Текст книги "Звезды падают вверх"

Автор книги: Анна и Сергей Литвиновы

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Вы совершенно уверены, что это ваш ночной пассажир?

– Абсолютно.

– Во что он был одет? Что нес в руках?

Водитель описал Кольцова совершенно так же, как Ирма Дегтярева: белая рубаха, серые брюки, черный «дипломат». Да, это был он. Сомнений быть не могло. Значит, в половине шестого утра Кольцов оказался на туапсинском железнодорожном вокзале. Стало быть, он, Петренко, отставал от Кольцова уже как минимум на девять часов. При условии, что он не имел ни малейшего представления о том, в какую сторону он отправился.

На север – к своему городку? Или в Москву? Или дальше: в Сибирь или на Север? У него есть друзья и в Республике Коми...

Или он понесся на восток? К Сочи, Адлеру и дальше, в не подчиняющуюся никаким нормам Абхазию (почти в Чечню!)? Хорошенький вариант!..

Или он побежал на юг? То есть фактически – на Запад, пытаясь через Турцию, через море нелегально проникнуть к вероятному противнику?

Да, задачка...

Петренко поблагодарил водителей-частников и поспешил к своей «Волге», припаркованной у бочки с квасом.

Руль машины нагрелся так, что обжигал руки.

– Опять поедем? – осоловело спросил сержантик.

– Поедем, – буркнул капитан.

– А куда?

– На кудыкину гору.

Черт возьми!.. Туапсе!..

Петренко посмотрел на часы. Половина третьего дня. Сейчас Кольцов уже мог быть где угодно.

– Давайте я поведу, – лениво предложил солдатик.

– Сиди уж.

Петренко резко выжал сцепление. «Волга» взревела. Капитан вырулил на улицу Ленина – на трассу, ведущую к Туапсе. Он опять опаздывал. Было похоже, что первое же задание, которое выполнял в комиссии, он проваливал.

То же самое время.Абрикосово.Лена

Лена шла по дикому пляжу. Кроссовки с толстой подошвой мягко пружинили на камнях.

Обычно отдыхающие располагались прямо у спуска к морю – кому охота тащиться по каменистому побережью? Тем более если сумки полны выпивкой и продуктами.

Но Лене хотелось уйти подальше от людей. Подальше от надоедливых станичников, которые приезжали в Абрикосово целыми колхозами, – а сегодня как раз пятница, день массового заезда. Такое впечатление, что все Ставрополье, Краснодарский край, Адыгея, Ростовская область устремляются на летний уик-энд сюда, на узкую полоску черноморского пляжа. Приезжают целыми автобусами, раскидывают палатки-шатры на склонах гор, а на пляж спускаются напиться-искупаться (именно в таком порядке). Лена поймала себя на мысли, что думает о новоприбывших на курорт с неприязнью, словно старожил, и улыбнулась. Самой ей сегодня уезжать, и хотелось сохранить в памяти – на весь следующий дождливый, снежный, ледяной московский год – образ моря, согреваться воспоминаниями о нем все эти долгие месяцы.

Но шумные компании совершенно не гармонировали с уединенной дикостью морского побережья. Громовой хохот под теплую водку начисто убивал очарование свободной стихии. К тому же парубки, увидев Лену, частенько забывали о своих законных половинах и горячо приглашали ее принять участие в застолье. От застолий она вежливо отказывалась – к нескрываемой радости провинциальных жирных тетенек. А от компаний приходилось прятаться за утесом – полтора километра по побережью, если считать от спуска к морю. Ленивые отдыхающие никогда не забирались так далеко.

Лена устроилась на огромном валуне – его, как и безлюдный дикий пляж, она считала своим. Камень был горячим и гладким. А если подстелить махровое полотенце, то вообще будешь лежать, как на кровати! Лена скинула кроссовки – за время отпускных прогулок по острым камням они окончательно износились – и улеглась на свой валун. И, уже лежа, поняла, что сегодня – подсознательно! – устроилась не лицом к морю, а так, чтобы был виден спуск на пляж. Дура, он все равно не придет! А вдруг придет?

