Текст книги "Я сильная. Я справлюсь"

Автор книги: Анна Седокова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Анна Седокова
Я сильная. Я справлюсь

Во внутреннем оформлении использованы иллюстрации:

GooseFrol, AtthameeNi, Virinafl ora / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

© Седокова А., текст, фото, 2020

© Величко Д., Оршанский А., Палшков Н., Жукенов Д., фото, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

⁂

Глава 1

Я стою в дикой пробке на московском бульваре. Стою уже битых 10 минут – никакого движения. Сигналят машины, водители нервничают, но сделать ничего нельзя. Только смириться. Осенний ветер сбрасывает с деревьев остатки оранжевых листьев, они ложатся под ноги гуляющим по бульвару людям.

Они идут по бульвару, держась за руки. Образцовая семья, из тех, чьи фотографии рекламодатели обожают помещать на коробки с йогуртом и стиральным порошком. Папа, мама и их пятилетняя девочка, красивые, веселые и счастливые. Родители держат малышку за руки с двух сторон, переговариваются о чем-то своем, смеются. Девочка время от времени подпрыгивает, бережно перенося через лужи. Им так хорошо. А я их ненавижу…

Мне больно смотреть на счастливые семьи. Когда я была маленькой, увидев ребенка, гуляющего с мамой и папой, я отворачивалась. Став старше, я придумывала себе миллионы объяснений неправдоподобности их счастья. Ведь оно ненастоящее. Оно не может быть таким. Папа явно гуляет или бьет детей, это просто на людях они такие, а дома друг друга ненавидят. Позднее в разговоре с психологом, когда я чинила свою голову, она попросила вспомнить меня пример счастливой семьи, я не смогла привести ни одного. Моя память заблокировала все, это был мой способ выжить. У меня не было ролевой модели «папа, мама, я – счастливая семья». У меня всегда была только я. Выжившая. Один на один с этой жизнью. И моей самой большой мечтой было однажды завестибольшую собаку. Чтоб она всех мудаков искусала, а меня защищала. Меня некому было защитить. Позднее в разговоре с психологом я услышала главную фразу о детской психике. Что бы ни случилось, ребенок должен чувствовать себя защищенным. Он должен знать, что ему есть к кому идти. Мне было некуда. Но моя история не об этом.

Мне было больно смотреть на счастливые семьи

Моя память заблокировала все, это был мой способ выжить

Моя история похожа на тысячи других историй маленьких девочек, отчаянно пытающихся доказать, что они достойны любви, каждый раз старающихся словить то самое счастье, о котором читали в детстве. И даже в почти за тридцать продолжающих верить в чудо. Я – хорошая девочка, постоянно вляпывающаяся в дерьмо, но научившаяся искать в этом исключительно позитивные стороны. Ведь это же к деньгам. Их в моей жизни было достаточно. Разные. Грязные, чистенькие, бандитские. Но я как никто знаю, что на них счастье не купишь. Только офигенные туфли. А это уже неплохо. Но начнем с самого начала. Перенесемся в прошлое. Пристегнитесь.

В моем детстве счастья не было. Меня бросили как ненужную вещь. Бросили, когда я была еще совсем ребенком.

– Давай, смелее, уходи к ней! Уходи сейчас же! И чтобы я тебя больше здесь не видела! – кричит мама.

Отец ходит по комнате, швыряет в чемодан свои вещи, злится. Они ругаются не первый час. Я в свои неполные пять лет уже насмотрелась подобных сцен, но интуиция подсказывает мне, что эта может стать последней – уж больно решительно папа собирает чемодан. Мне страшно. Очень страшно и больно. Он сейчас уйдет, и тогда конец нашей семье. «Надо попытаться его остановить» – решаю я. Становлюсь в дверном проеме, растопыриваю руки и ноги, как следует упираюсь ими в косяк. Никакая сила не заставит меня покинуть мой пост. Папа не пройдет. Он увидит меня и останется дома. Он меня очень любит, я знаю, он просто не сможет бросить меня. «Папа, не уходи», – реву я. Он меня даже не видит. Глаза, побелевшие от злости. Стеклянный взгляд в никуда. Он с силой бьет меня по руке, отодвигает в сторону, делает шаг и захлопывает за собой дверь. Он даже не оглянулся.

