Текст книги "Моран дивий. Стезя (СИ)"

Автор книги: Анна Осьмак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

А ещё весна оголяет скрытую милосердной зимой голую, серую, унылую правду городского бытия. Зима маскирует белым снегом горы, мешки, ковры, необъятные пространства мусора – отходы жизнедеятельности населения. Зима благотворным живительным морозом очищает воздух от вирусов, а улицы муравейников от маргиналов. Зима, словно профессиональный декоратор румянит жёлтые дряблые щёки унылых женщин мегаполиса и бледные лица юных девушек с русыми косами. Зима старается скрыть от людей правду жизни, весна её обнажает. Воздух зимы – здоровый, ядрёный, крепкий, мобилизующий жизненные силы, рождающий желание жить. Зимой хочется кататься на санках с высоченной горы, на лыжах в лесу, пить горячий глинтвейн и радоваться жизни. Воздух весны – отравленный. Сырой и стылый, потом – сухой и пыльный, он выпускает на улицы заспанных алкашей и злых гриппозных духов. Он рождает уныние. Вызывает размышления, разъедающие здоровую душу как черви, делая её слабой и больной.

Но внешне город – большой и грязный паук – не меняется. Он продолжает свой утверждённый, замкнутый жизненный цикл. Самое страшное – единственно возможный. Потому что если он споткнётся, или на минуту задумается, или, не дай Бог, остановится – эта упорядоченная масса организованного муравейника станет хаосом. А хаос наш заорганизованный урбанизированный мир позволить себе не может. Слишком всё связано в нём, слишком он зависит от организованного движения. Он сам себя завёл, теперь остановка для него равнозначна смерти. "Ритм города", однако.

Для многих, кстати, этот "ритм" – олицетворение жизни. К нему стремятся, его жаждут юные провинциалы. Для большинства он – единственно приемлемый вариант существования. Для меньшинства – апогей бессмысленности. Олицетворение железной несвободы. День Сурка. Бесконечная хлопотливость, замкнутая в неразрывный круг всесильным современным Богом – неутолимой и неутоляемой жаждой потребительства. Потребительства суматошного, болезненного, прогрессирующего. Лихорадочного. Потребительства всего – нужного и ненужного: одежды, еды, автомобилей, туристических услуг, развлечений и удовольствий. Много, много, много удовольствий. Море удовольствий. От которых никакого удовольствия.

Эта весна была мне отвратительна как никогда. Как никогда раньше я ощущал пустоту своего существования и мерзость города. В пустой квартире меня никто не ждал. На работе я пахал в две смены, после работы зависал в каком-нибудь кабаке допоздна, чтобы только не идти домой. Леся не вернулась. И я не сделал ничего для того, чтобы её вернуть. Редкие встречи со старыми приятелями не радовали – то ли они были уже не те, то ли мне их веселье стало казаться тухлым. А что я ещё должен был делать со своей жизнью? Я не знал. Я волочил её как тяжёлый чемодан. И всё ждал, что меня немного отпустит, я встряхнусь, что-нибудь придумаю... Но безысходность давила меня по-прежнему как таракана и я, распластавшись под её тяжёлым прессом, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни мозговой извилиной. Давило в груди. Эта боль поселилась после Лесиного ухода и никак не желала отпускать.

Мы увиделись с ней ещё раз через месяц после расставания. Она позвонила мне.

– Я должна тебе сказать. Помнишь, после твоего сна я ездила в Юрзовку? Там встречалась с Ксеней, просила её разузнать, если получится, об этой истории – ну, о князе, о Зборуче... Она сказала, что постарается. Теперь говорит, вроде бы что-то узнала, но должна поговорить с тобой лично. Так что если у тебя будет время и желание, наведайся к ней. В городе она не бывает...

– А ты в городе? – догадался я. Что именно она мне говорила, я не понимал – слушал и не слышал. Слушал её дрожащий голос и чувствовал как сжимается у меня горло. – Леся, мне нужно увидеться с тобой. Пожалуйста...

– Давай не будем...

– Пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить. Нам нужно поговорить. Я прошу тебя...

Она пришла вечером, позвонила в дверь, я открыл. Какое-то время мы просто молча смотрели друг на друга. Потом она, судорожно вздохнув, подняла руку и провела по моей щеке.