Лена чувствовала себя пятнадцатилетней школьницей. С теми же ощущениями. Море волшебно колышется и переливается под солнцем – это потому, что есть ОН. Солнце сегодня особенно нежное и деликатное – из-за него, из-за Ивана... В мозгу услужливо всплыла история любви бог весть какой давности. Ее первая любовь, которая приключилась здесь же, в этом же санатории. Ей только исполнилось пятнадцать, ему – девятнадцать. Ленчик, мускулистый, щеголеватый и не шибко образованный курсант морского училища. Как и Кольцов, надо заметить, человек служивый. Оба тогда, и она, и Леня, приехали сюда на каникулы. Они проводили время в одной компании, переглядывались-пересматривались... Так они и играли в гляделки почти до самого отъезда. И только за день до окончания каникул Лена, которая только что прочитала «Унесенных ветром», подкараулила своего Ленчика после утренней пробежки и выпалила ему в лицо:

– Лека... я люблю тебя!

Как засияли его глаза!.. Леня, несмотря на всю свою взрослую браваду, оказался чрезвычайно стеснительным. Он все каникулы мечтал объясниться – но не хватало духу. Ленино признание освободило его от тяжкой миссии. Он подхватил ее на руки, закружил-завертел и чуть не уронил в кусты тамариска... Но у них оставался единственный вечер – назавтра надо было уезжать. Его они провели на этом же пляже – может быть, даже на этом валуне – точно Лена не помнила. Они «ловили» падающие звезды и загадывали желания. Им хотелось сказать друг другу так много – один начинал, а другой заканчивал мысль. Как будто они были настроены на одну и ту же волну... Будущая учительница Лена читала стихи, а Леня, который никогда не утруждал себя изучением литературы, пытался отгадать, кто автор:

– Пушкин!

– Нет!

– Тютчев? – неуверенно произносит Леня.

Лена радуется, что темно и он не видел, как она покраснела... Эти стихи были ее. Но в этом она так и не признается, назвав автором Афанасия Афанасьевича Фета...

Боже, как давно это было!.. А все повторяется. Столько лет прошло. И тот же пляж. И тот же валун. И море – то же.

И она – такая же дура.

Лена делает вид – для кого? – что смотрит в морскую даль. Но нет-нет – и оглянется на спуск к пляжу...

Наконец солнце повернулось в сторону гор.

Лена возвратилась из финального отпускного заплыва, вытерлась. Оделась. Широко размахнувшись, бросила монетку на счастье... Посмотрела на часы: до отъезда остается всего полтора часа. А ведь надо еще собраться...

Бросив прощальный взгляд на равнодушно горящую гладь – интересно, а морю жалко ее отпускать? Или ему все равно? – она быстрым, упругим шагом направляется прочь от него...

«Прощай – и если навсегда, то навсегда прощай».

Тот же день.18.20.Черноморское побережье Кавказа, г. Туапсе.Капитан Петренко

Вскоре после Джубги трасса вышла к морю. Огромное, синее, оно лежало справа, перекатывалось своими блестящими на солнце боками.

Вдоль дороги тянулись пляжи, пляжи, пляжи. Всюду стояли припаркованные автомобили. Рядом с ними ветер надувал навесы и палатки. Тысячи людей резвились в море. Тысячи поджаривались на песке.

«Затеряться здесь – ничего не стоит, – мрачно думал Петренко. – Век этого Кольцова ищи – не отыщешь». Рубаха капитана насквозь промокла от пота. Прилипала к спинке сиденья. Ярчайший день, синь моря и золото пляжей слепили глаза. Странно, но Петренко даже не приходило в голову остановить машину, выкупаться в море, освежиться, переодеться. Какое там купание, если он проваливал задание. Какое там море, когда каждая минута на счету!

Скоро трасса стала удаляться от береговой кромки. Начался перевал. Дорога тянулась в гору. Повороты, и каждый на сто восемьдесят градусов, следовали один за одним. Петренко пытался ехать с максимально возможной скоростью, с трудом удерживая тяжелую «Волгу» на «тещиных языках». Визжали шины. Вдобавок к жаре он весь взмок от напряжения. Ну и трасса!

Только около пяти вечера припарковался у железнодорожного вокзала города Туапсе.