Даже сейчас, спустя 30 лет, я чувствую, как болит место удара. Я могу показать это место.

Это уже потом, спустя много лет, я поняла, что уходил он не от меня. Когда я появилась на свет, между мамой и папой уже не было ничего, одни руины. Строго говоря, я вообще не должна была рождаться – к тому времени родители уже доругались до того, что видеть друг друга не могли, они уже расходились, жили отдельно, но, видимо, решили в какой-то момент дать друг другу шанс. Забеременев, мама даже думать не хотела о том, чтобы меня оставить. Отец ее уговорил, пообещав вернуться в семью, любить меня, носить на руках маму (но это не точно).

Хотя я очень мало знаю о совместной их жизни. Понятия не имею, где они встретились, как полюбили друг друга, но знаю, что это была любовь. Такая любовь, о которой пишут в книгах и поют в песнях еще со времен Шекспира. А они и были Ромео и Джульетта, только жили в Сибири. Все были против них: папин отец, известный профессор, не испытывал никакого восторга, узнав, что его сын встречается с дочкой медсестры и военного фотографа. Да и мамины родители посчитали их союз мезальянсом и запретили маме видеться с избалованным мальчиком из профессорской семьи. Мои папа и мама не придумали ничего лучше, как взяться за руки и сбежать от вздорной родни куда-нибудь подальше. Например, в Киев. Почему именно туда? Потому что там их никто не ждал, там не было ни родни, ни друзей – вообще никого, кто мог бы помешать их любви и счастью.

Они никогда не рассказывали мне об этой любви. Я знаю только об их ненависти, в которую любовь превратилась к моменту моего появления на свет. И это понятно: когда люди так сильно злятся друг на друга, их дети узнают только о том, что «твой папа – козел, не нужна ты ему» и что «мама пусть вернет все, что у меня забрала, тогда я смогу поговорить с ней о твоих алиментах, а пока пусть даже не думает». Алименты, деньги, вещи, квартиру – сколько я помню, они всегда что-то делили. Не делили они только одно. Меня. Папа сразу решил, что я останусь с мамой. А мама была слишком занята ненавистью к нему и выживанием в этой жизни, в которой она осталась одна с двумя детьми и разбитым сердцем.

Я не смогла спасти их брак. Папа ушел из дома, правда, не очень далеко – переехал на соседнюю улицу. Однажды мы с мамой возвращались из магазина, и она увидела папу. Он шел по своим делам, не замечая нас. Мама затолкала меня в ближайший подъезд, повернула к себе, схватила за плечи, начала трясти и тормошить, говоря:

– Сейчас ты заплачешь, потом выбежишь из подъезда, побежишь навстречу к папе, бросишься к нему на шею и будешь уговаривать вернуться домой. Давай, плачь!

От испуга и неожиданности я действительно расплакалась. В тот день я узнала значение слова «манипуляция».

На папу, впрочем, моя истерика действия не возымела, возвращаться он не планировал.

Мы остались втроем с мамой и старшим братом.

Это очень странно, но о том времени у меня не осталось почти никаких воспоминаний. Наверное, мое подсознание просто стерло их все, чтобы я могла как-то дожить до взрослого возраста, не сойдя при этом с ума. Но кое-что я все-таки помню.

