Текст книги "Слабости сильной женщины"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Что же тебе сыграть?
– Что хочешь! – воскликнула Лера. – А что ты знаешь?
– Ну, что… – Он на минуту задумался. – Вот это, например.
И он сыграл «Гори, гори, моя звезда», потом «Утро туманное», потом – вдруг – совсем другое: «Пароход белый-беленький». И каждый раз перед тем как играть, он проводил по струнам этим легким, едва уловимым вопросительным движением…
Лера боялась дышать, сердце у нее звенело в такт гитарному перебору. К тому же она впервые слышала, как Митя поет, и голос у него тоже был удивительный – таинственный, как уголки глаз под ресницами.
– Нравится тебе, я вижу? – улыбнулся Митя, когда струны затихли. – Больше, чем скрипка?
– Не то что больше, – смущенно ответила Лера. – Но под гитару ты же еще и поешь, и песни такие…
Услышав это, Митя рассмеялся.
– Вот и старайся после этого! Играй, дирижируй, а девочке нравится песенка Шпаликова, и ничего с этим не поделаешь!..
Но это было все-таки не совсем так. Лере нравилось все, что делал Митя, и как он дирижировал – тоже, хотя она видела это всего один раз, за два года до этого разговора.
На концерт в Большой зал Консерватории ее пригласила Елена Васильевна.
– Приходи с мамой, Лерочка, – сказала она. – Я позвоню Надежде Сергеевне. Это должен быть хороший концерт, и – ты знаешь? – Митя впервые будет дирижировать настоящим оркестром. Я очень волнуюсь, Лера! – В глазах ее вдруг мелькнул неподдельный страх. – Ты приходи непременно. Будет очень красивая симфония Гайдна, она редко исполняется.
Надежда Сергеевна тоже волновалась, но совсем по другой причине: ей хотелось, чтобы Лерочка выглядела как можно более празднично.
– Если Елена Васильевна сама нас пригласила, – объясняла она, – значит, обратит внимание на то, как ты выглядишь. И ей будет приятно, если ты оденешься торжественно.
Лера не понимала, почему это так уж важно, но не возражала маме. И та нарядила ее в кремового цвета платье с кружевами, которое незадолго до этого собственноручно пошила и вышила; и длинные золотисто-каштановые волосы не позволила распустить, как обычно, а повязала в них поблескивающий бант.
А сама надела праздничный кримпленовый костюм, достала из шкафа французские духи, подаренные сто лет назад тетей Кирой, – в общем, по полной программе.
– Представляю, как Елена Васильевна волнуется! – сказала она. – Такой сын, ведь это ответственность какая!
– Почему? – удивилась Лера.
– Потому что талантливый, – объяснила мама. – Талант – это ранимость, Лерочка.
– Но Митя совсем не ранимый, – возразила Лера. – Он очень сильный, ты же его не знаешь!
– Может быть. А может быть, ты просто не замечаешь. Ты же маленькая еще все-таки.
– Он тоже не взрослый, – обиделась Лера.
– Взрослый, – не согласилась Надежда Сергеевна. – Он, по-моему, с рождения взрослый. Тем более, с мамой такое несчастье…
Несчастье действительно произошло с Еленой Васильевной с самого Митиного рождения: во время родов что-то случилось у нее с позвоночником, поэтому она и не могла ходить. И поэтому, как знала теперь Лера, у нее часто бывали приступы боли – из-за них она даже отменяла несколько раз уроки.
Лера впервые была в этом зале и удивилась тому, как сочетается в нем величественность, торжественность – и какое-то тихое тепло, струящееся в самом воздухе, в самих звуках настраивающихся инструментов.
Места у них были хорошие – в середине зала, и сцена вся видна. Лера сразу увидела Елену Васильевну. Та сидела в своем кресле неподалеку от них, в проходе, и неотрывно смотрела на сцену, даже когда на ней еще никого не было. Лицо у нее было бледное, в руках она сжимала белый платочек. Она даже не взглянула в Лерину сторону, и та подумала: «Вот, а мама выдумала со своим платьем!»