С четырех утра Петренко проехал около семисот пятидесяти километров. Кроме двух утренних чашек кофе и полуторалитровой бутылки воды, ничего за весь день во рту не было. Петренко пошатывало от дороги и усталости. «Не надо было пижонить, – сердито подумал капитан. – Нечего строить из себя Джеймса Бонда. Опять считаешь, что все на свете делаешь лучше других. Солдатик и сам бы мог машину вести. Правильно меня полковник Савицкий критикует: не хватайся за все дела, у тебя есть подчиненные... И сейчас мог бы поберечь силы для следствия, тем более что работаешь один, под прикрытием легенды и никаких подчиненных у тебя, в сущности, нет. Кроме этого шофера. Мог бы и его поэксплуатировать!..»

Петренко вздохнул и выбрался из машины. В течение следующего часа он последовательно имел беседы с кассирами в туапсинских железнодорожных, автобусных и авиационных кассах, а также с милиционерами, дежурившими этим ранним утром на туапсинском вокзале.

В компьютерах железнодорожного вокзала и авиакассах человека по имени Иван Кольцов не значилось. Не смогли припомнить его лицо ни автобусная, ни авиационная, ни железнодорожная кассирши. Ничего не говорила его внешность и милиционерам.

В 18.20 капитан Петренко, до предела измученный, уселся на дальнюю лавочку аллеи, ведущей к морскому порту. Набрал прямой номер полковника Савицкого. Когда соединение установилось, горестно выдохнул в трубку:

– Владимир Евгеньевич, я его упустил...

Глава 6
ТАЙНЫ КОЛЬЦОВА

На следующее утро – 14 августа.5.30.Где-то в Воронежской области.Иван Кольцов

Старый поезд подрагивал и скрипел. За вагонным окном тянулся серенький предрассветный пейзаж.

Иван Кольцов не спал. Он лежал на верхней полке, отвернувшись к стене. Подтянул колени к подбородку, опустил голову к груди. Его поза точь-в-точь напоминала положение младенца в материнской утробе. Глаза рассматривали бессмысленные узоры на вагонной перегородке.

«Что происходит? – думал капитан запаса. – Что со мною происходит?»

Об этом он бесконечно думал с той самой минуты, как в душной ночной кабине переговорного пункта в Абрикосове узнал о смерти Марины.

Что произошло тогда вечером одиннадцатого августа, вслед за тем ослепительным приступом ярости, которая накатила на него? Что случилось после того, как внутри его словно взорвался раскаленный огненный шар и он в ярости, не помня себя, заорал жене: «Да будь ты проклята! Чтоб ты сдохла!»?.. Он помнил только, как схватил вещи, хлопнул дверью и скатился по лестнице... Но... Может, что-то произошло еще? Еще что-то – после этой вспышки безумной, нечеловеческой злобы? Быть может, он ударил ее? Может, у него в руках оказалось что-то тяжелое? И он убил ее? Или так: он ударил ее, она упала, и... Нет-нет, он не делал этого! Он не мог этого сделать!.. Он не мог... А вдруг это все же он?

Или... Или: все-таки произошло то, о чем его предупреждал Веничка? Да нет, быть не может!.. То Веничкино письмо было полным бредом. Абсолютным бредом. Письмом совершенно спятившего человека... Об этом ему, Кольцову, тогда так и сообщили. Самоубийство в результате приступа острого психоза; острый психоз вызван злоупотреблением спиртными напитками. Но... Правда ли это – то, что ему написали? Может, правду-то написал как раз Веничка?

Они познакомились с Веничкой в госпитале, своего рода санатории, летом тысяча девятьсот восемьдесят пятого.

Прекрасное времяпрепровождение для двадцатилетних курсантов. Палаты, невозможно себе и представить, на одного. В палате-келье – широкая кровать, ковры и телевизор. Да-да, цветной телевизор. И изумительная кормежка. Икра, балык, крабы, сырокопченая колбаска... Кто курит – тому по пачке сигарет в день. Да не простых, советских или болгарских, а самых настоящих «Мальборо» – пять рублей на черном рынке! Прямо-таки царские условия. Точнее – цековские...

