Текст книги "И сердца боль"

Автор книги: Анна Климова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Анна Климова
И сердца боль

1

Стучат колеса. За окном электрички проплывают унылые пейзажи – голые, мокрые деревья, щетинистый кустарник, пустые темные квадраты и прямоугольники вспаханной земли, «скелеты» маленьких теплиц с остатками матово-серого целлофана…

Беларусь – тихий край покорных, трудолюбивых людей, страна рек, озер, лесов и болот. Впрочем, это уже во многом расхожее представление.

Андрей стряхнул с себя сонливость и тихую меланхолию, овладевшую им перед самым Минском. Скоро нужно было выходить.

Он встал, стащил с верхней полки свою большую спортивную сумку, похлопал по груди, проверяя наличие во внутреннем кармане куртки бумажника и документов, после чего, не спеша, пошел в тамбур, где уже стояли люди.

Андрей с жадностью всматривался в проплывавший за мутным стеклом окна город.

Сам москвич, однажды он полюбил и Минск. И теперь что-то тоскливо-далекое волновало сердце, словно детские воспоминания о первом празднике. Возможно, знакомство с Минском и было праздником, только понадобились годы, чтобы понять это.

Громыхая на стыках, вагоны покачивались и дергались так, что Андрею пришлось широко расставить ноги и ухватиться за край пластиковой стены. Электричка медленно вплывала на станцию. Андрей с интересом отметил, что рядом со старым зданием железнодорожной станции заканчивали строить новое. Всюду копошились рабочие, возвышались серые бетонные стены и открытые стальные фермы.

Последний раз дернувшись, электричка замерла, а спустя мгновение с шипением разошлись створки двери. Люди потоком хлынули по перрону к подземному переходу. «В город» – извещал грязный указатель. Закинув сумку за спину, Андрей устремился вместе со всеми туда, куда была направлена грязная стрелка.

Андрея всякий раз поражала неторопливость, безмятежная доброжелательность белорусов. Да, был когда-то такой единый советский народ, но отличия были и тогда. Московская толпа – равнодушная, бурлящая, довлеющая над всем субстанция. Она мечется, спешит, работает локтями, огрызается. Попав в нее, испытываешь жуткое ощущение беспомощности, чувство собственной незначительности. Особенно в метро…

Андрей неторопливо вышел по широким ступенькам из подземного перехода. И снова не мог сдержать теплой улыбки. Что эта суета перед здешним вокзалом в сравнений с суетой Белорусского вокзала в Москве! И еще все здесь напоминало ему Ее…

Андрей подошел к огромному табло возле здания старого вокзала и, запрокинув голову, изучил расписание электричек, отправлявшихся в сторону Осиповичей. Купив билет до Млыновки, он решил побродить по Минску. Заодно и перекусить.

2

В свои 26 Андрей уже довольно прочно стоял на этой земле. Конечно, в этом помогли и родители, но и себя размазней он не считал.

После университета Андрей какое-то время работал в одной нотариальной конторе, но довольно скоро охладел к бесконечным заверениям обязательств, договоров, дарственных и так далее. Нескончаемый поток посетителей, их перебранки в коридорах по поводу очередности угнетали его.

Родители Андрея, лелеявшие свои надежды относительно будущего сына на государственном поприще, с течением времени вынуждены были пересмотреть свои взгляды на современный мир, сущность которого теперь составляла одна вещь – деньги (которых у государства не имелось, следовательно, их сыну с государством стало не по пути).

Мать, работавшая в московской мэрии еще при Попове, – энергичная женщина средних лет, использовала ради сына все свои связи и знакомства. В результате Андрей оказался владельцем нескольких атлетических залов и одного ночного клуба.

Солидное дело, большие деньги, отличная репутация, отсутствие врагов, обаяние, мужественная красота, вкус – все это сделало его одним из самых завидных женихов в Москве. Родители то и дело намекали ему на то, что совсем не прочь уже понянчить внуков, но каждый раз Андрей делал вид, что не понимает, о чем идет речь. Ибо он помнил… Помнил ежедневно, помнил каждую минуту. Помнил то, что, казалось, давно пора было забыть. Смириться и забыть… Но он не мог забыть.