– Какой колючий...

Я подхватил её на руки и отнёс в спальню.

Ночью я почти не спал, крепко прижимая к себе Лесю, словно стремясь впитать её кожей, и со страхом ожидая наступления рассвета.

А утром молча наблюдал, как она собирается. Она тоже молчала. Взявшись за ручку входной двери, остановилась. Я видел, как побелели костяшки её пальцев.

– Ты не остановишь меня? – спросила она глухо, не оборачиваясь.

– Ты же знаешь, я хочу, чтобы ты осталась.

– Всё не то, Митенька, – сказала она и шагнула через порог, плотно прикрыв за собой дверь.

В эту весну сны вернулись. Они снились мне часто, как в студенческие годы, мучая меня головокружительным реализмом ощущений и остротой чувств. Я просыпался, задыхаясь от пережитого. В моей крови бурлили отчаяние и ярость Свенки, я чувствовал голод и жажду крови волка, я страдал ранами погибшего дружинника. Потом смотрел утром в зеркало на свою измученную и осунувшуюся физиономию и понимал, что испытание мне не по силам, и долго так я не протяну. Что-то нужно делать. Но что?..

Сегодня, намешав в чашку растворимого кофе с сахаром и проглотив его, стал собираться на работу. О чёрт! Как же я забыл? Вчера шеф, внимательно посмотрев на меня и заценив мой нездоровый вид, в приказном порядке велел взять выходной и наведаться в поликлинику. Что мне, блин, делать теперь с этим выходным? Может, и в самом деле пойти сдаться психиатру?

Я нашел в контактах телефон Геши и нажал на вызов.

– Как дела?

– Давненько не слышались. Я уж думал, живой ты ещё?

– Тусуетесь сегодня?

– Приходи вечерком.

– Девчонки будут?

– Сделаем, если надо.

– Надо.

Девчонки были ничего себе: юные, миленькие, но курицы – просто непроходимые. То есть то, что надо. Накачавшись как следует спиртным, я зацепил одну из них и повёл в спальню, наслаждаясь её глупым хихиканьем и жеманным лепетом. Управился я с ней быстро, сказалось долгое воздержание. И лежал, уткнувшись лицом в диванную подушку, слушая, как шумит в голове хмель.

– Можешь быть свободна, – сказал я ей.

– Дииим?.. – протянула та, недоумевая.

– Иди отсюда, – уточнил я.

Девчонка, фыркая, удалилась.

Боги, что же со мной происходит? Подскажите, направьте, исцелите... Избавьте меня от этих снов. Избавьте меня от чёрной тоски по этой чёртовой море! Что она хочет от меня? Любви? Семьи? Детей? Мои дети будут от некой стихийной сущности живого леса, охраняющей границы Морана на той стороне параллельного мира? Как они будут называться? Яськи – детёныши моры и человека? Охренеть. Я вцепился в подушку пальцами и застонал.

Я согласен на всё. Только бы она вернулась – спала со мной, жила со мной и дышала со мной одним воздухом.

* * *

Решение было принято. И теперь, после того, как я его принял, оставалось самое страшное – реализовать его: сесть в машину и поехать в Юрзовку.

Я купил Лесе широкое кольцо из белого золота – стилизацию старинного растительного орнамента. Оно лежало у меня на столе в своей прозрачной коробочке и с укором взирало оттуда на мою нерешительность. Наконец, в одно чудесное майское утро, настоянное на густом аромате сирени и каштанов, я положил его в карман и позвонил на работу, отпросившись на несколько дней. Мой "Сузуки" весело бежал по трассе, не задумываясь над тем, какие бесы терзают в это время душу хозяина. Мне несколько раз хотелось повернуть назад, бежать, не оглядываясь: "Ведь можно потерпеть ещё немного и всё пройдёт. Я ещё могу выздороветь от этого наваждения. У меня просто не хватило силы воли пройти этот путь". Но ожидание встречи, сознание того, что я через пару часов увижу её лицо, смогу обнять – тянуло мою машину невидимой нитью в Юрзовку, как сам я в детстве тянул на верёвочке игрушечный самосвал. Попробовал бы он сопротивляться!