Вокруг корпуса – парк. Футбольное поле, корт, волейбольная и баскетбольные площадки. В корпусе– бильярдная, сауна... И делай что хочешь. С утра до вечера – что хочешь... И за каждые сутки сладкого безделья обещали еще и заплатить по пятнадцати рублей. Четыреста пятьдесят «рэ» в месяц!

Отлучаться, правда, за территорию строжайше запрещено. Санаторий огражден бетонным забором, четыре метра в высоту. Поверху стены – колючка, да еще под током. По периметру дежурит БОН – батальон особого назначения: солдаты с овчарками.

И еще условие: никакой выпивки. Абсолютный сухой закон. Сказали: узнают, что выпил, выгонят немедленно и ничего не заплатят. Плюс накатают телегу в училище. Да никто и не стремился особо. Ребята подобрались хоть молодые, резвые, да не слишком пьющие. Был, правда, один случай – экспедиция, побег в ближайший винный магазин. Но и тот закончился ничем: лето восемьдесят пятого, Горбачев начинал закручивать гайки по части алкоголя...

И еще никаких баб. На территории их вообще не было ни одной. Санитарки, уборщицы, медсестры, повара, посудомойки – все мужики. Не говоря уж об администрации и врачах. Настоящий мужской монастырь.

Но, если не лежать лежмя, а нагружать себя – футбольчик, волейбольчик, баскетбол... – вполне можно прожить без баб. Даже таким жеребцам, как все они. Побегаешь в день пять-шесть часов – спишь потом как убитый. Правда, когда на волю вырвались – ох, они и понеслись! Дорвались! Тогда он, в этом послемонастырском загуле, и встретил Марину... И женился как миленький...

Да, санаторий-санаторий... Тогда бы догадаться, что бесплатных пирожных не бывает, что скатерть-самобранка бывает только в сказке, а за балыки-икру советская власть привыкла, чтобы с нею расплачивались. Кто-то совестью своей расплачивался, а они вот, кажется, здоровьем. Все его друзья уже, кажись, расплатились. Теперь и его, Ивана, похоже, пришел черед...

А тогда радовались!.. Делов-то! Два раза в день сдать кровь из пальца. Один раз в день – из вены. Все руки поистыкали, санитары-сволочи! Утром и вечером – анализ мочи. И еще всякие там энцефалограммы. Увешают электродами, и давай: решай в уме уравнения, считай от ста к единице, декламируй стихи или устав. Плюс к тому: вечером, с восьми до девяти, после плотного ужина, еще одна обязательная процедура.

«Гаданье» – так это они между собой назвали.

Садишься в полутемной комнате. Каждый в одиночку. Перед тобой колода карт. Но не обычных игральных. Величиной они побольше и более квадратные, что ли. А на них – не валеты-дамы-тузы, а разные фигурки: то звезда, то волнистые линии, то знаки Марса или Венеры, как в генетике... И вот сидишь, карты лежат перед тобою на столе. Рубашкой вниз. Потом напрягаешься: мысленно пытаешься представить, что там за карта перед тобой лежит. Можешь руками над ней провести, можно даже рубашку пощупать... А потом надо сказать – вслух, в микрофон, – что там за карта у тебя под рукой. Потом переворачиваешь ее. Когда угадываешь. Когда нет.

Чаще, надо сказать, – нет... Куда как чаще... Ну, что ж, нет так нет... За это током не бьют, вечерней пайки не лишают... Обидно просто... Ну, берешь следующую карту. И все по новой: проводишь над нею рукой. Сосредотачиваешься. Пытаешься угадать... Переворачиваешь... Следующую... И так – в течение сорока пяти минут. А потом: все, спасибо, можете быть свободными, пожалуйте смотреть программу «Время».

