагогами театральных институтов как эталон жизненного кредо актера с большой буквы.

– Боренька, ты помнишь, что обещал мне вчера отыскать цитату из «Утра акмеизма» Осипа Эмильевича, с которой я хотела начать вечер? – затягивая пояс на халатике, стремительно подошла Ирма Андреевна к мужу, сидящему после завтрака с неизменной газетой и трубкой в кресле.

Муж Боренька был маститым писателем и верным спутником звезды, с которой прожил больше сорока лет и благодарил судьбу за это чудо. Впрочем, суженую он именовал обыкновенным чудом, а вот их дочку Анненьку – необыкновенным. Анненька училась в Италии живописи.

– Доброе утро, Юла Иванна, – сдвинул очки на лысину Борис Витальевич, глядя смешливо на встревоженную румяную жену.

– Все я нашел. Иди, спокойно кофе пей, пока не остыл.

– Ты бесподобен, как всегда, – жена клюнула мужа в макушку и пошла в кухню.

– Подобное притягивает подобное, а бесподобное – бесподобное, – резюмировал писатель и погрузился в залихватскую статью одного из лучших российских журналистов и лидеров оппозиционного движения. Чертовски здорово этот нечеловечески работоспособный Беня Дыков формулировал! Только после чтения на душе становилось тяжко и драло горло, будто сам наорался на площади.

– А Дыков будет на вечере? – крикнул Борис Витальевич жене.

– А как же! Я вообще его в соведущие просила, но Марта Матвеевна мягко ушла от этой темы. Знаешь, она такая трогательная, неконфликтная. Никакого пафоса и спеси, хоть и миллиардерша. Но вот если что решила – не отступит. Я это быстро поняла. Удивительная, конечно, женщина.

– Да уж, забавная бабка… Только почему она назвала мероприятие, назначенное на три часа дня, «вечером»? Надеюсь, как раз к вечеру ты прибудешь домой? – проворчал писатель, не отрываясь от газеты.

– Безусловно, луноликий рыцарь мой, – улыбнулась Ирма Андреевна, присаживаясь с чашечкой кофе и тостом в руках на кресло. Она любовалась своим умником мужем и искренне жалела, что сегодня он никак не может сопровождать ее.

В час тридцать пополудни Ирма Андреевна пересекла рамку у входа в «поэтический» дворик, который был пока безлюден, но полностью готов к встрече гостей. Именитую ведущую встречал начальник охраны Гладкой. Несмотря на любезный тон и открытую улыбку бодигарда, актриса старалась избегать его холодного взгляда. Не могла отделаться от ощущения, что Пал-Пал пытается под ее песцовой накидкой и белоснежным платьем из кружев высмотреть тайное оружие. «Какая тяжелая профессия – просто диагноз какой-то…» – подумала Солнцева, с облегчением отходя от охранника и раскрывая объятия своей давней приятельнице, актрисе Оксане Пучковой, окликнувшей ее от столиков с закусками и вином. Пучкова была известна не меньше Солнцевой, но отличалась от Ирмы Андреевны неуживчивым нравом, громоподобным голосом и тучностью. Одета она была в черный брючный костюм, белоснежное жабо подпирало ее складчатый подбородок. В руке Оксана Петровна держала бокал с коньяком, который уже порядком успел поднять ей настроение. Женщины обнялись и мило защебетали, будто две курсистки, оказавшиеся без присмотра бонны.

«Белоснежка и Розочка, блин», – усмехнулся про себя Пал-Пал, глядя на пожилых и совсем непривлекательных теток. Он признавал в женщинах молодость, красоту, ум и характер. Среди актрис таких не встречал и вообще считал актерскую братию скопищем расхлябанных куриц и петухов.

– Я же с поезда, прямо со съемок этого гадкого сериала. Ну времена, скажу я тебе, ну нравы и порядочки правят бал отныне в нашей среде! – гремела на весь дворик Пучкова, протягивая официанту с длинными волосами, забранными в хвост, свой бокал для новой порции коньяка.

Ирма Андреевна взяла коллегу под руку и потянула от столиков, предвидя некоторые осложнения в проведении вечера, если одна из ведущих чтиц «нарубится в хлам». Ужасное выражение дочери неожиданно всплыло в голове интеллигентной

Солнцевой, и она не могла не оценить его точности, глядя на хмелеющую Пучкову.

– Расскажи-ка подробнее, что за проект и как…

Солнцева не успела договорить, потому что Оксана Петровна протянула руку к бутерброду с бужениной, официант решил ей услужить, поднеся тарелочку, но неудачно дернул рукой и выбил жирный сэндвич из нетвердой руки актрисы: буженина шмякнулась на рукав Пучковой. Несчастный мальчишка залился краской, слова извинения застряли в его рту. Зато рот Пучковой гневно округлился.

– Отменное начало праздника, скажу я вам! – гаркнула она, сбрасывая салфеткой с рукава противное мясо.