Возле дома Бадариных я остановился и ещё какое-то время сидел, облокотившись на руль и стараясь унять бешено колотящееся сердце.

Во дворе было всё по-старому. Грядки, цветники, навес у летней кухни, который уже начинали оплетать молодые виноградные лозы, огромные орехи, за которыми прятался всё тот же деревянный резной дом... Всё вроде бы осталось как прежде, но в то же время изменилось. Или, скорее, изменился я. И мой субъективный взгляд уже по-другому воспринимал подзабытые картины.

Из летней кухни доносился перезвон посуды. Я стукнул пару раз в дверь и зашёл. Тётя Мила, видимо, именно этот день выбрала для переезда. Она разбирала коробки с кухонной утварью, утверждая на новых местах кастрюли с поварёшками, которые должны будут летовать здесь до самых последних дней октября. Она подняла глаза и с удивлением на меня посмотрела:

– Митенька?.. – прошептала, узнавая. – С трудом тебя угадала.

– Здравствуйте, Людмила Николаевна. Я к Лесе.

– К Лесе, значит? – она опустила глаза, раздумывая. – Пошли-ка, побалакаем.

Мы вышли под навес и уселись на лавки за большой обеденный стол. Помолчали.

– Зачем тебе Леся? Разве вы не расстались?

"Это наше дело", – подумал я. Но вслух не сказал. Это была её мать, она имела право задавать вопросы.

– Да. То есть, нет. У нас была небольшая размолвка. Но я надеюсь, она позади. Я хочу забрать Лесю.

Тётя Мила задумчиво обводила чайной ложкой рисунок деревянного стола.

– Она очень тяжело пережила эту зиму. У неё была горячка почти месяц после вашего расставания, – она помолчала. – Потом пришла мора. Забрала её к себе. Она вернулась к нам где-то после новогодних праздников. Худая, бледная, но спокойная. Стала улыбаться. Мы обрадовались. Думали, всё налаживается. Мы ей помогали, Тим приезжает время от времени. Они всегда с братом были очень близки. Ему, правда, не понравилось, что она у моры жила. А потом, когда ещё она сказала... Ему, собственно, никогда не нравилась перспектива её ухода в Моран. Он всегда старался убедить её этого не делать. Но как остановить яську, которую лес позвал?..

Она снова помолчала, вздохнула:

– Ты ведь поэтому от неё отказался? Потому что она яська?

– Всё было не так, – нервно заметил я. – Скажите, как это получилось? Кто родители Леси? – пусть тоже отвечает на неудобные вопросы, не всё же мне одному выкручиваться.

Тётя Мила пожала плечами, рассеянно пригладила волосы:

– Я расскажу тебе. Лучше, наверное, ты от меня услышишь, чем от наших деревенских сплетников.

Она встала, сняла с плиты закипевший чайник, налила кипятка в заварник.

– Видишь ли, у нас с Серёжей не было детей, – начала она рассказывать, накрывая на стол и разливая чай. Фразы слетали с губ как-то тяжеловесно, неохотно, глухо падая камнями в придорожную пыль. – Я долго лечилась. Доктора ничего не обещали. Потом, мне было уже под сорок, сказали, что дальше пытаться не имеет смысла. Я мужу об этом сказать так и не решилась. Вместо этого собрала корзину и пошла в Моран. В общем, я заключила договор с морой. Совершила непозволительное. Но, наверное, простительное. Потому что нет ничего страшнее для женщины, чем нереализоваться в качестве матери. Бабы меня поймут. А вот поймёт ли меня муж? Об этом я боялась даже думать. С другой стороны – когда ещё мора придет за платой? Да и плата эта, может, будет не так уж и страшна? У меня было время для счастья. И я была счастлива: я забеременела, родился наш Тимошенька – хороший, здоровый мальчик, рос и развивался не по дням, а по часам. А через пять лет явилась мора. За Сергеем. Сказала, что счастьем материнским надо делиться, ей тоже, мол, пришла пора...

Рассказчица потёрла виски пальцами, будто у неё болела голова.

– Серёжа жил с ней в Моране больше года. Потом вернулся с новорожденной Леськой. Моры сами обычно не растят своих детей. Их жизнь не даёт им такой возможности. Когда приходит время, они призывают свою яську, проводят для неё определённые стадии посвящения и забирают с собой. Вот Леськина мать тогда в ноябре и приходила.