О том, для чего они находятся в этом госпитале-санатории, им сообщили сразу же. Взяли с них подписку о неразглашении – без срока давности, пожизненную. Они, курсанты, сообщили им, являются участниками строго секретного эксперимента. Эксперимента по определению телепатических способностей человека. Исследования эти проводятся в сугубо военных целях и могут иметь, в случае удачи, важнейшее значение для укрепления обороноспособности Родины. Если в ходе эксперимента, сказали им, удастся выявить человека с повышенными телепатическими способностями, он немедленно поступит в распоряжение Главного разведывательного управления Генштаба. Такой военнослужащий может стать в СССР разведчиком номер один. Он сможет на расстоянии выведывать все тайны западных держав, узнавать коварные планы НАТО, быть в курсе зловещих приготовлений американской военщины, своим острием направленных против стран Варшавского договора и Советского Союза. Подобные эксперименты, сказали им, уже идут, в обстановке строжайшей секретности, в стане вероятного противника: в Англии, Франции, Израиле и США. Пока эти опыты там, на Западе, не увенчались успехом. Но только – пока. «И мы обязаны противопоставить планам натовской военщины свой адекватный ответ!» – так сказал на инструктаже седовласый статный человек. Человек был одет в штатский костюм, но выправка у него была военная, и ребята сошлись в мысли, что по званию он никак не ниже генерал-майора.

Что ж, Родина сказала: «Надо!» – комсомол ответил: «Есть!»

Тем более – за такие деньги. И за такую жратву.

Всего их там было тридцать парней: молодые, веселые, абсолютно здоровые... Все – курсанты: летчики, подводники, моряки, десантники. Из Питера, Ачинска, Владикавказа, Тамбова... Чем не отряд первых космонавтов!

Но, в отличие от космонавтов, никого из них никуда не «запустили». Наверное, эксперимент окончился неудачей. Ни у кого телепатических способностей не обнаружили.

После двух месяцев в госпитале все разъехались назад, по своим училищам. Каждому, не обманули, перечислили на сберкнижку по девятьсот рублей (Кольцов на них купил себе кожаный плащ). И никто, похоже, разведчиком-телепатом не стал. Во всяком случае, все семеро из Тамбова вернулись назад. И продолжали вместе с другими проходить службу.

А потом был выпуск, первые, лейтенантские звездочки. Гулянки. Клятвы в вечной дружбе, обмен адресами...

Потом они разъехались по частям. И постепенно потеряли друг друга из вида.

Кольцову писал из числа «телепатов» только Веничка. Правда, совсем нечасто. Так – черкнет открытку то на Новый год, то на Первое мая.

А потом – Кольцов тогда еще жил в Котласе-5 – вдруг приходит от него письмо. Странное письмо. Жутковатое письмо. Без обратного адреса. И без подписи. Но Кольцов по штемпелю понял: от Венички.

Письмо было написано отчего-то красной ручкой. Крупными буквами, на двух тетрадных листочках.

Иван его никому не показал. Впоследствии сжег, но перед тем пару раз его перечитал. От письма на него такой жутью пахнуло, что до сих пор Кольцов помнил его почти наизусть – хотя и рад был забыть.

«Имеешь ли ты представление, друг моя Ваня, – так начиналось послание, – что среди тех, с кем тогда мы, на заре Перестройки и Антиалкогольной кампании, лежали в госпитале, почти никого уже не осталось на свете: только ты да я, да мы с тобой? Да еще один морячок из Питера. А, Ванечка? Я узнавал, и это медицинский факт. Все остальные погибли. Как тебе разверстая перед нами перспективка?

Знаешь, они ведь там, в госпитале, нас не только проверяли. Они ведь над нами тогда опыты ставили. А ты думал, у нас такое, опыты на людях, невозможно? Возможно, Ванечка. Еще как возможно. Помнишь, они ведь там «витаминки» нам давали. Разные: желтенькие, синенькие, беленькие... Я вот теперь только понял, что это за «витаминки» были. Ведь мне еще тогда, в нашем «санатории», после них кошмарики стали сниться, а теперь-то вообще невмоготу. Я, если засну вдруг, так через час просыпаюсь, весь в жару, в поту, сердце дрожит – и уснуть больше не могу. И что за ужас мне снится!.. Хуже не бывает, Ванечка! Не бывает!

Они ведь там не способности наши телепатические измеряли. Они из нас эти способности вытягивали – как жилы вытягивают. Они пришпоривали их, эти наши таланты, – и нас тоже! – как лошадь пришпоривают. Да только тогда, Ванечка, ни у кого из нас не получалось – а теперь вдруг получилось! Ванечка! «Витаминки»-то те замедленного действия были! Как мины замедленного действия! И сейчас они, минки-витаминки, внутри нас взрываются!

