Текст книги "Слабости сильной женщины"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Что же произошло теперь, Лерочка?
Ратманов всматривался в ее лицо так внимательно, точно она должна была сообщить ему что-то очень важное – не только для нее, но для него самого.
– Теперь я поняла, что должна выбирать. Да, у меня действительно не останется времени ни на что, кроме той работы, которую мне сейчас предлагают. Но вернее – меня не останется больше ни на что, вы понимаете? Я чувствую, что от меня потребуется такая самоотдача, какой я раньше просто не знала… И я должна решить: или я принимаю это предложение и не пишу диссертацию, или пишу – но тогда моя жизнь всегда будет идти так, как идет она сейчас.
– А ведь я даже не знаю, как идет она сейчас… – вдруг сказал Ратманов – сказал совсем не то, что ожидала Лера. – Ведь я ничего о вас не знаю, Лерочка. Ну, муж, мама, тема диссертации – и ведь это все.
– Но… Я не понимаю, Георгий Александрович, – выговорила Лера, глядя на Ратманова с нескрываемым удивлением. – Что же еще я могу вам сказать о себе?
– Да, извините, моя дорогая. Действительно, что это я любопытствую! Я просто не смог объяснить, что имею в виду… Знаете, вы всегда казались мне барометром, Лера, – понятно мое странное сравнение? Еще тогда, на первом курсе, когда греческую мифологию мне отвечали, помните? Я даже обрадовался тогда, слушая вас. Вот, думаю, если такая живая, такая искрометная девушка говорит об этих греках с таким искренним воодушевлением – значит, не мертвой материей мы все здесь занимаемся. И сейчас мне кажется, что я понимаю, о чем вы хотите мне сказать. Вы чувствуете, что из всего этого ушла жизнь, – так, Лера? Вы перестали чувствовать биенье жизни в том, чем занимались до сих пор?
Он смотрел на нее с таким тревожным ожиданием, что Лера невольно отвела глаза.
– Я не знаю, Георгий Александрович, – произнесла она наконец. – То есть – я не знаю, действительно ли ушла из всего этого жизнь, или это только для меня так… Нет, знаю! – вдруг сказала она решительно. – Для меня. Я перестала чувствовать прелесть застывших форм – кто это говорил мне об этом? Я не знаю, почему это случилось – время переменилось, что ли? Но мне тесно в застывших формах, мне хочется чего-то другого. Вы понимаете, я вдруг почувствовала, что сама могу что-то делать в этой жизни, как-то менять ее. Что сама могу действовать в ней, а не наблюдать за ее тихим течением. И это сильнее наркотика, я не могу от этого отказаться!.. Я говорю глупости, это совершенно непонятно, Георгий Александрович?
Лера действительно боялась, что говорит сбивчиво, непонятно. Ведь она собиралась сказать Ратманову совсем о другом, когда шла сюда, и вдруг… Она и сама не до конца понимала то, о чем говорила ему сейчас; слова рождались в те самые мгновения, когда она их произносила.
– Нет-нет, почему же непонятно? – покачал головой Ратманов. – Может быть, я все-таки не совсем примитивен эмоционально, правда? Но как вы все-таки думаете, это вот именно только для вас так? – снова спросил он.
И вдруг Лера поняла: да ведь он ищет у нее ответа на вопрос, который мучит его самого! Может быть, это он перестал чувствовать биенье жизни…
Словно подтверждая ее слова, Ратманов медленно произнес:
– Страшное время, Лерочка… Нет, не потому, что трудное, не потому, что нестабильное. Разрушительное время, понимаете? Как будто цунами проходит по всему, проверяя все на прочность, – наши души в первую очередь. Достаточно ли мы были честны во всем: в своих занятиях, пристрастиях, чувствах… И не у многих хватает мужества сказать: я занимался не своим делом, я любил не того человека, я притворялся перед самим собой.
– Но, Георгий Александрович… – Лера растерялась, слыша его слова. – Вы думаете, я притворялась перед собой, или…
«Или любила не того человека?» – вдруг захотелось ей спросить.