Мы жили в маленькой двухкомнатной квартире обычной панельной девятиэтажки в самом что ни на есть бандитском районе на окраине города. В одной комнате мама, в другой – мы с братом. Мама, чтобы прокормить нас, работала с утра до поздней ночи, ведя английский язык и музыку в школе и подрабатывая репетиторством. У нее не оставалось ни сил, ни времени, чтобы любить нас, ну или хотя бы чтоб готовить еду. Мы были предоставлены сами себе. Знаете, я до сих пор испытываю невероятное удивление, когда кто-нибудь при мне рассказывает: «Пришла мама, приготовила ужин». Как это так: мама приготовила ужин? Она что, испекла пироги или сварила суп? Так можно было, что ли? В нашем меню обычно были макароны и сосиски. Пельмени иногда. Все, больше никакой еды мы с братом не знали. Это была не мамина вина, ей приходилось выбирать – либо готовить нам пироги, либо зарабатывать деньги, на которые можно было бы купить муку для этих пирогов. Она выбрала второе. А это означало, что пирогов в доме не было никогда. Иногда, правда, случались праздники – обычно это происходило 8 Марта или в День учителя, когда мама уходила в школу праздновать эти праздники с коллегами, а вернувшись, приносила нам в пакете недоеденные бутерброды с праздничного стола. Вот это был настоящий деликатес! С колбасой! С сыром! Правда, колбаса и сыр на них были не всегда, от некоторых бутербродов оставался только хлеб с маслом, и местами они были надкусаны, но все равно это был пир. Мы доедали эти объедки, откусывали маленькие кусочки и медленно пережевывали, чтобы растянуть удовольствие. Чувствовали себя при этом самыми богатыми на свете.

У меня не было ролевой модели «папа, мама, я – счастливая семья». У меня всегда была только я

Я пишу эти строки, а в это время на кухню заходит моя старшая дочь и заглядывает в холодильник. Отодвигает в сторону икру, достает колбасу, спрашивает, есть ли в ней ГМО, а в хлебе – глютен и почему они вообще имеют право на существование, если в них все это есть. Потом делает себе бутерброд с авокадо и уходит. А я снова возвращаюсь мыслью к своим детским годам.

Икра там, кстати, тоже была. В один прекрасный день мама где-то раздобыла и принесла домой маленькую баночку красной икры.

– Ешьте, дети, это икра, вы обязательно должны ее попробовать, она полезная, – сказала мама, гордо протягивая нам свою добычу. Мы взяли ложки, зачерпнули от души, проглотили, скривились и выплюнули все обратно – икра совершенно нам не понравилась. В тот день мама еще раз вспомнила значение слова «неблагодарность». Но мы и в мыслях не хотели ее обидеть, нам просто было невкусно.

Помимо преподавания в школе мама занималась репетиторством. Времена были тяжелые, деньги были не у всех, и иногда ученики расплачивались с ней продуктами. Помню одну семью из какого-то дальнего села, денег у них не было совсем, зато был богатый урожай картошки. Мама за три мешка картошки учила их детей английскому. А когда наступили каникулы и дети отправились к себе в село, мама попросила взять заодно и меня – чтобы я там подышала чистым воздухом и немного поела. Незабываемая вышла поездка – я забилась на заднем сиденье их «Запорожца» между чужими незнакомыми детьми, три часа смотрела на проплывающие пейзажи за окном и совершенно не понимала, зачем и куда я еду. Всю дорогу дети ругались то между собой, то с родителями, орали друг на друга матом (как потом выяснилось, это не из-за того, что они были злы друг на друга, просто там, откуда они родом, было так принято разговаривать). Когда мы наконец доехали до пункта назначения, я вошла в дом, забилась на печку и так и не слезла оттуда до конца своего пребывания. Единственный плюс этой поездки – они кормили меня жареной картошкой собственного приготовления. Ничего вкуснее я в своей жизни до этого не ела.

Позднее в разговоре с психологом я услышала главную фразу о детской психике. Что бы ни случилось, ребенок должен чувствовать себя защищенным

Но не подумайте, что в моей жизни совсем не было праздников. Я была знакома с роскошью, с заграничными товарами, они были на расстоянии протянутой руки. В прямом смысле слова. Дело было так. Однажды во двор нашего киевского дома приехал огромный грузовик с польскими номерами, водитель-дальнобойщик почему-то решил щедро одарить нас, детей, заграничной жвачкой. Он чуть приоткрыл окно и начал кидать в щелочку пластинки в ярких обертках. Собрался весь двор, и все дети, как щеночки на мясо, кидались на это лакомство, ловя его на лету ртом. И я вместе со всеми подскакивала и ловила на лету эту жвачку. А человек смеялся над нами, снимал это на камеру. Это было первое на нашей планете вирусное видео, и, если бы тогда существовали соцсети, чувак получил бы свой миллиард просмотров. А так он просто развлекался.