Иду я как-то, Ванечка, по нашему городку и на окна смотрю. Я люблю вообще смотреть, где какие занавесочки, где какая люстрочка, телевизорчик – кто вообще как живет. Смотрю: в окне силуэт. Черный. Стоит мужик у окна и курит себе. И на меня смотрит. А я на него смотрю. И вдруг слышу... Не дай бог тебе такое... А ведь и ты когда-нибудь услышишь... Так вот: слышу я все, этого черного мужика, мысли. А ведь они, мысли-то, не так, как мы говорим с тобой: сначала одна мыслефраза, затем – другая... восьмая, двенадцатая... Они все, мысли, как положено в голове, мешаются... Одна на другую наползает... Как у тебя и у меня... И вот у мужика тоже. А я все эти мужиковские мысли слышу... И что курить вредно, надо бросать. И что не дай бог Верка закурит. И что Верка большая, скоро месячные придут. И что грудь у нее уже ого-го-го. Сам бы потрогал. И что у мамани ее тоже такая красивая грудь была. А сейчас вислая, как у козы. И что хорошо бы задуть какой-нибудь молоденькой – такой же, как Верке, – да где ее взять, молодуху-то... И: «Что это за мужик под окном остановился – смотрит?» А мужик этот – я. Это я смотрю на него. Под его окном...

А потом на меня другие, другие, другие мысли нахлынули. Все исходящие из этого дома. Ото всех. От мужчин, от женщин, от ребятишек... И даже сны детские... И все это в голову лезет, мешается, бьется, друг на друга наползает...

Если б так все время было, я б, наверно, давно с собой покончил. Но – я убежал оттуда, бежал до самого дома, будто все они, эти мысли, как черные люди, за мной гнались. А дома прошло. Я посидел, выпил как следует – уснул.

А назавтра, вечером, снова то же самое... Я уже дома тогда сидел...Опять – мысли, мысли, мысли... Да больше, чем вчера, сильнее, мощнее... Как будто в нашем многоквартирном доме я в каждой квартире сижу и вижу, кто что делает, кто с кем и о чем разговаривает... И все это в голове сплетается, путается, мешается... И так это невыносимо...

И на будущий вечер – снова... И еще сильнее... И еще... Крещендо, громче, мощнее, огненней!..»

Дальше у Венички, видать, кончилась паста. Ручка оставила несколько вдавлинок на бумаге, затем ее, видно, яростно пытались расписать. Потом схватили другую ручку – зеленую.

«Зачем я пишу тебе? А чтобы знал ты. А чтоб готовился. А вдруг и тебе ТАКОЕ придет? (А ведь придет...) Чтоб ты – ты каждый день свой ценил. И радовался, как тебе хорошо.

И как мне плохо. Я ведь, миленький мой Ванечка, если ЭТО еще раз ко мне придет, с собою-то кончу. Не могу терпеть я больше. Страшно. И больно. А ведь ОНО придет! А меня даже и не поймет никто... Вот ты разве что. И то только не сейчас, а потом, когда ОНО и к тебе придет.

Так что, Ванюша, прощай, выпей за упокой моей души, не поминай лихом и прости-прости-прощай меня за то, что я испортил тебе настроение.

Твой В.».

Тогда, в девяносто третьем, получив это страшное красное письмо, Иван дня три ходил сам не свой. Хотел ответить – но рука даже не поднималась. Потом пересилил себя, заставил-таки написать. Черканул Вене открыточку. Спокойно, обтекаемо. Все, мол, Веничка, пройдет... Все образуется... Ты устал, переутомился. Передохни, возьми отпуск... Может, к врачу сходишь?

Через месяц из городка, где служил Веничка, Ивану пришло сухо-отстраненное письмо от Веничкиного сослуживца.

Веничка, писал сослуживец, ответить на ваше письмо не может, потому что три недели тому назад покончил жизнь самоубийством: на пригородной платформе прыгнул под проходящий товарняк.

...Сейчас, лежа на жесткой верхней полке плацкартного вагона, Иван с содроганием вспоминал эту историю. Письмо Венички напоминало бред сумасшедшего. Да оно, верно, и было бредом. Его следовало забыть. Но забыть оказалось невозможно. Можно было только отодвинуть его в дальний угол памяти. И заставить себя в этот угол никогда не заглядывать...