– Вы – ни в коем случае, – возразил Ратманов. – Вы-то как раз всегда казались мне честной, и у вас, по-моему, и сейчас хватает мужества таковою оставаться. Именно мужества, – повторил он. – Потому что, поверьте старику, изучать Тинторетто гораздо проще – даже сейчас, – чем бросаться в эти волны. А вы бросаетесь, вам дорого что-то едва уловимое и опасное, и вы многим готовы ради этого пожертвовать – ведь так?
– Да, – кивнула Лера.
Его слова не казались ей непонятными – наоборот, он говорил именно о том, что чувствовала она сама. Действительно, она «бросалась в эти волны» не из-за такого простого дела, как деньги. И это она почувствовала, как ни странно, в ту минуту, когда смотрела на фотографию отраженной Венеции.
Можно было и дальше ездить время от времени в Турцию, приторговывать на рынке, зарабатывая таким образом на жизнь. Ведь она в последнее время уже начала догадываться, как можно выкраивать время для библиотеки, для диссертации, – и собиралась это делать.
Но что делать тогда со своей изменившейся душой, с той струной, которая зазвенела в ней недавно и которую ничто не могло утолить?..
– Что ж, Лерочка, – вдруг улыбнулся Ратманов. – Помогай вам бог. Не могу сказать, чтобы историческая наука теряла в вашем лице нового Тарле… Вы не обижаетесь за мою старческую прямоту?
– Ну что вы, Георгий Александрович! – Лера почувствовала некоторое облегчение. – Я и сама понимаю, я же итальянцами моими так только начала заниматься… Из-за одного только детского впечатления, если честно. Какой уж там Тарле!
– Но мне безумно жаль вас терять, – продолжал Ратманов. – Как будто уходит лучшее, что во мне было… И самое живое. Вот какой, знаете ли, парадокс. Поэтому, Лера, я буду рад, если вы передумаете. Когда-нибудь, все равно когда. Я буду рад без объяснений, вы понимаете? Я вас помню, Лера, вы – одно из лучших воспоминаний моей университетской деятельности. Понимаете, моя неудавшаяся аспирантка?
Он снова улыбнулся, как будто не сетовал на ее неудачную карьеру, а поздравлял с каким-то важным успехом. И Лера улыбнулась ему в ответ – с благодарностью за то, что он понял ее сбивчивую речь, и понял все, что с нею происходило. Понял – и благословил.
Она шла на эту встречу с тяжелым сердцем, а уходила с ощущением такой легкости, какой давно уже не помнила в себе. Нет, она не перестала чувствовать перемены, произошедшие в ней. Но она вдруг поняла, что между Лерой нынешней и той, прежней Лерой, – нет пропасти. И воспоминания тут же нахлынули на нее…
Глава 15
В день своего рождения Лера заболела – надо же, чтобы такое невезение! И к тому же не каким-то безобидным насморком, а заразной свинкой, и пригласить, значит, никого нельзя… А она уже всем обещала: вот скоро мне будет девять лет, и мама испечет новый торт, и разрешит праздновать хоть до ночи – я же тогда буду взрослая…
А теперь вместо праздника и гостей сиди одна перед телевизором! Даже торт, который мама все-таки испекла, Леру ничуть не успокоил, даже книжка про Чингачгука… Болела голова, шею было не повернуть, да еще погода была мрачной – серый снег до сих пор лежал на карнизе под окном, а ведь был уже конец марта.
По телевизору тоже показывали что-то скучное: какой-то урок математики, потом – природоведения, потом, кажется, музыки – на экране появилась девочка с белыми бантами и села к роялю.
Девочка начала играть, Лера слушала. Сначала рассеянно – но не выключать же телевизор, – а потом, незаметно для себя, стала вслушиваться в каждый звук. Девочка играла что-то печальное, похожее то ли на осень, то ли на пасмурную весну – такую, как была сейчас за окном. Но эта грустная музыка совсем не нагоняла тоску – наоборот! Она словно вбирала в себя тоску, и душа становилась легкой, ясной, и настроение менялось.
– Не болит голова, Лерочка? – Мама заглянула в комнату. – Может, выключить телевизор?
