Текст книги "Воспоминания"

Автор книги: Анна Лабзина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Лабзина Анна Евдокимовна

Описание жизни одной благородной женщины

Опишу всю жизнь, сколько могу вспомнить. Я осталась от отца моего пяти лет, следовательно, почти и не помню его. Имела я двух братьев еще меньше меня: меньшого я страшно любила, а большого не так – по его жесткому характеру. Мать моя, оставшись от отца моего на тридцать втором году и любя его страстно, была в отчаянии, потерявши его. И сколько она роптала на Бога в своей горести – это она сама сказывала, – и наконец до того отчаяние ее довело, что ей стало мечтать, и отец мой ей стал являться и сказал ей, чтоб она ни под каким видом из деревни не выезжала и никого к себе не пускала, даже и детей, а иначе он к ней ходить перестанет. Она все ему обещала и лежала в комнате с закрытыми окошками и все разговаривала с ним и была в удовольствии, забыла совсем о нас и не думала, есть ли у нее дети. И мы тогда были у тетки на руках, которая за нами смотрела; и долго не примечали ужасного состояния матери моей и считали, что она в бреду. Наконец стала примечать моя няня и подозревать, что она никого к себе не впускает и просит всех, чтоб ее оставили одну, «а что мне будет надо, то я позову». Наконец она стала прислушиваться у дверей и услышала разговор, даже имя отца моего услышала, как мать моя его кликала и садила подле себя и говорила: «Ты меня никогда не оставишь? Я для тебя все оставила, даже и детей», но его ответу не было слышно. Узнавши, моя няня в ужасе пришла к тетке моей и рассказала. Она, не поверя ей, сама пошла и уверилась в правде. Не знали, как начать. Сколько ее ни уговаривали, чтоб она позволила кому-нибудь с собой быть, но не могли сделать. Наконец явно сама стала говорить и сказывать, что она не одна: «Я с мужем». Ей стали говорить, что этому быть нельзя, – мертвые не ходят, и сим самым ее привели в бешенство. Родных не было никого, все были в отдаленности. И продолжалось сие около трех лет; все люди за нее молились; нас заставляли, но мы не знали, за кого молились, потому что ее не видали. Она нас возненавидела и имени нашего слышать не могла, только и говорила: «Они больше всех мне мешают». Наконец, к счастию нашему и ее, возвратился из Петербурга дядя и тотчас приехал в деревню и увидел мать мою в сем страшном положении, стал ее звать, велел открыть окна и не хотел ее оставить. Она, видя все сие, в такое пришла бешенство и силу, что, бросясь на дядю и браня его, хотела царапать и кусать, но дядя велел приготовить лошадей и людей, сказал ей, что он непременно ее увезет. И она пробовала его умолять, чтоб он не разлучал ее с другом. Однако дядя мой, взявши ее на руки, вынес и положил в коляску, сам сел на облучок, на другую сторону посадил людей. Она так кричала, что страшно было слышать. Привезши в город – прямо к себе в дом; тут шесть недель не отлучались от нее дядя и тетка и протопоп; говорить с ней было нельзя: она не слушала и не отвечала, то беспрестанно читали Евангелие и между собой разговаривали. Четыре недели она ничего не говорила и глазами не смотрела, но вдруг в одну ночь вскочила и начала молиться и просить протопопа, чтоб он ее поскорей причастил, что и исполнили с радостью. После сего она стала плакать и просить, чтоб нас привезли и дали бы видеть. Это так обрадовало всех ее окружающих, что тотчас послали за нами. Между тем она рассказывала, что ей во сне привиделся старичок и стал ей выговаривать, какое она страшное делает преступление против Бога и как она могла думать, чтоб муж ее к ней ходил. «Ежели бы ты знала, с каким ты духом беседовала, то ты бы сама себя ужаснулась. Я тебе его покажу, – и я увидела страшное чудовище. – Вот твой собеседник, для которого ты забыла Бога и первый твой долг – детей». Она упала ему в ноги и закричала: «Помоги мне, грешной, и исходатайствуй прошение моему преступлению. Я обещаюсь с сей минуты служить Господу моему, стану нищих, больных, страждущих утешать и им помогать». Он отвечал: «Смотри же, – исполни, и тем загладишь свое преступление. Сейчас проси доброго пастыря, чтоб он тебя приобщил святых тайн. Помнишь ли ты, сколько времени ты себя лишала сего драгоценного дара? Знай, что еще были такие добрые дела твои, которые вспомянулись пред престолом Отца Небесного, и молитвы ближних твоих и невинных, оставленных сирот твоих взошли к престолу Его, и ты еще возвращаешься для покаяния и для услуг несчастных». И наконец она увидела в сем старце своего отца, закричала и проснулась. Нас привезли, и мы тут увидели нежную мать, которая нас слезами обливала и подвела нас к дяде и сказала: «Вот ваш отец и благодетель: он вам мать возвращает, и вы теперь не сироты». И так переехала она в свой дом и не нашла в нем никакого беспорядку, потому что люди те, на которых возложена была какая должность. точно исполняли так же, как бы и при ней. В деревне тоже, по доброму и усердному смотрению приказчика, мать моя нашла столько всякого запасу, скота и птиц, чего никак не ожидала. Итак, распорядя дела свои в городе, поехала с нами в деревню, и тут началось наше воспитание. Мне уж было семь лет и грамоте уж была выучена, и сама мать моя учила писать и начала образовать сердце мое, сколько словами, а вдвое примерами. Она посвятила себя для соделания счастливыми своих крестьян, которые ее боготворили. У нас в деревне, когда бывали больные, то мать моя, не требуя лекарской помощи, все болезни лечила сама, и Бог ей помогал. У отчаянных больных просиживала по целым дням, где и я с ней бывала и служила по ее приказанию больным, сколько могла полетам моим; на ночь отправляла мою няню, которая с охотою делала все то, что ей приказывали. У умирающих всегда бывала и я с ней, и все это время страдания умирающего она, стоя на коленях перед распятием, с рыданием молилась, и ежели умирающий в памяти, то подкрепляла его и утешала надеждой на Спасителя нашего, – и так больной делался покоен, что не с таким ужасом ожидал конца своего. Часто в таких случаях заставляла меня читать о страданиях Христа Спасителя, что больных чрезвычайно услаждало. И куда она приходила – везде приносила с собой мир и благословение Божие. И как соседи узнали, что мать моя лечит, то приваживали к ней больных, и она никак не отказывала и с радостию принимала всех к себе, и очень редко случалось, чтоб умирали. Между тем меня учила разным рукодельям и тело мое укрепляла суровой пищей и держала на воздухе, не глядя ни на какую погоду; шубы зимой у меня не было; на ногах, кроме нижних чулок и башмаков, ничего не имела; в самые жестокие морозы посылывала гулять пешком, а тепло мое все было в байковом капоте. Ежели от снегу промокнут ноги, то не приказывала снимать и переменять чулки: на ногах и высохнут. Летом будили меня тогда, когда чуть начинает показываться солнце, и водили купать на реку. Пришедши домой, давали мне завтрак, состоящий из горячего молока и черного хлеба; чаю мы не знали. После этого я должна была читать Священное Писание, а потом приниматься за работу. После купанья тотчас начиналась молитва, оборотясь к востоку и ставши на колени; и няня со мной, – и прочитаю утренние молитвы; и как сладостно было тогда молиться с невинным сердцем! И я тогда больше Создателя моего любила, хотя и меньше знала просвещения; но мне было всегда твержено, что Бог везде присутствует и Он видит, знает и слышит, и никакое тайное дело сделанное не останется, чтоб не было обнаружено; то я очень боялась сделать что-либо дурное. Да и присмотр моей благодетельной и доброй няни много меня удерживал от шалостей. Мать моя давала нам довольно времени для игры летом и приучала нас к беганью; и я в десять лет была так сильна и проворна, что нонче и в пятнадцать лет не вижу, чтоб была такая крепость и в мальчике. Только резвость моя много огорчала мою почтенную мать. У меня любимое занятие было беганье и лазить по деревьям, и как бы высоко дерево ни было, – то непременно влезу. А как меня за это наказывали, то я уходила тихонько в лес и там делала свое удовольствие; и братьев с собой уведу и их учу также лазить; и учительнице много за это доставалось! Пища моя была: щи, каша и иногда кусок солонины, а летом – зелень и молочное. В пост, особливо в Великий, и рыбы не было. И самая грубая была для нас пища, а вместо чая поутру – горячее сусло, или сбитень. Говаривали многие моей матери, для чего она меня так грубо воспитывает, то она всегда отвечала: «Я не знаю, в каком она положении будет; может быть, и в бедном, или выйдет замуж за такого, с которым должна будет по дорогам ездить: то не наскучит мужу и не будет знать, что такое прихоть, а всем будет довольна и все вытерпит: и холод, и грязь, и простуды не будет знать. А ежели будет богата, то легко привыкнет к хорошему». Она как будто предвидела мою участь, что мне надо будет все это испытать! Важивала меня верст по двадцати в крестьянской телеге и заставляла и верхом ездить, и на поле пешком ходить – тоже верст десять. И пришедши, где жнут, – захочется есть, то прикажет дать крестьянского черствого хлеба и воды, и я с таким вкусом наемся, как будто за хорошим столом. Она и сама мне покажет пример: со мной кушает, и назад пойдем пешком.

Бывали у нас в деревне праздники для крестьян: столы посреди двора, и она сама их потчевала и нас заставляла им подносить пиво и вина; и когда пойдут по домам, то я их провожаю за ворота и желаю им доброй ночи, а они меня благословляют. Часто очень сама мать моя ходила со мной на купанье, и смотрела с благоговением на восход солнца, и изображала мне величество Божие, сколько можно было по тогдашним моим понятиям. Даже учила меня плавать в глубине реки и не хотела, чтоб я чего-нибудь боялась, – и я одиннадцати лет могла переплывать большую и глубокую реку безо всякой помощи; плавала по озерам в лодке и сама веслом управляла; в саду работала и гряды сама делывала, полола, садила, поливала. И мать моя со мной разделяла труды мои, облегчала тягости те, которые были не по силам моим; она ничего того меня не заставляла делать, чего сама не делала.

Зимой мы езжали в город. Там была другая наука: всякую неделю езжала или хаживала в тюрьмы, и я с ней относила деньги, рубашки, чулки, колпаки, халаты, нашими руками с ней сработаны. Ежели находила больных, то лечила, принашивала чай, сама их поила, а более меня заставляла. Раны мы с ней вместе промывали и обвязывали пластырями. И как скоро мы показывались в тюрьму, то все кричали и протягивали руки к нам, а особливо больные. Пища в тюрьмы всякий день от нас шла, а больным – особо легкая пища. Всякую неделю нищих кормили дома, и она сама с нами им служила у стола; и как расходятся, то оделяла всех деньгами, рубашками, чулками, башмаками, или – лучше сказать – кто в чем нужду имел. И ни один бедный не остался без ее помощи. У нас был человек, на которого возложена была должность отыскивать бедных и страждущих, который верно исполнял свою должность. Мать моя часто была больна, то в это время бедных и тюрьмы посещала я с нянькой и отправляла должность её и в лечении по предписанию её. Когда умирали в тюрьмах, то наши люди посыланы были тело обмывать и похороны были от нас. К трудным больным в тюрьму ездила с тем пастырем, который ее спас; и делали долг христианский. Она часто с пастырем просиживала в тюрьме до глубокой ночи, – и читали, и разговаривали с больными; и часто случалось, что несчастные исповедовали при всех грехи свои и успокоивали совесть свою, и тогда-то у ней радость сияла на лице ее, и она меня обнимала и говорила: «Ежели ты будешь в состоянии делать добро для бедных и несчастных, то ты исполнишь закон Христов, и мир в сердце твоем обитать будет, и Божие благословение сойдет на главу твою, и умножится и богатство твое, и ты будешь счастлива. А ежели ты будешь в бедности, что и нечего тебе дать будет, то и отказывай с любовию, чтоб и отказ твой не огорчил несчастного; и за отказ будут тебя благословлять; но и в бедности твоей ты можешь делать добро – посещать больных, утешать страждущих и огорченных; и помни всегда, что они есть ближние твои и братья и ты за них будешь награждена от Царя Небесного. Помни и не забывай, мой друг, наставления матери твоей».

Случается там часто, что на канате приводят несчастных, в железах на руках и на ногах, – то матери моей всегда дадут знать из тюрьмы, что пришли несчастные, и она тотчас идет, нас с собой, несет для них все нужное и обшивает холстом железа, которые им перетирают ноги и руки до костей. А ежели увидит, что очень в дурном положении несчастные и слабы, то просит начальников на поруки к себе и залечивает раны. Начальники ей никогда не отказывали, потому что все ее любили и почитали. И сколько бедных домов у ней было на содержании, сколько бедных сирот выдавала замуж! Словом сказать – она всю свою жизнь посвятила на дела христианские. Братьев отдала в ученье к одному своему искреннему приятелю; но большого брата упрямый ндрав ее очень огорчал, и она его жестоко наказывала. И он был девяти лет, как приехал в город один наш благодетель, генерал Ирман, который ехал главным начальником в Барнаул. Он, любя мою мать много, уговорил ее отдать ему брата моего, и она тотчас согласилась и вверила ему, как другу, и не ошиблась: ему они заменяли отца и мать и любили его, как сына, и сделали его человеком; но ндрав его все оставался жесток, хотя и меньше против прежнего. А меньшой был самого кроткого и тихого ндраву и был всеми любим, особливо мной. Мне казалось, что у меня с ним одна душа и одно сердце. Когда он был чем недоволен или урок свой не выучит и тем огорчит мать мою и учителя, то я такое мучение чувствовала в сердце моем, что и сама за себя, кажется, столько не страдала. Вся моя радость была в его радости, и он мне тем же платил; он смотрел мне в глаза и узнавал, чего я хотела. Я же о себе скажу, что моей собственной воли нимало не было: даже желания мои были только те, которые угодны были моей милой и почтенной матери. Я не помню, чтоб я когда не исполнила ее приказания с радостью. За то я была ею любима, хотя она и не показывала часто больших ласк; но уж за то сколько я ценила ее ласки, когда она меня ласкала за сделанное какое-нибудь доброе дело: у меня от радости слезы текли, и я целовала руки моей матери и обнимала колени ее, а она благословляла и говорила: «Будь, мое дитя, всегда такова».

Я не меньше и почтенную мою няню любила, так как я с ней чаще бывала: потому, что управление деревней зависело от одной моей матери, то и занятия ее требовали много времени и отнимали часто ее у меня; но ее заменяла нянька. Своими добрыми примерами и неусыпным смотрением не только что замечала мои дневные действия, даже и сон мой, как я сплю; и на другой день спрашивала меня: «Почему вы сегодня спали беспокойно? Видно, вчерась душа ваша не в порядке была, или вы не исполнили из должностей ваших чего-нибудь? Подумайте, моя милая, и скажите мне; то вместе помолимся и попросим Отца Небесного, чтоб Он спас ото всего того, чтоб могло довести к пагубе!» И я тотчас ей со слезами во всем признавалась и просила ее скорее за меня вместе со мной молиться и просить Создателя нашего о прощении меня. По окончании молитвы я обнимала ее и говорила, что мне очень теперь весело и легко, а она мне давала наставления остерегаться от всего того, что может совесть мою тягчить, и показывала многие примеры несчастные, которые много на меня действовали. И она умела из меня сделать то, что не было ни одной мысли, которая б не была ей открыта. На многое она давала мне решения, а с некоторыми мыслями отсылала, чтоб я сказала матери моей; и для меня не было тяжело и сие сделать. Сия неоцененная моя благодетельница и своих имела детей, но она не оставляла возложенного на нее долгу воспитывать меня. У детей её были даны женщины, которые смотрели за ними, и сама моя мать за ними присматривала и держала их возле своей комнаты.

Хаживала я с ней в рощи с работой, и она у меня часто спрашивала: «Удивляетесь ж премудрости Божией и с почтением ли смотрите на все Его творение? Видите, как он любит человека, что все сие сотворено для него: и в пищу, и для удовольствия. Да и сам человек сотворен по образу его и по подобию; то можно ли же нам жить так, чтоб не стараться во всем Ему быть подобными? И можно ли Его не любить более всего и не благодарить за все те милости, которые Он нам оказывает? А особливо тебе надо благодарить за Его неизреченные к тебе милости, что Он тебе дал такую мать, которая тебя любит и добрыми примерами и наставлениями хочет сделать тебя счастливой. Только повинуйся ей и исполняй ее волю, а я – ее помощница в твоем воспитании и хочу тебе всякого добра. И сколько сил моих есть – с помощью Божию даю тебе наставления, сколько разумею. И слава Богу, что ты меня слушаешь и любишь, а это одна моя награда, которую я от вас ожидаю. Нет блага для меня более, как видеть вас подобной вашей матушке. Ты не помнишь родителя своего, и он был редкий в добродетелях и, умирая, говорил: «Воспитание моих детей чтоб было то, чтоб они познавали Бога и научались с самого младенчества любить Его всем сердцем, мать свою чтоб любили и почитали, к старшим чтоб они имели почтение и уважение, не только к равным – и к рабам добрым. Приучайте их любить бедных и несчастных, к роскоши их не приучайте, а более – к нужде», – и, повернувшись ко мне, сказал. – Друг мой, Константиновна, обещай мне при конце жизни моей, что ты будешь все это выполнять и дай мне спокойно умереть; дочь моя вверена тебе с самого ее рождения, то, конечно, ты ее не оставишь и заплатишь нам за любовь нашу к тебе». Я упала к нему на колени и целовала руки его, уж половину охладевшие, и поклялась, что все сие исполню. А матери вашей тут не было: она уж лежала в другой комнате. Он силился привстать и чтоб меня обнять, и сказал: «Благодарю тебя, мой друг, что ты успокоила последние мои минуты. Еще тебя прошу о дочери моей: ей предстоят великие трудности в жизни ее; молись за нее. Жену побереги; я в вас во всех уверен, что вы успокоите ее. Теперь выйдите и дайте мне поуспокоиться; принесите детей, чтоб я их благословил». Я пошла и, погодя немного, привела вас, и он благословил, и, испрашивая от Отца Небесного на вас благословения, сказал: «Господи мой! Ежели они будут жить в добродетелях, то не оставь их своей помощию. Но ежели не будут хороши, – то возьми их в то время, когда они еще невинны». И, окончивши сие, сказал: «Я все исполнил; теперь самому надо приготовиться в путь; оставьте меня». И так мы с рыданием вышли. И он после этого жил сутки и уж больше ни о чем не думал, как о приготовлении себя, и до последней минуты жизни своей был в совершенной памяти, и на лице его было спокойствие: ни страху, ни ужасу не было в нем видно. И последнее его слово было: «Повергаюсь в Твое неизреченное милосердие, Спаситель мой прими дух мой и помилуй меня, и подкрепи оставшихся моих и дай им силы, по потере моей, чтоб они не скорбели и не прогневляли Тебя!» – перекрестился и что-то еще говорил, но так тихо, что мы не слыхали, – и скончался. Потеря сия для нас для всех была велика: он был нам отец и друг, и с ним, казалось, умерли все наши надежды и радости».

Кончивши сие, она горько заплакала и прижала меня к себе и сказала: «Будь, мое дитя, так добродетельна, как родители твои, и поддержи труды мои, чтобы я могла тебя представить и сама с тобой предстать пред Отца Небесного без трепета и с радостью сказать: «Вот мне вверенный залог родителям ее». – Когда она учила меня вышивать, то говорила: «Учись, матушка, может быть, труды твои будут в жизни твоей нужны. Ежели угодно будет Богу тебя испытать бедностью, то ты, зная разные рукоделия, не будешь терпеть нужды и будешь доставать хлеб честным образом и еще будешь веселиться. Ежели сердце твое будет невинно и совесть будет ничем не отягчена, то и труды будут казаться легки и за все будешь благодарить Господа твоего».

И так протекала моя счастливая жизнь до тринадцати лет, и я всеми родными была чрезвычайно любима. Я в тринадцать лет была, – и никто не верил, а все говорили, что мне уж шестнадцать лет.

Мать моя жила чрезвычайно спокойно. Одно было ее встревожило: татары против ее восстали и хотели землю отнять, будто ей не принадлежащую. Жил возле нас в пяти верстах один помещик Клеопин, который приехавши и сказал матери моей, чтоб она поспешила в город уехать. Она сказала: «Что мне от Бога определено, от того не уйду никуда; имение мое и земля по всем правам мне принадлежит и детям, и меня не обидят и татары, когда Бог – мой защитник: я давно ему предалась». И так он не мог ее уговорить ехать, и она осталась в деревне. Между тем стала приготовляться к принятию гостей, хотя и неприятных: велела варить пива как можно больше; вино у нас было свое, наливки разных родов. Итак, недели через две, точно, приехали башкирцев человек двести, все верхами, и старшина их с пятьюдесятью человеками въехали прямо на двор. Мать моя призвала в помощь Бога, взяла нас за руки и вышла их встретить на крыльцо; приветствовала их как наивозможно ласково. Это было летом, то они в комнаты идти не хотели, то мать моя и усадила всех на ковры во дворе и приказала выкатить бочки с пивом, вином и наливками и приказала готовить обед. Между тем стала с старшиною говорить, за что они ее, вдову, хотят обидеть с малыми детьми. «У меня нет другого защитника, кроме Бога, которого и вы знаете; Он один наш отец. Он как меня сотворил, так и вас, то не страшитесь ли вы Его правосудия? Куды ж вы меня сгоните с земли? Я у вас же буду жить и посвящу вам же себя на услуги. Есть и между вами любящие Бога, и я везде буду спокойно жить. Меня не могут устрашить человеки, мне равные, я всех считаю ближними моими». И взяла нас за руки и сказала: «Судьба сих сирот у вас в руках: хотите их сделать несчастными или счастливыми?» Они начали между собой говорить, чего мать моя не разумела. Между тем обед приготовили; мать моя начала сама их потчевать и сказала: «Я вас потчеваю, как друзей моих и ближних соседей; покушайте хлеба-соли вдовы, которая всегда готова быть вам другом». И при конце обеда старшина и со всеми подчиненными встали и подошли к матери моей и со слезами сказали: «Будь спокойна, наша добрая соседка и друг мы теперь не враги твои, а защитники; вся наша волость к твоим услугам, требуй от нас за причиненный тебе страх и беспокойство что хочешь». Мать моя подошла к старшине, обняла его, заплакала и сказала: «Мне ничего не надо, кроме дружбы вашей и ваших добрых сердец». Они все в голос закричали и открыли свои груди: «Вот они здесь!» И так, пировавши целый день, уехали уж ночью. И с тех пор мать моя жила с ними в добром согласии, и они со своей стороны делали всевозможные ей ласки. Всякий праздник приезжали к ней в гости, привозили к ней гостинцы и ее к себе звали, особливо на свадьбы. И мать моя никогда не отказывала им.

Еще в то же лето был случай. Приходит вечером приказчик и сказывает, что пришел в деревню какой-то человек и просится ночевать и что-то ему он показался подозрителен. А в самое это время кругом нас ходили славные два атамана с партиями и грабили деревни и сжигали. Последнюю выжгли деревню от нас в двенадцати верстах. Но мать моя ничего не страшилась и была очень спокойна. По рапорте приказчика, она приказала мужика позвать к себе, и он пришел. Мать моя спросила: «Откуда ты, мой друг, и куда идешь?» Он отвечал, что «в город, с Демидова заводу, а теперь-де идти поздно, то я и прошу позволить у вас ночевать». Мать моя сказала: «Ночуй, мой друг, у меня: избы крестьянские все пусты, хозяева на работе, то прохожего человека не накормят так, как должно, – и, призвавши мою няню, сказала: – Вот тебе, Константиновна, гость: накорми его и напой, чем Бог послал, и постель ему дай; да пьешь ли ты водку, мой друг?» И он сказал: «Пью». И мать моя встала и поднесла ему водки. И так он отправился с няней в ее комнату. Накормили его и постель постлали, и няня ему предложила ложиться спать. Он сказал: «Я на час схожу и скоро приду». Как он ушел, няня пришла и говорит: «Матушка, полно, добрый ли человек, которого пустили ночевать? Он куды-то ушел». Мать моя сказала: «Мне и самой он подозрителен, да что ж делать? Ежели бы я его не пустила, то могло бы быть хуже. Молись, мой друг Он нас защитит; когда Он спас от двухсот человек, то от одного верно спасет». Между тем гость наш пришел и лег спать, а мать моя по ночам мало очень спала, однако легла, чтоб нам не дать знать о своем подозрении. Поутру рано приходит мужик благодарить за хлеб за соль и за покой и просит, чтоб при случае его не оставить. Мать моя отвечала: «Да управит Господь путь твой, а я никогда не отрекусь служить, чем могу». И так он отправился. И на дорогу ему дали, что ему было нужно.

Зимой мы приехали в город и услышали, что атаманы оба пойманы, и так как мать моя хаживала в тюрьмы, то по приезде из деревни тотчас пошла навестить друзей своих – так она их называла, – и за нами понесли нужное для несчастных. Входим в тюрьму и видим человека, который кланяется и благодарит за хлеб за соль; мать моя узнает в нем того, который у нас ночевал, и с удивлением спрашивает, каким манером он сюда попал. Он отвечает: «По делам моим: я атаман; а что я к тебе зашел, то я тебя спасал, – боялся, чтоб другая партия к тебе не пришла и чтоб ты не была разорена: без тебя не будет утешителя несчастным; и я выходил в то время на дорогу, которою, я знал, что партия другого товарища будет проходить, – и не ошибся. Я их отправил в другое место, чтоб тебя только сохранить. Да и впредь не бойся, добрая питательница бедных: пока жива – тебя будут и самые разбойники и злодеи щадить и хранить». Мать моя, пришедши домой, принесла Богу благодарение за Его к ней милосердие и сказала мне: «Не забывай, мой друг, сего случая никогда и знай, что сделанное добро наградится не только что в будущей жизни, но еще и в здешней. Будь, моя дочь, добродетельна и люби делать добро; избегай всех пороков, береги свое сердце от непозволенной любви. А когда тебя Бог благословит супружеством, то чти своего супруга, как главу, повинуйся ему, люби его всем сердцем, хотя б он и дурен был против тебя. И знай, что он тебе дан будет от Господа: добрый – для соделания тебя счастливой, а дурной – для испытания терпения твоего. Ежели ты все снесешь с кротостью, то ты покоряться будешь воле Божией, а не человеческой; и не осмеливайся никогда делать упреки мужу твоему: из этого может выйти раздор между вами. На всякого злодея кротость может подействовать больше, нежели строптивость».

И мать моя начала чувствовать разные болезни и частые припадки, так что, видимо, приближалась ко гробу. И наконец уж и ходить с нуждою могла, что меня чрезвычайно страшило, – и потеря сия для меня была ужасна. В самое это время приезжает Александр Матвеевич, и так как он воспитан был у моего отца, то за долг счел к первой моей матери приехать в первый день своего приезда. И мать моя очень была ему рада, увидя его, через шестнадцать лет. И он просил познакомить его и с нами, и я с маленьким братом была позвана и представлены были. И я, увидя его, очень оробела, и так, что ноги подо мной дрожали. И я очень была довольна, что мне позволено было идти к себе в комнату. Он, посидя немного, ушел, испрося позволение бывать чаще. Его же почтенная мать была совершенный друг моей матери, и ей всегда хотелось меня иметь за сыном. Он, пришедши домой, сказал своей матери, что он бы был счастлив, ежели бы меня за него отдали. Она, услыша сие, чрезвычайно обрадовалась и сказала, что она ничего так не хочет, как иметь меня дочерью. Между тем он дал препоручение своей племяннице-девушке, чтоб она у меня спросила, с удовольствием ли я бы пошла за него и не противен ли он мне. Она приехала к нам на третий день его приезду и, выбравши время, когда мы остались одни, мне начала об этом говорить и его хвалить. Я ей отвечала, что я удивляюсь, как она взялась за сие посольство, бывши сама девушка молодая. «И как вы могли думать, чтоб я вам отвечала без ведома моей матери, без которой я ничего в мире не предприму. А ежели бы у меня и отнял Господь ее, то у меня еще останется друг – моя няня, то я и без нее бы не могла ничего сделать. Или вы хотели воспользоваться моей молодостью и неопытностью? То вы знайте, что мне даны правила, как мне поступать, и я от них никогда не отступлю. А что вы его достоинства превозносите, – я не знаю, можно ли человека узнать в три дни. Стало, вам только так угодно говорить и меня так, как ребенка, обманывать. Впрочем, скажу вам, что еще и леты мои таковы, что об этом мне и думать нельзя. А более всего, что мать моя лежит больна, – и это скорбь сердца моего. И в совершенные леты не позволила бы думать о замужестве. И так, прошу вас покорно мне ничего не говорить, а теперешний наш разговор будет известен моей няне: матери моей потому не скажу, что это ее потревожит и увеличит болезнь ее». Наконец она меня стала упрашивать, чтоб я никому не говорила, но я твердо ей сказала, что я не привыкла ничего таить от тех, которые меня воспитали. Итак она уехала от меня. Я, после ее, сказала весь разговор моей няне, которая, меня обнявши, сказала. «Будь всегда, моя милая, так искренна и не скрывай в сердце твоем ничего. А когда она к тебе опять приедет, то старайся не быть с ней наедине, чтоб она не имела случая тебе говорить каких-нибудь вздоров. Вы теперь видите причину, для чего вам было запрещено выбирать знакомство по своему вкусу и для чего вас редко матушка вывозила в гости и жила с вами в деревне: чтоб усовершенствовать ваше сердце и предохранить от всего неприятного. Научайтесь и будьте осторожны в выборе друзей ваших и тогда, когда вы и замужем будете. Никогда не думайте, чтоб женщина была уже избавлена тех правил, которые она имела в девушках: они во всякое время хороши и от многого сохранят». Я, после этого, обнявши мою няню, пошла к матери и села возле ее кровати и, смотря на нее, почувствовала в сердце своем сильное трепетание и горько заплакала, думая, что мать моя спит. Но она увидела мои слезы и, протянувши руку, которую я целовала и обмывала слезами, сказала мне: «Я чувствую, мой друг, твою любовь ко мне и знаю, как горько тебе со мной расставаться, но сей предел необходим для всех. Я не буду тебя обманывать, что чувствую: силы мои истощаются и я приближаюсь ко гробу». Я зарыдала и упала к ней на грудь. Она меня обняла и дала мне успокоиться, но сама так была тверда, что я и горести не приметила на ее лице. Она опять стала говорить: «Разве ты не надеешься на Того, Который тебя сотворил и хранил тебя до сих пор? Он твой отец, мать, покровитель и друг, Он тебя не оставит, только ты Его не забывай и прибегай к Нему во всех нуждах. У тебя остается еще друг истинный – твоя почтенная нянька, которая тебя любит, и ни ты, ни я в этом не сомневаемся. Только будь к ней откровенна и без нее ничего не предпринимай. Остаются у тебя дяди и тетки, которых ты должна любить и почитать, но не жить у них, хотя б они тебя и звали. Не оставляй своих упражнений и не нарушай того порядку, к которому та приучена. Помни мать твою, которая тебя любила и наставляла быть доброй христианкой. Не забывай тюрьмы и бедных и замени меня собой, чтоб они не чувствовали потери. Да снидет на тебя Божие благословение». Помолчавши немного, сказала: «Нонче наступает Страстная неделя: поди с няней в кладовую и приготовьте, что должно, для несчастных». Я пошла и сказала няне матери моей приказание; пошли в кладовую и целый день занимались приготовлением вещей. Приготовивши все, я опять пошла к ней и нашла у ней Александра Матвеевича и с матерью его, которая подошла ко мне и обняла меня и спросила: «Здоровы ли вы, и что у вас красны глаза?» Я не могла ей ничего выговорить, а только показала на мать мою. Она сама заплакала и сказала: «Бог милостив, мое любезное дитя, успокойся: у тебя остаются друзья, которые тебя любят». Я сказала: «Но матери не будет, и могут ли мне заменить ее друзья?» И так разговор сделался общий; и они у нас обедали и целый день сидели.