Спустя месяц после истории с Веничкой Кольцов случайно услышал о трагической гибели еще одного однокашника, бывшего с ним и Веничкой тогда в больничке-санатории. Илья Ильич (так, уважительно, по имени-отчеству, его звали все друзья), блестящий офицер, учился в Москве, в Академии имени Жуковского. На одном из юбилеев, отмечаемом в стенах академии, он (всегда хладнокровный, трезвый, выдержанный!) пошел, что называется, вразнос. Напился, принялся нести какую-то ахинею: дескать, за ним следят инопланетяне... Коллеги хотели отвезти его домой – он вырвался, убежал... Типичная белая горячка... Конец истории оказался трагическим. Наутро его нашли в снегу. Упал, заснул, умер от переохлаждения... Нелепая смерть.

С тех пор, встречая однокашников, а происходило это очень редко и всегда случайно, Кольцов исподволь старался завести разговор о тех друзьях, с кем проводил он веселое сытое лето восемьдесят пятого в подмосковном санатории за бетонным забором. И постепенно Иван узнал: Веничка оказался прав. Из тех шестерых выпускников-тамбовцев, с кем двадцатилетний Ваня делил кров и шикарную жратву летом восемьдесят пятого, никого в живых уже не осталось. И все его коллеги погибли не в постели, не в небе, не в бою, но по-бытовому трагически: кто-то налетел на пьяный нож в драке, кто-то разбился за рулем своего авто, кто-то, как Веничка, сам свел счеты с жизнью...

Проанализировав эту информацию, Иван содрогнулся. Словно сама смерть на мгновение распростерла над ним холодное крыло... А потом... А потом он постарался обо всем забыть. И продолжал жить, как жил...

А что еще он мог сделать?

И вот – эти странные приступы... Иван, лежа на верхней полке вагона, постарался вспомнить: когда это началось?

А началось это, думал Иван, позавчера. Всего-то позавчера, в среду. В последний его день перед объявленным самому себе отпуском. В тот самый день, когда была убита Марина.

Иван постарался вспомнить как можно более дотошно, не упуская ничего, хоть вспоминать было и неприятно, как все происходило.

Он возвращался домой после своей ежедневной работы «бомбилой». Радовался, что отправится в отпуск. Думал о Марине, о деньгах, о том, как жить дальше... Ни о чем особенно серьезном, словом, не думал... Все как обычно.

Он съехал тогда с шоссе и повернул на городок. Путь был знакомым, привычным... К городку от трассы вела шикарная двухполосная бетонка. В самом ее начале помещался «кирпич» и пост ГАИ.

Пост ГАИ был бутафорским, построенным из фанеры. Сроду на нем ни одного гаишника не было. Поставили его здесь, словно пугало, чтобы «чайники» не совались на своих раздолбайках, не разбивали колесами стратегическую дорогу, не бродили у стен военного объекта.

Кольцов свернул с трассы, проехал мимо бутафорского поста и поднажал. «Копеечка» его желтенькая, старушка ненаглядная, чуя дом, помчалась быстрее. До городка оставалось километров пять.

Вдоль дороги тянулась лесополоса. Кольцов отстегнул ремень. Жарко, а натуральных, не бутафорских гаишников здесь сроду не бывало. Навстречу проехал майор Журавлев на своей «четверке» – видать, в город за товаром. Иван приветственно помигал ему фарами.

Он уже предвкушал, как выпьет ледяного кваса из холодильника, примет холодный душ... Вдруг из лесополосы, с грунтовой дороги прямо перед ним лихо высунулась морда «Москвича» и загородила всю его полосу.

А по встречной шел из городка рейсовый автобус. А за ним еще «Газель». Встретиться с Кольцовым они должны были аккурат подле «Москвича» – лоб в лоб. Даже если встречные сумеют снизить скорость – все равно не до нуля: какая у автобуса масса, какая инерция!.. Нет – только не лобовое! Может, уйти направо, на обочину? Но справа шел довольно-таки крутой откос. Он не удержится, улетит, начнет кувыркаться... А он не пристегнут...