– Нет, мам, послушай! – воскликнула Лера хриплым из-за свинки шепотом. – Как красиво она играет! И совсем не взрослая…
– Как ты, не старше, – подтвердила мама. – Умница какая.
Мама в то время старалась обращать Лерино внимание на всех «умниц», которые попадались в жизни. Ее пугала дочкина непоседливость, излишняя, как ей казалось, живость.
– Вот бы и тебе так, – заметила она, умиленно глядя на девочку с бантами. – Ведь и пианино есть… Жаль, что ты такая неусидчивая!
– Откуда ты знаешь? – обиделась Лера. – Я ведь не пробовала еще на пианино играть. Может, у меня как раз получится?
Пианино у них было простое – «Заря». Оно осталось от покойного дедушки. Тот мечтал, чтобы Лерина мама училась играть, но как-то не получилось это, и вышло, что пианино было куплено зря. Лера научилась играть на нем «Чижика-пыжика», и еще ей нравилось открывать крышку и, нажимая на клавиши, смотреть, как молоточки ударяют по струнам.
– Знаешь что? – тут же сказала она. – Когда принимают в музыкальную школу? Я хочу пойти!
– Правда, Лерочка? – обрадовалась мама. – Очень хорошо! Но ведь там экзамен, – тут же усомнилась она. – И, по-моему, тебе уже поздновато в первый класс. Кажется, там детей помладше принимают.
– Ничего, я попробую, – заверила Лера.
Девочка с бантами играла теперь какую-то веселую польку, но это было Лере уже не так интересно. Она не могла забыть, как музыка забрала себе ее грусть.
Лера даже представить себе не могла, что ее не примут в музыкальную школу! Ей всегда казалось, что достаточно захотеть – и все получится. И вдруг…
Высокая, изящная учительница в очках, принимавшая экзамен, вышла в коридор и зачитала взволнованным родителям список принятых детей. Валерии Вологдиной в этом списке не было.
– Как же так? – Надежда Сергеевна расстроилась едва ли не до слез. – Что же теперь делать, Лерочка?
– Не знаю, – мрачно пробормотала Лера.
Ей не то чтобы неприятно было, что ее не приняли, – ей просто хотелось играть на пианино, и вдруг это не удавалось!
– Я сейчас спрошу, почему, – решительно сказала мама и направилась к учительнице в очках.
– Вологдина? – переспросила та. – Ах да, помню. Видите ли, ваша девочка, конечно, не без способностей, и слух у нее можно развивать. Но у нас в этом году такой конкурс… Нам приходится выбирать только тех, у кого уже сейчас заметно серьезное дарование, вы понимаете?
– Но она так хочет… – растерянно сказала Надежда Сергеевна. – Что же теперь делать?
– Вероятно, поискать частного педагога, – пожала плечами учительница. – Я же сказала: девочка не без способностей, для себя ей, может быть, и стоит позаниматься.
С тем они и ушли из музыкальной школы.
– Не расстраивайся, Лерочка! – убеждала ее по дороге мама. – Она же сказала: способности у тебя есть, надо искать учителя. Мы и поищем, ведь учитель – не иголка, правда? А знаешь что? – Надежда Сергеевна даже остановилась от неожиданной догадки. – Я у Елены Васильевны спрошу – что она посоветует?
Услышав об Елене Васильевне, Лера тоже воспрянула духом. Она видела эту женщину, маму Мити Гладышева, только изредка, когда ее вывозили гулять во двор или на бульвар – то Митя, то домработница Катя. У Елены Васильевны не двигались ноги, и она всегда сидела в инвалидной коляске с большими колесами.
Но даже неподвижная, даже издалека, она казалась Лере необыкновенно красивой! Это была не просто красота – от нее веяло каким-то неуловимым очарованием, в ней была такая утонченность, которую чувствовала даже девятилетняя Лера.
Конечно, Елена Васильевна могла посоветовать, где учиться музыке! Надежда Сергеевна говорила, что она даже сама учила своего Митю, пока он был маленький и пока не выяснилось, что ему надо учиться серьезно.
