Текст книги "Князь Тишины"

Автор книги: Анна Гурова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА 12
Поездка в леса, драка в электричке и встреча на кладбище

Сегодня Макс снова проявил свой удивительный талант попадать в неприятности. Я уже давно подозревала, что он рожден страдать и мучиться, всякие несчастья к нему так и липнут. Мне это, в общем, по барабану; главное, чтобы это его свойство не распространилось на окружающих, в частности, на меня.

Почти две недели Макс уговаривал меня «прогуляться в лесах», «насладиться красотой золотой осени», «слиться с природой» и т. д. Уж не знаю, на что он там рассчитывал, – я сразу объяснила, что если и выберусь на выходных за город, то только для того, чтобы порисовать на пленэре, – но наконец он меня уломал. Как говорит пословица, зануда – это тот случай, когда проще отдаться, чем объяснять, почему ты не хочешь этого делать. Ладно, пусть полюбуется, как я рисую в лесном антураже. К тому же одной ехать небезопасно, а с кавалером как-то спокойнее, подумала я и жестоко ошиблась.

Короче, к осенним каникулам я наконец созрела, и одним не особенно ранним утром мы с Максом сели на электричку в Новой Деревне. Настроение у меня было неплохое: ясное небо, относительно теплая погода, листья облетели далеко не все, рябины вдоль дороги – в офигенных багровых гроздьях ягод, непривычно молчаливый Макс – что еще нужно для счастья? Макс накупил кучу еды, как будто мы в поход шли: чипсы, пирожки, мороженое, пиво, сок, ворох шоколадок. Словом, проявил широту души. О причинах же неестественной молчаливости я узнала чуть позже.

Полупустая электричка со стуком и звоном катилась через затопленные пустыри и недострои Старой Деревни. Я ела мороженое, смотрела в оба окна сразу, набираясь впечатлений; размышляла о том, что здешние пейзажи похожи на гравюры голландского Возрождения, на которых несколькими штрихами передавалось ощущение пустоты и тишины скошенного осеннего поля на много миль во все стороны, и о том, смогу ли я когда-нибудь рисовать так же…

– Макс, смотри, как купол церкви блестит! Как огонь! Вон там, среди деревьев на кладбище.

– Хм-м, – отозвался Макс, напряженно смотря в противоположную сторону.

«Что это его так заинтересовало?» – полюбопытствовала я.

Проследив за его взглядом, я увидела за две скамейки от нас компанию гопников, напоминающих пэтэушников на каникулах. Трое нетрезвых бугаев о чем-то громко разговаривали, матюгаясь через слово, так что косился на них не только Макс. Один из бугаев заметил, что я его разглядываю, и развязно мне подмигнул. Макса аж передернуло.

– Пошли перейдем в другой вагон, – приглушенным голосом предложил он.

– Зачем? Мне и здесь неплохо.

– Вон та кодла мне не нравится, – еще тише сообщил Макс. – Я за ними давно слежу.

«Испугался!» – слегка презрительно подумала я, а вслух сказала:

– Да ладно тебе. Ребята сидят, никого не трогают. Они сами по себе, мы сами по себе. Юноши за город едут, им тоже отдохнуть хочется…

– Этого-то я и опасаюсь, – проворчал Макс. Я отвернулась к окну. Над озером Лахтинский Разлив, серовато-розовым в свете утреннего солнца, пролетел косяк уток, почему-то на север. «Не почитать ли?» – подумала я. Где-то в сумке лежала взятая в дорогу книжка, сборник датских баллад. «Танец легко плывет над поляной…»

Пэтэушники ржали в три глотки, вызывая робкое возмущение прочих пассажиров. Макс не спускал с них глаз, как тигр в засаде, явно ожидая самого худшего.