– Видишь, что это за времена?! – на «крещендо» обратилась она к Солнцевой. – Профаны, всюду профаны! В кино, театре, ресторанах, даже в обслуге миллиардеров! Это уж вообще за гранью добра и зла, это уже апокалипти… – произнесение сложного слова умерило пафос актрисы. В это время к ним и подошла, всплескивая руками, Марта Матвеевна.

– Оксаночка Петровночка, ну что вы убиваетесь из-за своего пиджачка, душа моя! Я вам завтра же новый, гораздо лучший пиджачок организую.

Пучкова смутилась, и три престарелые «нимфы», приветственно ткнувшись щеками, прошествовали в глубь дворика. До официанта донеслись покаянные вскрики обиженной актрисы:

– Какой позор на мою безмозглую голову! Перед мученическим ликом Осипа Эмильевича брюзжать о жирном рукаве! Да чтоб его вовсе разодрало, этот рукав! Да я его заплюю и растопчу к чертям!..

– Отвали от вип-стола, косорукий, – раздался тихий голос Аркана около смущенного и злого Весела. – Пусть Килька тут работает. Твое дело – посуду грязную сортировать в углу и ждать сигнала, не спуская глаз с подъезда.

– Не много ли ты на себя берешь, белоглазый? – прошипел в ответ Весел, схлестываясь с Четвертым волком взглядом. Но даже он, сильный и раскованный Весельчак, не мог выдержать холодной ярости Аркана и отвел глаза, процедив:

– Я уйду. Но все и всегда будет решать Отец, а не ты. Если он скажет…

– Считай, что сказал. – Аркан, тряхнув головой, отбросил светлую челку с глаз и, подтянув красный кушак, начал переставлять по своему усмотрению блюда с закусками.

К двум часам дворик стал заполняться журналистами. Фото и видеокамеры наперебой снимали «адресные планы»: бюст Мандельштама, фотопортреты героев вечера, нарядный особняк. При появлении Марты Матвеевны на нее ринулась толпа с микрофонами и диктофонами, но была оттеснена охранниками и долговязой девицей в зеленом вязаном платье до пола. Девица имела довольно-таки несуразный вид: была растрепана и вызывающе небрежно накрашена, отчего один ее глаз казался намного больше другого, а левая щека пунцовее правой. «Пресс-секретарь… Ее пресс-секретарь Алина Вятская… Она решает вопрос о доступе к “телу”», – передавалось из уст в уста.

Алина Вятская – двадцатисемилетняя помощница миллиардерши – традиционно опоздала, вызвав глухое негодование Пал-Пала, который ненавидел «эту дуру» всей душой. Более неорганизованной и бестолковой пресс-секретарши представить было невозможно! Впрочем, охранник не мог не соглашаться с Мартой Матвеевной, что все статьи, интервью и пресс-релизы, связанные с деятельностью Гладкой и ее личной жизнью, выходили в срок и отличались точностью, корректностью и хорошим стилем. Ни одно мероприятие не было провалено, и более того – все они имели широчайший резонанс. За два года, что Алина работала на Марту, они привязались друг к другу чуть не по-родственному, и Грунов скрежетал зубами, когда слышал от секретарши «милая» по отношению к боссу и «детка» – от босса по отношению к секретарше.

Алина по одному ей ведомому принципу «фильтровала» журналистов. Чьих-то настойчивых подобострастных обращений словно не замечала, глядя поверх головы просителя с рассеянной улыбкой, к кому-то кидалась сама, хихикая и пританцовывая.

Трудно было уловить за этими ужимками строгий расчет, но Марта Матвеевна, наблюдая с крылечка за действиями подчиненной, была спокойна: уже сегодня-завтра популярные «Коммерсант», «Аргументы…», «Эхо Москвы» и «Время» подробно доложат о бесподобном вечере поэзии.

К половине третьего улица Замазина была полна роскошных машин, в том числе и с пресловутыми «синими ведерками» на крышах. Дворик пестрел изысканными нарядами вип-персон, популярных актеров, политиков и бизнесменов. Подвергавшийся немилосердной критике прессы Министр по-дружески беседовал за чашкой эспрессо со своим заклятым врагом – не менее критикуемым Главой думской фракции. Заносчивый Экономист, кочующий еженедельно из одного ток-шоу в другое, вел горячую дискуссию с огромным бровастым Архиереем, который снисходительно улыбался в бороду и аккуратно поглаживал цепь висящей на груди панагии, украшенной рубинами. Именитый Дизайнер в фиолетовом фраке и рыжей бабочке целовал ручки эстрадной Певице, прибывшей на вечер с юной Дочерью-пианисткой. Ненавидящий громкие тусовки Олигарх с извечным выражением утомления и грусти на одутловатом лице согласно кивал, выслушивая скороговорку подтянутого PR-директора одного из центральных телеканалов. Пикантным диссонансом стало появление огромного рыжеусого поэта и журналиста, которого все знали по громкому псевдониму: Беня Дыков не изменял себе даже на столь пафосном собрании и явился в камуфляжных штанах и куртке на голое тело. Ирма Андреевна ахнула, узрев под пятнистой телогрейкой голый живот толстяка: Беня задрал руку, что-то благодушно журча в темечко долговязой девице с декольте. Грудка девицы засинела на октябрьском ветерке, но Поэтесса (она опубликовала недавно серию стихов в «Знамени»!) держалась бойцовски и вызывающе сыпала остротами и в сторону политиков, и в сторону их постнолицых жен.