Мама отправилась к Гладышевым в тот же вечер. Она так радовалась дочкиному желанию учиться музыке, что боялась, как бы оно не прошло так же неожиданно, как возникло.
– Лерочка! – радостно сказала Надежда Сергеевна, вернувшись часа через полтора от соседей. – Ты представить себе не можешь: Елена Васильевна сказала, чтобы ты сама к ней пришла, она хочет тебя послушать! И, может быть, сама и будет с тобой заниматься… Она такая чудесная женщина, Лерочка, – умная, образованная, а такая простая, приветливая. Завтра же и пойди, она пригласила к десяти утра.
Так Лера впервые оказалась дома у Гладышевых, и с того дня переменилась ее жизнь.
Дверь Лере открыла Катя – крупная, широкоплечая женщина лет сорока, постоянно жившая у Гладышевых. Ее-то Лера видела часто и часто стояла с ней в одной очереди в гастрономе.
– В библиотеке подожди, – сказала Катя без лишней приветливости. – Сейчас выйдет.
И скрылась где-то в глубине огромной полутемной квартиры.
Лера прошла по длинному коридору туда, куда указала ей Катя, и попала в библиотеку. И – остановилась посреди комнаты, не в силах даже пошевелиться.
Она никогда не видела, чтобы в обыкновенном доме, в обыкновенной квартире было столько книг! Они занимали все стены просторной комнаты, высились на стеллажах от пола до потолка, их старинные золотые корешки поблескивали за стеклами. Казалось, что они живые и просто замолчали с приходом Леры – ненадолго, чтобы потом опять заговорить своими особыми, величественными голосами.
Только небольшая часть стены не была занята книгами. И там, в неярком свете, падающем из окна, Лера увидела картину.
Это была старинная картина, такие она прежде видела только в Пушкинском музее, куда их класс водили на экскурсию. На картине была изображена широкая мраморная терраса над спокойной водой; за водой, на другом берегу – горы, высокие и причудливые, и замок в горах, и маленькая деревня… На террасе сидели и стояли люди – Лере сразу бросилась в глаза фигура молодой женщины в черном, с молитвенно сложенными руками, и мужчина с мечом. И над всем этим странным, необыкновенным пейзажем, над всеми этими людьми плыли невысокие облака и отражались в спокойной воде.
Лера не понимала, почему так потрясла ее эта картина, но она глаз не могла отвести от нее. Ей казалось, весь мир вместился в это удивительно заполненное пространство.
– Вам нравится? – услышала она женский голос и вздрогнула от неожиданности: ей уже трудно было представить, что кто-то еще существует в этом мире книг и единственной картины.
Елена Васильевна смотрела на Леру, остановившись в дверях библиотеки. Дома она передвигалась сама – на другой коляске, изящной и блестящей, колеса которой крутила руками.
– Д-да, – с трудом произнесла Лера, поворачиваясь на голос вошедшей.
Она совсем растерялась, оказавшись в этом необыкновенном доме, и ей даже захотелось убежать. К тому же, никто еще не называл ее на «вы».
Лера совсем забыла, зачем сюда пришла, и о своем желании играть на пианино. Даже смешным казалось теперь это детское упрямое желание – по сравнению со всем тем подлинным и никогда не виданным, что вдруг ее здесь окружило.
– Она действительно необыкновенная, – подтвердила Елена Васильевна, точно услышала Лерины мысли. – Я вам потом про нее расскажу, хорошо, Лерочка? А теперь пойдемте, ведь вы хотите на фортепиано заниматься, правда?
Лера кивнула, хотя вовсе не была теперь уверена, что пришла сюда именно за этим. Но и уйти ей уже казалось невозможным.
В общем-то Елена Васильевна проверила ее так же, как на экзамене в музыкальной школе: попросила отвернуться, а потом повторить на пианино те ноты, которые проигрывала за Лериной спиной, попросила что-то пропеть…
Сначала Лера делала все это машинально и, наверное, не слишком удачно, но вскоре ей передалась спокойная доброжелательность Елены Васильевны, и она увлеклась, оживилась и стала держаться свободнее.