Митя должен был играть в самом конце, это Лера уже знала. А сначала играли другие – то виолончелистка, то пианист со скрипачом, то струнный квартет. Каждый раз выходила на сцену полная женщина с высокой прической, в длинном бархатном платье и объявляла очередной номер так торжественно, точно он-то и был самым главным.
Но Лера знала: самое главное – когда будет Митя.
Оркестранты расселись на сцене, начали настраивать инструменты. И вдруг Лера увидела, что перед каждым пюпитром стоит зажженная свеча.
«Зачем? – удивилась она. – Ведь и так светло».
И как только она это подумала – свет тут же погас. Теперь сцена освещалась только множеством свечей. Их огоньки трепетали в полутемном пространстве, и это было так таинственно, так захватывающе, что Лера забыла обо всем.
И Митя вышел на сцену неожиданно. Лера даже не сразу узнала его, такой он был необычный в этот день. Даже не из-за темного костюма и бабочки на белой рубашке, а из-за выражения сосредоточенности, которое было на его лице, и из-за необычного блеска глаз, казавшихся особенно глубокими в полумраке.
– Гайдн, симфония «Прощальная», дирижирует Дмитрий Гладышев, – объявила дама с привычной приподнятостью.
Но теперь-то Лера поверила ее торжественному тону.
Она не знала, на что смотреть – на тонкую дирижерскую палочку в его поднятой руке или на мерцающие огоньки – и от этого не сразу поняла, как дирижирует Митя.
И только потом ее поразило: как свободно и неотменимо управлял он этим оркестром, как подчинялись движению его рук звуки скрипок, и виолончелей, и еще каких-то духовых инструментов, которых Лера даже не знала! Он постоянно показывал им что-то правой рукой, и еще, совсем по-другому – левой. И показавшийся ей огромным оркестр послушно следовал за его движениями.
Это было необыкновенное зрелище. Лера вдруг почувствовала, что Митя управляет здесь всем – даже трепетом свечного пламени, что от его рук тянутся невидимые нити к каждому из оркестрантов…
Но самое красивое началось потом. Отыграв свою партию, каждый из музыкантов вдруг вставал, задувал свечу и уходил! И Лере казалось, что это Митя отпускал его, разрешал уйти.
Оркестр становился все меньше, свечи исчезали одна за другой вместе со звуками. И наконец на сцене остались два скрипача, и их скрипки разговаривали друг с другом и с Митей, и две свечи освещали их лица…
А потом и они взяли последнюю ноту, и свечи погасли, и зал погрузился в темноту.
И уже в темноте, за мгновение до того как вспыхнул свет, раздался шквал аплодисментов! Лера тоже вскочила, тоже захлопала вместе со всеми, почти не слыша взволнованного голоса мамы:
– Как красиво, как чудесно! И Елена Васильевна как рада…
Теперь, в ярком свете, Лера смотрела только на Митю. Она видела капли пота у него на лбу и то, что он остается таким же сосредоточенным, как вначале – как будто музыка еще звучит. Он поклонился, постоял немного на сцене, словно прислушиваясь к неслышимым теперь звукам, – и ушел, провожаемый аплодисментами и криками «Браво!».
Лере даже неловко было подходить к Елене Васильевне, окруженной теперь толпой людей – судя по всему, знакомых, подошедших поздравить ее. Лицо у нее раскраснелось, она отвечала им, улыбалась, в глазах ее стояли слезы – и Лере казалось, что любых слов будет сейчас мало…
И вдруг она увидела Митиного отца. Она сразу поняла, что это он, и сразу вспомнила, что иногда видела его во дворе, когда он входил в подъезд. Но тогда она даже и не думала, кто это, а теперь догадалась сразу.