– Леся говорила, что яське не обязательно уходить в Моран.

– Теоретически, – усмехнулась тётя Мила. – А практически – сам знаешь, как сложно ему противиться. Яська мучается здесь. Она не находит себе применения в этом мире. Её душа с лесом. Бывает, конечно, любовь на какое-то время их задерживает, придаёт смысл жизни, даёт ощущение наполненности. Бывает даже, яська выходит замуж, рожает детей, живёт в семье... Но пустота её всё равно настигает, она бросает всё и бежит в Моран.

Я почувствовал на спине колючие мурашки.

– Леся... в Моране?

Тётя Мила молчала.

– Я уже не могу её увидеть?

– Леся ещё здесь, в Юрзовке. Но тебе лучше с ней не встречаться.

– Вот как?

– Да, по нескольким причинам. Во-первых, её посвящение Морану уже началось, и пути назад нет. Во-вторых, я боюсь за её душевное равновесие. Ты снова нарушишь его, а ведь она так тяжело поправлялась. В-третьих...

– Она дома?

– Нет, дома она не живёт.

– А где?

– Ты меня перебил. А я как раз об этом тебе и хотела сказать. В-третьих, и в главных, она сейчас живёт в доме человека, который своей любовью и заботой очень помог ей в эти полгода.

– Она живёт с мужчиной? – зачем-то уточнил я.

– Да, – тётя Мила прямо посмотрела мне в глаза. – С Ярославом Панько. Это сын наших соседей (я вспомнил "Тараса Бульбу" и дородную тётку Наталью, а потом и мальчишку, присутствующего на достопамятном совете). Он давно её любит. Только Леська даже погладиться не давалась, а потом и вовсе ... ты случился. Только ты соизволил её принять с условиями. А он любит без условий: зная всю жизнь, что она яська; зная, что она любит другого; зная теперь, что скоро его яська уйдет в Моран. Он её просто любит. И ты к ним не пойдёшь, – резко закончила она.

Потом встала, нервно выплеснула нетронутый нами чай в грядки.

– Уезжай, Митя, прошу тебя. Не мучай девочку. Перетерпится-перелюбится. У тебя их будет ещё много.

– Второй раз я в этом доме и второй раз меня выгоняют, – усмехнулся я. – Я пойду, Людмила Николаевна.

– Иди-иди, болезный.

Выйдя за двор, я медленно сполз спиной по забору, усевшись прямо на свежепокошенную, еще по майски зелёную траву. Откинув голову назад, я закрыл глаза и подставил лицо уже жаркому полуденному солнцу, когда почувствовал, что кто-то подошёл и сел рядом. Нехотя я повернулся к незваному попутчику. Им оказался Бадаринский дед. Он ничуть не изменился за эти годы, даже одежда, мне кажется, на нём была прежней. Он сел, как и я, опершись спиной и затылком на забор, и лукаво косил в мою сторону зелёным глазом. Я молча отвернулся. Мне было не до расшаркиваний.

– Что-то ты, касатик, совсем потух, – весело констатировал он. – Можа, сны заморные силы твои сушат? Можа, яську свою пожалел для другого? А ты не жалей. Славка Панько – хороший страж, может, как его отец, потом и главным стать. А может, и в Большой Совете стражей меч держать будет. Это тебе не друг твой Тимка – перекати поле. С бабой своей целлофановой – тьфу! Всё одно – яська себе мужика получше тебя нашла. Надёжней. Сразу надо было с ним и любиться, нечего было по городам скакать, мажоров искать. Доскакалась, что назад вернулась... Род его, конечно, не древний, не княжеский, ты-то его здесь, конечно, перещеголяешь, только, не в обиду тебе будь сказано...

– Дед, что ты несёшь? – устало осведомился я.

– Весть благую я тебе несу, дурень, – строго сказал дед. – Ты прислушивайся, да на ус мотай!

– Скажи, где дом этого Панько?

Дед прищурился.

– Вот обалдуй. Разве Милка не запретила тебе туда ходить?

– Дед, мне надо с ней увидеться.