Андрей был знаком со многими девчонками: скромными и развязными, умными и не очень, стервами и душечками (из тех, что готовы закормить любимого домашними котлетами до полусмерти), но ни с одной из них он не лег в постель. Если ему хотелось секса, он звонил по известному многим бизнесменам телефону и через полчаса у него в квартире была роскошная проститутка, знавшая «дело» от и до. О проститутках никто не знал, и поэтому «целомудрие» Андрея на разные лады обсуждалось всем его окружением. Андрей стал не только самым завидным, но и самым таинственным женихом.

Девушки «из высшего общества» даже пари на него заключали, чтобы узнать, каков он в постели, но безуспешно. Андрей держал всех на еле уловимой дистанции. И только полное отсутствие каких-либо доказательств спасло репутацию Андрея от злокозненных сплетен по поводу его «сексуальной ориентации». Хотя удивить Москву «нетрадиционной» любовью сейчас было трудно, но многие, ох, многие отвернулись бы от него, а это повредило бы делу – его делу. Делу, которое он любил и которым очень дорожил. Но по большому счету Андрею было совершенно безразлично, что о нем могли подумать «в свете».

В последнее время мать и вовсе оставила попытки «свести его с кем-нибудь» (конечно, не с первой встречной, а с девушкой «из хорошей семьи»). Только укоризненно вздыхала.

Но Андрей не мог забыть Ее. Маргарита Львовна знала об этом. Сколько нервов и сил отняла у нее «та» история и сколько седых волос прибавила! Наваждению, которому подвергся ее сын, она до сих пор не могла найти объяснение. Какая-то девочка из провинциального Минска, приехавшая на экскурсию… Какой-то дикий, невозможный, безумный роман! (Мать всегда говорила «роман», когда дело касалось близких отношений мужчины и женщины.) Учеба сына, его дальнейшая карьера, положение в обществе – все могло рухнуть из-за «этой заезжей пигалицы», «этой маленькой интервентки». Сейчас Андрей с горькой улыбкой вспоминал эти матушкины «эпитеты», которыми она награждала Олю. Он отлично знал об отношении матери к Ней и догадывался, что когда «это случилось», мать испытала наконец облегчение – страшное, непонятное, оскорбительное для Андрея чувство.

Оля…

Андрей мягко извлек ее образ из глубин памяти, как иной извлекает из бархатистого футляра великолепный алмаз, и с удовлетворением отметил, что образ этот свеж и ярок, как и всегда…

3

Он помнил эти первые мгновения встречи так же отчетливо, как будто это случилось вчера. Но если бы не Она, Андрей почти наверняка прожил тот день, как и все остальные прочие – в предэкзаменационной лихорадке (подходил к концу первый курс и зубрежки было выше головы).

Ему было девятнадцать. Счастливый сын родителей, принадлежавших к касте партноменклатуры. Андрей обладал в те годы уникальной возможностью почти без проблем шагать по этой жизни. Перестройка, гласность (уже тогда чахнувшие на глазах) нисколько не мешали родителям пользоваться всеми благами современной цивилизации, в отличие от остальных граждан, душившихся в очередях за колбасой, зубной пастой, мылом, стиральным порошком, туалетной бумагой, носками, колготками, сапогами… Андрей не был озабочен добыванием хлеба насущного, как многие студенты. Он был нагловатым, самоуверенным молодым москвичом, членом неофициального братства молодежи этого суматошного и привилегированного города. Это братство – узкий круг знакомых, приятелей, товарищей. В нем особый язык, особое настроение, особые традиции. Дети родителей, добившихся в этой жизни всех благ и державшихся за эти блага всеми доступными и недоступными средствами. Чужакам в это братство путь был заказан.