Митя был совсем не похож на него – вернее, в чертах их лиц не было ничего схожего.
«Он на Бунина похож!» – вдруг поняла Лера, вглядываясь в лицо Сергея Павловича Гладышева, стоявшего в проходе неподалеку от Митиной мамы.
Она видела фотографию Бунина как раз у Гладышевых и даже рассказы его уже читала – тоже брала у них.
Сергей Павлович был светловолос, с короткой прической, глаза у него были серые, спокойные, а руки – такие большие, что это даже издалека было заметно. Он выглядел гораздо старше Елены Васильевны.
«А Митя все-таки на папу похож! – тут же подумала Лера. – И руки тоже большие, и вообще…»
Она вдруг поняла, откуда у Мити эта твердость, такая заметная с первого же взгляда. Сергей Павлович стоял в огромном зале, в толпе людей, как капитан на мостике. И в нем была та самая спокойная решимость, которая всегда чувствовалась в его сыне…
Но не успела Лера вглядеться в него повнимательнее – он повернулся и вышел, и больше она его не видела.
Во всем этом была какая-то загадка отношений между тремя людьми, особенно ощутимая сейчас, после триумфального концерта.
Как же Лера могла сказать, что ей не нравится Митино дирижирование!
Но гитара нравилась ей больше всего, как ни стеснялась она в этом признаваться. Хотя – чего же стесняться: ведь она не была музыкантшей, и слух у нее был самый посредственный, и, наверное, в музыке она чувствовала только то, что поддается неискушенному впечатлению.
Вскоре выяснилось, что Митя знает множество песен, каждую из которых Лера могла слушать по сто раз.
– Откуда ты их знаешь? – удивлялась она.
– Да слышал где-то! – усмехался Митя. – Слышал случайно – может быть, на улице – и запомнил. Не специально же я их учу.
Но, например, песни про снежиночку Лера что-то никогда и ни от кого больше не слышала – ни в одном походе, куда она часто ходила теперь со школьным турклубом, ни в одной компании, куда ее тоже охотно приглашали. Может, Митя сам ее выдумал?
Из-за этих песенок Митя чаще стал появляться во дворе. Уже не мимоходом, а специально выходил вечерами: сидел на спинке скамейки посреди бульвара, играл и пел – и целая толпа слушала его и подпевала.
Лера всегда была среди них и даже гордилась, что вот – все собрались слушать Митю, и готовы слушать хоть до утра, а она знает его лучше всех, и первая слышала эти песни…
Она радовалась, что Митя словно соединяется с тем, чем был для нее их чудесный двор. Сама она вроде бы не была дворовой девчонкой, но, живя здесь, невозможно было не усвоить то, чему учил двор, – и хорошее, и плохое.
Правда, Лера и не умела это разделять. Конечно, нехорошо было, что многие пробовали дешевое крепкое вино уже лет в десять. Но, с другой стороны, что-то не слышно было, чтобы кто-нибудь стал из-за этого алкоголиком. Разными они становились, но не из-за вина, попробованного во дворе.
И драки здесь бывали жестокие, и вид финки ни у кого не вызывал душевного трепета – ну и что? Так оно было в жизни – и почему перед жизнью нужно было трепетать?
Двор учил принимать неожиданность любых сочетаний.
Прошло два года с того дня, как Лера впервые переступила порог гладышевской квартиры, и то чувство, которое она испытывала теперь, казалось ей совсем другим, чем в первый день… Или сама она изменилась?
Наверное, с ней произошло то, что имела в виду Елена Васильевна, когда говорила: «Ты должна повзрослеть». За эти два года Лера стала настолько взрослее, что сама это чувствовала.
И дело было не только в том, что она уже читала Гюго, и Мопассана, и Пушкина, и Толстого, и Бунина, и Лермонтова, и еще множество книг. Она стала иначе видеть простые события – стала чувствовать за ними ту глубину, которая открывается зоркой душе даже за обыденным явлением. И не могла сказать, что сыграло в этом большую роль – объяснения Елены Васильевны или Митины короткие фразы.