В тот момент, когда отец ушел из нашего дома, вместе с ним ушла любовь. И нас поглотила обыденность. Маме было непросто. Ее обида на папу заглушала материнские чувства, к тому же она видела в нас продолжение отца и справиться с этим была не в силах.

Вся жизнь наша превратилась в борьбу. Мама боролась за то, чтобы не скатиться в финансовую пропасть, а я боролась за мамину любовь. Каждый день я должна была выйти победителем из какой-нибудь схватки, чтобы мама меня похвалила. Я побеждала собственную неидеальность, побеждала беспорядок в комнате и в своей жизни. Именно тогда у меня появилась уверенность в том, что любовь надо заслужить. Просто так меня любить никто не будет. Я должна все время доказывать миру, что я хорошая, и вот тогда, может быть, мир будет ко мне благосклонен.

Борьба с беспорядком и хаосом давалась особенно тяжело. Наша квартира была до потолка завалена каким-то хламом, старой ненужной мебелью, посудой, которой никто не пользовался, непонятными книгами, которые зачем-то были куплены, но так ни разу и не открыты. Самым жутким местом был балкон – на него сгружалось все, что уже не могло влезть в квартиру. Сначала мы выходили туда, но с большим трудом, потом перестали выходить – ступить было некуда. А со временем завалы достигли таких масштабов, что закрыли балконное стекло, и рассмотреть сквозь него улицу было уже невозможно. Однажды наша 11-летняя соседка вышла на свой балкон покурить (да, такие нравы были в том доме) и кинула на наш балкон, в кучу этого хлама, непотушенный «бычок». Случился настоящий пожар. В тот момент нас не было дома, и в квартире находилась только наша собака которую мы все-таки завели, когда мне было около 17 лет. К счастью, пожарные приехали вовремя, все потушили, пса спасли. Мы были вне себя от счастья и не поняли, почему мама, попав в квартиру, с перекошенным от ужаса лицом побежала на балкон. Все же спаслись, почему такая паника? Оказалось, что на балконе, посреди всего этого жуткого хлама мама прятала золото. Тайник находился в старом резиновом сапоге. После недолгих поисков выяснилось, что пожарные «спасли» и золото тоже. Унесли все, что было нажито непосильным трудом.

Мама тяжело переживала потерю, а нами с братом овладела страсть к переменам и жажда нового. Однажды, оставшись дома одни, мы поняли, что надо действовать. Решили поменять интерьер нашей квартиры, и хотя слово «лофт» было тогда никому не знакомо, именно этот стиль мы выбрали в качестве основы нашего дизайна. Для начала взяли и вынесли все, что нам показалось лишним, на помойку. Среди лишнего оказалась шикарная коллекция хрустальных салатниц и ваз. Ликовал весь район! А мама, придя домой, застала отличную картину: абсолютно пустая квартира, по углам красиво расставлены стол, три табуретки и три кровати. А посреди всего этого великолепия – рулон новых обоев, который мы с братом приобрели на сэкономленные деньги и собирались клеить поверх старых. На новых обоях – какой-то жуткий убийственный орнамент зеленого цвета, но все равно они не идут ни в какое сравнение со старыми – обшарпанными и в некоторых местах висящими клочьями.

Игрушек у меня не было – нам на еду-то не всегда хватало, а если бы мама еще и игрушки покупала, мы моментально бы вышли из бюджета. На Новый год, когда все дети получали вожделенные Барби или радиоуправляемые машинки, мне дарили мандарин. Но справедливости ради, надо сказать, что мама буквально из кожи вон лезла, чтоб хотя бы раз в году все-таки устроить нам праздник. Под елкой стоял игрушечный Дед Мороз, и каждое утро в течение 12 новогодних дней около него появлялся какой-нибудь маленький сюрприз. Сегодня мандарин, завтра колготки, послезавтра – цветной карандаш. Мы с братом просыпались как можно раньше и бегом бежали смотреть, что принес Дед Мороз на этот раз. Эту милую традицию я сохраняю в своей собственной семье по сей день, и мои дети точно так же вскакивают с утра и бегут к елке за сюрпризом.