Вечеринки на роскошных дачах и квартирах, когда «предки» уезжали на «юга», диковинное баночное пиво, швейцарский шоколад, японские видики, американские шмотки и сигареты, ненавязчивый треп о «загранице», где побывал каждый второй из них (в худшем случае, кто-то обязательно был в странах «соцлагеря»), и безмятежная уверенность в том, что «шнурки» обязательно устелют дальнейший жизненный путь красной ковровой дорожкой, оберегут от нудных жизненных трудностей и за ручку введут в «светлое будущее», которое вожди «наверху» только обещали остальным согражданам, из года в год перенося сроки этого самого «светлого будущего».

Андрей хорошо помнил тот май – грозовой, пышущий влажным удушливым жаром, сменявшимся прохладцей после дождя. С рынков и из киосков, где продавали аудиокассеты, гремела осточертевшая «Ламбада». По центральным магазинам проносились «коробейники», сметая с прилавков продукты и одежду. Душный май, суматошный май и, возможно, самый счастливый май в его жизни…

После лекций он шел с ребятами в кафе. Кое-кто, куражась перед девчонками, лавировал в толпе на скейтбордах. То время могло сравниться разве что с беззаботным детством, как думал сейчас Андрей. Все было тогда проще, без напрягов (сегодняшнюю Москву он сравнивал с тотализатором: слишком много нервов, слишком много денег, слишком много алчности, слишком много потребностей и слишком мало времени, чтобы удовлетворить эти потребности). Политика и экономика тогда мало его интересовали. На кремлевском «престоле» благополучно восседал «меченый» со своей супругой, по «ящику» депутаты взахлеб наслаждались демократией – «миру-мир и цветные шарики в небо», как говорил отец, наблюдая за деятельностью Горбачева, который постепенно подрывал могучую страну и чьи очередные «прогрессивные идеи» лопались с постоянством вышеупомянутых резиновых изделий.

По Москве, как ни удивительно, еще топтались табунки «совковых» туристов из провинции, жаждавших взглянуть на Кремлевские звезды и на тело усопшего вождя. Их можно было отличить по невообразимо устаревшим нарядам и сосредоточенным выражениям лиц (иностранцы обычно одевались куда как экстравагантнее и непрестанно улыбались, не стесняясь ни своих зубов, ни своих чувств). Так вот, эти угрюмые табунки с несчастным видом бродили по Красной площади, по Арбату и другим достопримечательностям, предводительствуемые своим гидом, который откровенно скучающим голосом гнусавил про «семибоярщину» 1610 года, про Минина и Пожарского и про штурм Китай-города.

Одним из развлечений компании Андрея было задирать угрюмых, пионерско-комсомольского вида девчонок в таких табунках. Их презрительно именовали «кобылами» (все они почему-то повязывали волосы в огромный «хвост», хуже всего, если основание «хвоста» составлял бант). Девчонки одевались просто: скромные блузки или кофточки, серенькие юбочки ниже колен и дурацкие белоснежные гольфы на ногах.

16—18-летние девчонки, крупнотелые, с деревенскими веснушками, испуганно оборачивались на улюлюканье и неприличные причмокивания «аборигенов». Обнаружив к себе пристальное внимание незнакомых и дико одетых (по их мнению) ребят, они тут же делали вид, что выкрики их совершенно не касаются.

– Эй, чувиха, у тебя бант развязался! – кричит один.

– Кроха в очках! Гольфик подтяни! – кричит другой.

Смех подхватывается всеми. Еще двое на «досках» курсируют в опасной близости к группке, провоцируя на шутливое знакомство.

Все вместе они чувствовали свою задорную силу хозяев перед этими робкими гостями столицы. Эта робость казалась нелепой, смешной, а поэтому достойной такой фамильярности.

И в тот майский день на их пути попалась такая группа, гидом которой была миниатюрная девушка, почти подросток.

На какое – то время вся компания Андрея, заряженная до предела игривым настроением, пристроилась к группе из человек десяти – пятнадцати. Парни, как бы невзначай, ловко «разобрали» девчонок, пристроившись позади каждой, чем вызвали у последних нарастающее беспокойство. Девчонки, чувствуя подвох в столь необычном внимании со стороны невесть откуда свалившихся незнакомцев, обменивались недоуменными и явно растерянными взглядами.

Андрей решил «заняться» гидом.