– Хочешь, один сон расскажу, как раз в тему? – вспомнила я ни с того ни с сего. – Значит, мне снится, что я еду в электричке, одна, а напротив меня сидит примерно такая же компания. И вот они начинают ко мне приставать. Сначала словесно, потом лапать начинают, вот-вот изнасилуют прямо у всех на глазах. Я, естественно, вырываюсь, кричу «помогите», а пассажиры – ноль внимания. Отворачиваются, делают вид, будто ничего не происходит. Я уже рыдать начинаю, поскольку страшно, противно и ужасно обидно. И вдруг подошел какой-то мужчина, посмотрел на гопников так пристально – ничего больше не делал – и они тут же свалили в панике, как будто он их взглядом прогнал. А лицо у него такое спокойное-спокойное. Пассажиры по-прежнему делают вид, что все нормально. Тогда он окинул вагон таким взглядом, как будто перед ним тачка с дерьмом, и вышел. И я за ним. Не понимаю, зачем, но тянет как магнитом. Он с платформы сошел, идет по улице, как будто по делам, а я за ним плетусь, как на привязи. Потом он обернулся ко мне и спросил: «Ну, чего тебе еще?» и смотрит как на тех пассажиров, только взгляд усталый. Я подумала: «А действительно, чего это я?», развернулась, да и пошла в обратную сторону…

– Эй, красавица! – раздался возглас со скамейки гопников. – Я люблю тебя, мать твою!

– Начинается, – прошипел Макс, сжимая кулаки.

Мне стало как-то тревожно. На гопников-то плевать – все-таки день, люди вокруг – а вот воинственное настроение Макса настораживало.

– Ладно, уговорил, – сказала я. – Пьяный рабочий – худший ночной кошмар интеллигентной девушки. Пошли в другой вагон.

Мы поднялись со скамейки. В ту же секунду встал один из гопников и двинулся в нашу сторону. Вполне вероятно, что он просто шел в тамбур покурить. Но Макс счел своим долгом загородить ему проход, героически закрыть меня своим телом и осведомиться:

– Какие проблемы?

Гопник как будто этого и ждал. Рявкнув: «Ты че на меня вытаращился?!» – он без предупреждения треснул Макса кулаком в лицо.

Я вскрикнула и загородилась сумкой в полной уверенности, что следующий удар достанется мне. Макс упал и теперь ворочался на полу под ногами у ошалевших дачниц. Гопник смотрел на него сверху вниз с видом глубокого удовлетворения и чувством не зря прожитого дня. Подождав пару секунд и поняв, что Макс не готов продолжать сражение, он с достоинством вернулся к своим корешам.

Тетки, осмелев, принялись возмущаться, предлагая сдать в милицию почему-то Макса. Защитничек наконец поднялся. Из носа у него текла кровь.

– Пошли отсюда, – угрюмо сказал он, вытирая кровь рукавом. На этот раз я и не думала с ним спорить.

Электричка приближалась к Лахте. Мы вышли на платформу, и я сразу взяла курс на кольцо маршруток, намереваясь вернуться в город. Ехать в леса у меня пропало настроение. Макс с распухающим носом и окровавленным лицом выглядел отвратительно. Вид у него был виноватый и несчастный.

– Извини, что так вышло, – смущенно прогундел он. – Кто ж знал, что они вот так полезут…

«Если бы ты не нарывался, никто бы не полез», – сердито подумала я, но промолчала, пожалев инвалида.

– Пойду поищу, где можно умыться. Может, в кафе разрешат…

Я кивнула, в который раз давая себе клятву впредь с Максом не связываться.

– А я пока прогуляюсь по кладбищу. Оно вроде недалеко. Найдешь меня?

– Угу. Только осторожно там. Кладбище – место уединенное, всякое может случиться…

Я хмыкнула: «Кто бы советовал!» – и мы разошлись в разные стороны.

Лахтинское кладбище было такое же, как и сама Лахта: безлюдное, прозрачное, дрейфующее во времени в прошлое; как баржа, которая отцепилась от буксира и ее теперь медленно сносит по течению. Ржавые железные башенки с остатками красной краски на звездах, серые бетонные кресты с неразличимыми надписями, заброшенные могилы, похожие на кочки в зарослях бурьяна… Церковь выглядела живее: и купол блестел, и крыша была свежепокрашенная, и какая-никакая активность возле нее наблюдалась. В узких окнах с диагональными решетками мерцал свет, возле крыльца и в дверях маячили фигуры прихожан. Чтобы развеять мимолетную печаль, в которую меня вогнала окружающая местность, я решила зайти в храм.