– Сходи лучше к Ксени. У неё для тебя интересная история припасена. А про яську забудь. Никому она не принадлежит, окромя Морана.

– Дед, скажи. Всё равно ведь пойду. У первого встречного дорогу спросить могу, он ведь не знает, что информация секретная.

– Не слушаешь ты меня. Я ведь плохого тебе не желаю.

– А это, случаем, не ты на совете рекомендовал меня за сараями закопать, доброхот?

Дед захихикал:

– Откуда тебе знать, можа жизнь твоя так обернётся, что ты жалеть будешь о моём не принятом и даже не рассмотренном предложении?

– А можа не буду? – зло буркнул я.

– Будешь, касатик. Уж я-то твою судьбу теперь далеко вижу. А дом младшего Панько – по этой улице через семь дворов. Ну, шагай, не спотыкайся. Как соскучишься – заходи, – дед, кряхтя поднялся и величаво скрылся за калиткой.

* * *

Дом, где теперь жила Леся, был обычным деревянным щитовым строением на три окна, когда-то, – наверное, ещё прежними хозяевами, – покрашенный в зелёный и голубой цвета. Краска давно выгорела, двор зарос бурьяном и неухоженным, дичающим садом. Только за двором трава была скошена, а земля аккуратно пограмажена.

Вторгаясь в чужой дом без приглашения и даже без стука, я не чувствовал ни капли сомнения или неловкости. Я вообще ничего не чувствовал. Я был словно оглушен свалившимися на меня известиями и словно со стороны наблюдал за своими действиями. "Зачем он к ней пошёл? – недоумевало моё отлетевшее в сторону сознание, взирая на действия заведённой бессознательной куклы. – Что это решит?"

Все были дома и все были в сборе, как ни странно. За столом, накрытом к обеду, сидел Тим, в торце стола – высокий бородатый парень, такой же мощный, как его отец, а по правую руку от него – похудевшая бледная Леся. Она перестала обновлять свою стильную стрижку – волосы отросли, и она собирала их на затылке в тонкий хвостик, отчего казалась совсем юной, похожей на первоклассницу. Отросшие светлые корни потеснили каштановую рыжину, отчего прическа в целом казалось несколько неопрятной, но весьма символичной: как будто истинная её лесная сущность пробивалась, наконец, через сдерживание и запреты.

– Хлеб-соль, – сказал я, с ненавистью оглядывая присутствующих.

Звякнула Леськина ложка и загрохотала по деревянному полу.

– Тим, – прошептала она, глядя на меня, как на приведение. – Я не буду с ним говорить. Тим, пожалуйста, уведи его...

Она вскочила из-за стола и убежала в другую комнату, хлопнув дверью. Я остался стоять у порога, молча наблюдая, как у хозяина дома, по мере угадывания личности припёршегося гостя, тяжелел взгляд. Тим, наверное, это тоже увидел. Он подошёл ко мне вплотную и взял за локоть:

– Давай на улице поговорим, – сказал он, пытаясь развернуть меня к двери.

Я сбросил его руку.

– О чём нам говорить? О том, как вы совместными усилиями мою бабу под этот шкаф подложили?

"Шкаф" встал из-за стола и, как локомотив на всех парах, снёс меня через сени и крыльцо на улицу. Там мы и сцепились. Думаю, для меня эта драка могла бы закончиться плохо. Совсем плохо. Потому что категории бойцов были явно не равны. Несмотря на то, что ростом мы были примерно одинаковы, мой противник значительно превосходил меня в весе, мощности, ширине спины и тренированности. А бились мы с такой яростью, словно пытались в каждый свой удар вложить всю боль, пережитую нами за всю жизнь.

Меня спас Тим. Он открыл воду в широком поливном шланге с мощным напором и поливал нас ледяной водой до тех пор, пока не размыл мокрых полузахлебнувшихся поединщиков по разные стороны грязной лужи. Потом отбросил шланг в бурьян и молча смотрел, как мы, отплёвываясь и бултыхаясь в грязи, пытаемся принять вертикальное положение. Я с удовлетворением отметил, что Панько сплюнул зуб и, пошатываясь, добрался до ступенек крыльца, на которые тяжело опустился, свесив голову и роняя кровавую слюну. У меня самого подняться не получалось, я с трудом дополз до стены дома и сел, прислонившись к ней.