Никто из них не имел ни малейшего представления, к чему приведет их эта «игра». В таком возрасте рациональное мышление при некоторых обстоятельствах основательно «пробуксовывает». Бесшабашная склонность к импровизациям, нежелание думать о последствиях тех или иных поступков – вот в чем прелесть (да и беда) этого возраста.

Девушка шла впереди группы и самозабвенно вещала тонким голоском, почти не замечая ничего вокруг:

– … особенно широкое каменное строительство велось при Иване IV. Возводились монументальные соборы – Успенский, Благовещенский, Архангельский… Вместе с русскими зодчими работал итальянский архитектор Аристотель Фиораванти. Он был приглашен после неудачного строительства в 1471 году Успенского собора. Рядом с Успенским собором встали Благовещенский и Архангельский. Был построен княжеский дворец – Грановитая палата. Одновременно шла перестройка стен Кремля. Кремль стал одной из самых сильнейших в Европе крепостей.

Андрей шел за ней по пятам, привлекая к себе внимание всей группы. Девушка-гид, почувствовав настороженную молчаливость за спиной, обернулась к улыбающемуся Андрею. Она носила круглые, как в 1930-х годах, очки. На лице полное отсутствие косметики. Удивленно распахнутые глаза, полуоткрытые губы с застывшим на них вопросом. Каштановые волосы скрывали уши и неуловимо нежно подчеркивали красивый овал лица. Она смотрела на него снизу вверх и удивительно походила на заблудившегося ребенка.

Где-то в глубине души Андрея шевельнулось незнакомое доселе чувство – сознание того, что он делает сейчас что-то не то… Но на него смотрели жаждавшие потехи глаза приятелей.

– Вы хотите что-то спросить? – мягко поинтересовалась девушка у него.

4

«Вы хотите что-то спросить?» Именно так – тихо, чуть удивленно – обратилась она к нему, приняв его, наверное, за одного из своих экскурсантов.

Сейчас Андрей испытывал легкое чувство стыда за тогдашнюю свою самоуверенную наглость. Андрей улыбнулся, вспомнив эти ее слова, сказанные ему семь лет назад.

В это время к перрону метрополитена подъехал электропоезд, сверкая из темноты ослепительными «глазами». Андрей вошел в вагон. Все места были заняты, но не было московской злобной толкучки. И это радовало. Под потолком мягко пророкотало: «Асцярожна, дзверы зачыняюцца! Наступная станцыя «Кастрычшцкая». Непривычная бархатистая красота языка наполнили его душу приятной меланхолией, словно он вернулся домой после долгого отсутствия… А может так оно и было.

Минское метро вообще поражало какой-то милой сердцу «домашностью». Плевать, курить, громко говорить и смеяться казалось здесь кощунственным, невозможным.

Поезд начал тормозить. Андрей вышел и устремился с потоком людей к эскалатору.

Выйдя на поверхность, он сразу направился на поиски обменного пункта валюты: у него практически не было белорусских рублей. Андрей вошел в магазин «Центральный», поднялся на второй этаж и сразу нашел маленький киоск с вывеской «Обмен валют».

Девица приняла валюту. Защелкал кассовый аппарат, и через минуту Андрей получил несколько пачек местных рублей. «Черт бы побрал эту инфляцию», – подумал Андрей и легкомысленно сунул пачки в боковой карман сумки.

Спустившись на первый этаж, выбил в кассе чай и бутерброды. Со всей снедью устроился у огромного окна. Задумался на мгновение, потом вытащил из кармана бланк телеграммы. Вчитался в текст, который и так знал наизусть: «Андрейка, приезжай, простимся. Баба Зоя».

Прочитав телеграмму впервые, он несколько минут не мог понять, отчего вдруг все оборвалось в душе, отчего заныло сердце. И зябко стало от «простимся» и горько во рту, так как пришло понимание смысла этого слова. И память вытолкнула на поверхность сознания давние образы: сеновал, Кастрюковские луга, пылающий зев печи, тихое стучание ходиков, теплый отсвет заката за кружевными занавесками и песня, уютная, хрустально-прозрачная, необыкновенно родная, как запах свежего хлеба:

 
– Жавароначкі, прыляціце,
Вясну красную прынясіце,
А зімачку забярыце,
Бо зімачка надаела,
Хлябы ўсе паела…
 

Андрей сложил телеграмму.