Внутри оказалось неожиданно светло и довольно многолюдно. Под куполом пел хор нестройными молодыми голосами, по всем стенам и углам горели десятки свечей. Пол, стены, потолок церкви были обиты потемневшей вагонкой цвета гречишного меда, и из-за этого церковь слегка напоминала баню. Там и жарко было, как в бане. Я пристроилась с краю и принялась глазеть по сторонам, стараясь думать о возвышенном.

На странность я обратила внимание совершенно случайно. Где-то над поверхностью сознания мелькнула мысль: до чего же вон тому высокому парню не идет дутая синтетическая куртка. К таким темно-золотым локонам больше подошел бы плащ с капюшоном а ля эльф. Потом я подумала, что где-то я этого парня уже видела. И этого лысого старика тоже. И того бородатого… Я случайно перевела взгляд вверх, и у меня ослабели колени. На иконе, среди дремучего леса, коленопреклоненно молился святой – точная копия стоящего рядом со мной старика. Стараясь не очень заметно оползать по стенке, я смотрела на прочих прихожан и узнавала их одного за другим. Церковь была полна святых. Они стояли тесно, но не мешая друг другу, сосредоточенные, нереально спокойные и погруженные в молитву, все вместе и каждый сам по себе.

Еле дыша, я прокралась к дверям и в ужасе выскочила из церкви.

На улице все было таким же, как пять минут назад. Я диким взглядом обвела местность, будто ожидая, что сейчас из облаков пачками начнут валиться ангелы, однако кладбище оставалось все таким же пустынным и прозрачным. Метрах в пятидесяти, у ворот, сидели и болтали трое мужиков – вероятно, могильщики. По шоссе по направлению к станции деловым шагом прошла тетка с сумкой. Я перевела дух, с опаской оглянулась на церковь. Там пели себе и пели. В окнах дрожали огоньки свечей. Внезапно возникло острое желание вернуться обратно – чудеса ведь не повторяются – но одна мысль об этом нагнала на меня еще больше страха. Я потопталась на крыльце, вздохнула и двинулась к воротам.

Я прошла не больше десяти шагов, когда увидела идущую навстречу фигуру. По обочине, опустив голову и сгорбившись, брела женщина неопределенного возраста, судя по одежде – бомжиха в поисках пустых бутылок или нищенка с паперти. На голове криво и косо намотан грязно-бежевый платок, тело прикрыто пятнистым пальто с оторванным хлястиком, на ногах нечто бесформенное и невообразимое. Не дойдя до меня метров трех, нищенка вдруг опустилась на колени прямо в ворох гнилых листьев и начала перебирать их обветренными руками.

«Теперь еще и сумасшедшая, – подумала я, обходя ее по большой дуге. – Мне сегодня определенно везет».

– Миллионы листьев, – с глубоким удовлетворением в голосе вдруг произнесла нищенка, обращаясь ко мне.

– Что? – испуганно переспросила я, невольно остановившись.

– Нет – миллиарды, – повторила она, в подтверждение своих слов зачерпывая полные горсти прели.

Ее взгляд был как удар в лицо. Вневременной, невыразимый, потусторонний в самом точном смысле слова. Он поймал меня, парализовал и пригвоздил к месту.

– Миллиарды гниющих листьев – только здесь, на кладбище, – продолжила нищенка, улыбаясь наводящей ужас счастливой улыбкой. – И каждый не похож на другой.

Она вытащила из кучи черно-коричневый кленовый лист, напоминающий японский веер «скелет медузы», и трепетно, как по струнам, провела пальцами по его прожилкам. Потом отложила в сторону, на сухое место, и снова принялась рыться в листьях.

– И все они прекрасны, – шептала она, прикрыв глаза. – Наконец я нашла занятие, за которым хочу провести вечность. Один лист за другим, до конца времен – в поисках бесконечного очарования…

Теперь, когда она на меня не смотрела, я бочком двинулась к воротам – прочь из этого безумного места. Особенно когда я разглядела лицо нищенки. Оно меня, прямо сказать, добило. Неудивительно – ведь это было мое лицо.