Но Лера чувствовала и другое: замкнутость, завершенность того мира, которым был гладышевский дом. Она любила приходить сюда, она ни за что не отказалась бы от этого, – и ей же тесно становилось иногда в этих больших комнатах. И, выходя во двор, она думала: как хорошо, что можно выйти оттуда, а если бы оставаться там все время? И пугалась самого этого предположения.
А Мити хватало на все. Способность воспринимать любые сочетания была в нем, кажется, заложена изначально. Он и на скамейке в парке был такой же, как в отцовском кабинете, где всегда занимался скрипкой. И даже одет был так же – изящно, но без щегольства. И сигарета в зубах ему шла – он с самого начала курил хорошие сигареты, а не «Беломор», которым принято было фраериться перед старшими. И так же смотрел, и так же слушал: одновременно – окружающих и те звуки, о которых говорил Лере…
Лера думала: «Наверное, потому к нему все и относятся так – потому, что он не подстраивает себя ни под кого, и под себя никого не подстраивает».
Может быть, она не в одиннадцать лет так думала, а уже потом, когда стала старше. А может быть, и в одиннадцать.
Лере вообще иногда казалось: все, что есть в ее душе, было в ней всегда, а с возрастом только поднималось на поверхность, делалось отчетливее. Наверное, в этом они с Митей больше всего были похожи.
Однажды она поняла, что больше не хочет заниматься музыкой. Это должно было произойти рано или поздно. Весь дом Гладышевых был музыкой пронизан, и, слушая Митю – даже гитарные песенки, – Лера не могла не чувствовать, что это на самом деле такое. Как же смешны были по сравнению с этим ее попытки бренчать на пианино!
Как-то она пришла к Гладышевым пораньше – или просто Елена Васильевна задерживалась почему-то с уроком? Во всяком случае, Лера сидела за фортепиано и проигрывала «К Элизе» Бетховена.
Мама не могла без слез слышать, как Лерочка это играет.
– Так красиво и так серьезно! – говорила она. – Как хорошо все-таки, что ты занимаешься…
Но сама Лера уже думала иначе.
Она злилась на себя за то, что не может понять, что же именно не удается ей в этой вещи, и даже за то, что ее все-таки привлекают эти звуки.
Она не заметила, как Митя вошел в гостиную и остановился за ее спиной.
– Немного по-другому, – сказал он. – Показать?
– Да, – кивнула Лера.
И он показал – так, что Лере расхотелось повторять.
Стоило Мите проиграть начало, как она тут же поняла, что именно ей не удавалось. Лера даже не знала еще, как это назвать – то умение спросить, и вслушаться в ответ, и самому ответить, которое было в Митиной игре и чувствовалось сразу.
Сама она играла «К Элизе» так, как будто знала все наизусть еще до первого аккорда и должна была только воспроизвести то, что знала. А Митя – как будто в каждой ноте таилось нечто, до последнего мгновения ему неведомое. И, словно в благодарность, это «нечто» тут же начинало звучать под его пальцами.
– Поняла? – спросил он, отводя руки от клавиш.
– Поняла, – кивнула Лера. – Митя, – тут же сказала она, – я не буду больше заниматься.
– Ну, не надо так. – Он положил свою руку на ее, лежащую на клавишах, и какой-то случайный аккорд прозвучал под их пальцами. – Я ведь с четырех лет играю, меня мама начинала на фортепиано учить, и потом я тоже на нем играл…
– Не потому, Мить, – покачала головой Лера. – Ты же видишь…
– А я радовался, что ты приходишь, – сказал он. – И тут же добавил, словно торопясь объяснить: – С тобой интересно, ты быстро соображаешь.
– Я и буду приходить, если твоя мама разрешит, – ответила Лера.