Елена Васильевна тут же заметила это и улыбнулась:
– Вот так бы и сразу, Лерочка. Почему вы робеете, ведь у вас все получается!
– Правда? – обрадовалась Лера. – А в школе сказали совсем другое…
– В школе свои требования, к сожалению, – заметила Елена Васильевна. – Они думают о себе, а не о вас. Но не будем их осуждать: на то есть причины. А мне кажется, что вам, во всяком случае, полезно будет позаниматься музыкой – тем более что вас это увлекает.
– И это правда, что вы сможете со мной позаниматься? – не веря своим ушам, спросила Лера.
Здесь, в этом доме, ей показалось невозможным то, о чем вчера сообщила мама.
– Почему же нет? – ответила Елена Васильевна. – Ведь мой день не так уж и заполнен. Митя целый день либо в школе, либо занимается. И поверьте, Лерочка, мне бывает одиноко… Правда, – заметила она, – я могла немного утратить свою преподавательскую квалификацию. Я ведь после Мити ни с кем не занималась, а это было так давно, лет десять назад.
– Ну что вы, Елена Васильевна! – горячо возразила Лера.
Она смотрела на эту женщину с нескрываемым восхищением, и та улыбалась ей в ответ. Елене Васильевне Гладышевой было на вид не больше сорока, и все в ее хрупком облике было необыкновенным. Глаза – не черные и не карие, а какие-то по-особенному темные, глубокие и выразительные – располагались на лице так причудливо, что их наружные уголки, опущенные вниз, были совсем скрыты густыми ресницами, и непонятно было – что таится там, под их сенью, какая загадка? И линия губ – странная, неуловимая, то и дело меняющая очертания; и прямой нос, и плавный абрис щек, – все это придавало ее лицу какую-то живую трепетность.
Лера глаз не могла отвести от ее лица, как только что – от старинной картины!..
– Если вы не возражаете, мы могли бы с вами заниматься два раза в неделю, – сказала Елена Васильевна.
– Хорошо, – выдохнула Лера.
– Все у вас действительно будет хорошо, Лерочка, не волнуйтесь, – добавила она мягко, но уверенно.
И Лера тут же успокоилась! Ей вообще-то и не присуща была робость, так неожиданно охватившая ее в этом доме. Может быть, поэтому она и успокоилась так легко, от одной фразы Елены Васильевны. А может быть, дело было в том, как та произнесла эту фразу.
– А какая это картина, Елена Васильевна? – напомнила Лера. – Там, в библиотеке?
– А! Это вообще-то копия, но очень удачная. Она была в свое время сделана для Музея изящных искусств – знаете, цветаевского, на Волхонке? Но по каким-то причинам не попала туда, скиталась по частным собраниям, пока ее не купил мой дед. Здесь она пережила и революцию, и все остальное. Кто автор копии, я не знаю, а подлинник хранится во Флоренции, его написал Джованни Беллини.
– А как называется подлинник? – спросила Лера, едва Елена Васильевна замолчала.
Леру уже перестало удивлять, что та говорит с нею серьезно, как со взрослой. Да она и почувствовала себя взрослой – именно такой, с какой разговаривала эта женщина.
– Это трудный вопрос, – улыбнулась Елена Васильевна. – Ее часто называют «Святой беседой», но Павел Муратов, например, считает это название ошибочным. Он полагает, что она должна называться «Души чистилища» – видите, ведь все происходит на берегу Леты.
Все это было так ново, так необычно! Лера не ошиблась, когда почувствовала совсем особенный мир, открывающийся на этом полотне.
– А кто такой Павел Муратов? – снова спросила она.
– А я вам дам его книгу, – тут же предложила Елена Васильевна. – Мне иногда кажется, что это лучшее из написанного об Италии. Пойдемте, Лерочка, вы мне поможете достать.
С этими словами она выехала из комнаты, где стояло пианино, и направилась по коридору к библиотеке. Лера пошла за ней.
Книга была большая, в старинном переплете. Достав с полки, Лера держала ее в руках осторожно, как хрустальную.
– Не бойтесь, читайте легко и спокойно, – заверила ее Елена Васильевна. – Эта книга предназначена для чтения, а не для благоговения – она очень живая.