– Что дальше? – спросил Тим, усаживаясь рядом со мной. – Удовлетворил свое ущемлённое эго?

– Пошёл ты...

Тим встал и пошёл. В дом.

Я покосился на своего соперника.

– Что, Ярик, хреново?

Он усмехнулся разбитыми губами.

– Тебе, как я погляжу, тоже хорошо.

– За что ты на меня кинулся?

– За то, что ты, мразь, небо надо мной коптишь.

– Я тебя помню, Ярослав Панько. Ты был тогда на совете. Только малой ещё... Тоже, наверное, жалеешь, что меня в Моран тогда не выкинули?

– Жалею. Что за сараями не закопали. А в Моране такому огрызку делать нечего, и без тебя там грязи довольно, – он сплюнул. – Не приходи сюда больше. В следующий раз убью.

– Не боись, не приду, убивец. Живи себе спокойно, готовь свою яську к посвящению, наслаждайся. Скоро она и от тебя уйдёт. Такая неуловимая, как колобок, – я попытался было рассмеяться и закашлялся. – Ярик, она же МОРА! Ты понимаешь?

– Да? – дурковато изумился он. – А я думал, она моя любимая женщина.

Он встал, покачиваясь, и направился по тропинке в сторону виднеющейся у забора бани.

Я кое-как спустился к Юрзе в наименее людном месте, разделся и стал пытаться смыть с себя ледяной весенней водой кровь и грязь. Прополоскав одежду, я разложил её на речном песке – хорошо хоть солнце сегодня пекло по-летнему. А сам устроился на пока ещё зелёной, не иссушенной летним жаром траве в небольшой овражной впадине, спускающейся прямо к реке. Промытые ссадины ужасно щипало. И саднило где-то глубоко в груди. И я затруднялся определить – что же было больнее. Голова гудела как колокол – все-таки неплохо он меня приложил, хорошо хоть о мягкую землю, а не о бетонную дорожку. Пытаясь унять головную боль, я закрыл глаза и, согретый солнцем, провалился в сон.

* * *

– Где они? – просипела Свенка, с недоумением прислушиваясь к лесной тишине, не нарушаемой человеческим присутствием.

– Я закружила их, – отозвалась мора. – Но скоро они снова будут здесь. Надо торопиться.

Свенка кинулась было за ребёнком, но остановилась:

– Куда ты меня поведёшь?

– Тебе не всё равно, княгиня? Хуже, чем в лапах у гучей, не будет.

– А как будет?

– Будет не так больно. Поторапливайся же, – нервно одёрнула она Свенку, прислушиваясь к неясным звукам.

Навесив на себя люльку с ребёнком, княгиня подхватила меч, с которого не успела обтереть волчью кровь и ринулась вслед за провожатой в лесную чащу. Идти за морой было легче. Она вела её по скрытой тропе, видимой только обитательнице леса. Она шла быстро, настороженно оглядываясь, и, видя её беспокойство, Свенка поспешала за ней, как только могла. Она шарахалась от каждого лесного шороха, чувствуя как сердце замирает и ухает вниз, когда в очередном переплетении кустов ей чудились очертания сидящего в засаде врага.

Вскоре лес поредел и Свенка внезапно ткнулась в спину море, резко остановившейся перед большим прогалом. Женщины осторожно оглядели открытое место и вышли из-за деревьев. Прогал оказался вершиной кургана, в самом центре которого чернели мокрые камни древнего капища. Мора направлялась прямиком к нему. Свенка вслед за ней поднялась по сохранившимся каменным ступеням и огляделась. Руины были настолько старые и замшелые, что определить какой народ и какому богу здесь поклонялся не представлялось возможным. Здесь же, в тени валунов, был привязан её конь. Свенка вопросительно взглянула на мору.

– Это я его привела. Он пригодится.

Она запрыгнула на один из валунов, оглядела окрестности и какое-то время прислушивалась. Свенка поняла, что услышанное ей не понравилось.

– Послушай, княгиня, времени у тебя мало. Они учуяли наш след.

Мора проверила заряд балестры. Подтянула пружину.