– Разрешит, – улыбнулся Митя. – Она тоже с удовольствием с тобой разговаривает.
Так Лера перестала заниматься музыкой и стала приходить к Гладышевым просто так, без расписания и без видимой цели.
Ей по-прежнему нравилось разговаривать с Еленой Васильевной о книгах, о художниках. И спрашивать ее: почему, например, мадам Бовари отравилась – вместо того чтобы воспитывать свою дочку?
А с Митей можно было разговаривать и о другом – о том, о чем она бы под страхом смерти не стала говорить с его мамой.
Однажды Лера уже с обеда выглядывала в окно – ждала, когда Митя вернется из Консерватории. И, увидев, что он появился наконец в арке и идет по двору, – едва отсчитала полчаса, чтобы побежать к Гладышевым. Ей надо было поговорить с ним как можно скорее.
Ей было тринадцать лет, впечатления захлестывали ее, и то, что она хотела спросить у него, – надо было спросить немедленно.
К счастью, Катя была занята, Елены Васильевны тоже не было слышно; Митя сам открыл дверь.
– Это ты, Лерка! – обрадовался он. – Хорошо, а то я тебя сколько уже не видел? Неделю?
– Наверное, Мить, – нетерпеливо подтвердила Лера. – Знаешь, я хочу тебя спросить…
– Пальто сними, – посоветовал он. – И пойдем все-таки в комнату. Или тебе нравится орать на весь подъезд?
– Митя! – воскликнула Лера, когда они наконец уселись в гостиной, под картинами. – Скажи мне, как ты думаешь: какой может быть любовь?
– Вот это да! – Митя рассмеялся так, что даже слезы выступили у него на глазах. – Вот это я понимаю – вопрос! Интересно, как же я должен тебе ответить – одним словом или можно все-таки тремя?
– Как хочешь, – серьезно ответила Лера. – Я тебя спрашиваю про конкретный случай, а ты смеешься!
– Так расскажи мне свой конкретный случай, – попросил Митя. – Ты что, влюбилась?
– Нет, но понимаешь… Я видела такое…
И Лера рассказала Мите о том, что произошло с нею сегодня утром и из-за чего она никак не могла успокоиться.
Началось все с довольно безобидной вещи: с патронов. Их было у Леры десять штук, и достались они ей от Гришки Власюка, ее одноклассника. А Гришка, как выяснилось, стащил их у отца, потому и отдал на хранение Лере. Патроны – вернее, порох, который предстояло из них извлечь, – предназначались для новогоднего фейерверка.
– Ты только спрячь получше, – попросил Гришка. – Я такие петарды сделаю – все ахнут! И тебе дам одну, вот увидишь. Только надо, чтоб не нашли пока, а то отберут, сама понимаешь.
Гришкина просьба заставила Леру задуматься. Сразу согласившись спрятать патроны дома, она совсем забыла о том, что любимое занятие мамы – уборка. Этим она занималась каждый день, и предсказать, что в квартире станет на этот раз объектом вытирания, мытья и перебирания, – было совершенно невозможно.
И, конечно, мама могла обнаружить патроны в любой момент – например, пока Лера будет в школе. Можно было себе представить ее реакцию!
Поэтому, поразмыслив немного, Лера решила спрятать патроны на чердаке. Не в их подъезде – у них чердак был переделан в служебную квартиру, в которой жила Зоська Михальцова, – а в соседнем: там чердак был пуст, открыт и завален всяким хламом.
Она проскользнула в подъезд утром, перед школой: и не слишком светло, и, если мама увидит ее из окна, то подумает, что Лера зашла за Лариской Рябоконь, чтобы вместе идти в школу.
Патроны оттягивали мешок со сменкой, и Лера старалась подниматься как можно более бесшумно. Просто боялась, как будто кто-нибудь мог случайно выглянуть из-за двери и спросить: «А что это, девочка, у тебя в мешочке?!»