На обратном пути я не выдержала и сделала глупость – заговорила о происшедшем с Максом. Хотя сразу было ясно, что эта затея обречена на провал.

– Макс, у тебя глюки бывают? Макс посмотрел на меня без малейшего удивления и серьезно сказал:

– Нет.

– А у меня бывают, – с глубоким вздохом призналась я. – Могу рассказать. Не будешь смеяться?

– Я когда-нибудь над тобой смеялся?

– Это уж точно. Ты вообще редко смеешься.

– Жизнь такая. Что за глюки-то? Я, смущаясь, рассказала о своих кладбищенских приключениях.

Макс, как и обещал, не смеялся, но слушал, казалось, вполуха. Я даже слегка обиделась.

– Что, не веришь?

– Верю, почему же. Только глюк – он и есть глюк. Мираж, бессмыслица. Наваждение. От него ни вреда, ни пользы. Говорят, когда мерещится – креститься надо. В общем, не переживай.

– А по-моему, так в них было очень много смысла, – вступилась я за свои глюки. – Знаешь, мне тут такая ценная мысль в голову пришла? Что, если эти мои видения – прорыв в некую высшую реальность? Которая, предположим, развивается по другим законам и поэтому кажется нам бредовой…

– Смысл глюков не в них, а в тебе, – заявил Макс. – Ты сама смысл в них вкладываешь, какой хочешь. Что еще за высшая реальность такая?

Я, конечно, могла бы рассказать Максу о создании миров, об интерактивных миражах и реальности, которая рождается из моей воли и фантазии. Но зачем? «Так я и знала, – подумала я, не ответив Максу. – Не о чем с ним и говорить. Ему этого просто не дано понять».

ГЛАВА 13
Краткий экскурс в историю Чистого Творчества. Геля узнает, что любовь к абстракционизму до добра не доводит

Я сижу в актовом зале училища и думаю: «Что со мной происходит?»

– Гелька, передвинь свою корму на полметра влево! – грубо прерывают мои заветные мысли. – Во расселась! И локти посмотрите, как расставила! Нарочно, что ли?..

– Девчонки, вам что, места мало? Куда вы лезете вшестером за одну парту?

– Мы хотим вместе. Может, ты перед нами сядешь? Заодно и загородишь нас от препода.

– Нет уж, вместе так вместе. Хотя имейте в виду, что я уже наполовину свисаю со скамейки…

Примерно так мы занимаем места перед лекцией по истории искусства. Сегодня к нам придет не кто-нибудь, а профессор из самой Академии художеств. В расписании так и сказано: «Хохланд Т. Л., почетный академик, заслужен-

ный мастер и т. д. Тема лекции: „Школы Чистого Творчества – история вопроса“».

Лекция должна была проходить в актовом зале, поскольку народу набралась просто тьма: и реалисты, и иллюзионисты, и даже искусствоведы. Вместе мы собирались крайне редко. Накануне перед нами, реалистами, выступила Антонина и объяснила, что к чему. Оказывается, этот Хохланд – ее старый учитель, и к нам он приперся исключительно по ее приглашению. В академии он читает курс по истории и философии Чистого Творчества. И если у нас лекция пройдет на ура, то ее включат в наш обязательный курс обучения.

Радость-то какая. Дескать, будущие мастера должны знать свои корни. Я, в общем, и не против. Только мне сейчас не до корней. Меня волнуют другие, более серьезные вопросы. Точнее, один вопрос. Да, все тот же. Саша. Любимый, далекий, равнодушный Саша. Как же мне плохо без тебя.

На самом деле я, влюбившись, не ожидала таких страданий и теперь чувствовала себя растерянной, злой и даже несколько испуганной. Главное же ощущение было такое: я попалась. Предаваться сладким грезам было уже недостаточно. С каждым днем потребность видеть Сашу становилась все острее. А реализовать ее не было никакой возможности.

Я злилась и мучилась, и не могла думать ни о чем другом.