Как прочно вошли в его жизнь эти люди! С какой силой приварились к сердцу: ничем не оторвать!

Вы хотите что-то спросить? Да, он хотел спросить. Хотел. Один вопрос мучил Андрея уже несколько лет – за что? За что был так наказан на самом взлете своего счастья? Может, за свое предательство? За ту трусость, которую он проявил тогда? За что судьба отобрала и продолжает отбирать людей, которые стали для него даже роднее самых родных.

Они были с Олей у бабы Зои всего один раз. Но этого хватило, чтобы теплые чувства к старой женщине навсегда поселились в его сердце. Ее житейская мудрость, мягкость, незлобливость, чуткость и отзывчивость, ее песни и ее Оля: как он мог их забыть? И как они были непохожи на его московскую родню! Какая пропасть лежала между «обществом» матери и Олей! Он перешел эту пропасть. Перешел… и остался один.

Андрей допил чай и посмотрел на часы. Что ж, можно пройтись до вокзала пешком.

5

– Вы хотите что-то спросить? – она даже немного покраснела, заметив пристальное внимание всей группы к ним.

– Если можно, – улыбнулся Андрей еще шире.

Она поправила очки, продолжая смотреть удивленно, и слегка пожала плечами.

– Пожалуйста…

– Как вас зовут?

Девушка огромными глазами осмотрела свою группу и, запинаясь, произнесла:

– По-моему, я представилась еще в самом начале. Ольга Викторовна.

– А я Андрей Сергеевич, – щелкнул пятками в кроссовках Андрей под смех своей «команды», затесавшейся в ряды «противника».

Она сощурилась и присмотрелась к Андрею.

– Простите, вы не из моей группы?

– Жажду присоединиться к культурному мероприятию, – изрек Андрей.

Компания парней сдержано захихикала, ожидая продолжения.

– Ольга Викторовна, нужно милицию вызвать, – пискнула какая-то веснушчатая девчонка.

– Зачем же милиция, если ребята хотят послушать?

– Да они местные! – снова возмущенный голосок. – Хулиганье.

И тут Андрея понесло. В самых патетических выражениях он пожаловался на последствия городской урбанизации для московской молодежи, на жуткий ритм жизни, когда некогда даже взглянуть на часы, на бесконечные стрессы, подрывающие молодые неокрепшие организмы. «От чешет, стервец!» – с улыбкой сказала какая-то полная тетка, обреченно махавшая платочком на лицо.

Девушка-гид только стояла и обалдело хлопала глазами. Его друзья оглушительно засвистели, выражая свой восторг.

– Ну что ж, если молодым людям действительно интересно, – сказала она наконец, – не можем же мы их прогнать.

Андрея покорила невероятная наивность Ольги, ее безмятежная уверенность в том, что спектакль, который он устроил для приятелей, – действительно страстное желание «приобщиться к сокровищнице истории своего родного города». И он дал себе слово при первом же удобном случае распрощаться и увести ехидно хихикавших парней… и с каждой следующей минутой понимал, что не может не слушать Олю. Она знала Москву так, будто прожила здесь всю жизнь. И говорила о ее улицах, площадях, памятниках, соборах с таким вдохновением и внутренним неподдельным теплом, что Андрей и сам оказался охвачен очарованием повествования девушки-гида. Даже друзья-приятели перестали громко выражать свои чувства по поводу новых знакомств, словно открыв для себя свой город заново.

– … это была трагедия народа. Трагедия безысходности, беспросветности и отчаяния перед извечным законом – «раб – хозяин». 10 января 1775 года Емельян Пугачев, наивный вождь рабов, объявивший себя царем Петром III, был казнен. Так захлебнулось, возможно, самое удачное в 18 веке восстание народных масс, доведенных до отчаяния.

Они и не заметили, как солнце вновь скрыли тучи, а тяжелые, тугие капли уже начали падать на жаркие улицы и тротуары. Через минуту город накрыл ливень. Группа моментально рассыпалась в поисках укрытия, а Ольга звонко взывала:

– Товарищи, далеко не разбегайтесь! Мы должны вернуться к автобусу через час! Слышите?

И тут она взглянула на Андрея, стоявшего рядом с ней под дождем.

– А почему вы не прячетесь? – девушка вся съежилась в своей кофточке, давно уже промокшей.

– Из чувства солидарности, – ответил он, разглядывая вдруг отчетливо проявившуюся в намокшем платье изящную фигурку.

– Вы и заболеете вместе со мной из чувства солидарности?

– Не хотелось бы. Поэтому предлагаю найти укрытие.

Взяв девушку за руку, Андрей потащил ее к какому-то подъезду. Они бежали по белесым от пыльцы лужам, огибая ограды и припаркованные машины. Андрей чувствовал, что именно в этот момент происходит что-то неуловимо зыбкое, что очень легко потерять, упустить и никогда не вернуть…

Они влетели в полутемный подъезд. Оглушительно хлопнула дверь, отразившись эхом на всех этажах. За мутным стеклом двери низвергались потоки воды, а в подъезде стояла могильная тишина. Переход из грохота майской стихии в эту священную тишину показался таким резким, что они замерли, оглушенные… и мокрые. Андрей смотрел, как ручейки воды стекают с ее юбки на коричневый кафель пола и на легкие босоножки.

В подъезде было прохладно, и Оля начала мелко дрожать. Андрей снял свою кожаную куртку с заклепками и мгновенно накинул ей на плечи.

– Ну что вы! Не нужно! – запротестовала она, сделав освобождающее движение плечом, но Андрей опередил ее, посмотрел нарочито строго.

– Милая леди, если вы заболеете, я как истый джентльмен буду винить в этом себя, а поэтому явлюсь под окна вашей больницы и застрелюсь на глазах у изумленного персонала.

Удивительно, но в ее глазах он прочел… ужас!

– Я пошутил, – засмеялся он.

Оля укоризненно покачала головой и тихо произнесла:

– Со смертью не шутят.

Ему показалось, что она знала, о чем говорила. И говорила без иронии, искренне, будучи уверенной в том, что Андрей мог бы исполнить свою угрозу.

И снова Андрей почувствовал свою вину за то, что испугал ее: невольно, повинуясь своей привычке к пустому, необременительному трепу, так распространенному в его среде.

– Меня зовут Андрей, – невпопад, лишь бы сказать что-нибудь, пробормотал он.

«…рей…рей…рей…» – ответило эхо на этажах.

– Сергеевич, – добавила Оля, улыбнувшись. Потом запрокинула голову, вглядываясь в сумрачную глубину подъезда, куда уходила бесконечная клетка старого лифта. – Мне всегда казалось, что эхо – это маленький смешной бородатый гном, нарочно повторяющий за людьми…

«…дьми…дьми…дьми…» – откликнулся «гном».

– Слышите? – удовлетворенно шепнула она.

– М-г, – глупо кивнул Андрей.

«…мг…мг…мг…» – разбилось о стены.

– Ты где? – отослала Оля свой вопрос в темноту.

«…где…где…где…»

Ее игривое настроение передалось и ему.

– Где-то там! – крикнул он.

«…там…там…там…»

– Вы с ума сошли! – засмеялась Оля.

«…ума…ума…ума…»

– Это мы сойдем с ума! – послышалось с верхних этажей, и чья-то голова свесилась вниз, пытаясь разглядеть кричащих. – Соломон, когда на эту трижды проклятущую дверь установят замок? Мне таки надоело каждый раз объяснять этим людям, что тут не Кавказ, а мы не горные козлы, чтобы выслушивать всякий вздор! Слышите, молодые люди?

Но Андрей и Оля уже выбежали на улицу, корчась от смеха.

Тучи, разбрызгивая последние капли, уходили на восток, постепенно освобождая солнце. И оно неожиданно швырнуло свои лучи на умытый город, истосковавшийся в тяжелом полуденном зное. Далеко грохоча, шли стороной сизые громовые тучи. От луж поднимался парок.

Оля поправила влажные еще волосы и стянула с себя куртку Андрея. Минуту спустя из закоулков к ней начали выбегать мокрые, но довольные девчонки и «предпенсионные» дамы – спешно ретировавшиеся от дождя члены экскурсионной группы. Они окружили Олю, сверкая хитрыми глазами.

– Так! – воскликнула Ольга, уже не замечая Андрея. – Посчитались! Разберитесь, товарищи, кого нет? Девочки, все? Все или не все? Нас ждет автобус…

– А он глупо стоял рядом, держа мокрую куртку, и с досадой думал о том, что дождь так быстро закончился и что Оля всецело принадлежит этим равнодушным людям, которым по фигу дворцы, соборы и памятники, а томит лишь одно зудящее желание – сорваться по магазинам. Он почувствовал обиду за то, что она тратит силы впустую, обрекая себя на своеобразный сизифов труд, что ее голос, ее трепетное преклонение перед историей чужого города никому не нужно. Что они, словно библейские свиньи, втаптывали в грязь бисер, который она с такой обезоруживающей простотой метала им под ноги. И еще Андрей злился на себя за то, что так и не узнал о ней ничего, кроме имени.

Группа экскурсантов, шумно переговариваясь, отправилась назад, вдоль улицы, к поджидавшему на перекрестке автобусу. Андрей остался один. Приятели исчезли, привлеченные, видимо, иной забавой, а он остался, глядя вслед уходящей Ольге.

«Догнать? Окликнуть?» – мелькнуло в голове. И что потом? Все пятнадцать пар глаз осуждающе уставятся на него. Уши будут жадно ловить каждое его слово. Нескромные рты растянутся в снисходительной улыбке.

Душу наполнил жар простой юношеской стыдливости.

Андрей топтался посреди тротуара в своих мокрых кроссовках и ни на что не мог решиться: словно огромный маятник, разрезая со свистом воздух, преградил ему путь, и он мучительно размышлял, проскочить или остеречься этого неразумного действия. Андрей сам не понимал, отчего в душе поднялся такой вихрь противоречивых чувств, отчего так бешено стучало сердце в груди, отчего горький комок стоял в горле.

Ехидный и уничтожающе-циничный «некто» в глубине подсознания достал подходящее слово и, многозначительно хихикая, вытолкнул его на поверхность сознания – «любовь». Но Андрей с гневом отверг его. Это слово ассоциировалось у него с совсем иным – потная, жаркая торопливость, постыдно дрожащие руки… Девчонка, которую он впервые… «полюбил», сама заволокла его к себе в комнату, когда ее родители ушли в кино. Он помнил ее руки, ловко натянувшие «резинку», помнил сладостное облегчение, помнил чувство гадливости после…

Нет, то были чувства, которым, наверное, еще не придумали названия.

Андрея потрясло это открытие. Конечно же! Как можно было сравнивать ту лихорадочную, темную постыдность с тем светлым чувством облегченной радости, которое он испытывал сейчас?

Но Оля уходила все дальше и дальше, и тогда Андрей мысленно произнес: «Оглянись! Я здесь! Если я нужен тебе, оглянись!».

И тут он действительно увидел, как кто-то из группы экскурсантов оглянулся. Она – не она? Она! Оля чуть отстала от остальных и смотрела в его сторону. Каким-то чудом, всего лишь на мгновение, между ними образовалось свободное пространство в уличной толпе. Неуловимо женственно она поправила волосы… и толпа снова сомкнулась.

Андрей сорвался с места, расталкивая окружающих. Что ему их жалкие вопли и возмущенные замечания, когда от него уходила Тайна, нечто неведомое, нуждающееся в исследовании, в подробном рассмотрении! Какой-то новый мир исчезал в толпе, и Андрей испытывал двоякие чувства – страх действительно потерять этот мир в людской суете и еще больший страх, найдя его, растерянно остановиться…

Он не догнал их. Группа погрузилась в бордово-белый «Икарус» и убыла в неизвестном направлении.