Чердачный люк открылся без скрипа, и Лера уже поставила колено на грязный пол, чтобы взобраться на чердак, – как вдруг замерла, боясь пошевелиться. В самом дальнем углу чердака, у полукруглого тусклого оконца, она увидела двоих.
Она даже не сразу поняла, кто эти мужчина и женщина. Только потом, через минуту, различила в сером свете весеннего утра, что мужчина – просто Сашка Глазьев, десятиклассник из их школы. А кто была женщина, Лера не знала: ее и не видно было, женщину – только ноги, обнимающие Сашкину спину над спадающими брюками…
Одна нога была голая, а на другой висели полуспущенные колготки и цеплялись за какую-то консервную банку, валявшуюся рядом на полу. Ноги женщины двигались в такт Сашкиным торопливым движениям, и слышны были только ее отрывистые стоны с тихими взвизгами.
Вообще-то для Леры не были такой уж загадкой отношения мужчины и женщины – как и для большинства ее ровесников во дворе. О них много разговаривали, о них рассказывали анекдоты, над ними любили смеяться старшие парни и даже девчонки. Да и переулки вокруг Цветного бульвара традиционно славились как место, где всегда можно было найти женщину на любой вкус и за любые деньги.
Но чтобы увидеть самой, и, главное, – на вонючем чердаке, на заплеванном полу…
Лера даже испугалась сначала, но тут же ей стало так противно, что она приложила руки к горлу, чтобы сдержать подступающие спазмы. И осторожно сползла вниз, испачкав платье о край чердачного люка.
Вот об этом она и хотела спросить сейчас у Мити: какой может быть любовь? То, что делал на чердаке Сашка с женщиной в спущенных колготках, принято было называть любовью – во всяком случае, именно об этом как-то загадочно, не договаривая, писали в книгах, которые читала Лера.
Но неужели то, что она увидела, можно было назвать этим словом?
Митя нахмурился, когда она рассказала ему об утреннем происшествии.
– Вечно ты лезешь куда не надо, – сказал он. – Ну что ты забыла на чердаке?
– Неважно, Митя! Мало ли что – надо было, – отмахнулась Лера. – Но ты мне скажи: разве может быть такая любовь?
Митя молчал, а Лера смотрела на него вопросительно.
Она спрашивала его об этом даже не потому, что он был старше, что ему было уже восемнадцать – мало ли было во дворе старших, восемнадцатилетних! Она спрашивала Митю, потому что только он мог объяснить так, чтобы стало понятно раз и навсегда. Так объяснить, как играл на гитаре: песенки простые, а за каждым звуком – больше, чем слышится сразу…
– Как же так, Митя? – повторила она.
– Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? – ответил он наконец. – Дал определение любви?
– А хотя бы!
– А это невозможно – любовь бежит определений.
– Но все-таки, – не отставала Лера. – Ведь любовь – это же должно быть красиво, правда? А там – если бы ты видел! Грязно, кошками воняет, банки какие-то валяются… Разве можно любить, когда так все?..
– Лер, – решительно сказал Митя, – если ты хочешь, чтобы я тебе ответил, ты меня про этот случай не спрашивай. Я не знаю, что там происходило и почему, вот и не хочу об этом говорить, ты понимаешь? И ты лучше забудь об этом, раз уж увидела. Это не то, что тебе необходимо помнить.
Он встал, прошелся по комнате, потом остановился перед Лерой и, присев по своему обыкновению на корточки, заглянул ей в глаза.
– А вообще-то, – сказал он. – Это все равно – где. И что там валяется на полу, банки или цветы – тоже все равно.
– Но как же… – начала было Лера: она совсем не ожидала, что Митя скажет именно так.
– А вот так же. Любовь освящает все, понятно? И не может быть ничего некрасивого между мужчиной и женщиной, если они любят друг друга. А если не любят – все отвратительно, и везде отвратительно – хоть в розарии.