Моя история похожа на тысячи других историй маленьких девочек, отчаянно пытающихся доказать, что они достойны любви

Но как бы ни старалась мама, игрушек мне очень не хватало. Единственным моим другом тогда был плюшевый песик Бимка, появившийся в доме в незапамятные времена, когда я была совсем маленькой. Я спала с ним в обнимку и каждую ночь, засыпая, просила, чтобы он меня защитил (я тогда искренне верила в то, что ночами игрушки оживают, собираются все вместе и обсуждают, как им помочь своим хозяевам). А когда мне было лет 12, у меня появился второй защитник. Я тогда пела в народном ансамбле, мы поехали на гастроли в Германию, и добрые местные жители отдали нам, бедным советским детям, мешок кем-то уже попользованных мягких игрушек. Я до сих пор помню фиолетового дракошу, который мне достался, – он был грязный, весь в каком-то варенье, но я была счастлива, потому что это же был мой собственный дракоша.

Отец и мать ненавидели друг друга так, как только можно себе было представить. Между ними была выжженная земля, на которую то и дело с двух сторон падали бомбы и снаряды, а я была заложником этой ненависти, и эти снаряды валились прямо мне на голову. После того как папа ушел, он появлялся в моей жизни всего три раза, но я знала, что они с мамой общаются. Правда, общением это назвать было нельзя, скорее войной, они с жуткими скандалами бесконечно делили какие-то грязные носки, ругались друг с другом из-за алиментов, а однажды я пришла домой и обнаружила, что одна из комнат в нашей квартире закрыта на ключ – оказывается, родители судились из-за собственности, и в какой-то момент постановление о разделе имущества (нашей маленькой двушки) вступило в силу. Папа повесил на свою часть недвижимости огромный замок.

Поначалу я еще его ждала. Мечтала, что придет, поговорит со мной, подарит что-нибудь. Однажды мечта сбылась. Папа приехал и подарил мне ярко-бирюзовую шапочку и такого же цвета шарфик, которые я носила не снимая лет пять (с тех пор бирюза – мой любимый цвет). А еще преподнес банку жвачки – помните, были такие жвачки в виде разноцветных фруктов с разными вкусами? Банка стояла у меня в комнате на видном месте, я доставала оттуда по большим праздникам по одной жвачке и жевала, пока она не начинала по вкусу напоминать пластилин. Вторая встреча была куда печальнее. Он объявил, что мой брат – не его сын.

– Ты же сама видишь, вы совершенно не похожи! – уверенно произнес он.

Вечером, вернувшись домой, я подошла к зеркалу, подозвала брата, и мы с ним долго-долго стояли рядом, пытаясь найти сходство. Брови у него были чуть шире моих, и мы решили исправить ситуацию – выщипали ему брови. Очень хотели доказать папе и всем вокруг, что мы родные. Была и еще одна встреча. Я тогда танцевала в народном ансамбле, и у нас намечались первые гастроли за рубеж. Можете себе представить, что такая поездка значила для меня, девочки из беднейшей семьи, которая заграницу видела только на картинках. Мы с мамой долго копили сто долларов, которые необходимо было внести за билет, – огромные для нас деньги. Отказывали себе во всем. Наконец сумма была собрана и судьба поездки решена. Оставалось дело за малым – взять у отца согласие на мой выезд за границу. Лет 13 мне уже было, то есть с момента, когда папа, ударив меня по руке, покинул наш дом, прошло уже 8 лет. И вот мама устроила нам с папой встречу у нотариуса, но он почему-то не пошел в кабинет подписывать бумагу, а попросил меня погулять с ним немного. Мы ходили вокруг дома, где располагалась нотариальная контора, и говорили, говорили, говорили. Папа долго рассказывал о том, какая мама плохая, о том, какой она ужасный человек, о том, как она забрала у него все и ничего ему не оставила. И в финале нашей с ним беседы объявил, что никакую бумагу он подписывать не станет, пока мама не отдаст ему военный билет. На гастроли я в тот раз так и не поехала.