Поблагодарив, Лера решила, что пора идти. Ведь они уже поговорили о будущих занятиях, и ей было неудобно задерживать Елену Васильевну. И она уже открыла было рот, чтобы проститься, – как вдруг замерла.
Откуда-то из глубины квартиры послышалась музыка – это был голос скрипки, и это, конечно, играл Митя.
Лера никогда не слышала, как он играет; даже удивительно, ведь они росли в одном дворе, и все знали, что Митя играет на скрипке. Но сейчас эти чудесные, чистые звуки словно застали ее врасплох – впрочем, как все в этом доме.
– Вы слушаете, Лерочка? – заметила Елена Васильевна. – Не торопитесь, подождите – сейчас Митя выйдет. Он не будет долго заниматься, просто повторяет один пассаж перед уроком.
– Тогда я послушаю? – сказала Лера.
– Ну конечно! Правда, хорошо?
Это было не просто хорошо – это было иначе, чем можно высказать словами… Митина скрипка спрашивала о чем-то – спрашивала ее, Леру, и тут же сама отвечала – именно то, что она, Лера, хотела ответить. А потом тихо смеялась над нею же, над ее смущенной неловкостью, и тут же восхищалась – ее же, Лериным, живым восторгом. И звала, и манила, и тосковала, и радовалась… Лера никогда не думала, что такое вообще может быть, что это доступно человеку!..
Она перевела дыхание только когда мелодия закончилась – как будто даже дыхание могло помешать скрипачу.
– К-как же это… Как же это может быть? – медленно произнесла она.
– Я сама удивляюсь, – тихо ответила Елена Васильевна. – И никто не объяснит… Что ж, Лерочка, – значит, до послезавтра? Извините, я должна идти. А Митя сейчас выйдет, он рад будет вам.
И, кивнув Лере с прежней приветливостью, Елена Васильевна скрылась в коридоре. А Лера осталась в библиотеке, держа в руке книгу «Образы Италии» и ожидая Митю с таким чувством, точно должна была увидеть его впервые.
Но он был точно такой, каким она видела его во дворе, каким знала чуть ли не с рождения. Лера даже усомнилась на минуту: неужели это он только что играл?
– Привет! – сказал Митя, появляясь в дверях. – Ну как, будешь заниматься?
Вид у него был самый обыкновенный, но Лера вдруг поняла, что играл именно он – и поняла потому, что он был удивительно похож на мать; она только сейчас это заметила.
Правда, в его облике не было той хрупкости, которая сразу бросалась в глаза в Елене Васильевне. Скорее, наоборот: и в том, как он вошел в комнату, и в том, как посмотрел на Леру – одновременно с интересом и с усмешкой, – чувствовалось что-то, показавшееся ей твердостью или даже решимостью; вот только решимостью на что?
Но глаза у него были точно такие же, как у матери, и так же непонятно было, что таится в их уголках, под сенью темных прямых ресниц?
– Буду, – ответила Лера. – А ты так хорошо играл, просто ужас!
– Почему же ужас, если хорошо? – усмехнулся Митя. – Ты приходи, я тебе еще поиграю, если понравилось, – тут же предложил он.
– Я приду, – ответила Лера. – Я буду два раза в неделю приходить.
– Вот и отлично. Увидимся!
– А чья это музыка была? – спросила Лера ему вслед.
– Моцарта, – ответил он.
И подмигнул ей, уже без усмешки и насмешки, а просто весело; и вышел из комнаты.
Дома Лера открыла книгу Павла Муратова. Шелестела прозрачная бумага над иллюстрациями, и просторная веранда над рекой Летой проглядывала сквозь нее.
«У него есть своя стихия, не только краски и формы, но целый объем чувств и переживаний, составляющих как бы воздух его картин, – прочитала Лера. – Никто другой не умеет так, как он, соединять все помыслы зрителя на какой-то неопределенной сосредоточенности, приводить его к самозабвенному и беспредметному созерцанию. Рассеянное воображение Беллини часто бывает обращено к простым вещам, оно охотно смешивает великое с малым».