Реалисты с иллюзионистами наконец расселись – строго по обе стороны зала. Между ними втиснулись искусствоведы. Потом появилось начальство – Николаич, завуч, методичка, обросший бородой препод иллюзионистов, Антонина. Народ стал болтать на полтона тише и зашуршал тетрадками. Несмотря на середину дня, в зале горел свет. На улице было сумрачно. За окнами мокрыми тяжелыми хлопьями летел снег. Снежинки разбивались о стекла, и капли дрожали на ветру, как слезы.

«Дождь на стеклах, – начала сочинять я. – Дождь в глазах. Плачет небо. Плачет сердце. В целом мире – только дождь…»

На сцену поднялась Антонина, поддерживая под руку какого-то древнего деда. Должно быть, это и был тот самый Хохланд. При виде его по залу пролетел шепот удивления. Даже я на минуту отвлеклась от горьких дум. Таких экземпляров я не видела и на канале «Культура». Больше всего профессор напоминал умершего от голода гнома. Казалось, если Антонина отпустит его руку, то Хохланд помрет прямо у нас на глазах и развалится, как мумия. Росточком он едва доставал ей до плеча, зато его окладистой бороде позавидовал бы Дед Мороз.

– Дети, тихо! – трубным голосом произнесла Антонина. – Сегодня у вас необычный урок. Перед вами выступит профессор Академии художеств, один из главных специалистов по истории Чистого Творчества в Петербурге и вообще в России – Теобальд Леопольдович Хохланд!

Если она ждала овацию, то просчиталась. Будущие мастера и архивариусы молча таращились на диковинного деда.

– Теобальд Леопольдыч привык выступать перед сознательной аудиторией, – сурово продолжала Антонина. – Поэтому от себя я добавлю: если хоть кто-нибудь посмеет вякнуть во время лекции…

В древнем Хохланде, впрочем, чувствовалась привычка к публичным выступлениям: он решительно отстранил Антонину, откашлялся в бороду и с места в карьер начал скрипучим стариковским голосом:

– Здравствуйте, друзья. Сегодня мы поговорим о школе. Но не просто о школе, а о той, в стенах которой все мы собрались, чтобы изучать высшее из искусств – богоравное искусство творения. Многие ли из вас задумывались, придя сюда два, три, четыре года назад, – когда, где и как возникла первая школа Чистого Творчества? И многие из вас, несомненно, будут удивлены, когда узнают: несмотря на многотысячелетнюю историю Чистого Творчества, первое официально зарегистрированное художественное училище, выпускающее мастеров иллюзии и реальности, появилось относительно недавно – около восьмидесяти лет назад. И случилось это в России, вернее, в РСФСР…

Но, прежде чем повести разговор о школе, давайте поговорим о том, что, собственно, это такое – Чистое Творчество…

Я раскрыла тетрадь и нарисовала на полях глаза. В глазах плескалась смертная тоска. Это были мои глаза.

Девчонки в школе ждут любви, только о ней и твердят с утра до вечера. Не быть влюбленной – странно, не престижно, глупо. Девчонки – вы просто играете в любовь. Ждешь сладкого томления и романтических мечтаний, а они оборачиваются такой мукой. Что вы знаете о страданиях?

Позавчера я поднималась на эскалаторе в метро «Черная речка», и вдруг меня чуть удар не хватил – навстречу мне, на другом эскалаторе, спускался он. Проехал мимо, не заметив меня, со скучной миной глядя себе под ноги… Я бы, наверно, смогла остановить взглядом эскалатор – но не осмелилась. И поехала наверх с пылающими щеками, с бешеным сердцебиением и с таким ощущением, что прежде спала, а только теперь проснулась.

– …Так что же такое Чистое Творчество? – продолжал между тем трендеть дед. – Можно приводить десятки определений, и все они будут верными. Ибо Чистое Творчество, искусство искусств, суть которого – божественное таинство творения, включает в себя все. С тех пор как человек осознал себя в этом мире, он был одержим мыслью сравняться со своим Творцом, уподобиться ему, а может быть – даже превзойти. Все земные науки и искусства служат этой цели, но только Чистое Творчество к ней отчасти приближается…

Рядом с глазами я написала заголовок «Чистое Творчество», украсила его виньетками и гирляндами, гирлянды пустили побеги, на побегах разрослись экзотические цветы, и вскоре заголовок уже занимал три четверти страницы. Пустословие Хохланда мне записывать не хотелось. Между тем дед, резво сбегав в угол сцены, принес белую пластиковую доску на треноге и фломастер.