– Здесь, на этом капище, есть Ворота. Ты почти посвящённая Сурожи, тебя готовили – ты знаешь. Сейчас – это единственный шанс для твоего ребёнка. Ты откроешь их, привяжешь младенца к лошади и переведёшь её по мосту. Он окажется в мире, где гучи не смогут его достать. Ворота выходят недалеко от поселения. Конь пойдёт на запах жилья. Люди его быстро обнаружат.

– Как я открою Ворота? Что ты такое говоришь?

– Ты знаешь как, – резко бросила мора.

Княгиня побледнела.

– Мора, – прошептала она, падая на колени. – Лесная берегиня, прошу... Прошу тебя... Сжалься надо мною. Помоги мне! Ведь ты можешь открывать Ворота когда захочешь. Переведи нас через мост! Я на всё готова, я готова заключить с тобой любой договор! Прошу тебя!..

– Княгиня! – мора сжала её плечи и сильно тряхнула. – Ты же знаешь – я могу перейти, но перевести с собой кого-то мне не дано. Прийди же в себя! Соберись! Я дала тебе шанс на спасение сына. Так не упускай его, глупая корова!

Мора оттолкнула женщину и направилась к выходу.

– Ты уходишь?

– Конечно, я ухожу! – зло бросила мора. – Или ты думаешь, я буду подтирать тебе сопли, пока не явятся гучи и не порубают меня на окрошку?

Мора торопливо запрыгала по камням вниз с холма и вскоре скрылась в лесу.

Свенка подползла к валуну, села у него, опершись спиной и запрокинув голову к свинцовому небу. Небо оплакивало грустную судьбу княгини Зборуча вместо неё: редкие капли дождя падали на её лицо и стекали как слёзы, оставляя светлые борозды на грязных, пропылённых щеках. Глаза Свенки были сухи.

Только сейчас, когда развязка наступила, когда не надо было больше бежать, когда осталось сделать последнее и самое важное дело в своей жизни – только теперь она почувствовала как устала.

– Как же я устала, устала... Устала я, – бормотала она, глядя в небо.

Молиться богам не было ни сил, ни желания. Исчезла лихорадка последних дней. Исчезла обида на мужа. Исчез даже страх перед приближающимися гучами.

В люльке на её груди завозился просыпающийся ребёнок и тихонько мякнул. Этот звук, подстегнувший материнский инстинкт и замороженное сознание, заставил Свенку подняться на ноги. Она стащила помочи люльки с плеча, уложила сына в просторную седельную сумку, в другую противовесом накидала камней. Тщательно закрепила всё это на худом, измученном коне.

– Потерпи, миленький, – прошептала она, поглаживая его по холке, – немного осталось. Тебе в этой истории должно повезти больше, чем мне.

Свенка подошла к огромной каменной плите, служившей алтарём. Достала широкий засапожный нож и стала счищать с камня мох. На расчищенной поверхности проступали глубокие борозды. Постепенно, открываясь её взору, они стали складываться в незнакомые рунические знаки. У полян тоже было руническое письмо, но эти были княгине не знакомы. Что было вырезано на алтаре, она прочитать не могла.

Но размышлять было уже некогда. Снизу раздался оглушительный свист, и от стены леса стали отделяться человеческие фигуры, направившие свою поступь к вершине холма, предоставившей беглецам временное и такое ненадёжное убежище.

Гучи не торопились. Они уже поняли, что загнали свою добычу. Но и не мешкали. Свенка сквозь просветы в руинах видела, как размеренно и неотвратимо их татуированные черепа приближаются к каменным ступеням.

– Хорошо, что так, – дрогнувшим голосом сказала она себе. – Иначе мне не решиться.

Зачем-то обтерев нож о куртку, она зажмурилась и полоснула себя по венам на руке. Борозды странных рун стали быстро наполняться чёрной кровью.

– Стану не благословясь, у царя Морана не спросясь, выйду не этими дверьми, выйду подвальным бревном, выйду я мышиной тропой, выйду в дальний восток, там стоит тын, в этом тыну стоит дом, в этом дому стоит печь, в этой печи огонь пылает, век не утихает, сквозь огонь моя дорога пробегает – из двери в двери, из ворот в ворота, во чисто поле, под светел месяц, под часты звёзды... – Свенка покачиваясь бормотала нужные слова, вцепившись в конскую узду.