Лера мало что поняла в этой фразе, но эти слова зазвучали в ней со всей силой необъяснимой убедительности.
Так появились в ее жизни образы Италии и Елена Васильевна Гладышева.
Наверное, Лера была не очень одаренной ученицей. Правда, пальцы у нее оказались подвижные, гибкие, и бегали они по клавишам легко. Но, глядя на их бег, Елена Васильевна едва уловимо улыбалась.
– Я плохо ими двигаю? – тут же заметила Лера.
– Нет, двигаешь хорошо, – ответила та. – Легко и быстро. Но этого мало.
– А что же еще надо? – тут же спросила Лера.
Она чувствовала, что звуки, выходящие из-под ее рук, – какие-то слабые, поверхностные, но не могла понять, в чем дело.
– Надо многое, – ответила Елена Васильевна. – Если бы это можно было так просто объяснить, если бы дело было только в технике! Что ж, попросту говоря: тебе, например, надо повзрослеть.
– Почему? – удивилась Лера. – Чтобы кисть стала длиннее?
– Нет, – улыбнулась Елена Васильевна. – Чтобы чувства стали глубже. И тогда ты сама поймешь, что требуется от твоих пальцев. Конечно, это не значит, что ты тут же этому и научишься. Но для тебя, для твоей будущей жизни, мне кажется, – понять даже важнее, чем научиться.
Елена Васильевна знала очень много таких вот, таинственных и не очень понятных, вещей. В ее словах была та же мимолетная убедительность, что и в книге Павла Муратова, которую Лера читала теперь постоянно, удивляя и немного пугая свою маму.
И примерно через полгода Лера поняла, что ходит в этот дом не столько ради своей пианинной учебы, сколько ради этих неожиданно возникающих слов или даже долгих разговоров.
Елена Васильевна рассказывала ей о живописи: в гостиной Гладышевых висело много картин, и это были уже не копии, а подлинники. Были среди них даже эскизы Коровина и Левитана, подаренные авторами деду Елены Васильевны – профессору Академии художеств.
– Ведь моя семья – петербуржская, – объяснила Елена Васильевна. – Дед поздно перебрался в Москву, так сложились жизненные обстоятельства. И ведь что удивительно: я родилась здесь, выросла, да что там – здесь родилась моя мать. А все-таки я больше люблю Петербург, и иногда даже чувствую себя немного чужой в Москве… Это Митин отец – коренной москвич, бог весть в каком поколении. Его дед был профессором Московской консерватории, дружил с Рахманиновым, у Сергея Павловича даже хранится их переписка.
За полгода Лера ни разу не видела Митиного отца, и это казалось ей странным, потому что имя Сергея Павловича Гладышева часто упоминалось в доме. Однажды она даже решилась спросить Митю:
– А папа твой где?
– Он много ездит с концертами, – ответил тот. – Он очень хороший пианист.
И все, а что это за концерты, которые длятся полгода без перерыва, – не сказал.
Если перед Еленой Васильевной Лера благоговела, то с Митей ей было так легко, словно он был ее братом и словно она знала его с пеленок. Даже о книгах она по-другому говорила с Митей, чем с его мамой.
А читать Лера стала теперь так много, что сама себе удивлялась. Она быстро перечитала все, что было дома, потом стала брать книги у Гладышевых – а это можно было делать бесконечно.
Елена Васильевна любила объяснять Лере, что хотел сказать автор, что значит тот или иной образ, – и Лера слушала, затаив дыхание, не переставая удивляться точности объяснений, которая так поразила ее с самого начала, с самого первого разговора с Еленой Васильевной.
А Митя, кажется, ничего не объяснял – наоборот, он сам слушал Леру. И только иногда произносил всего несколько фраз – так незаметно, что она даже не всегда их улавливала. Но, неожиданно для нее, оказывалось, что после этих Митиных фраз все ее представление о прочитанном менялось. И как ему это удавалось, непонятно.
– Почему же мы с тобой даже во дворе никогда не дружили? – удивлялась Лера.
– Да ведь у меня времени мало на двор, – улыбался Митя.