Через 20 лет история повторилась, только на этот раз действующие лица были другими. Я уже тогда развелась со своим первым мужем, и мне надо было попросить у него разрешение на выезд за границу нашей дочери Алины. Как меня колотило! Я вспоминала все подробности того разговора с отцом и понимала, что сейчас все повторится. И мне опять не дадут эту бумагу. А я буду просить, умолять, доказывать. Так и произошло. И повторялось раз за разом, я снова и снова приходила к Вениамину за злосчастной бумагой, он снова, чувствуя мою слабость и уязвимость, издевался надо мной, но, вдоволь покуражившись, разрешение все-таки подписывал. И эта моя дотошность спасла меня однажды. Через пять лет после того, как мы уехали с Алиной в Америку, Вениамин вдруг решил подать на меня в суд за то, что я ее туда незаконно вывезла, разлучив с ним. И оказалось, что я не зря просила документ на каждый ее выезд, не зря преодолевала свой детский страх и волнение, не зря унижалась. Предоставив суду кипу подписанных лично Вениамином разрешений на выезд, я доказала, что он блефует и что на самом деле Алину никто не крал, она выезжала в Америку с согласия папы.

Это был первый суд в моей жизни, как в американском кино. Страшный судья, запрещающий с ним разговаривать, и судьба моего ребенка, которого могут десантировать из страны. Тогда я думала, это был самый страшный суд. Но я ошибалась. Это было всего лишь начало.

Меня спас мой страх. Можно было бы просто подойти к Вениамину и попросить у него одно-единственное разрешение сразу на пять лет, но я на это так и не осмелилась. Я была в плену своих детских терзаний и подумала, что лучше не наглеть: вдруг такой срок его только больше разозлит? И каждый раз клянчила новую бумагу – на неделю, на две, на три. Одно разрешение Вениамин еще мог бы оспорить в суде, заявить, что я подделала его подпись или подкупила нотариуса. Но когда я предъявила судьям целую папку разрешений, дело было закрыто.

Знаете, я в какой-то момент даже рада была, что мы живем без папы. Иногда я оглядывалась вокруг, смотрела, как живут другие семьи, те, в которых папы имелись, и понимала, что завидовать там нечему. Наверху, над нами, жила семья: папа, мама и две девочки. В доме была превосходная слышимость, и каждый вечер мы вынуждены были прослушивать очередную порцию скандалов в исполнении этого семейства: сначала родители орали друг на друга, потом они хором орали на детей. По выходным действо становилось круглосуточным – делать больше было нечего. Девочкам доставалось больше всех, а особенно рьяно надрывался их отец. А под нами была семья, где ее глава был тираном и деспотом, и орал он один – и на свою жену, и на детей. Наслушавшись этих ежедневных криков, я как-то раз сказала: «Мама, а все-таки хорошо, что папы у нас нет. Никто на нас не орет».

Во взрослой жизни я получила от отца две весточки. Первая случилась, когда мне было 18 лет. На электронную почту пришло письмо. В нем говорилось, что моя мама очень плохая женщина, и в конце были выдвинуты требования: пусть она вернет кинокамеру, которую много лет назад украла у папы. Я ничего не поняла, долго размышляла, о какой кинокамере идет речь и почему это все адресовано мне. В конце концов, решила, что папа к этому письму никакого отношения не имеет и что, скорее всего, писал его кто-то другой. Через несколько лет, когда я была уже беременна, пришло второе письмо, на этот раз уже от папы. «Хотелось бы знать, когда у меня появится внук?» – говорилось в письме. И это все. После стольких лет, проведенных порознь. Ни слова больше.

В 2010 году в нашем доме в Лос-Анджелесе раздался звонок и незнакомый голос на том конце провода сказал, что папа умер. От сердечного приступа. Ему было чуть за 50. В тот момент я обучалась в актерской школе, и в моем монологе были слова про последний вздох. Когда я услышала этот голос в трубке, первое, что я подумала, что я во всем опять виновата. Через 20 лет жизни, никогда не видев его больше, я все равно винила себя в его смерти. Я привыкла винить себя во всем.

Потом, уже после его похорон, я много общалась с людьми, которые знали его при жизни, и все они в один голос говорили: «Он тобой очень гордился». «Твой папа так и не смог пережить все, что с ним произошло. Он так и не оправился от развода с твоей мамой и от того, что вас с братом в его жизни больше нет», – объяснили мне. Думаю, виноваты были в этом две женщины, которые так и не смогли поделить любимого мужчину – моя мама и та, другая, к которой он тогда ушел. Мама ненавидела его, эта женщина ненавидела нас, и они раздирали его на части своей ненавистью. Удивительно, что папа так и не решился любить нас. Он сделал выбор в пользу другой женщины, которая, буквально через пару недель после того, как папы не стало, рассказывала папиным родственникам о новом мужчине: «Наконец-то у меня в жизни хоть секс хороший появился». Удивительно, как неправильно делают выбор взрослые. Какие суки бывают женщины. И как слабы бывают мужчины. Ненавижу слабых мужчин. Наверное, я вижу в них своего отца. Все мы видим в мужчинах своего отца.

Я – хорошая девочка, постоянно вляпывающаяся в дерьмо, но научившаяся искать в этом исключительно позитивные стороны

До 35 лет я прожила с осознанием того, что мой папа – монстр, который ненавидит всю нашу семью, желает нам только зла, а я ему просто не нужна. Я злилась на него, всю жизнь хотела доказать ему, что я хорошая, что меня можно любить. Жила с мыслью о том, что меня предал самый близкий человек. Который к тому же продолжает жить в соседнем районе и ничего не желает делать для того, чтобы как-то эту ситуацию исправить. Такие мысли, зародившись в голове у девочки в раннем детстве, бросают тень на ее отношения со всеми мужчинами, которые будут ей встречаться во взрослом возрасте (это подтвердит вам любой специалист). Я была не исключением, мучительно искала в каждом из своих мужчин отца. А, как мы все знаем, подобные поиски всегда ведут в тупик. И только спустя много лет, пройдя сквозь множество отношений, которые я собственноручно поломала, проработав всю эту ситуацию с психологом и поговорив с людьми, которые знали отца при жизни, я поняла, что в действительности все было совсем не так, как мне рассказывали.

Человек, существовавший в моем сознании исключительно в образе монстра и чудовища, на деле оказался моим спасителем. И если у вас есть достаточно попкорна для продолжения, я вам расскажу, как все было на самом деле.

Когда мне было три года, случилась авария на Чернобыльской АЭС. Эта трагедия потрясла весь мир, а в нашем городе случилась настоящая паника, ведь катастрофа произошла всего лишь в ста километрах от нас. Все, кто мог, эвакуировались, а те, кто не мог никуда уехать, спешно придумывали, куда бы отправить детей. Меня увезли в Томск к маминым родителям. Там я мгновенно стала предметом всеобщего обожания – дедушка играл мне на аккордеоне и пел вместе со мной песенки, бабушка непрерывно кормила всякими вкусностями, тетя играла со мной. Бабуля и дедуля меня научили говорить и даже читать. Я прижилась там, полюбила их всей душой. И в этом сказочном мире любви я прожила два года, пока вдруг не приехал папа и не забрал меня оттуда. Потрясение было очень велико. Я перестала разговаривать, а когда начала вновь – стала сильно заикаться.