... Когда первые из гучей осторожно заглянули за валуны, опасаясь получить смертельный укус от загнанной добычи, они увидели, как в открывшийся чёрный провал между двумя каменными мегалитами уходит женщина, ведущая за собой рыжего коня.

Свенка уже мало что понимала и видела вокруг себя. Кровь утекала слишком быстро. Дойти бы. Она силилась сконцентрировать внимание на серых гулких досках, по которым медленно и тяжело волочила ноги. Всё остальное тонуло в багровом звенящем мареве. Звенело у неё в ушах? Наверное. Главное, не смотреть по сторонам, не двигать головой, иначе закружишься и потеряешь сознание. Не дойдёшь. Тогда всё было зря? Ну нет! Где, бесово отродье, эти доски? Вот эти доски... Доски, доски, доски... Дойти бы. Не встретиться с ними лицом... Когда же они кончатся? О, когда же они кончатся?!

Спустя бесконечность под ногами закрошилась сухая ломкая трава. Свенка позволила себе осторожно приподнять голову и повернуть её. Вокруг по-прежнему плавали красные круги, тошнило и звенело в ушах. Но голову коня у своего лица она разглядела:

– Пожалуйста, – прошептала княгиня. – Верный, родной, отвези моего сына к людям. Да подарит благословение Сурожь твоему роду и доброго хозяина тебе. Я буду хранить тебя из чертог Маконы. Прощай...

Она отпустила повод и осела на землю. Конь всхрапнул, мотнул несколько раз головой, косясь на хозяйку, а потом лёгкой рысью припустил по проходящей мимо грунтовой дороге.

Через несколько минут над лежащей навзничь княгиней склонился мужчина, пришедший к капищу вместе с гучами. Он не был похож на них, хотя и носил такую же одежду. Длинные светлые волосы он стягивал на затылке в хвост, а лицо его, хоть и бритое, было свободно от татуировок.

– Какая же ты красивая, княгиня, – произнёс он севшим голосом. – Даже сейчас...

Последний проблеск сознания заставил княгиню открыть помутневшие глаза.

– Ольвик?.. – прошелестели её губы перед тем, как она провалилась в вечную темноту.

Мужчина опустился на колени, закрыл ей глаза и поцеловал в остывающие губы. Потом он тяжело поднялся на ноги и зашагал по дороге в сторону виднеющегося в ноябрьском сумраке посёлка.

* * *

Проснулся я от холода. Солнце уже садилось, и весенний воздух остывал очень быстро. Я попытался встать, чувствуя себя совершенной развалиной. Болело всё – даже те органы, мышцы и части тела, о которых я раньше и не подозревал. Отпрессованные бетономешалкой по имени Ярослав Панько, они скулили и жаловались своему непутёвому хозяину. Кое-как натянув на себя ещё влажные джинсы и футболку и с трудом выбравшись наверх по крутому склону овражка, я потащился в посёлок.

Машина моя по-прежнему стояла у дома Бадариных. Улица была пустынна. Я долго сидел, привалившись к тёплому колесу. Что теперь? Куда теперь? Надо ли вообще что-то делать и куда-то идти? У меня было такое ощущение, что моя жизненная дорога упёрлась – здесь и сегодня – в глухую стену. Вот я и сидел у подножия этой стены, тупо уставившись на носки своих грязных и мокрых кроссовок.

А потом в воображаемой стене скрипнула незаметная ранее калитка и выпустила на деревенскую улицу стайку детей. Сначала мимо меня, буксуя в дорожной пыли, прополз, виляя рулём и натужно кряхтя, велосипед, обвешанный сразу тремя белобрысыми пацанятами. За ним с жалобным нытьём "Теперь мы! Теперь мы! А когда же мы?" протрусили две девчонки лет семи-восьми. А уж следом выступал важный, как петух, щекастый мальчишка того же возраста. Он так же, видимо, вожделел своей очереди кататься, но считал ниже своего достоинства это демонстрировать.

– Эй, пацан! – окликнул я его хрипло и сам поморщился от звука своего голоса. – Покажешь, где Ксеня живёт?