Главный гость запаздывал, и вся охрана находилась в предельном напряжении. Пал-Пал лично стоял у рамки, выслушивая по радиосвязи сообщения подчиненных о передвижениях машин на улице Замазина. Одна из пар, предъявивших у входа пропуск, отчего-то заинтересовала его. Впрочем, толстуха в синем платье, трещащем по швам, не стоила внимания, а вот ее спутник… Очень знакомое, ОПАСНОЕ лицо! Своей интуиции и памяти Грунов привык доверять – чутье его было поистине звериным.

Он отошел от входа и связался по личному айфону с щекастым Колей, который суетился у большого самовара, разливая гостям чай.

– Пробей-ка нового гостя, Николай Николаич. Да, срочно. Он идет в твою сторону с теткой в синем платье. Средний рост, волосы стрижены ежиком, джинсы, синий пиджак… очень хороший пиджак. Да-да, он, с обаятельными родинками на правой щеке. Отставить лирику и работать!

Тут Пал-Пал схватился за подбородок и задергал длинным носом, по-звериному принюхиваясь: это были непроизвольные жесты в минуту особого сосредоточения. Он вспомнил, кто этот человек! Да нет… не может быть, чтобы наши неповоротливые службы правопорядка, которых и близко не подпускали к вечеру, за исключением ГИБДД, влезли и все испортили…

Николай Николаич, оставив вместо себя у самовара тщедушного официанта, прошел в здание института и поднялся на третий этаж. Маленькая комната была оснащена техникой не хуже Центра космической связи. Информация с восьми камер наружного наблюдения поступала на мониторы, за которыми следил чопорный юнец в очках и галстуке. Парень в костюме полового хихикал, надев наушники.

– Секреты олигархов подслушиваешь?! – надавал помощник Грунова подзатыльников подчиненному, с которым не привык церемониться.

– Николай Николаич, я только по приколу двух фотомоделек подслушал, они аккурат под третьим микрофоном уселись, – заныл виновато парень, но тут же гаденько захихикал:

– Одна на аборт собралась, вторая – в Италию с самим заместителем… – парень поднял палец, но получил такую оплеуху, что едва не вылетел из кресла.

– Отставить! – завопил Николай Николаевич. – Отслеживать только необходимую информацию по безопасности!

Мальчишка угрюмо нацепил наушники, с неприкрытой ненавистью зыркнув на шефа.

С мальчишкой в очках, который будто и не слышал перебранки в аппаратной, заместитель Трунова заговорил совсем иначе – тихим просительным тоном.

– Виктор, срочное распоряжение от Пал-Пала. Все об этом человеке. Пожалуйста, как можно скорее.

Николай Николаевич сел рядом с Виктором и ткнул пальцем в один из мониторов, на котором подозрительный господин беседовал с известным Адвокатом.

Виктор, поправив дужку очков на носу, вывел нужную «картинку» на компьютер и застучал по клавишам. Через три минуты исчерпывающая информация о нужном господине и его спутнице была распечатана на принтере.

– Денис Димитриев. Дедим! – опередил своего подчиненного Трунов, отвечая на звонок. – А баба? Тоже из уголовки?

– Нет, родная его сестра, Екатерина Димитриева, безработная журналистка. Вполне возможно, что именно она и притащила братца за компанию – кто с ней еще пойдет? Думаю, не стоит внимания…

– Думай около юбки Асеньки, – резко прервал зама Пал-Пал. – О Дедиме буду думать я. А тут есть о чем подумать…

Катерина Димитриева, стоя рядом с братом, уже завязавшем милую беседу с каким-то надушенным фанфароном, чувствовала себя не просто не в своей тарелке, нет! Не в своем веке, стране и… наряде не в своем тоже. Ничего-то хорошего, как видно, и этот вечер ей не принесет. Вон как нормальные журналюги скачут, докучая нужным им персонам. А она? Стоит дубом и пошевелиться не может, хотя сама Гладкая проплыла рядом, как рыба мимо сети. А вот и народная актриса Солнцева раскланялась с журналистами Второго канала. Да и стареющему Комику, который в жизни выглядит брюзгливым пенсионером, выведенным на прогулку наседкой-женой, можно задать вопрос о любви к поэзии: вдруг что экстравагантное отчебучит?