– Ну а теперь, закончив с понятийным аппаратом, переходим к истории вопроса, – объявил он. – Корни чистого искусства уходят в глубокую древность. Отголоски его мы встречаем в трудах китайских мудрецов династий Сун и Тан – например, в трактате знаменитого мастера реальности, ученого и художника Се Хэ «Шесть канонов совершенства» впервые появляется понятие «оживление творения путем духовного резонанса». Подразумевается, что мастер должен вдохнуть в работу свою жизненную энергию ци-юнь – только тогда она становится живой…

Я срисовала с доски в тетрадь имя Се Хэ и тут же забыла, кто это такой. «Ну что, получила свою любовь, несчастная? – язвительно спрашиваю я себя. – Добилась, чего хотела? Вот и радуйся. Вернее, мучайся. Все мы мечтаем о такой любви, когда весь смысл жизни – в другом человеке. Но что делать, если этого человека рядом нет?

Хотела яркой жизни, необыкновенных ощущений? О да, я чувствую теперь жизнь – так ярко и остро, как будто с меня сорвали кожу и повесили в шкаф, а ключ отобрали. Неужели это и есть любовь – когда не можешь нормально существовать отдельно от любимого? Как же я так нелепо попалась?»

Со сцены донесся противный скрип маркера по доске. Теперь дед болтал о мастерах Средневековья. Это было уже самую чуточку интереснее.

– Для мастеров реальности тех лет – их еще называли алхимиками – главным было освобождение духа жизни, затерявшегося, уснувшего в материи. Лишь во вторую очередь они стремились получить от творчества некую выгоду. Но и здесь их цели оставались благородными. Под выгодой подразумевалось создание так называемого «философского камня». Так называлась универсальная субстанция, позволяющая улучшить любое несовершенство в мире реальности. Например, повлиять на несовершенное – больное или дряхлое – тело или на неблагородный «больной» металл. Так возникли байки о «живой воде», эликсире бессмертия или способности мастеров реальности превращать свинец в золото.

Мастера реальности Средневековья стремились к уединению и тщательно таили друг от друга свои секреты. Каждый работал в одиночестве в своей студии, ни с кем не разделяя ни победы, ни поражения. Считалось, что акт творения – личное дело каждого, и настоящий мастер должен найти свой путь. Поэтому никаких школ реальности в средние века не было – знания передавались в лучшем случае от учителя к ученику. Некоторые мастера оставили нам записки и дневники, которые позднее, в эпоху Просвещения, были собраны и переработаны теоретиками Чистого Творчества. Так появились знаменитые классические труды по алхимии – как вы понимаете, в наши дни совершенно бесполезные с практической точки зрения, однако содержащие массу интереснейших намеков и загадок. Среди важнейших имен перечислим… – Дед снова принялся скрести фломастером по доске. – Яков Беме, Альберт Великий, Теофраст…

А может, забыть его, этого Сашу? Что на нем, свет клином сошелся?

«Я больше не люблю его, – принялась внушать я себе. – С чего я вообще решила, что влюбилась? Мало ли кто мне нравился? Есть на свете парни и покрасивее Саши, и уж вряд ли найдешь еще хоть одного с настолько мерзким характером. Да не такой уж он и красивый. Эти глаза с желтизной… холодный, самоуверенный, наглый взгляд человека, убежденного в том, что он лучше всех… эта мерзкая манера цедить слова…»

Но чем дольше я убеждала себя, тем ярче представляла Сашу, и желание увидеть его воочию становилось уже просто нестерпимым.

Я подняла голову и рассеянно оглянулась. Народ что-то сосредоточенно переписывал с доски. Дед заливался соловьем, увлеченный собственной лекцией.

– В семнадцатом веке наметились первые признаки кризиса Чистого Творчества. Внешне все выглядело великолепно. Студии плодились и множились, имена знаменитых мастеров реальности гремели по всей Европе и Азии, их опекали короли и церковь… И, как водится, миг наивысшего расцвета оказался началом конца. Теоретические проблемы творчества были сформулированы; практические наработки предыдущих веков записаны и упорядочены. То было время толкователей, библиографов, систематизаторов. Покинув таинственное уединение студий, мастера реальности все как один подались в писатели. Они создавали философские трактаты, стремясь как можно полнее запечатлеть на бумаге достижения прошедших веков – словно предчувствуя, что время Чистого Творчества в его прежнем виде идет к концу.

В восемнадцатом веке был сформулирован и официально закреплен главный принцип обучения Чистому Творчеству: obscurum per obscurius – «к темному через еще более темное». Это решение оказалось роковым. Искусство искусств остановилось в развитии; все меньше находилось желающих вступать на трудный путь мастера реальности; и в итоге мастера отрезали себя от той самой реальности, с которой работали.

Теобальд сделал паузу. Учащиеся внимательно слушали. Я, устав печалиться, слегка приободрилась, и мысли потекли в более конструктивное русло. Вот бы мне, как будто нечаянно, увидеться с Сашей…

– Реальность жестоко их наказала. Она сама отвернулась от адептов Чистого Творчества. Это произошло внезапно, и почти никто из мастеров не заметил перехода. Как будто перестали работать некие законы природы. В публицистике пишут о закате, упадке, несоответствии требованиям современности, но истинная причина была в другом. Лично у меня при чтении опусов того времени возникает ощущение, что мастера внезапно ослепли и в растерянности и нарастающем ужасе мечутся в поисках заветной цели. Доверие к Чистому Творчеству было подорвано, авторитет его непоправимо упал. Мастеров стали сначала за глаза, а потом и в лицо называть шарлатанами – и они были шарлатанами, зачастую сами этого не сознавая. К концу девятнадцатого века Чистое Творчество практически прекратило свое существование. Им занимались только немногочисленные жулики, мечтатели и сумасшедшие…

Так как же мне увидеть Сашу? Где его можно встретить, чтобы это выглядело естественно? Крайне не хочется, чтобы у него возникло ощущение, будто я за ним бегаю (как оно на самом деле и есть). Дожидаться, пока родители снова соберутся к Хольгерам в гости? Так это можно всю зиму прождать. Болтаться по улицам вокруг его дома? Бессмысленно. Заявиться к нему в школу, якобы по делу? Нет, ни за что! Шито белыми нитками. Чем он еще занимается? Карате? Хм. Одна девчонка из нашей парадной записалась на карате и радостно прозанималась там ровно три недели, пока ей не сломали палец. Впрочем, стоит обдумать. Пальцы обычно ломают другим, а не тебе. Художка? Это был бы самый реальный вариант, только Саша ее, говорят, бросил. Хотя…

Мне вспомнилась наша с Эзергилью вылазка на улицу Авиаконструкторов. Училище, куда мы отвозили цилиня. Мастерская реальности. Два парня курят у крыльца и разговаривают о странных вещах. И один из них – вылитый Саша. А вдруг это он и был?

Я ухватилась за эту ниточку обеими руками. Почему бы и нет? Внешность, голос, манера говорить – все ведь совпадало. Однако я была твердо и абсолютно безосновательно уверена, что это не он. И тот, второй парнишка, рисующий огненный знак в воздухе… Интересная мысль… а не отвели ли мне глаза? Я не знала, был ли Саша обычным учеником, иллюзионистом, реалистом или там учили чему-нибудь еще – о таких вещах вне школы говорить не принято. Для непосвященных и наша художка – самое обычное образовательное учреждение. Итак, если это был Саша, и если он был, допустим, иллюзионистом… и мне отвел глаза второй парень… значит, у меня есть отличный повод искать с ним встречи. Не имеющий никакого отношения к моим несчастным чувствам. Шпионаж – сама по себе серьезная причина для очередного визита. Эзергиль со мной уж точно не пойдет – значит, придется одной…

Оставалось найти предлог.

Дед между тем рассказывал довольно любопытные вещи. Я, слегка успокоившись и приняв решение, стала слушать.

– В начале двадцатого века всем стало ясно: Чистое Творчество погибло. Но одно поразительное событие, случившееся в Советской России, вернуло миру Чистое Творчество в новом качестве. Итак, точка отсчета, известная в наших анналах как момент Пробуждения, – тысяча девятьсот двадцать седьмой год. Москва. Мастерские Веры Мухиной. Здесь произошло, на мой взгляд, величайшее событие минувшего века – Чистое Творчество вернулось к человечеству не в виде науки, а в виде Дара.

Впервые этот Дар открылся в молодом человеке, художнике-соцреалисте по имени Матвей Корин. Поистине удивительно, почему судьба выбрала для возвращения Чистого Творчества в мир не утонченного, высокообразованного эстета и мистика, одного из тех последних мастеров, кто свято в тайне хранил остатки знаний великой эпохи и, не щадя себя, проводил дни и ночи в поиске истины, а простого парня Матвея Корина – необразованного, наивного, вышедшего из народа художника-самоучку.

Мое мнение однозначно: разумеется, это было не случайно. Достаточно взглянуть на сохранившиеся картины Корина, такие как «Проводы агитатора» или «Первый советский трактор в лунную ночь», в которых не скованное образованием пламенное воображение художника гармонично сосуществует с его здоровой крестьянской психикой. По самой своей натуре Корин был экспериментатором – бесстрашным, с железными нервами. Именно поэтому тридцатого марта тысяча девятьсот двадцать седьмого года, когда изваянная Кориным небольшая скульптура «Птица Стальное Крыло» неожиданно вспорхнула с верстака и вылетела в окно, художник не повредился в рассудке и не кинулся ни в церковь, ни в ЧК. Сурово нахмурясь, он проводил птицу взглядом и произнес историческую фразу: «Нехорошо полетела. Низко и медленно. В другой раз надо крылья сделать поширше».

Карьера Корина была яркой, но недолгой и со страшным концом. Через месяц после открытия дара Корин по госзаказу работал над сюрреалистическим полотном к юбилею революции «Башня Света в лучах солнца народовластия». Однажды вечером Корин пропал. А на следующий день его коллеги увидели, что на полотне появился новый персонаж – сам Матвей Корин. Он висел, цепляясь за выступ многокилометровой Башни Света, и с ужасом и отчаянием глядел на багровое море флагов далеко внизу. Коллеги, не посвященные в тайну Корина, сочли автопортрет художника дурацкой шуткой и соскребли его с полотна. Если бы они просто закрасили его, дело еще можно было бы поправить, но – увы!

По залу прокатился приглушенный глумливый смех. Аудитория явно не прониклась трагизмом истории.

– Итак, по нелепой случайности Корин трагически погиб, – продолжал дедок. – Но вскоре в училище обнаружилось еще несколько Одаренных, потом еще и еще… Когда этот феномен стало невозможно игнорировать, он попал в сферу интересов государства. С тех пор, вплоть до сегодняшнего дня, вся система обучения и дальнейшего использования мастеров осуществлялась исключительно под эгидой соответствующих государственных структур. В тысяча девятьсот двадцать девятом году была официально учреждена Академия художеств, где будущие мастера могли совершенствовать и оттачивать свой дар. Позднее в крупных городах РСФСР были открыты филиалы Академии, а потом появилась и всероссийская сеть детско-юношеских училищ. Параллельно шли исследования феномена Чистого Творчества и эксперименты по применению его в практических целях. Например, довольно скоро выяснилось, что людей с задатками мастеров Чистого Творчества немало, но для развития этих задатков нужны либо специальная среда и годы упорного труда, либо исключительно удачные обстоятельства. В тридцатых годах определились два главных направления в развитии Дара, появилось новое ответвление – мастера иллюзии. Впрочем, насколько мне известно, это не единственно возможные варианты. Эксперименты ведутся уже много лет…