Мысли эти пролетели в мозгу в одно мгновение, даже не осознанные – не говоря уже сформулированные, просто организм, натренированный мгновенно принимать решение в критической ситуации, выдал решение: не уходить ни вправо, ни влево. Тормозить!

Кольцов стал сигналить, мигать фарами – «Москвич» не убирался. Оставалось одно – тормозить. «Резина лысая, не занесло бы», – мелькнуло в голове у Ивана. Но выхода не было, и Кольцов изо всех сил даванул на тормоз, не переставая сигналить. В груди что-то оборвалось. Он словно смотрел на себя со стороны и вроде бы спокойно думал: успею или не успею? Это было похоже на русскую рулетку. Теперь ничего от него не зависело.

В какие доли секунды все это пронеслось в мозгу Ивана, кто знает. Жизнь опять убыстрила свой бег, а время растянулось, вязкое, словно жвачка: как в те секунды, когда он бросал свою «сушку» в штопор.

Тормозя со скорости девяноста «кэмэ», его «жигуль» несся прямо на «Москвича». А тот хоть бы что, ни единого движения, ни назад, ни вперед! Иван, чтобы сделать торможение эффективней, успел перебросить рычаг скоростей с четвертой на вторую, а потом еще рванул ручник – вот она, летчицкая школа!

«Жигуль» остановился в полуметре у москвичовского бока. Сила инерции швырнула Кольцова вперед. Он ударился грудью о руль. Голова ушла вперед, к лобовому стеклу. Он на излете стукнулся лбом о стекло – не смертельно, но чувствительно.

В башке зашумело. Будет шишка.

Автобус медленно проехал мимо. Немногочисленные пассажиры, вытаращившись, прилипли к стеклам.

Водитель «Москвича» сидел ни жив ни мертв. Иван узнал его. Это же Антон – сын подполковника Гревцева. И машина это гревцевская.

Автобус остановился. Остановилась следовавшая за ним «Газель». Шоферы смотрели в зеркала заднего вида, не требуется ли помощь. Пассажиры оглядывались.

Иван вышел из кабины. Махнул автобусу и «Газели»: все, мол, в порядке.

Он был приучен не проявлять эмоций в стрессовых ситуациях – потому просто подошел к «москвичонку» и спросил:

– Ну, ты что, офигел, что ли, Антошка?

Подросток сидел, вцепившись в руль, и только кивал.

Ивану вдруг послышалось: «Простите меня, простите, дядя Ваня! Прости меня, господи!»

– Ладно, не бери в голову, – проговорил Кольцов. – Заглох, что ли?

– За-аглох, – выдавил из себя парнишка. «Только бы папа не узнал, только бы отцу не сказали», – вдруг услышал Иван.

– Да не скажу я папане, езжай спокойно, – улыбнулся Кольцов. – Заводись давай.

Антон глянул на него с удивлением.

Кольцов вернулся к своей машине. Антошка прокрутил стартер – двигатель «Москвича» завелся.

Иван сел за руль, сдал назад, спокойно обогнул «Москвич» и покатил к дому. Потрогал лоб. Да, ударился он здорово. Точно, будет шишка...

...За окном совсем рассвело. Утренний туман лежал в лощинах. Спросонья хмуро, исподлобья смотрели перелески.

Плацкартный вагон постепенно просыпался. Где-то за четыре купе от Ивана вдруг отчаянно заревел ребенок. Звонкий шлепок – и рев стал еще отчаянней.

Заворочался сосед на верхней полке, пробормотал во сне: «Пища... Пища!» – и опять уснул.

Никаких таких мыслей, как предсказывал в своем письме Веничка, Иван не слышал. А тогда? Тогда, на дороге, слышал?.. Или... Или он это придумал? Ему померещилось? От стресса, от удара... Почудилось?

Ведь после ничего подобного не повторялось. Ни с Дегтяревыми, ни с Леной... И сейчас он никаких мыслей не слышал. Хотя вот они вокруг: люди, люди, люди... Весь вагон людьми забит. Пятьдесят четыре человека, не считая проводников. И кое-кто не спит. Ходят, курят... А он ничего этакого не слышит. Ничего настораживающего, странного. Ни-че-го-шень-ки!