«Ты знаешь, а ведь он тебя украл у бабули с дедулей, забрал в одной пижамке на голое тело посреди зимы и увез», – рассказывали мне, повзрослевшей, родственники, вспоминая те дни. Поскольку я очень любила дедулю с бабулей, я тут же положила этот факт в копилку плохих поступков, связанных с отцом, – вот, мало того, что бросил маму, еще и меня выкрал. И только спустя годы я узнала, как все было на самом деле. Отправляя меня в Томск, родители предполагали, что я поживу там неделю-другую, а в результате все затянулось на два года. Никакой угрозы моему здоровью жизнь в Киеве спустя два года уже не представляла, но домой меня не забирали, аргументируя это тем, что у бабули мне будет лучше. Мама так решила. А мой папа очень скучал по мне. Он безумно меня любил, но целых два года не мог увидеть свою дочь. Да что там увидеть – даже позвонить в другой город в то время было проблематично! Не было ни фейстайма, ни ватсапа, ни видеосвязи. Я представить себе не могу, чтобы сейчас кто-то увез моего ребенка от меня на два года без всякой возможности даже говорить по телефону. Это было бы просто невозможно пережить!

Понимая, что так может продолжаться бесконечно, он психанул, плюнул на все, купил билет на самолет и прилетел с твердым намерением вернуть меня домой. Понимая, что по-хорошему меня ему не отдадут, он пошел на хитрость. Сказал: «Я пойду погуляю с Аней», – а сам отправился в аэропорт и увез меня в Киев первым же рейсом.

Понимаете, я же была его ребенком, его любимой дочерью, он два года по мне тосковал. И рисковал вообще больше никогда не увидеть. Что он должен был еще делать? Конечно, приехать и забрать домой. А мне преподнесли этот его поступок, абсолютно законный и разумный, как величайшее преступление.

Как только кусочек пазла под названием «Томск» в моей голове сложился, я решила собрать недостающие участки. Стала по крупицам собирать информацию о своем отце, о том, как он на самом деле к нам относился, и оказалось, что он всю жизнь меня любил и за меня боролся. Но он, жертва обстоятельств, попал в такие жернова, противостоять которым не мог. И по-хорошему, конечно, ему надо было взять за руки обеих женщин, и маму, и ту, другую, сжать покрепче и сказать: «А ну-ка, обе, молчите и дайте мне общаться с моими детьми так, как этого хочу я!» Но он не мог этого сделать. Не хватило характера. Теперь я понимаю, что он хороший был, добрый, классный парень, душа компании, но слабый. Он выбрал путь наименьшего сопротивления, но так и не смог пережить того, что его разлучили со мной. Так и умер, ничего не исправив.

Мне страшно. Очень страшно и больно. Он сейчас уйдет, и тогда конец нашей семье. Он даже не оглянулся

И вот когда я наконец-то все это осознала – мой мир перевернулся с ног на голову буквально в несколько дней. Я, девочка, выросшая без папы, вдруг поняла, что папа у меня был. Все эти годы он думал обо мне, любил меня и поддерживал – пусть на расстоянии. Как и все девочки, выросшие без папы, я испытывала постоянное чувство одиночества. Когда у ребенка есть полный комплект любящих родителей – он, даже став взрослым, чувствует, что защищен. Что за его спиной в любой схватке стоят еще два защитника – мама и папа. Даже если они в тот момент далеко. Даже если их нет на свете. Когда у ребенка только один родитель, он все время ощущает за спиной, в том месте, где должен быть второй, – зияющую пустоту. И всю жизнь старается эту пустоту чем-то заполнить. Поскольку у меня не было главного мужчины – отца, я старалась компенсировать это отсутствие, ища его черты во всех мужчинах, которые попадались мне на пути. Хотела, чтобы обо мне заботились, как о маленькой девочке. Искала себе папу. И в результате это неизменно приводило к краху отношений. А стоило мне осознать, что папа-то у меня все-таки был, – эта зияющая пустота за спиной стала затягиваться. Конечно, это случилось не сразу, я долго работала над собой. В системно-векторной психологии есть такая практика, когда человек мысленно ставит рядом с собой фигуру отца и учится с ним общаться. Пытается ему что-то сказать или представляет, как отец обнимает его. Я долгое время не могла даже мысленно обняться с папой. Мне было невероятно больно. Но постепенно рана затягивалась, и я стала свободной. Мне больше не надо заполнять пустоту.