И Лера тут же поняла, что Митя больше ничего не скажет. И объяснять ничего больше не будет, и не будет ссылаться на Мопассана или Толстого – как, наверное, сделала бы Елена Васильевна, если бы Лера вдруг вздумала рассказать ей что-нибудь подобное.
Митя говорил только то, что было в нем, а уж откуда оно там появлялось – это и было загадкой.
– Все? – спросил Митя, снова садясь в кресло. – Или будут еще вопросы бытия? И не лазай ты по чердакам – вот, ей-богу, как кошка помойная! Мало ли что там можно увидать – думаешь, тебе все это надо для счастья? Давай я тебе лучше поиграю: никак мне не дается у Бетховена… Послушай!
И он пошел за скрипкой.
Можно ли было не приходить в этот дом?
Лера так привыкла к этому, что и потом, и через пять лет, забегала время от времени, принося к чаю какой-нибудь торт, купленный в кондитерской на Столешниковом или испеченный Надеждой Сергеевной. И всегда сидела подолгу с Еленой Васильевной, разговаривая – по-прежнему о книгах, или о том новом, что постоянно возникало в ее, Лериной, жизни.
Ее жизнь шла теперь совсем по-другому, чем шла жизнь в стенах гладышевской квартиры, но Леру постоянно тянуло сюда. И она чувствовала: в ее быстро меняющейся душе всегда остается что-то, что понимает Елена Васильевна, а иногда – и только она.
Это было Лерино детство, и в нем – первые, едва уловимые приметы пробуждающегося духа. И это было ей дорого при любых обстоятельствах, при любых де-лах, которые ее теперь занимали.
Елене Васильевне первой Лера сказала, что решила поступать на историю искусств, потому что хочет изучать итальянскую живопись.
И о том, что выходит замуж за Костю.
– Я рада за тебя, Лерочка, – сказала Елена Васильевна, но взгляд у нее был грустный. – Я уверена, что он хороший человек.
– Это правда так, – горячо подтвердила Лера. – Он такой…
И тут она поняла, что не может объяснить, какой же Костя. Она его любила, и это было так много, что больше не оставалось слов.
– Он… Талантливый! – сказала она наконец.
– Откуда ты знаешь? – вдруг спросила Елена Васильевна. – То есть ты не думай, Лерочка, я ничуть в этом не сомневаюсь, мне просто интересно: как ты это поняла?
На этот вопрос Лера тоже не могла ответить, хотя они были знакомы с Костей уже два года, и она могла бы рассказать, например, об Институте высшей нервной деятельности, и о профессоре Жихареве, и даже о коэффициенте цитирования. Но она чувствовала, что Елена Васильевна спрашивает ее совсем о другом, – и не знала, что ответить…
Митя к тому времени бывал дома еще реже, чем в детстве. Консерваторию он закончил в девятнадцать лет и уже на последнем курсе ездил на гастроли с Госоркестром – как скрипач и как дирижер. И еще где-то дирижировал в Москве – сыгрывал, как он однажды сказал, какой-то совсем новый оркестр.
У них с Лерой все реже выдавались эти бесконечные разговоры – дома у Гладышевых, или на лавочке посреди Неглинки, – которые они оба так любили. Но что поделаешь! Жизнь есть жизнь, и детство уходит.
А к тому времени, когда Лера собралась замуж, они вообще встречались так редко, что Митя узнал об этом чуть ли не в день свадьбы. И сразу пообещал играть для Леры, «пока не охрипнет».
Гладышевы были тогда связующим звеном между Лериным детством и новой ее, взрослой жизнью. А сейчас она опять стояла перед чем-то новым, и на этот раз чувствовала себя изменившейся до неузнаваемости.
И поэтому вспоминала Митю и Елену Васильевну, выходя из первого гуманитарного корпуса МГУ после разговора с профессором Ратмановым – в новую свою жизнь.