Он был старше Леры на пять лет и в свои четырнадцать уже учился в выпускном классе ЦМШ при Консерватории.
– Жалко… – говорила Лера. – У нас там так хорошо, и все друг за друга. Ты все-таки выходи когда-нибудь.
– Не в скакалки же мне с вами прыгать, – словно оправдывался Митя.
Впрочем, Лера вскоре с удивлением заметила, что он все-таки бывает во дворе. Не то чтобы выходит специально, потолкаться в подворотне, как выходили его ровесники, – а как-то мимоходом. Но эти его мимоходные появления почему-то встречаются взрослыми людьми как серьезные события.
Однажды Лера даже видела, как один из самых уважаемых во дворе людей, дядя Леха Буданаев, разговаривал о чем-то с Митей – и при этом слушал так внимательно и смотрел на Митю так уважительно, словно перед ним был не четырнадцатилетний мальчик, а по меньшей мере ровесник. А дяде Лехе было лет сорок…
«О чем это они говорят?» – удивилась Лера.
И прислушалась, остановившись у подъезда и делая вид, что вытряхивает камешек из туфельки.
– Значит, не о чем жалеть, Митя? – спросил дядя Леша.
– Не о чем, – твердо ответил Митя. – Никому вы жизнь не поломали, а о том, что с самим собой произошло, – об этом как жалеть?
Это были загадочные слова – такие же загадочные в своей точности, как те, что иногда произносила Елена Васильевна. Но Митя говорил совсем иначе, чем она. В его словах была такая спокойная твердость, какой Лера никогда не слышала в нежном, с вопросительными интонациями, голосе его матери.
Конечно, какие ему скакалки!
Но с ней Митя всегда говорил как со взрослой. Он не притворялся серьезным: Лере казалось, что ему действительно интересно с ней, и она гордилась этим. И замечала, что у него меняется лицо, когда он слушает ее рассказы о каком-нибудь странном сне, или о «Соборе Парижской богоматери», только что ею прочитанном, или просто о том, что произошло с нею за день в школе и во дворе.
Конечно, она начала это замечать, когда немного повзрослела. Но это произошло очень скоро: Лера стала взрослеть не по дням, а по часам, познакомившись с Гладышевыми.
– Мить… – осторожно спросила она однажды, увидев эту перемену в его лице во время их разговора. – А что это ты слушаешь?
– Почему – что? Тебя.
– Нет, ты как-то переменился, знаешь? Я не могу объяснить…
– А! – догадался Митя. – Это из-за звуков.
– Из-за каких еще звуков? – удивилась Лера.
– Разных. Я их все время слышу, – сказал он так спокойно, словно речь шла о том, чего не слышать невозможно.
– И сейчас? Когда мы с тобой разговариваем?
– Да – всегда. Но когда ты говоришь, они меняются, – вдруг добавил он. – И я прислушиваюсь: они всегда по-разному меняются, когда ты говоришь.
Лера почувствовала, что это правда. Митя вообще никогда не говорил неправды, и как он говорил – так и получалось. В этом он был необыкновенный, и это было в нем всегда – как слышимые им звуки.
Как-то она рассказала ему о том, что Витька Долгач из второго подъезда научился играть на гитаре.
– Но это же просто, – сказал Митя.
– Да? – удивилась Лера. – И так красиво! А ты умеешь?
– Наверное. Я вообще-то не пробовал. Подожди-ка!
Он поднялся и вышел куда-то – они сидели в его комнате и разговаривали, это было после Лериного урока, и ей было тогда одиннадцать лет, а ему – шестнадцать.
Митя вернулся через пять минут, держа в руках гитару – золотисто-коричневую, старинную, с тонкой инкрустацией и причудливой сеточкой трещин на лакированной поверхности.
– Ой, откуда она у тебя? – обрадовалась Лера.
– Деда, наверное. Или, может быть, даже прадеда. Пение под гитару – это ведь всегда любили.
Он коснулся струн, перебрал их, словно спросил о чем-то. И струны тут же ответили ему таким таинственным, доверчивым перезвоном, что у Леры замерло сердце. Митя улыбнулся этим звукам, подкрутил немного колки и спросил:
